В памятном для России 1812 году на Гороблагодатских казенных заводах на скромную должность смотрителя за лесами определился немолодой уже ученый форштмейстер (так называли в то время лесничих) Иван Иванович Шульц — человек, который затем стал первым главным лесничим уральских горных заводов, первым уральским ученым лесоводом и выдающимся организатором лесного дела.
Жизнь его не богата событиями. В 1803 году он поступил в Царскосельский лесной институт — первое высшее лесное заведение в России, через три года окончил его и определился форштмейстером в Херсонскую губернию. Однако через шесть лет он покидает жаркие степи Херсонщины, чтобы до конца своей долгой жизни обосноваться на Урале. «Формулярный список о службе и достоинствах» методично фиксирует медленное, но неуклонное и в общем благополучное восхождение по служебной лестнице. С 1814 года — форштмейстер, а затем главный лесничий Екатеринбургских казенных заводов, с 1839-го — главный лесничий горных заводов хребта Уральского. Коллежский секретарь, титулярный советник, полковник, генерал корпуса лесничих. В свое время — «Анна» на шею, «Владимир» в петлицу. В 1857 году отставка, в 1862-м мирно почил в «собственном каменном доме» и в окружении благочестивой семьи. С единственного известного нам портрета глубоко запавшими глазами смотрит сухой и суровый старик в генеральском мундире, эдакий старый служака из остзейских немцев, каких было немало в царствование Николая Палкина. «Слабым в отправлении обязанностей службы замечен не был, беспорядков и неисправностей между подчиненными не допускал…»
Первый уральский лесовод? Много ли примечательного в его творчестве. Около трех десятков заметок с описанием изобретений и усовершенствований, сделанных на потребу тогдашнего лесного хозяйства, например, как улучшить углежжение или как использовать в заводском производстве малоценные породы деревьев, или заметка о том, как работает пила его собственной конструкции.
Стоит ли почти полтора века спустя вспоминать давно забытые дела одного из полузабытых чиновников? Стоит, потому что дела лесоводов прошлого можем по достоинству оценить только мы — потомки. Роясь в лесных архивах, наталкиваешься на документы поистине неутомимой работы первого лесничего по «сбережению лесов и устроению лесной части заводов хребта Уральского по правилам науки и доброго хозяйства». Докладные записки по «устройству лесной части», наставления по «приведению лесов в известность», таблицы опытов над «прибылью лесов», наставления по лесосеянию, описания сконструированных им лесных орудий… Не было ни одной стороны сложного лесного хозяйства горнозаводских дач, на которую бы этот человек в течение почти полувека не оказывал самого благотворного влияния. И вместе с тем, на фоне такой благополучной внешне служебной карьеры начинает вырисовываться иной, драматический облик талантливого ученого, основные труды которого безвестны. Облик безусловно честного и энергичного практика, наталкивающегося на противодействие заводовладельцев, заинтересованных лишь в выколачивании чистогана (а там хоть и лес не расти!), и потому все его начинания не могли не быть обреченными на крушение и скорое забвение. Так оно, кажется, и случилось. Уже через четверть века после его смерти один писатель с горечью повествовал: «Случится зайти на заводские фабрики, вы где-нибудь в сарае, в магазине, в числе разного хлама увидите заброшенные сеялки Шульца. Изредка в заводах можно видеть на домах черепичные крыши — это останки изобретения Шульца! Едучи по лесу, и теперь местами можно видеть сохранившиеся посевы, называемые шульцевскими; если не встретите посевов, сведенных впоследствии, то увидите глубокие канавы и высокие земляные валы, когда-то сделанные вокруг посевов».
