Весной 1979 года среди телеграмм, полученных на Северном полюсе по случаю успешного завершения полярной экспедиции «Комсомольской правды», одна была из Свердловска. Текст ее звучал как пароль: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Подписал телеграмму секретарь Свердловского обкома КПСС В. А. Житенев. Для нас это послание было особенно дорогим. Владимир Андреевич, работая в Москве секретарем ЦК ВЛКСМ, первым поверил в наш полюс — было это еще в начале 70-х годов — и многое сделал для того, чтобы идею, казавшуюся почти всем фантастической, воплотить в реальный лыжный поход к вершине планеты.
«Наш полюс» — я не случайно назвал так свои записки, подготовленные для «Уральского следопыта». По существу, речь идет не о полюсе как таковом, не о желанной географической точке, а о стремлении к цели, о верности мечте, достижение которой потребовало совершить настоящий подвиг. Наш полюс — это высота дружбы, настойчивости, стойкости. Это открытия прежде всего нравственного порядка.
Будучи ответственным секретарем штаба экспедиции, я провожал отважную семерку в путь на острове Генриетты, участвовал в операциях по организации базовых точек, а 31 мая 1979 года поздравил своих товарищей на полюсе.
В своем повествовании я намеренно сделал акцент на трудностях, которые встретились в Северном Ледовитом океане. По разным причинам во время самого путешествия в печати об этих трудностях либо не говорилось вообще, либо упоминалось вскользь. Могло показаться, что речь идет о просто лыжном походе по льдам. А на самом деле…
1. Коварство Генриетты
Переночевав на острове Жохова в деревянном балке, где живут ученые из ленинградского Института Арктики и Антарктики, мы собрались лететь дальше. Рано утром долго любовались необыкновенной картиной: справа над снежным холмом висела огромная яркая луна — такую увидишь только в Арктике, а слева всходило таких же размеров солнце — красно-оранжевое, чуть приплюснутое сверху, живое и… холодное. Воздух был чистым и колким. Небо поблескивало инеем.
Перед вылетом мы на несколько минут присели посовещаться со старшим штурманом Колымо-Индигирского авиапредприятия Виктором Кривошеей, который руководил воздушной экспедицией по доставке группы к месту старта. Надо было наметить план ледовой разведки района, лежащего к северу от острова Генриетты, в глубину на 50 километров.
Предполагалось, что вертолет высадит на остров маршрутную группу и сопровождающих, затем со штурманами совершит разведывательный облет прилегающего района, экспедиция стартует, кинооператоры и фотокорреспонденты фиксируют этот момент и затем вертолет увозит всех сопровождающих на материк. Мне и работнику ЦК ВЛКСМ Олегу Обухову вменялось в обязанность документально оформить факт старта экспедиции к Северному полюсу.
Однако минул час, и нам пришлось существенно изменить свой план.
— Генриетта!— высунулся из кабины летчиков Кривошея.
Каким я был наивным, считая, что Генриетта «впаяна» в прочные ледяные поля, что лыжникам не составит никакого труда ступить с земли на дрейфующий лед. С юга у скал дымилась большая полынья, а с севера и северо-запада мимо острова, будто во время весеннего ледохода, широкой рекой плыла шуга вперемежку со льдинами и даже целыми айсбергами.
Вертолет сделал несколько кругов над строениями полярной станции и затем приземлился метрах в пятидесяти от нее. Вниз по крутому берегу от домов убегал медведь.
— Я специально покружил над полярной станцией, чтобы его спугнуть,— сказал командир экипажа.— Этот медведь тут уже несколько лет живет.
Мы выгрузили из чрева вертолета свои вещи, а потом все вместе подошли к краю обрыва — взглянуть на океан. Теперь мы не только видели, но и слышали жизнь льдов: внизу, от «реки», доносились скрипы, вздохи, потрескивания, выстрелы и еще какие-то таинственные звуки, которые невозможно обозначить знакомыми понятиями. Льдины сталкивались, переворачивались, громоздились в чудовищном беспорядке.
— Лучшей натуры для картины под названием «Конец света» найти нельзя,— сказал Рахманов.
Никто не отозвался — парни были захвачены увиденным, стояли, забыв про мороз.
Всем стало ясно, что старт сегодня, скорее всего, придется отложить.
Через полчаса из ледовой разведки возвратился вертолет. Ничего утешительного. Было решено, что старт откладывается до следующего утра. Вертолет, забрав с собой кинооператоров, улетел на остров Жохова.
Все занялись устройством жилья и осмотром сохранившихся построек полярной станции. Только Шпаро по-прежнему стоял на снежном за бое спиной к входу в дом. Он сосредоточенно наблюдал за ледоходом, пытаясь понять, способен ли человек одолеть это препятствие и не будет ли цена риска слишком высокой? Как всегда в ответственные минуты, он хмурился и невпопад отвечал на обращенные к нему вопросы.
— Знаешь,— Дима повернулся ко мне,— именно таким я и представлял себе остров Генриетты. Скалы… Ледник… Безумие напирающих на землю льдов…
— У тебя богатая фантазия,— усмехнулся я.— Ты, надеюсь, понимаешь, что, по существу, мы оказались в плену. Уйти с острова по льду невозможно.
Дима не стал возражать.
— Пойдем, спустимся к берегу,— предложил он.— Рассмотрим врага поближе.
Я снял с гвоздя, вбитого над сходом в дом, боевой десятизарядный карабин, вскинул на плечо. Дима зарядил свою карманную мортирку — маленькую, наподобие авторучки, сигнальную ракетницу, которая входит в аварийный запас летчиков и космонавтов. Эти меры предосторожности были не лишними. Медведь, который жил на заброшенной полярной станции и которого спугнул вертолет, бродил где-то неподалеку. Судя по отпечаткам лап — их кругом было великое множество,— зверь относился к самым могучим представителям своего рода. Встреча с ним не обещала ничего хорошего. Медведь наверняка был чрезвычайно раздражен нашим бесцеремонным вторжением во владения, которые он с полным правом считал своими. Все прежние контакты с хозяевами Арктики научили нас относиться к белым медведям с уважением и осторожностью, а еще лучше — держаться от них подальше.
Собственно, спуститься к берегу можно было только здесь, в районе полярной станции — это мы поняли еще тогда, когда кружили над островом на вертолете. С трех сторон Генриетта обрывалась в море отвесными скалами. Но спуститься к берегу — это еще вовсе не значило выйти на океанский лед. Внизу нас ждало совершенно неожиданное препятствие в виде шестиметровой высоты ледяного барьера, который начинался почти сразу за береговым срезом и настоящим крепостным валом опоясывал землю. Его склон, обращенный к острову, представлял собой нагромождение гигантских ледяных валунов, образованное торошением, по этому склону мы вскарабкались наверх.
Дальше пути не было.
— Но ничто не помешает нам отправиться отсюда к полюсу. Ничто! — сказал Дима.— Если хочешь знать, я даже доволен тем, что в самом начале пути мы встретили такие преграды. Да, доволен!— с жаром подтвердил Шпаро, встретив мой недоверчивый взгляд.— Потому что их преодоление сразу настроит ребят на верную волну, заставит нас с первых шагов максимально мобилизовать волю и силы.
— Но как ты собираешься стартовать отсюда?
— Я не верю в то, что нет выхода.
— Значит, будем ждать?
— Будем искать выход,
Стенка «набережной» обрывалась не в открытое море, а в какое-то жуткое месиво из воды и снежной каши, плывущих и громоздящихся друг на друга льдин.
— Ах, Генриетта, какой ты оказалась коварной,— тихо сказал мой товарищ.
Мы снова поднялись по склону на остров и прошли некоторое расстояние к востоку. Начальник экспедиции отчего-то разволновался, он живо оглядывался кругом, его черные глаза блестели.
— Я столько раз видел себя в воображении на этом острове!— воскликнул он.— И вот я здесь! Все знакомо. Мы стоим сейчас на мысе Мелвилля, А вот, видишь, за куполом ледника — гора Чиппа. Слева — мыс Беннета. За ним — мыс Садко. Ты помнишь, откуда взялись эти названия?
— Еще бы!
…Открытие острова Генриетты связано с драматической судьбой американской полярной экспедиции под началом лейтенанта Джорджа Де Лонга, которая за сто лет до нас тоже пыталась покорить Северный полюс. Де Лонг и тридцать два его спутника, безусловно, были отчаянными храбрецами. Чего стоил их план: на паровой яхте «Жанетта» пройти через Берингов пролив, продвинуться как можно дальше во льды, а затем пробиваться к полюсу на собачьих упряжках. Все это, напомню, происходило тогда, когда сведения об Арктике, о направлении дрейфа льдов, о погодных условиях были чрезвычайно скудны. Даже крупные острова и архипелаги в то время еще не нанесли на карту.
Люди, по сути дела, уходили в неведомое, обрекали себя на верную гибель. Полюс звал их…
Де Лонг, однако, вначале был абсолютно уверен в успехе. Издатель газеты «Нью-Йорк геральд» Джеймс Гордон Беннет, на средства которого снаряжалась экспедиция, 8 июля 1879 года перед отплытием «Жанетты» передал ему медный ящик с выгравированными на его стенках именами участников плавания. Этот ящик предполагалось торжественно водрузить на полюсе,
Пройдя мимо берегов Чукотского полуострова, яхта уверенно развернулась на север.
5 сентября неподалеку от острова Врангеля в Чукотском море судно затерли мощные паковые, то есть многолетние льды. Вместе с ними «Жанетта» 21 месяц (!) дрейфовала на северо-запад. Это были дни, наполненные страхом. Корпус яхты трещал от напора льдов. «Мы живем, как на пороховом погребе в ожидании взрыва»,— записал Де Лонг в своем дневнике. Надежды на то, что, увлекаемые дрейфом, они смогут достичь приполюсного района, не оправдались. Вот запись, сделанная начальником экспедиции через год после заточения в ледовый плен: «За это время экспедиция продрейфовала на сто пятьдесят миль, а полюс по-прежнему остался так же далеко, как в дни выхода… Думается, можно сказать «прощай» Северному полюсу».
16 мая 1881 года путешественниками был замечен с корабля неизвестный остров. Это событие измученный однообразной борьбой со льдами капитан зафиксировал в дневнике, как «ошеломляющее». В честь судна крохотный клочок суши был назван островом Жанетты. Через несколько дней мореплаватели обнаружили второй остров — его нарекли Генриеттой, по имени матери Г. Беннета.
12 июня льды раздазили корабль. Путешествие к полюсу закончилось там, где наша семерка собиралась начинать его. Сумевший спасти теплую одежду, продовольствие и собак, Де Лонг решил возвращаться на Большую землю. Этот 1000-километровый маршрут, проделанный им и его спутниками на санях и шлюпках, является одним из самых выразительных арктических подвигов.
На открытые американцами острова более полувека не ступала нога человека. Лишь в 1937 году советский ледокольный пароход «Садко» пришвартовался у Генриетты, где было решено основать полярную станцию — самую близкую к полюсу относительной недоступности. На высоком берегу построили жилой дом, радиорубку, баню, склад. Семь человек успешно провели здесь зимовку.
Затем из-за отдаленности острова— корабли не в каждую навигацию могли пробиться к нему сквозь льды, а площадку для самолетов построить было негде — станцию на Генриетте решили законсервировать. Единственными хозяевами здесь вновь стали белые медведи.
Со времен Де Лонга считанное число людей побывало на этих величественных скалах.
…Волнение Димы передалось мне. Кажется, мы оба думали об одном и том же: о завораживающей красоте и смертоносном коварстве Севера, о смельчаках, побывавших здесь до нас, и о том, какие мы в сущности счастливцы, раз стоим сейчас на острове Генриетты.
Потом мы вернулись в дом. Ребята уже навели здесь порядок. Затопили печи. Толя Мельников по радио связался с нашей базой на острове Котельном и предупредил Лабутина о том, что старт маршрутной группы откладывается на сутки.
Ужин получился коротким. Все слова, которые говорят при проводах, уже неоднократно были сказаны раньше. Олег достал из рюкзака припасенную еще в Москве бутылку коньяка. Разделил его на десять кружек.
— Давай тост,— толкнул меня.
Я встал, оглядел стол, поднял кружку.
— Еще ни разу мне не доводилось говорить тост по такому вот поводу. И, думаю, более никогда не доведется. Завтра старт. Долгими были сборы. Но вот все позади Завтра вы останетесь одни. Вы и льды. Много просится слов, многого хочется вам пожелать. Но буду краток: за наш полюс)
Сдвинулись, звякнув, кружки
В пять утра мы с Олегом занялись приготовлением завтрака. В шесть все были на ногах. После овсяной каши с мясом и черного кофе парни окончательно проснулись, заметно повеселели.
— Через час стартуем,— напомнил Дима.— Сдается мне, что не все будут готовы к этому сроку.
Хмелевский и Леденев, к которым, собственно, были обращены его слова, сочли за лучшее отмолчаться. Володя что-то завозился со своей рембазой, всеми инструментами которой, вплоть до иголок, очень дорожил, а Юра медлил, так как боялся что-нибудь забыть.
— Парни,— поднял он голову от рюкзака,— как вы относитесь к чесноку? Надо брать его на маршрут или не надо?
— Надо! Хорошо относимся. Чего тут говорить,— загудели ребята. Только Рахманов промолчал — он не переносил запах чеснока.
— А почему ты спрашиваешь?— насторожился Дима.— Ведь чеснок входит в наш рацион.
— Входит,— с готовностью согласился Юра.— Но я его забыл на Котельном.
Все засмеялись, исключая Диму, который нахмурился, хотя ему, наверное, тоже хотелось улыбнуться.
— Надеюсь, это единственное, что ты забыл?
— Хочется в это верить,— согласился Юра.
Больше Дмитрий никого не поторапливал. Как обычно, когда надо было решительно воздействовать на других, он применил испытанный метод личного примера. Быстро уложил свой рюкзак. Оделся. В пяти метрах от дома встал на лыжи и, не оборачиваясь, покатил вниз. Следом потянулись другие.
— За ночь ледовая обстановка ухудшилась, если так можно сказать про то, что совсем худо. Движущаяся «река» из битого льда стала в два раза шире, а к западу от острова образовались огромные полыньи. Впрочем, все менялось здесь настолько быстро, что через час на месте полыньи могли оказаться хребты и ущелья из торосов. Сознание отказывалось признать окружающее реальным.
Скатившись вниз, сбросили рюкзаки и налегке взобрались на ледяной вал. Всем было ясно, что надо действовать, надо принимать решения, но как действовать, какое решение не будет авантюрным — этого сейчас не мог сказать никто. Словно завороженные, стояли они на краю обрыва, а внизу, как гигантский зверь, шевелился, пучился, ворчал океан.
Проплывавшая мимо, метрах в пятидесяти от нас, огромная паковая льдина с оплавленными солнцем пузырями старых торосов — настоящий айсберг — вдруг остановилась, вероятно, зацепившись за дно. Сразу образовался затор. Льдины напирали на айсберг, сплачивались, комья снега, еще недавно являвшие собой плывущую «кашу», мгновенно смерзлись, образовали прочный «мост», по которому вполне можно было идти. Я подумал о том, что вот сейчас надо ловить момент: перебежать на айсберг и стремительным броском— дальше, пока льдины неподвижны. Видимо, так же подумали остальные: наметилось какое-то оживление, лица стали осмысленней, кто-то уже отстегивал лыжи, кто-то заторопился за рюкзаком.
Нарастающий шум заставил всех вновь обратить взоры к океану. Айсберг, еще минуту назад казавшийся нам единственным прочным и надежным островком во всей округе, стал медленно переворачиваться. Наверное, не один я внутренне содрогнулся, представив, что бы случилось, окажись в этот момент на льдине люди…
— На разведку!— словно спохватившись, скомандовал Дмитрий.— Василий и Толя, ищите спуск к морю. Вас страхует Вадим. Остальные на запад, к полынье — посмотрим, нельзя ли организовать переправу на лодках. Живее, время уходит.
На какое-то время мы остались одни — Олег Обухов, фотокорреспондент Саша Абаза и я. Помню, что самым ярким ощущением от тех минут было стремление как-то спрятаться от холода и ветра. На лицо я натянул шерстяной подшлемник, наподобие гангстерской маски, оставив незащищенными одни глаза. Нашел укромную ложбинку между торосами и завалился в ней, как медведь в берлоге,— здесь хоть ветер не донимал. Если верить термометру, температура была минус 30°. Но в Арктике правильнее руководствоваться другой шкалой, которая учитывает скорость ветра. Это система ветрохолодового индекса или, проще сказать, шкала «жесткости» погоды. Так вот, судя по ней, охлаждающая сила ветра, действующая как эквивалент температуры, сегодня означала мороз в минус 60 °С.
В небе раздался характерный гул со свистом: прилетел «МИ-8». Вертолет два раза прошелся вдоль острова, потом сел на том же месте, что и вчера. Сверху, от избушки, к нам спустились кинооператоры и Виктор Кривошея. Штурман спрашивать ни о чем не стал, сразу все понял. Он курил «Беломор», мрачно смотрел на льдины и, наверное, думал, что все это может плохо кончиться.
— А сверху ничего путного не разглядели?— на всякий случай спросил я.
— Все то же самое,— махнул рукой Кривошея.— Слушай, Николаич, а может-таки на вертолете мы их через эту «кашу» перебросим? И знать никто не узнает…
Я укоризненно развел руками:
— Мы же договорились, Виктор Иванович, дорогой…
— Молчу, молчу. Ребят жалко.
Компромисс— перебросить ребят на вертолете через полынью — таил в себе серьезную угрозу. Во-первых, сразу рушилась цельность идеи перехода — от советского берега на полюс. От берега! Во-вторых, нарушалась чистота научного эксперимента, одним из главных условий которого была абсолютная автономность группы. Мы также думали о репутации перехода. «Вертолетный вариант» был, кроме всего прочего, плох тем, что в будущем он почти неминуемо породил бы слухи, дескать, экспедицию постоянно сопровождал вертолет, который перебрасывал лыжников через полыньи и торосы. Слухи — опасная вещь. Если для них есть хотя бы небольшие основания, то бороться с преувеличениями и домыслами— дело безнадежное. Я почти убежден: согласись Дима пролететь злополучные двести метров, и потом в устах недоброжелателей это пустяковое расстояние превратилось бы в двести километров.
Кривошея знал о нашей позиции и был согласен с нею. Думаю, что его предложение вырвалось невольно, под впечатлением увиденного.
С такой проблемой, кстати, сталкивались не только мы. Английский путешественник У. Херберт, санная экспедиция которого в 1968— 1969 гг. совершила первый трансарктический переход, испытал похожие затруднения. Он и три его спутника должны были закончить маршрут на палубе военного корабля «Индьюренс», застрявшего во льдах у Шпицбергена и считавшегося как бы частью английской территории. До судна оставалось всего сорок миль, когда ледовая обстановка резко ухудшилась, люди и собаки сутками барахтались среди нагромождения торосов, практически не продвигаясь вперед. Капитан корабля по радио настаивал на эвакуации группы палубным вертолетом. Херберт категорически отказывался, считая, что в таком случае финал экспедиции будет непоправимо испорчен. Капитан настаивал на своем. «Корабль не может ждать среди льдов, которые способны его раздавить» — это, согласитесь, был сильный аргумент. Херберт сдался. В его ледовом лагере опустился вертолет. Наверное, неприятный осадок Херберт всю жизнь будет носить в своей душе.
…Из разведки возвратились обе группы. Мельников с огорчением констатировал: двигаться по «каше» нельзя. Сведения Леденева тоже не были утешительными. Во-первых, к полынье с одной стороны подступали крутые скалы Генриетты, а с другой — отвесный и очень высокий барьер. Таким образом, спуск к воде представлял головоломную задачу даже для опытных альпинистов. Во-вторых, вода прямо на глазах у ребят замерзала, густела, превращалась в «сало», нечто среднее между водой и льдом; плыть по такому густому, как засахарившийся мед, морю было и мучительно, и опасно.
Пошел уже второй час с тех пор, как группа спустилась к морю. Ситуация казалась безвыходной. Я подумал о том, что старт, возможно, придется отложить снова. Зачем в первый же день искушать судьбу?
К подножью вала, на котором мы все теперь стояли, со скрипом и шорохами причалила похожая на плот льдина. Она остановилась, и почти сразу остановилось, замерло все дзижение на «реке». Вероятно, ниже по течению снова образовался затор.
— Парни, стартуем здесь,— негромко произнес Дима.
У всех будто груз свалился с плеч…
Леденев достал из нагрудного кармана прочный капроновый шнур. Василий обвязался им для страховки и стал осторожно спускаться вниз. Через минуту он уже отважно прохаживался по «плоту», а следом споро спускался Рахманов. Мы с Олегом стали втаскивать на вал рюкзаки — их было семь, то есть мы подняли на шестиметровую высоту всего 350 килограммов, но мне показалось, что еще никогда я не выполнял более тяжелой работы. Тащить вверх по скользкому и почти отвесному склону рюкзак весом в полцентнера — даже для двоих это было мучением. Вот когда я, кажется, окончательно осознал всю тяжесть того труда, который добровольно взвалили на свои плечи мои друзья.
Однако особенно раздумывать об этом не было времени. На «плот» уже благополучно спустились шестеро, наверху оставался один Хмелевский. Мы помогли ему переправить на дрейфующий лед рюкзаки, лыжи, лыжные палки, карабин, а напоследок спустили вниз самого Юру. Вся эта операция заняла считанные минуты.
Теперь, пожалуй, можно было считать, что старт экспедиции состоялся.
Только когда все семеро оказались внизу, я вспомнил, что мы не успели попрощаться. Стало очень досадно. Даже руки напоследок друг другу не пожали. Парни на «плоту» тоже спохватились — взаимно мы прокричали что-то ободряюще-прощальное, выпустили в небо несколько ракет. Вот и все… Они пошли.