Ко времени появления Шульца на Урале уже давно миновали те летописные времена, когда здесь везде стояли дремучие леса. Уже два века леса раскорчевывались под сенокосы и пашню, вырубались на «домовое строение», дрова и десятки других предметов крестьянского обихода, незаменимых в их натуральном хозяйстве: сани и дуги, кросна и кади, люльки и долбленые гробы. Но неизмеримо более всего леса истреблялись на угольное жжение. Около полутора сотен горных заводол действовало тогда на Урале, и вокруг них курились тысячи угольных куч, а по дорогам тянулись обозы с древесным углем, поддерживающим жар доменных печей и кузнечных горнов. Каждую зиму и весну крестьянин возвращался на лесосеку прошлого года и начинал рубку «от старого пня», «наголо», «степью» в любую сторону, где только находил деревья. «При вырубке степью, а не делянами,— читаем мы в донесении куренного мастера Сарапульцева,— лес уничтожается напольными пожарами и, по обширности места, оно само собой не обсеменяется». Огонь охотно запускают в лес бортники для лучшего роста медоносов, покосчики для расширения еланей, пахари перед раскорчевкой кулиг (новопахотных земель). Вот передо мной карты XVIII века. Сравнивая их, видишь, как повсюду на горнозаводском Урале растут и ширятся пустыри «дровосеков», зловещими черными кляксами расплываются гари. В 1725 году впервые задымили трубы Нижнетагильского завода. Почти на полсотни верст вокруг стояли еще «нешевеленые» леса. А на плазе, составленном полвека назад, вырубки и гари покрывают уже половину этой обширной территории. И нет ни одной пяди земли, засеянной лесом!
Следовало как-то упорядочить разгул топора и огня по лесным дачам. Но рубки не запретить, а однажды зажженные домны уж не погасить. Надо так рубить, чтобы лес возобновлялся. Золотое правило. «Для удобнейшего естественного восстановления лесов,— настаивает главный лесничий,— порядок рубки признан производиться узкими делянами, сообразно свирепствующих (то есть господствующих) в то время ветров, когда разверзаются шишки и выпадают семена, дабы вырубленные места с удобностью могли обсеменяться ». Этот способ рубок, начатый под Екатеринбургом еще в 1818 году, насаждался во всех казенных и частных дачах Урала, пока не стал применяться повсеместно. И сейчас, блуждая по дремучим пихтачам Урала или его вековым, поистине корабельным рощам, которых, кажется, никогда не касалась рука человека, мы не подозреваем, что в сущности это подарок лесоводов прошлого. Лишь на аэрофотоснимках в контурах современных лесов смутно угадываются деляны того далекого времени, вырубленные так, что они быстро и бесследно позаросли.
Возьмем другое, невиданное до тех пор дело, связанное с именем первого уральского лесничего —обследование, учет и составление карты всех лесов Урала. Уже более сотни лет жгли уральские леса на уголь.
Но ни один заводовладелец не представлял, на сколько лет «заводского действия» ему достанет лесу. В 1780 году запасы Серебрянской дачи определялись достаточными на 1012 (!) лет, а в 1804 году — только на 150, для действия Бисертского завода отпускается 65, Каслинского — всего 9 лет!
А время ставит новые задачи. Первая треть X IX века — переломный этап в жизни горнозаводского Урала. Промышленный переворот. Переход от мануфактуры к фабрике. Теперь уж без точного учета топливной базы заводов, без знания того, где и сколько можно взять леса, чтобы хватило его «на вечные времена», не обойтись. «Описание лесов есть главное дело, которое должно произвести самым аккуратнейшим образом»,— докладывает Шульц Главному начальнику уральских горных заводов.
Это грандиозное даже по современным масштабам дело по «приведению лесов в известность» началось в 1832 году на Каменской даче и продолжалось целых 20 лет, охватив огромную территорию — свыше 80 тысяч квадратных километров. Десятки межевщиков, горных землемеров с астролябией и мерной цепью прошли тысячи верст по дебрям, топям и каменистым кручам, намечая трассы квартальных просек и производя съемку лесов. Унтер-шихтмейстеры Шелехов, Подкорытов, Шаньгнн, отличный мастер своего дела пермский межевщик Петр Кибанов и многие другие успешно провели новое не только для них, но и для всех русских лесоводов дело. Вместе с ними сотни крепостных мужиков топорами расчертили зеленый покров Урала на тысячи и тысячи квадратов. Не хватало опыта. Не хватало знаний. Лишь изредка в числе участников промелькнет имя практиканта или ученого— Николай Савонов, Мелепецкнй, Перкнн… (в дальнейшем мы встречаем эти имена в числе помощников главного лесничего. Это первый отряд дипломированных лесоводов Урала). Но работа тем не менее идет успешно, идет «со всевозможным старанием, верностью и аккуратностью».