Фотокорреспондент Саша Абаза снимал тремя аппаратами сразу. Позже он признается мне, что еще никогда за двадцать лет работы в его объектив не попадало ничего похожего. Он был потрясен событиями, которые разворачивались на его глазах, и хотел оставить на пленке эти волнующие мгновения.
Оставив на «плоту» лыжи, ребята гуськом двинулись по зыбкой колеблющейся массе к прочной паковой льдине, которая остановилась метрах в ста на северо-западе. Шли осторожно, тщательно выверяя каждый шаг. Мы на своем откосе за это время успели окончательно продрогнуть, но разве можно было уйти сейчас в дом?..
Когда до пака оставались считанные метры, они встретили воду— неширокий полузабитый плывущим крошевом канал делал дальнейший путь невозможным. Пришлось налаживать переправу: сняли рюкзаки, из кусков льда соорудили что-то вроде моста, с помощью капронового шнура перетащили по этому мосту рюкзаки, потом перешли сами. Ветер доносил до нас обрывки возбужденных голосов. Дошли? Да, все на льдине. Мы облегченно вздохнули.
Злая стужа высекала слезы из глаз. Мы смотрели, как темные фигурки упрямо удаляются от земли. Они вступили в настоящую схватку с Арктикой и с боем отвоевывали метр за метром на пути к полюсу. Метр за метром. Бой начался в десять часов местного времени. Теперь было четырнадцать. От полюса их отделяло 1 500 000 метров.
Только потом, много позже, мы узнали о приключениях, выпавших в этот день на долю первопроходцев.
Паковый остров, к которому они взяли курс, стал местом вынужденного привала: к северу от него льды вперемежку со снежной «кашей» плыли широко и быстро. Наученные опытом, ребята подождали очередного затора. Даже короткая заминка на таком морозе делала эту «реку!» вполне сносной для продвижения, так как все мгновенно смерзалось, схватывалось. Удачно проскочили на следующую льдину. Успех окрылил. Они понимали, что до темноты им надо во что бы то ни стало выбраться на хорошие поля. Торопились.
Теперь нацелились на выделяющийся, будто авианосец среди шаланд, обломок старой льдины метрах в пятидесяти к северо-западу. Шли с рюкзаками, лыжи держали в руках.
Первым был Василий. Прыгать, как акробат, с льдины на льдину он считал делом для себя привычным. «Я в детстве каждую весну катался на льдинах по своей речке,— рассказывал нам Вася.— Речка наша, как и поселок, называется Лепсы. Она не шире Москвы-реки, только течет побыстрее.
Не учел наш товарищ того, что речка Лепсы и Северный Ледовитый океан — водоемы по своему норову совсем неравнозначные.
Едва коснувшись подошвами бахил сморози, Вася понял, что проваливается. Никакой опоры под ногами не было. Корка сморози оказалась не прочнее вафли. До рюкзака он погрузился в воду мгновенно. Рюкзак, пока вещи в нем не наберут влагу, способен поддерживать человека на плаву подобно спасательному жилету. Но с другой стороны, с 50 килограммами на загривке не выбраться из воды. Чтобы освободиться от рюкзака, Вася выпустил из рук лыжи. И оцепенел. Нет, не от холодной воды — от того, что увидел: лыжи мгновенно пошли ко дну. «Как я буду дальше без лыж?» — подумал Василий, сбрасывая рюкзак. О том, что в следующее мгновение его самого может постигнуть судьба лыж, он почему-то не вспомнил. «Кажется, и рюкзак утонул,— с ужасом подумал Василий.— Ну теперь точно меня отправят обратно на остров».
Он по шею барахтался в воде, пытаясь доплыть до льдины — «авианосца». Вася на мелкие куски разбивал корку сморози, оставляя за спиной канал открытой воды. Уже минуты две продолжалось его купание, а далеко отставшие товарищи еще ни о чем не подозревали.
— Почему же ты не кричал, Вася?— с укором спросят они его вечером в палатке.
— Потому что не испугался,— ответит герой дня.— Испугаться не смог.
— Ты, конечно, смелый парень, слов нет,— сурово заметит Мельников,— но твое купание едва не погубило всю нашу экспедицию.
Особенно активно на пловца наседал Рахманов:
— У альпинистов есть такой закон: сорвался — кричи. Боишься или не боишься — все равно кричи.
— Я никогда не был альпинистом,— огрызался Бася.— И законов альпинистских я не знаю. Я всю жизнь путешествовал в одиночку, надеяться нужно было только на самого себя.
Впрочем, огрызался он вяло. Скорее, оправдывался. Василий явно чувствовал себя виноватым.
Доплыв до пака, он ухватился за край льдины. Подтянулся. Неудача: лед обломился, и Вася чуть ли не с головой ушел в воду. Еще одна попытка. Теперь он уже не пытается выбраться на пак сам — просто держится за ледовый выступ, чтобы не утонуть. Повернул голову направо: ага, бегут Дима и Володя Леденев. Налегке, рюкзаки сбросили. Окружным путем — чтобы не оказаться на этой предательской сморози. Вот они уже на «авианосце», вот разом упали ничком на краю льдины, сбросили варежки, протянули вниз руки: «Давай!» Схватили Василия за запястья, мигом выдернули наверх.
С Васиной одежды еще стекали потоки воды, когда произошло второе чрезвычайное происшествие: теперь едва не утонул Хмелевский. Сам Юра рассказывает об этом так:
«Я находился весь день в каком-то сомнамбулическом состоянии. Будто плыл по воле волн, а куда, зачем — не знаю. Когда я ощутил под ногами колеблющиеся, ненадежные куски льда, когда остров Генриетты остался за спиной, я подумал: «Ну, все, старина, назад пути нет. Влип ты в историю, а чем она кончится, никому неизвестно». В этом состоянии я пребывал все время, плохо соображая, что происходит вокруг.
Я шел вслед за Димой, когда стал тонуть Василий. Как он купался и как его спасали, я не видел. Видел только, что Дима, сломя голову, бросился куда-то вперед и в сторону, но куда и зачем — я не понял. Недоумевая, по инерции сделал еще несколько шагов и вдруг почувствовал, что льдина подо мной пошла вниз. Я сразу провалился в воду по грудь. Руками вцепился в какой-то обломок и спокойно, как не о себе, а о ком-то постороннем, подумал: вот так и приходит смерть. Мои печальные размышления прервали Мельников и Рахманов — они подбежали, велели сбросить рюкзак и вытянули меня из воды.
Я стоял на льдине, совершенно не ощущая холода, хотя промок до нитки, рядом Вася выливал из ботинок воду, а ребята шарили палками в снежной «каше», надеясь, что Васины лыжи все-таки не утонули и их можно спасти. Потом Дима изумленно махнул рукой:
— Ну, парни, если дойдем до полюса…
По-моему, эти два происшествия произвели на него очень сильное впечатление».
…Наш вертолет взлетел и направился к маршрутной группе. Надежно привязанный фалом, кинооператор наполовину высунулся из открытой двери, он «пристреливался» своей камерой. Идея съемки была такой: вертолет зависает над лыжниками на высоте 20—25 метров, а затем начинает вертикально подниматься, а люди на льду, фиксируемые кинокамерой, будут становиться все меньше и меньше, пока совсем не растворятся на фоне безбрежного белого пространства.
…Вася, увидев снижающийся вертолет, совсем пал духом. Он решил, что для него путешествие окончено. Сейчас Дима велит ему попрощаться с товарищами и лететь на Большую землю. Одежда на Васе превратилась в жесткий ледяной панцирь. В ботинках хлюпала вода. Однако холода он не ощущал — как завороженный, смотрел то на зависший прямо над ним вертолет, то на Диму, делающего какие-то знаки летчикам.
Но вертолет вдруг загрохотал и засвистел сильнее, воздушные потоки от лопастей, казалось, перевернут сейчас льдину. Он стал быстро набирать высоту и уже через несколько секунд превратился в маленькую еле слышную стрекозу. Парни дружно махали руками (так было заранее договорено с кинооператором), а Вася стоял позади всех (инстинктивно спрятался за спины) и боялся поверить, что беду пронесло, что он продолжит путь к полюсу.
…Из вертолета мы увидели группу медленно передвигающихся людей. Толстые брезентовые анораки, напоминавшие скафандры, делали их похожими на космонавтов, а пейзаж сверху казался еще более неземным. Мы зависли над ними. Дима внизу что-то кричал и отчаянно жестикулировал: я понял, что потеряна лыжа. То, что потеряны были две лыжи и что они утонули, я узнаю лишь через несколько дней из радиограммы. Кинооператор включил свою камеру и потребовал немедленного набора высоты. Вертолет круто пошел вверх. Фигурки на льду постепенно превращались в едва заметные среди черных трещин точки, а затем вообще растворились в ледяной пустыне. От увиденного, наверное, не только у меня сжалось сердце. Таким безбрежным был Ледовитый океан и такими незащищенными, слабыми букашками выглядели на его белой равнине люди.
2 . «Мы будто вмерзаем в лед»
Итак, мы оставили семерку лыжников в самом начале их пути к Северному полюсу, у скал острова Генриетты. Что же произошло с ними вслед за событиями драматического старта?
…Март 1979 года. В восточном секторе Арктики стоят невиданные холода. Именно стужа стала на пути Дмитрия Шпаро и его товарищей. Вот типичный разговор в походной палатке:
— Я сегодня ночью проснулся от стука собственных зубов,— жалуется Мельников.
— А я от стука твоих зубов вообще уснуть не мог,— отвечает ему Шишкарев.
— Интересно, ребята,— с деланной наивностью подключается Давыдов,— а есть здесь такие, кто сегодня не мерз.
— Есть.
— Кто же это? Феноменальный случай!
— Белый медведь.
— Ну-у,— протягивает Вадим.— Он же не из нашей компании.
Рахманов, до этого упорно молчавший, теперь тоже включается в разговор:
— Я вспоминаю, как один бегун-марафонец давал интервью: «Вначале было плохо, а потом все хуже и хуже».
Парни смеются. Фраза марафонца нравится им настолько, что она становится ходячей поговоркой, произносят ее и к месту, и не к месту.
Строки из дневника Анатолия Мельникова:
«20 марта. Холодная ночь, холодный день. Руки примерзают к рации. Грею аккумуляторы у примуса, а затем в спальнике. Все разговоры — о борьбе с влажностью и холодом…»
«21 марта. Ночью донимал мороз. Нейлоновая оболочка спального мешка стала напоминать лист тонкой жести — так же гремит. Утром делимся своими впечатлениями: кто как пытался согреться, кто как мерз. Жестоко мерзнем все. Я ночью отморозил нос. Шпаро отморозил ухо. У всех прихвачены щеки…»
«22 марта. Спальники заледенели, пуховики — тоже. Мы будто вмерзаем в лед…»
Проблема была в том, что стуже сопутствовала высокая влажность воздуха. 35 градусов — не ахти какой мороз, но когда ты спишь при такой температуре в мокрой одежде, в мокром спальном мешке, в мокрой палатке — то приходится несладко. От влаги пух в спальниках сбился комьями, смерзся, мешки не грели — напротив, это их надо было отогревать теплом собственного тела. Молнии на пуховых куртках замерзли. Ботинки превратились в ледяные колодки.
Ночью никто из них толком не высыпался. Лежали в полудреме, дрожа от холода. По-настоящему спали днем — один час после обеда.
Днем было теплее: солнце чуть нагревало капроновые стенки палатки. На привалах подолгу обсуждали, как просушить спальники. Вадим однажды всерьез предложил сушить мешки огнем примуса:
— Зажечь примус внутри спальника — тогда он быстро высохнет.
— Ха-ха,— засмеялся Мельников.— Он мгновенно вспыхнет.
— Надо аккуратно. На малом огне,— не сдавался Вадим. Ожидая поддержки, он посмотрел на Диму.
— Нет,— сказал Шпаро.— Это не годится.
— Солнце и ветер — только на них надежда,— выразил свое мнение Леденев.
— Надо попросить, чтобы с самолета сбросили большой кусок полиэтиленовой пленки,— предложил Василий.— Из нее сделаем палатку, которая будет держать тепло. Там надо разжечь два примуса и развесить для просушки вещи.
Василию приходилось едва ли не тяжелее всех. Его одежда после «купания» просыхала плохо. Брюки из плотной синей материи, которые все носили под анораками, Вася на третий день выбросил, потеряв надежду, что они когда-нибудь высохнут. Толстый шерстяной свитер на нем тоже был мокрый. Свои сырые ботинки по утрам он натягивал с гигантским трудом. На дневных привалах, когда все отдыхали, Шишкарев, чтобы отогреть ноги, бегал вокруг палатки. По ночам он лежал и думал: не забыть пошевелить пальцами левой ноги, теперь правой, теперь проверить руки. Вася дал себе зарок: до полюса в воду больше не проваливаться. Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Урок, который он получил, был жестоким.
Обмороженные щеки сначала пробовали растирать варежками, смазывать специальным кремом, но быстро отказались от этого.
— Ничего страшного,— успокаивал Вадим,— заживет.
Лица быстро покрылись кровоточащими ранами — из них сочилась кровь. Внимания на это почти не обращали.
— Боль и неудобства неизбежны, но вообще не столь важны,— цитировал Дима американского полярного исследователя Роберта Пири.
Казалось, Арктика всерьез ополчилась на них. Сильные морозы — это еще далеко не все. Сюрприз гораздо более неожиданный заключался в другом и назывался он — встречный дрейф ледяных массивов. Дмитрий в одной из своих радиограмм обозначил это явление как «невероятное», метко сравнив движение группы с ходьбой вверх по эскалатору, который движется вниз.
Поясню, в чем тут дело.
Почему, вы думаете, местом старта к полюсу был избран остров Генриетты, от которого до цели 1500 километров? Почему группа не отправилась в путь с Северной Земли, откуда до полюса 1000 километров, или с Земли Франца Иосифа, которую от «вершины мира» отделяет еще меньшее расстояние? Где логика? Дело в том, что мы целиком доверились мнению ученых из института Арктики и Антарктики, изучающих закономерности движения льдов в Северном Ледовитом океане. А по их расчетам выходило: генеральный дрейф в восточном секторе океана, то есть на меридиане Генриетты, имеет ярко выраженное северное, иначе говоря, попутное нам направление. Предполагалось, что естественное движение ледяных массивов поможет отряду лыжников «сэкономить» 150—200 километров. При старте же с островов Земли Франца Иосифа или с Северной Земли группа должна была «грести против течения», так как многолетние наблюдения показывали в этом секторе Арктики устойчивый дрейф в юго-западном направлении. К тому же и торошение, и раздробленность льдов встречались здесь гораздо чаще.
Весомым аргументом в пользу восточного варианта была и хроника полярных экспедиций прошлого, согласно которой никто из путешественников, во множестве стартовавших к полюсу со стороны Земли Франца Иосифа, не добивался успеха.
Таких попыток в конце прошлого — начале нынешнего веков делалось немало.
В марте 1895 года к полюсу в сопровождении одного спутника и трех упряжек собак отправился отважный норвежец Фритьоф Нансен. Он покинул дрейфующий во льдах «Фрам», когда корабль находился как раз на меридиане Северной Земли и широте 84 градуса 15 минут. Увы, даже Нансен не смог победить коварство взбесившихся льдов. Дойдя до широты 86 градусов 14 минут, он был вынужден повернуть обратно. Вот характерная запись из его дневника: «Нет, лед становится хуже, а не лучше, мы не находим прохода. Хребты вздымаются за хребтами, идти приходится по голым ледяным глыбам».
В 1900 году с Земли Франца Иосифа к полюсу отправилась санная партия итальянца Умберто Каньи. 102 собаки тащили 13 нарт. Каньи удалось побить рекорд Нансена. Он достиг широты 86 градусов 34 минуты, но это достижение далось ему и его спутникам ценой огромных лишений и даже человеческих жертв. «Бывают минуты, когда я думаю, что все кончится катастрофой,— писал он в дневнике на обратном пути.— Когда съестные припасы выйдут и мы не в состоянии будем бороться с течением, перед моими глазами встает ужасный призрак голода».
Наша маршрутная группа отправлялась к полюсу по заведомо более длинному пути, зато в полной уверенности, что ее союзником будет попутный дрейф полярных льдов…
И вот… Вверх по эскалатору, движущемуся вниз…
Впервые они обнаружили эту аномалию почти случайно. Рахманов, еще когда им был виден остров Генриетты, вечером взял на него азимут, а затем произвел такое же наблюдение на следующее утро. Сравнив свои показания, он был поражен: за ночь их примерно на милю отбросило назад, в юго-западном направлении. Сначала, за трудностями первых суток, особенно задумываться над этим времени не было, сочли за кратковременный ледовый каприз, за нелепый казус. Потом все чаще и чаще стали обращать внимание на то, что встречный дрейф крадет у них по 4—6 километров в день.
— Какое коварство!— узнав об этом, в сердцах воскликнул Дима.
— То ли еще будет,— хрипло засмеялся Володя Рахманов.
Этот разговор состоялся вечером 28 марта в палатке при тусклом свете стеариновой свечи. Дмитрий торопливо дописывал радиограмму, предназначенную для «Комсомольской правды». Рахманов занимался ужином, как обычно, состоящим из овсяной каши с большим количеством масла и сублимированного мяса, а также нескольких галет, кусочков сала, шоколада и густого кофе. Мельников проверял соединения антенны, готовясь к радиосвязи.
Остальные уже залезли в свои спальные мешки и наслаждались теплом. Кто-то дремал.
— Готово!— сказал Рахманов, снимая с примуса кастрюли с кашей.— Давайте свои миски.
В палатке возникло оживление, послышались беззлобные шутки:
— Толя, ты смотри, чтобы у тебя ложка к языку не примерзла.
— Обратите внимание, ребята, как у Вадима при виде еды глаза загорелись. Даже светлее стало в палатке.
В шуточных этих репликах содержалось немало чистой правды: бывало, и впрямь примерзали металлические ложки к губам, а глаза при виде пищи, думается, блестели у всех: как ни сытны были рационы, но энергии парни расходовали чудовищно много, и чувство голода сопровождало их до самого полюса.
Опять не повезло Толе Мельникову — самому большому любителю вкусно и сытно поесть. Только взялся он за свою ложку, как по радио его вызвал с острова Котельный главный базовый радист Леонид Лабутин. Радиосвязь ежедневно отрывает у них от сна час-полтора.
Микрофон берет Дима:
— Леня, ты готов записывать сообщение для газеты?
— Да. Магнитофон уже включен.
— Репортаж называется так: «У 80-й параллели». Диктую текст. «26 марта,— монотонно твердит в микрофон Шпаро,— мы планировали сделать вместо восьми девять 50-минутных переходов. В предыдущие дни светило солнце, и мы шли по большим полям многолетних льдов. И вдруг Арктика «ударила» неожиданно и сильно: с востока надвинулись тучи, подул ветер, пространство залила «белая мгла». Но это еще не все. Паковый лед кончился, мы вступили на однолетние, сильно взломанные поля. В «белом молоке» кругом синели свежие торосы. Ледозитый океан до горизонта являл собой вид каменоломен. Гроты, ущелья, лабиринты. Впереди прокладывали путь Леденев и Шишкарев…»
Дима диктует свой репортаж…
Толя Мельников мучительно борется со сном. Ему надо следить за работой рации. Он с некоторым раздражением думает о том, что в Диминых радиограммах слишком много лирики, и они, пожалуй, могли бы быть покороче. Он размышляет о том, как бы сегодня ночью не мерзнуть. Он, бедняга, страдает еще от аккумуляторов, которые на ночлег засовывает с собой в спальный мешок, чтобы от холода они не потеряли своей емкости.
30 марта, на 15-й день пути, план экспедиции предусматривал сброс в ледовый лагерь контейнеров с продовольствием и бензином.
Хмелевский и Рахманов определили координаты, получилось: 79 градусов 09 минут северной широты, 156 градусов восточной долготы.
— Если бы не этот проклятый южный дрейф, быть бы нам уже на 80-й параллели,— справедливо заметил Рахманов.
Юра промолчал. Он, похоже, опять погрузился в свое излюбленное состояние, при котором мог наблюдать самого себя как бы со стороны. Это «раздвоение», когда один Хмелевский вместе с другими что-то делал, от чего-то страдал, как-то боролся, а другой Хмелевский наблюдал за всем этим издалека и с неких философских высот, так вот это состояние Юра чрезвычайно ценил и не упускал случая в нем побывать.
Вот и сейчас он, не обращая внимания на 30-градусный мороз и злющий ветер, неторопливо развешивал на лыжах для просушки спальный мешок, а мысленно пытался понять, наступило желанное «раздвоение» или еще нет.
Василий помог Мельникову собрать из лыжных палок антенну и установить ее. Как обычно, это заняло у них считанные минуты, и вскоре Толя вышел на связь с базами экспедиции на острове Котельном и дрейфующей станции «СП-24». Он сообщил координаты лагеря, свои метеоусловия и спросил, когда им ждать самолет. Федор Склокин, начальник базовой группы на «СП-24», ответил, что «ИЛ-14» находится у них и готов вылететь.
— Ждали ваших последних координат,— сказал Федор.
Толя договорился с Лабутиным и Склокиным, что их радиостанции будут постоянно находиться в режиме дежурного приема. Потом он извлек из рюкзака металлическую коробку средневолнового радиомаяка, который служил приводом для самолетов. Испытания, проведенные на материке, показали, что самолет «цепляется» за сигнал этого сконструированного Лабутиным радиопривода на расстоянии ста километров и затем радиокомпас точно выводит воздушный корабль на группу. Но тут Мельникова ждал тяжелый удар. Приводная радиостанция вышла из строя, и сию минуту починить ее не было никакой возможности.
Толя взглянул на часы. Самолет десять минут назад вылетел с «СП-24» к ним, и радист уже, должно быть, приготовился принять со льдины сигналы радиомаяка. Мельников бросился к коротковолновой радиостанции. Страшно волнуясь, он вызвал «СП-24».