Главный лесничий держит в своих руках все нити этого грандиозного предприятия, на ходу обучая исполнителей. Его не удовлетворяет требуемое министерской инструкцией «общее обозрение» (глазомерная оценка) лесов, и он вменяет в обязанность проводить детальную таксацию на пробных десятинах. Это и позволило вычислить «ежегодную прибыль» (или прирост, как теперь говорят) лесов, то есть ту самую величину, больше которой нельзя брать из зеленой кладовой, если не хотите, чтобы она оскудела.
Ученым коллегам Шульца, главным образом немцам из Петербургского лесного комитета, знакомым, видимо, лишь с прусскими и ганноверскими лесами, эти расчеты казались умышленпо заниженными, и они воспротивились утверждению его таблиц ежегодного пользования. Шульц проводит специальное исследование по приросту лесов на разных почвах, сравнивая их с данными знаменитых тогда немецких лесоводов Гартинга и Котта. И снова приходит к утверждению, что «…ежегодный прирост, принятый в 87 куб. футов на десятину (2,16 кубометра на га) определен практически многими опытами», а поэтому верен и что данные по лесам Германии «…для уральских лесов оказываются не соответственными, ибо местные обстоятельства Урала весьма различны от таковых в Германии и посему приличнее бы было руководствоваться на точном основании, на опыте бывших порубок, на климате и большей или меньшей производительности почвы».
К 1852 году на стол главного лесничего легли планы 83 уральских лесных дач, данные таксации почти 35 тысяч пробных десятин. Это, по существу, было первое в России научное описание огромного лесного края. «Теперь,— с удовлетворением пишет главный лесничий,— избыток лесов у заводов по ежегодной их потребности и для продовольствия жителей дознан, на сколько лет каждый завод имеет в наличии лесов известно, а потому нужно, чтобы заводы не употребляли никогда больше той потребности, какая для заводов и жителей в таксации леса была принята, н тогда утвердительно можно сказать, что заводам лесов будет на вечные времена». Благие мечты! Уже скоро из заводских коптор посыпались жалобы на нехватку леса, на истощение лесных дач. И в самом деле все близлежащие леса были вырублены или выжжены. Никто не хотел видеть, что в лесной глубинке тем временем гибли от буревалов и насекомых тысячи десятин нетронутого леса. «Шульцевские расчеты — липа» — пополз слушок. А посему не лучше ли предать их забвению. И сейчас ни в одной лесной книжке вы не встретите упоминания об этом первом для России грандиозном предприятии по обследованию лесов целого края. Это ли не трагедия ученого? Сейчас мы можем определенно сказать, что первое «приведение лесов в известность» было сделано с высокой для того времени точностью, вполне достаточной для научного расчета долгосрочного пользования лесами. Его материалы исключительно интересны, как одни из первых документов лесной картографии, отечественного лесоустройства и таксации. Они дают картину тех изменений, которые претерпел уральский лес за последние сто лет. И сейчас, рассматриваешь ли выцветшие лесные планы того времени, идешь ли лесной просекой, бесконечно уходящей вдаль через горные хребты и быстрые реки, поражаешься труду и подвигу тех первопроходцев, которые вели разведку лесных богатств нашего края.
И это еще не все. Была многолетняя каждодневная борьба за сбережение уральских лесов. Борьба против перевода почти четверти древесины в щепу при вырубке ее топорами. Введены пилы собственной конструкции. Был усовершенствован выжег угля так, что сберегалось почти тридцать тысяч сажен леса ежегодно. Были первые десять тысяч десятин пустырей, засеянных сосновым лесом. Десятки лесных учеников, разъехавшихся по заводам с «приданым» от главного: семенными сушилками и лесными сеялками. Были посевы лиственничных рощ в Екатеринбурге…
Нет, не прав был один писатель, говоря о забвении трудов первого уральского лесничего. Нет, они дошли до нас в могучем шуме лесов, пеньи птиц, говоре лесных ручьев…