— Гера,— стараясь скрыть волнение, нарочито спокойным голосом произнес Мельников,— сообщи на борт самолета, что маяк накрылся. Как понял?
— Понял: маяк приказал долго жить. Давай дальше.
— Пусть выходят в район с названными координатами. Когда услышим звук моторов, включим УКВ-станцию.
Вооружившись сигнальными мортирками и дымовыми патронами, все семеро вылезли из палатки. И почти сразу же увидели самолет — он приближался к ним с северо-запада.
Василий включил висевшую у него на плече УКВ-станцию:
— «Борт», я «Льдина». Вы слышите меня?
— Слышим, слышим,— буднично отозвался летчик.— Только вот не видим. Подскажите, куда лететь.
— Попробуйте подвернуть чуть-чуть левее, и через минуту вы пройдете над нашей палаткой.
— Понял: довернуть левее.
Самолет накренился и теперь был совсем близко от ледового лагеря. Парни зажгли сигнальные дымы. «ИЛ» несколько раз качнул крыльями — это пилот давал понять, что он их видит. Самолет с ревом пронесся над палаткой и тут же заложил крутой вираж, ложась на обратный курс.
Можно было считать, что операция прошла с блеском. Ребята споро распаковали контейнеры. Продукты для двухдневного привала, маршрутные рационы на следующие 15 дней, новые аккумуляторы, сигнальные средства, письма и газеты, канистры с горючим. Бензина прислали много — целых 60 литров,— чтобы на отдыхе не экономить его и как следует обсушиться.
Леденев с энтузиазмом взялся за примусы. Он заправил их, как следует прокачал, открыл вентиль и поднес к горелкам спичку. Оба примуса — это были безотказные австрийские «Фебусы» — вдруг одновременно забастовали: они стали нещадно коптить, а через минуту погасли. «Что за чертовщина,—
нахмурился Леденев.— Наверное, форсунки засорились».
Еще одна попытка зажечь «Фебусы» опять закончилась неудачей. Отечественный «Шмель» у Василия попыхтел немного и тоже зачах. Леденев стал мрачнее тучи. Кажется, он догадался, в чем дело.
— Василий, слушай меня. Только тихо, без паники. Эти примусы нам никогда не зажечь.
— Почему?— глаза у Шишкарева округлились.
— Подойди поближе. Вряд ли то, что я скажу, надо сразу знать всем остальным. В канистрах не бензин…
— Солярка! — ахнул Василий.
Рядом беззаботно радовались, раскладывая дары с неба, предвкушая тепло и отдых, пять их товарищей.
…Самое время прервать здесь последовательность повествования, чтобы представить читателю одного из участников этой острой ситуации— Василия Шишкарева. Объясню, почему именно его, а не кого-то другого. Шишкарев — самый молодой член экспедиции. И по возрасту, и по стажу работы в ней. И если остальные ребята, благодаря прежним походам в высоких широтах, уже успели как-то прославиться, стать мастерами спорта, людьми в мире путешественников известными, то наш Василий пока оставался в тени. А между тем у меня есть все основания назвать его незаурядной личностью.
Фигура атлета. Под костюмом угадываются бугры мышц. Лицо сухощавое, острые скулы и узкие глаза делают его чуточку татарским. С малознакомыми людьми держится подчеркнуто скромно и даже замкнуто. С друзьями любит спорить и насмерть отстаивать свою точку зрения, которая, как правило, ничего общего не имеет с мнениями остальных, какими бы авторитетными эти мнения ни были. Рабочий управления дорожного хозяйства и благоустройства. Пишет стихи.
В его биографии и характере много необычного. Начнем с того, как он оказался в экспедиции «Комсомольской правды».
Когда в начале 70-х годов мы впервые «пробовали» лыжами дрейфующий лед (это было в проливе Лонга, отделяющем Чукотку от острова Врангеля), Василий жил в маленьком поселке Лепсы в Казахстане. Он не пропускал ни одного сообщения в газетах, где говорилось о наших походах и планах. В 1973 году написал в «Комсомольскую празду» письмо: «Узнал о том, что готовится экспедиция к полюсу, и прошу включить меня в ее состав. Работаю электромехаником. Совершил несколько сверхдальних путешествий по Казахстану на велосипеде, на лыжах, пешком».
Таких писем в то время мы получили много. Дима вежливо, как и всем остальным, ответил, дескать, состав экспедиции уже укомплектован, да и живете вы от Москвы далековато. Желаем, мол, успехов…
В отличие от других людей, «стучавшихся» в экспедицию, Василий, получив отказ, не угомонился. Два следующих года от него регулярно приходили письма. «Пришлите план ваших тренировок»,— просил он в одном. «Приступил к самостоятельным занятиям»,— сообщал в другом. У этого парня был только один шанс попасть в нашу компанию: доказать ей свою абсолютную необходимость. И он, не откладывая, взялся за дело. В трескучий мороз Вася один пересек по льду озеро Балхаш — этот его 200-километровый маршрут сразу заставил нас другими глазами взглянуть на Шишкарева. Две зимы подряд он ночевал вне дома: поставил во дворе палатку, сшил спальный мешок и вот так, на диво всему поселку, терпеливо снося насмешки и ворчание матери, приучал себя к холоду.
— Меня точно кольнуло, когда я услышал о подготовке похода к полюсу,— рассказывал мне потом Василий.— В одной газете я прочел про парня, который готовил себя к полету в космос, но трагически погиб на пороге исполнения своей мечты. Человек может все!— это была основная мысль газетной статьи. Она стала моей программой.
Шесть лет он доказывал, что необходим экспедиции. В 1976 году по предложению Димы переехал в Москву. На тренировках старался пробежать больше всех и штангу выжать потяжелее. В летних путешествиях по Таймыру просился туда, где предстояла самая неблагодарная работа. Он овладел астронавигацией, став дублером штурмана; научился обращаться с радиостанцией, став дублером радиста; умело выполнял все обязанности, связанные с подготовкой снаряжения, став дублером завхоза. Главное же заключалось в том, что он сделался нашим товарищем, нашим верным попутчиком на дороге к полюсу.
Мы привыкли к его колючему характеру, к тому, что буквально на все у Василия есть своя точка зрения. Смириться мы не могли лишь с тем, что наш новый товарищ — молодой, энергичный, сообразительный — никак не хотел учиться. Казалось, профессия разнорабочего (стричь газоны, сажать деревья, обрезать кусты) его вполне устраивала. На все наши упреки Вася с обидой отвечал явно не то, что думал. Примерно так: «Зачем мне ваш институт, если я зарабатываю не меньше инженера». Или так: «Должен же кто-то копать землю и сажать цветы». Но чаще всего Вася просто обижался, замыкался в себе, и развивать эту тему дальше не имело смысла.
Только перед самым стартом маршрутной группы к полюсу я, кажется, узнал, в чем дело. Однажды вечером в порыве откровения Василий сказал, что мечтает учиться в Литературном институте, хочет серьезно заниматься писательским трудом. Я не нашелся, что на это ответить. Ведь писать хорошие стихи — это не менее трудно, чем покорять Северный полюс. Впрочем, один раз Вася уже доказал, что человек может все.
Он ни разу не говорил о своем желании попасть в маршрутную группу. Но когда утверждался состав экспедиции для похода на полюс, как-то само собой получилось так, что участие Шишкарева ни у кого сомнений не вызвало.
…Василий отлил горючее из канистры прямо на снег — пятно было желтым.
— А бензин дает синеватый оттенок.
— Связь с «СП» есть?— наконец спросил Дима.
— Попробуем,— меланхолически ответил Мельников.
Шпаро обдумывал, что он скажет Федору. Ясно, что для головомойки сейчас не время. Во-первых, ребята на «СП», узнав о неприятности, и так будут жестоко переживать. Во-вторых, эфир открыт для любых ушей и незачем на весь мир устраивать радиоразносы своим подчиненным. («Хотя ох как хочется!» — поймал себя на мысли Шпаро.) А в-третьих, надо было не теряя времени исправить ситуацию.
— Федор, ты меня слушаешь?
— Да, Дима.
— Федор…— сказал Шпаро и надолго замолчал, обдумывая следующую фразу.
Склокин, давно привыкший к такой манере разговора, терпеливо ждал.
— …Скажи, пожалуйста, Федор, ушел «ИЛ-14» на материк или он еще у вас?
— Только что ушел,— ответил Склокин.— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Почему? — взорвался Шпаро.— Я тебе скажу почему. Потому что вместо бензина ты сбросил нам солярку. Со-ляр-ку! Теперь понял, почему?
В следующую минуту Дмитрий, представив лица своих товарищей на «СП-24», пожалел о резком тоне и уже гораздо спокойнее продолжил:
— Мы сейчас попробуем связаться с аэропортом Черский. Вы это тоже делайте по служебному радиоканалу. Необходимо узнать, будет ли в ближайшие сутки самолет из Черского на «СП-24». Если будет, то он должен подвернуть к нам и сбросить бензин. Учтите, что у нас нет ни капли бензина.
Ветер трепал капроновые стенки палатки. Только сейчас парни ощутили ледяные прикосновения мороза и поземки. Пять человек нерешительно топтались у входа в свое жилище, а изнутри доносился суровый голос начальника, пытавшегося исправить дело.
Первым пришел в себя Леденев. Он молча взялся за работу: из футляра примуса соорудил нечто вроде печки, потом налил туда солярку и зажег. К небу сразу поднялся столб черного дыма. Снег вокруг тут же сделался грязным, но зато теперь можно было попытаться приготовить ужин. Каша и чай от копоти получились черного цвета, но все поели не жалуясь. Лица вскоре тоже стали темными, как у негров.
Шпаро и Мельников не отходили от радиостанции. Им удалось связаться с радиолюбителем из Черского Михаилом Филипповым — это было нелегко, учитывая, что группу от поселка отделяло расстояние более 1000 километров. Филиппов из своей квартиры позвонил в аэропорт и выяснил план на завтрашние полеты. Рейс на «СП-24» планировался. Через Филиппова Дима передал радиограмму летчикам с просьбой подвернуть к маршрутной группе и сбросить бензин. Летчики тут же ответили согласием.
Любопытна запись, сделанная в этот вечер Дмитрием Шпаро: «Юра и Володя по звездам определили координаты. Возле теодолита горел костер из солярки. В палатке горела свечка. На небе горели звезды. Кругом были белые злые льды. Радиосвязь нас утешила. Мы не чувствовали себя одинокими».
Через сутки над ними снова появился «ИЛ-14», и сверху на парашюте к их ногам опустилась бочка чистейшего авиационного бензина.
Два первых апрельских дня они провели в своей палатке, блаженствуя от того, что можно вволю есть, спать, сушить вещи и отдыхать от свинцовой тяжести рюкзака. В оранжевом шатре почти непрерывно горели два примуса, от них шло тепло, почти позабытое. До этого в палатке, когда они ее ставили, температура только на два-три градуса делалась выше, чем снаружи.
Не следует думать, что палатка хоть чуть-чуть напоминала нормальное человеческое жилище. Нет, это было в высшей степени спартанское укрытие, конструкторы которого руководствовались следующими требованиями: минимальный вес, максимальная простота сборки и надежность. Обычные стандартные палатки, рассчитанные на 6 — 8 человек, весят 10 — 12 килограммов. Вес нашей палатки — 4,2 килограмма. «Жилая площадь» — 15 квадратных метров, высота «потолка» — 1,6 метра. Идея конструкции позаимствована у народностей Севера — чукчей и эскимосов, которые свои яранги и чуалы всегда сооружают в виде остроконечного конуса: такой «дом» имеет небольшую «парусность», ветер, каким бы сильным он ни был, только прижимает жилье к земле.
Как устанавливается палатка? Найдена подходящая для ночлега льдина (желательно старая, паковая, без трещин), сброшены с плеч рюкзаки. Теперь на снегу с помощью шнура очерчивается круг, по всей длине которого ножовкой (снег, как правило, тверд) проделывается канавка— это и есть граница будущего «дома». В канавке пятками вниз ставятся лыжи, носки которых вверху соединяются между собой при помощи титанового каркаса. «Скелет» готов. Сверху на него набрасывается капроновое покрывало, являющее собой «крышу» и «стены». Отвороты капронового полотна укладываются в канавку и забиваются снежными кирпичами. К оранжевому капрону пришит специальный голубого цвета «рукав» — это вход, или, точнее сказать, лаз в палатку. С помощью вшитой тесьмы он при желании задраивается наглухо. Капрон для покрывала выбран такой, чтобы он мог «дышать».
Палатка не имеет пола, что сделано из соображений веса и безопасности: в случае экстренной необходимости (внезапный разлом льдины, нападение белого медведя) из такого жилища легче выбраться наружу. Вместо пола дежурный расстилает внутри, прямо на снегу, полиэтиленовую пленку, а на нее каждый участник кладет свой персональный пенопластовый коврик — вот и готова постель, залезай в спальный мешок, придвигайся поближе к товарищу — чем теснее, тем теплее — и спи. Два человека управляются с установкой палатки за 10—15 минут.
Василий предложил набросить сверху на каркас два парашюта — от этого внутри стало еще теплее, температура в метре от пола поднялась до плюс пяти градусов. Тогда Вадим вдруг сказал:
— А не устроить ли нам теперь баню?
Баню? Предложение было таким неожиданным, что вначале никто не нашел подходящего ответа. Раньше, в прежних маршрутах, продолжавшихся по 20—25 дней, вопрос о бане не ставился, считалось, что помыться в условиях сильного мороза просто невозможно. Отсутствие водных процедур казалось злом неизбежным. Теперь ребятам сбросили, как и было предусмотрено программой, средства личной гигиены, многократно опробованные в космических полетах: влажные салфетки и полотенца из антимикробных тканей, сухие полотенца… Предполагалось, что этими полотенцами в дни отдыха они сделают обтирания лиц и рук.
Но баня? В палатке? На снегу?
— А что!— с вызовом сказал Дима.— По-моему, идея неплохая. Давайте попробуем.
Он первым снял с себя всю одежду, и Вадим принялся лупцевать его сильное тело смоченными в кипятке полотенцами.
— Ух, здорово! Лучше, чем в настоящей бане,— кряхтел от удовольствия Дима. Потом он помыл голову, насухо вытерся и, надев чистое белье, залез в спальник, освобождая место следующему. Его лицо прямо-таки светилось от удовольствия.
— Ну, Вадим, ты гигант. Благодаря тебе я сейчас испытал одно из самых сладостных ощущений в жизни.
Хмелевский, закончив обработку астронавигационных наблюдений, обрадованно сообщил, что южный дрейф, кажется, сменился долгожданным северным. За день их льдина на два километра приблизилась к полюсу.
— А что если нам целиком положиться на дрейф,— размечтался Вадим.— Сидеть вот так в палатке и ждать, пока не приплывем на полюс.
— Пока у нас больше шансов приплыть обратно к Генриетте,— остудил его Рахманов.
— А может, попробуем, ребята?— Давыдов, кажется, прочно впал в состояние кайфа. Он был счастлив от того, что своей баней доставил радость друзьям и наконец-то проявил себя как врач. До этого показать профессиональные качества Вадиму не представлялось случая. Все были здоровы, если не считать обморожений, на которые никто не обращал внимания.
От полюса их отделяло более тысячи километров. Впереди были самые трескучие морозы, самые яростные пурги, самые неприступные бастионы торосов. А пока они наслаждались теплом, отдыхом и нежно заботились друг о друге. Они ни на минуту не сомневались в своей победе.
3 . Покорение
— Не знаю, как вам, а мне нравится, когда жизнь сравнивают со шкурой зебры: белые полосы чередуются с черными. Всего поровну — белого и черного, сладкого и соленого. В этом есть высшая мудрость.
Столь длинный для себя монолог утром 5 апреля произнес Рахманов, вызвав тотчас же ожесточенный отпор со стороны Василия, который был твердо убежден, что человек сам делает свою жизнь.
Хочет — черной, хочет — белой.
— Ну, тогда сделай, чтобы торосов было поменьше,— поддел Василия Дима.— Облегчи себе жизнь.
Шишкарев прожег его взглядом:
— Мне путь не кажется трудным. И напрасно ты смеешься. Рахманыч высказался как типичный идеалист.
— Зато ты, Василий, слишком часто переоцениваешь свои возможности,— опять царапнул его начальник экспедиции.
— Я? Никогда! Могу доказать вам всем. Хотите, за пять лет изучу высшую математику так, что буду знать ее не хуже Хмелевского? Хотите?
Страсти накалялись, и во избежание ссоры Юра тактично перевел разговор на другую тему. Он подумал о том, что, чего доброго, Василий и вправду засядет за математику — тогда его можно будет считать навсегда потерянным для экспедиции.
Разговор же по поводу зебры возник потому, что, отправившись в путь после двух дней безмятежного отдыха, они сразу попали в ледяную «мышеловку». Льды до самого горизонта представляли собой нагромождение огромных глыб — будто кто-то перепахал их исполинским плугом. Маршрутная группа с разгону влетела в это месиво и… забуксовала.
3 апреля провалился в воду Вадим. Он шел пятым в цепочке, вслед за Рахмановым. Молодой, серый лед не выдержал, и врач экспедиции оказался по пояс в воде. Он сдавленно крикнул: «Помогите!» Рахманов мгновенно подскочил и выдернул «купальщика» на прочный лед.
За весь день 4 апреля удалось продвинуться к северу только на 4—5 километров.
К тому же испортилась погода; белая мгла начисто лишила местность теней, поэтому парни то и дело спотыкались, падали… Рюкзаки, пополнившиеся продуктами за счет сброса, снова весили по 50 килограммов. И в довершение всех бед впервые не состоялся сеанс связи — это оказалось самым тяжелым ударом.
Мельников в тот вечер был дежурным — готовил для группы ужин, а связью занимался Шишкарев. Что-то он замешкался, подключая радиостанцию, и в девять часов (время вечернего сеанса) не вышел в эфир. А тут Толя раздал миски с едой, и Василий решил вначале поужинать, а уже потом вести переговоры. Лишь в девять двадцать он включил станцию и позвал остров Котельный, Лабутина. Ответом ему было гробовое молчание. Василий позвал «СП-24»— снова никто ему не ответил. Он споро выбрался из палатки, проверил соединения антенны, опять включил рацию и стал поочередно звать Котельный, «СП-24», поселок Черский и вообще всех. В ответ— ни звука. Казалось, что в мире никого, кроме них, не осталось, эфир не доносил ни писка морзянки, ни шороха помех.
Мельников, видя Васину суету, бросил свою кухню и тоже занялся станцией. Вдвоем они скоро выяснили, что сама «Ледовая» в полном порядке. Теперь на них были обращены взгляды пяти остальных участников. Особенно волновался Шпаро— ежедневные контакты с базами и Москвой для него, руководителя экспедиции, были очень важны.
— Ну что, будет связь?— то и дело спрашивал он.
Вася на это молчал, а Толя, сосредоточенно роясь в аппаратуре, отделывался туманными ответами: «посмотрим», «все может быть»… Наконец другим это надоело, и все, кроме Дмитрия, легли спать. Шпаро мрачнел и не спускал глаз с радистов.
— Непрохождение радиоволн,— сказал Мельников.— Можно не стараться, все равно ничего не добьемся,
— Неужели ты ничего не можешь сделать? — Дмитрий, по своему обыкновению, не хотел сдаваться так быстро.
Мельников пожал плечами, а Шишкарев стал опять бубнить в микрофон позывной Лабутина. Вася чувствовал себя неловко от того, что с опозданием включил станцию. Ведь, кто знает, возможно, ровно в девять еще не было магнитной бури…
Полтора часа сидели они возле рации в надежде установить связь, пока вконец огорченный Дмитрий не вздохнул горько и не полез в свой спальный мешок. Он был расстроен потому, что не удалось передать в Москву ряд важных служебных радиограмм, не удалось узнать на завтра метеопрогноз, но всего сильнее его огорчал сам факт отсутствия связи. Система радиосвязи экспедиции была, пожалуй, самой большой его гордостью; до сегодняшнего дня эта система еще ни разу не подводила их, не дала ни одной осечки…
— Ну и денек,— пробормотал сквозь сон Рахманов, который, по-видимому, обдумывал свой завтрашний монолог про зебру. (Лабутин в эти часы тоже тщетно звал сначала маршрутную группу, а потом — хоть кого-нибудь. Догадавшись, что магнитная буря перекрыла дорогу коротким волнам, он включил средневолновый передатчик и, как было условлено на этот случай, с его помощью вызвал «СП-24», Склокина. Федор подтвердил факт непрохождения. Магнитная буря оказалась такой сильной, что не было слышно даже сигналов радиолюбительского спутника, работающего в ультракоротковолновом диапазоне. Спутнику Лабутин доверял больше, чем любому оператору, поскольку собственными руками собирал для него всю «начинку».)
Следующий день облегчения не принес. Местность оказалась совершенно безнадежной для продвижения на лыжах, да и без лыж— тоже. Трех-четырехметровой толщины лед был взломан, искорежен, вздыблен в невообразимом хаосе до самого горизонта. Как такое могло получиться в открытом океане? Обычно мощное торошение бывает вблизи земли — там это легко объяснить: льды, напирая на земную твердь, ломаются, громоздятся друг на друга. Но как здесь произошла эта ледовая катастрофа?
Большая часть дня ушла на разведки: по двое они уходили вправо и влево, пытаясь найти сносный путь, однако каждый раз возвращались ни с чем.
Измучились так, что на ночлег было решено остановиться часом раньше. Хорошо, что хоть радиостанция сегодня ожила.
В этот день впервые увидели свежие медвежьи следы: цепочкой они тянулись с запада на восток. Было над чем подумать, ведь их теперь отделяло от ближайшего островка расстояние в 400 километров; зоологи же утверждают, что медведи обычно держатся вблизи земли, где много открытой воды и, значит, им легко охотиться на нерпу. Выходит, есть среди зверей отчаянные путешественники, шатающиеся по всему океану…
Следы были настолько свежими, что Вадим, ответственный за оружие, вынул из-под клапана рюкзака свой десятизарядный карабин и дослал патрон в патронник.
Третий этап пути к полюсу отличался невиданной скоростью: за 14 дней было пройдено почти 400 километров. Одна за другой оставались позади 82, 83, 84-я параллели.
Режим дня в группе соблюдался с неукоснительной строгостью — это была важнейшая гарантия успеха. В 4.30 вставал дежурный, который тотчас принимался за приготовление пищи. В 5.30— общий подъем и завтрак. В 7.30 — выход на маршрут. В 12.20 — обеденный привал (ставилась палатка, штурманы замеряли высоту солнца, после обеда — получасовой сон). С 15.00 до 20.00 — еще пять переходов. В 21.30 — ужин, обработка астронавигационных данных, радиосвязь. В 22.30 — отбой.
Контролировать режим дня и вести хронометраж всех работ, думаю, не без умысла начальник экспедиции поручил Василию. Шишкарев действовал с неумолимостью ротного старшины: отведено на отдых после 50-минутного перехода десят минут — значит, никто не получит ни секунды больше. По истечении положенного срока Василий молча поднимался, взгромождал рюкзак и шел вперед. Не последуешь его примеру, значит, тебе придется догонять группу или на следующем привале отдыхать меньше положенного. Установлен для снятия палатки срок 07.00, так, будьте уверены, минута в минуту Вася сдернет с каркаса капроновое полотно. Кто-то может оставаться внутри полуголым, кто-то еще лихорадочно собирает в рюкзак вещи и просит Василия подождать хотя бы минуту; «на улице» в этот момент может бесноваться пурга — все равно Шишкарев неприступен. Осыпаемый проклятьями, он молча сворачивал и прятал в рюкзак капрон. Его позиция была неуязвимой, потому что за жесткий режим когда-то голосозали все семеро, и на Василия поэтому обижались не очень сильно.
Только однажды Мельников не выдержал и круто отчитал мучителя. Причина для ссоры была все той же: утром Толя не успел разобрать и уложить в рюкзак свое радиохозяйство — он как раз этим и занимался, когда Василий, ни слова не говоря, стянул с каркаса полотно, мгновенно лишив полураздетого Мельникова крыши над головой. Налетевший порыв ветра тут же засыпал снегом половину его радиоаппаратуры. Радист поднял на Васю ставшие холодными глаза: «Ну и тип же ты…» Потом несколько дней они не замечали друг друга.
Самым трудным оказалось вставать по утрам. Покинуть согретый собственным телом спальный мешок, чтобы сразу оказаться на 30-градусном морозе,— это было испытанием не из легких. Побудку обычно производил дежурный.
— Через пять минут буду раздавать миски с кашей,— говорил он, прозрачно намекая на то, что тот, кто не проснется, останется голодным.
Хмелевский, будучи дежурным, еще миндальничал («Ребята, кто готов завтракать?»), а Леденев, напротив, не церемонился: он, разложив пищу, толкал по очереди всех и протягивал миски. Хочешь — не хочешь, а надо просыпаться, завтракать.
По окончании завтрака по негласному уговору полагалось еще несколько минут сна. Это были самые сладкие минуты: после горячей пищи, в предчувствии изнурительной работы, холода, ветра, давящей тяжести рюкзака они спали, не ощущая ни рук, ни ног.
Но вот и этот, непредусмотренный режимом, отдых позади, пора решительно вставать, пора снова «впрягаться в лямку». Первым, как обычно, спальный мешок покидал Вася, вслед за ним поднимались Леденев, Хмелевский, Шпаро. Последними от пут дремы освобождались Давыдов и Мельников. Чтобы разбудить Толю, иногда приходилось прибегать к весьма крепким словечкам. Он, бедняга, мучился от хронического недосыпания: вечерние радиопереговоры почти всегда затягивались до полуночи, ребята уже досматривали вторые сны, а радист еще клевал носом, сидя у рации.
Они устали. Мало кто из людей испытывал такую усталость. Вот уже два месяца, изо дня в день, они упорно тянули след своих лыж на север, к полюсу. Они победили космический холод первых дней, встречный дрейф льдов, гряды тяжелых торосов, коварные разводья… Что еще припасла людям ты, Арктика? Какие тяготы?
Рахманов научился спать на ходу, а Мельников, шагая по льдам, однажды уснул так крепко, что даже увидел сон. Физическое напряжение шло рука об руку с психологическим.
Дрейф стал попутным. Не так донимали морозы. Реже встречались участки тяжелых торосов. Круглые сутки светило солнце. Но зато их подкараулил новый враг, неведомый в прошлых путешествиях и, возможно, более опасный, чем все другие. Имя ему — нервно-психологическое перенапряжение.
История полярных экспедиций знает много примеров, когда в сложных ситуациях оторванные от цивилизованного мира люди теряли доверие друг к другу, начинали ссориться, враждовать. В конце прошлого века небольшое судно «Бельжика» осталось на зимовку у берегов Антарктиды. Двое из членов его экипажа от невыносимой обстановки внутри коллектива сошли с ума.
Или еще один пример, ставший хрестоматийным. Норвежского исследователя Ф. Нансена в его броске к полюсу, о котором я уже упоминал, сопровождал штурман судна «Фрам» Я. Иогансен. Много месяцев продолжалась их героическая одиссея. Поняв, что полюса не достичь, храбрецы повернули свои упряжки и затем почти полтора года добирались назад до Большой земли. Питались сырой моржатиной и медвежатиной. Но самым тяжелым испытанием оказалось то, что они с какого-то момента перестали разговаривать друг с другом. Чувство взаимной неприязни разъединило их, сделало чужими. Только раз или два в неделю они в сугубо официальной форме обращались один к другому.
Ученые считают, что возникновению конфликтных ситуаций в экстремальных условиях чаще всего способствует нервно-психическая напряженность.
В нашей экспедиции никогда не стояла проблема психологической совместимости. Ведь столько лет ребята «притирались» друг к другу, столько каши съели из одного котелка! Всех их объединяли, делали коллективом неформальные нити настоящей дружбы.
Но в середине апреля определенное напряжение между членами экспедиции все же возникло— это, по мнению психологов, неизбежно должно было произойти,— и медики связывают кризис, в частности, с усталостью, накопившейся к середине маршрута.
Первым «звонком» стала, пожалуй, та ссора между Мельниковым и Шишкаревым, о которой рассказывалось выше. Василий не на шутку взъелся на радиста, хотя у Толи основания для обиды были, кажется, посерьезнее.
19 апреля Мельников чувствовал себя неважно и потому все время отставал от группы. «Словно стержень из меня вынули,— жаловался он.— Мускулы ватными сделались». Однажды, перебираясь через гряду торосов, он упал, причем угодил в мягкий, будто перина, снег между двумя глыбами льда. Глаза его сами собой сомкнулись, и Мельников глубоко уснул. Дима нашел радиста спустя двадцать минут — полузаметенного снегом. С трудом разбудил его.
К месту очередного привала Мельников пришел, когда остальные шестеро уже использовали положенные для отдыха десять минут. Радист, еле волоча ноги, приплелся к группе и тут же снова упал на снег. А Василий как того и ждал: «Время истекло. Поднимаемся…» И схватился за свой рюкзак. Тут уж и Дима не выдержал: «Да угомонись ты…»
Вторым «звонком» стала размолвка начальника экспедиции с завхозом. Она назревала с первых апрельских дней, и причины тут крылись в разном подходе к тактике движения. Дело в том, что Володя, как правило, старался идти первым. Встретив трещину, перпендикулярную их курсу, он в поисках переправы как-то уклонился налево, то есть к западу. Дмитрий упрекнул его, мол, нам надо по возможности придерживаться восточного направления. Тогда в следующий раз, встретив препятствие, Леденев автоматически свернул направо и… снова вызвал неудовольствие начальника: «Ты действуешь не думая. Нам гораздо удобнее обойти эту трещину с запада». Короткая перепалка, которая затем возникла между ними, кончилась тем, что Леденев снова, не оборачиваясь, ушел первым прокладывать лыжню. Но теперь, когда ему опять попалась трещина, он просто остановился возле нее, сбросил рюкзак и стал ждать остальных участников Шпаро подошел:
— Почему стоим?
— Трещина,— невозмутимо показал вперед лыжной палкой Леденев.
— Ах, ты специально задерживаешь группу!..
— Я просто не знаю, что теперь взбредет в твою голову,— тоже закричал в ответ Володя.
Оставшуюся до вечера часть пути семерка проделала в полном молчании.
Поняли — кто в меньшей степени, кто в большей: началось нечто неладное, и теперь любое неосторожно сказанное слово может иметь тяжелые последствия.
Следующая неделя мало изменила атмосферу. По аналогичному же поводу Дима поссорился с Шишкаревым.
На привалах все семеро почти перестали разговаривать друг с другом — просто сидели на своих рюкзаках и безучастно осматривали окрестности. Ими владело безразличие, какое-то тягостное равнодушие.
…Зато скорость продвижения к полюсу в это время была рекордной: в иные дни они проходили по 30 и более километров.
На первые роли теперь незаметно вышли два человека: Хмелевский и Мельников. Они деликатно сглаживали острые углы вспыхивавших конфликтов, умели шуткой или компромиссным предложением разрядить напряженную обстановку: они вели себя подчеркнуто ровно и доброжелательно.
Особенно много сделал для улучшения психологического климата Толя. Сначала он постарался восстановить нормальные отношения с Василием. Потом в тихих доверительных беседах с ребятами убедил их более деликатно относиться к Диме.
— Поймите,— говорил Толя,— Шпаро устал гораздо сильнее нас всех. Вот уже много месяцев он спит не более 4—5 часов в сутки. На его плечи, кроме рюкзака, давит огромная ответственность за жизнь каждого из нас. Я вообще не пойму, как он еще держится на ногах.
Это была чистая правда…
Мельников добился того, что Дмитрия освободили от дежурств. Радист, будто искусный лекарь, постепенно и безболезненно исцелял раны, нанесенные экспедиции ссорами.
Перелом в настроении группы наступил в конце апреля. Парни точно просыпались от неприятного сна, снова обнаруживая в отношениях между собой прежнюю сердечность, доверительность, желание общаться и радоваться друг другу. Радиограммы из ледового лагеря стали жизнерадостными, пронизанными юмором. Леденев, давая интервью для Всесоюзного радио, под общий смех своих спутников расхваливал Арктику как прекрасное место летнего отдыха.
В начале мая начальник экспедиции радировал в «Комсомольскую правду»: «29 апреля мы установили абсолютный рекорд— пройдено около 40 километров за день!»
Май, который принес в Москву раннее лето, за 85-й параллелью досаждал маршрутной группе частыми пургами, снегопадами, туманами. Температура, как правило, держалась около минус двадцати градусов. Лыжников особенно мучила белая мгла — это мерзкое состояние погоды, когда снег и воздух совершенно неразличимы: они сливаются, скрадывая тени, нарушая привычное представление о масштабах. Белая мгла в мае «висела» в воздухе почти каждый день. И не дай бог снять темные очки— снежная слепота неминуемо поразит глаза.
Ночь с 17 на 18 мая группа провела на небольшой льдине, со всех сторон окруженной водой. Надо было срочно уносить отсюда ноги. Спозаранку Шпаро и Рахманов отправились на разведку, и вскоре им повезло: в одном месте нашли зыбкую ледяную перемычку, по которой можно было переправиться. Вернувшись к лагерю, они быстро подняли на ноги всех остальных. Проскочили по тонкому льду, едва замочив лыжи…
Потом встретили канал шириной метров десять с абсолютно ровными, словно по линейке проведенными, берегами. Пришлось надувать лодку. Благодаря четким и энергичным действиям — каждый знал, что ему надлежит делать — меньше чем через час вся семерка была на северном берегу канала. И снова разводье… Тонкий лед… Канал… Свежее торошение… Белая мгла… Нет, скучать им в мае определенно не приходилось.
Но каждый из семи, несмотря ни на что, сохранял приподнятое настроение. Они уже ощущали дыхание финиша. Вадим считал, что полюс будет достигнут 26 мая. Толя называл — 27 мая. Лишь Юра избегал категоричных суждений на сей счет. Интуитивно он чувствовал, что напоследок Арктика обязательно выкинет какой-нибудь номер, подвергнет их новому испытанию. И он не ошибся.
Странное дело: казалось бы, по мере приближения к полюсу льды должны бы становиться прочнее, сплоченнее, толще, а на деле получалось наоборот. Чем ближе делалась цель их путешествия, тем чаще они встречали воду и молодой тонкий лед Пака, то есть многолетних мощных полей, здесь почти не было. Хуже того, лыжники то и дело стали наталкиваться на гряды свежего торошения. Скорость дневного продвижения сразу заметно снизилась. 21 мая группа с разгону влетела в зону сплошного торошения. Но и это было не все…
Накануне пропало солнце. Небо будто закрыли серой ватой. Из туч временами сыпал сухой мелкий снег. С тихим шуршанием снежинки, гонимые ветром, стелились по льду. Стало сумрачно и тревожно. Тревожно оттого, что без солнца они не могли определить своих координат и направления своего движения. А ведь как раз в районе полюса регулярная и точная навигация была особенно важна. Малейшая ошибка в расчетах могла увести их далеко в сторону.
Солнца не было день, и два, и три… Казалось, в этих местах никогда не рассеиваются облака. Удар был рассчитан точно: семь лыжников, уже оставившие за спиной почти полторы тысячи километров, презревшие стужу и метели, торосы и разводья, теперь застряли в двух шагах от цели своего путешествия. Солнца не было…
Рассказывает Юрий Хмелевский:
«Бывало, еще в апреле я подзуживал своих спутников: «А что мы станем делать, если в последние дни перед штурмом полюса исчезнет солнце? Все дружно смеялись надо мной, дескать, вот чудак-то, в Арктике весна без солнца не бывает. Считалось, что погода обязательно должна стоять ясной. Ребят не упрекнешь в чрезмерном оптимизме — хотя бы потому, что за все предшествующие дни у нас не было ни одного срыва навигационных определений. Ни одного!.
И вот памятный день — 20 мая. Сплошная облачность. Мы идем по счислению, почти вслепую. На пятый день я говорю: «Допустим, мы движемся правильно — точно на север. Но как мы определим момент, когда уже не надо больше двигаться, то есть момент полюса? Ведь дальнейшее движение будет — на юг…» Ответом мне служило молчание.
Солнце будто издевалось над нами: проглянет из-за туч,— мы лихорадочно останавливаемся, ставим на треногу теодолит, а когда все уже готово, небо, глядишь, опять непроглядно затянуто серой ватой. Только тронемся в путь — как нарочно— солнечный круг выглядывает из-за туч.
Мы с Рахмановым практически не спали — караулили светило. На полюсе в это время года что ночь, что день — одинаково светло, и солнце круглые сутки «плавает» на одной и той же высоте. Володька измучился, осунулся, но был верен себе: все старался сделать на совесть, за все брался сам.
26 мая мы решили: если до завтра определить координаты не удастся, то дальнейшее «слепое» движение следует прекратить. Встать лагерем и ждать появления солнца.
Следующий день выдался еще более пасмурным. До обеда мы шли, будто позабыв о своей договоренности.
Пообедали в палатке.
— Ну что? — спросил Дима.— Как поступим дальше?
Все молчали.
— Пойдем?
Встали, свернули лагерь и молча двинулись вперед. Пассивно ждать милостей от природы, сидеть сложа руки…— ну, нет, к этому мы приучены не были».
На материке события в это время развивались так. К концу мая поселок Черский стал местом нашествия большого числа журналистов, кинооператоров, фоторепортеров, работников телевидения. Крошечный населенный пункт в устье Колымы еще никогда не видел (и больше, наверное, не увидит) столько гостей. Встречать отважную семерку покорителей полюса сюда прилетели из Москвы известный советский поэт Андрей Вознесенский, соратник Тура Хейердала, врач и путешественник Юрий Сенкевич, лауреат Ленинской премии Василий Песков, легендарные полярники, публицисты, писатели… Все они с нетерпением ждали сигнала, чтобы сесть в самолет и лететь на «СП-24», а оттуда — кому повезет— на полюс. Сигналом должна была стать радиограмма из маршрутной группы о достижении цели.
Больше всех в эти дни нервничали летчики. Им предстояло выполнить чрезвычайно сложную и рискованную операцию: полет нескольких легких самолетов на полюс и обратно. Еще никогда в истории Арктики одномоторные самолеты поздней весной и летом в приполюсном районе не летали. Для обеспечения этого уникального полета на полпути между «СП-24» и «земной макушкой» требовалось создать промежуточную базу, где самолеты могли сесть и дозаправиться горючим. Каждый день задержки делал эту сложную затею еще более трудноосуществимой, поскольку с приближением лета катастрофически портилась погода, все более разреженными становились льды — полеты и посадки в таких условиях граничили с огромным риском. Я очень хорошо понимал летчиков, их вопрошающе-тревожные взгляды.
29 мая самолет «ИЛ-14» доставил беспокойное племя журналистов и встречающих на «СП-24».
«29 мая. В 01.00 связался с группой. Дима просит нашу базовую радиостанцию работать в режиме непрерывного дежурного приема, начиная с 06.00 часов. Своих точных координат назвать не может. Указывает на наличие сильного встречного дрейфа.
Из Черского поступил прогноз погоды на ближайшие сутки: в район полюса предполагается смещение циклона от Шпицбергена, ожидается усиление ветра до 12 — 15 м/сек. и ухудшение видимости до 1 км.
В 12.30 все пять самолетов «АН-2» стартовали в хмурое небо и ушли на север. Им предстоит в 600 километрах к северу найти подходящую льдину, сесть на нее и оставить там бочки с бензином. Мы знаем, что экипажи этих самолетов составлены из самых лучших полярных летчиков, но все-таки волнуемся. На «СП» воцарилось тревожное ожидание.
Дневной сеанс связи с маршрутной группой хороших вестей не принес. Шпаро опять жаловался на пасмурную погоду и встречный дрейф. Обсуждался аварийный вариант выхода на полюс. Он заключается в следующем: самолет «АН-2» с помощью своих навигационных средств определяет полюс, совершает там посадку и затем, подобно маяку, посылает в эфир радиосигналы, по которым, как по веревочке, группа выходит к цели. Такой вариант, видимо, не исключен, хотя Дима считает, что в будущем их из-за этого могут упрекать, дескать, вы не сами вышли на полюс, вас, как слепых котят, вывели.
В 17.00 поступила радиограмма от командира группы самолетов «АН-2», в которой сообщалось, что промежуточная база (подбаза) на льду организована, и теперь четыре «аннушки» возвращаются на «СП», а пятая, согласно плану, остается на подбазе, чтобы служить радиомаяком. Еще через три часа журналисты и полярники шумным ликованием отметили появление в небе над станцией четверку самолетов. «Аннушки» шли развернутым строем, как на параде — зрелище это здесь, в сердце Арктики, было трогательным.
Режим движения группы теперь такое: пять часов форсированного марша, затем два часа отдыха и снова пять часов марша… Практически ребята работают круглые сутки. Силы экономить уже не к чему, надо как можно быстрее достичь цели.
В 22.00, во время очередной остановки, Толя сказал мне по радио, что удалось «поймать» солнце и определить координаты. Теперь от полюса их отделяют меньше сорока километров. «Скрипа еще не слышно?»— спросил я Мельникова. Он сразу понял, о чем идет речь: «Земную ось пока не наблюдаем. Возможно, за тем дальним торосом наткнемся на нее». Эта нехитрая шутка родилась еще во времена папанинцев, но и сегодня ее вряд ли можно считать затертой. Ведь с тех пор на полюсе побывало не так много людей.
30 мая. В 09.50 на связи был Шпаро.
— Прошли довольно мало,— кисло сказал он.— Лед плохой. Погода плохая. Наша широта — 89 градусов 50 минут.
— Вы почти у цели,— подбодрил я товарища.— Предлагается следующий план дальнейших действий. Сегодня в 22 часа двумя самолетами «АН-2» базовые участники экспедиции, включая меня и Обухова, вылетают на подбазу. Там мы разворачиваем радиостанцию и ждем вашего сообщения о достижении полюса, после чего вылетаем к вам.
— А когда будет 22 часа?
— Через полсуток,— ничуть не удивившись этому вопросу, ответил я, потому что знал о вечной путанице со временем в маршрутной группе. Она происходила оттого, что жили ребята по местному времени (то есть по часовому поясу Якутска), при навигации брали в расчет время по Гринвичу, сеансы радиосвязи назначались по-московскому, а кроме того, еще надо было учитывать время, по которому живут полярники на «СП-24» (плюс двенадцать часов к московскому).
— Только я прошу вас дать нам возможность спокойно дойти до цели, тщательно определить точку полюса,— сказал Дмитрий.— Не будем комкать финиш. Без нашего согласия на полюс не вылетайте.
— Речь не идет о том, что мы прилетим на полюс раньше вас.
— Хорошо, Володя. Прощаемся. Я хочу полчаса поспать.
…Когда-то я с увлечением читал книгу английского путешественника Уолли Херберта, десять лет назад совершившего вместе с тремя спутниками санный трансарктический маршрут. Херберт (так же как и многие другие его предшественники) много места уделил описаниям поисков полюса. В свою записную книжку я выписал такие слова: «Навигация в непосредственной близости от полюса является сложной проблемой. Малейшая неточность в определении долготы, и вы уже неправильно определяете тот момент, когда солнце пересекает ваш меридиан. В конце концов, вы начинаете двигаться по кругу».
…В 22.35 мы вылетели с «СП-24» на двух «аннушках» — Лабутин, Склокин, Иванов, Деев, Шахотин, Обухов, я. С нами мощная радиостанция для прямой связи с Москвой, а также для работы Лабутина в течение суток из точки полюса со всеми радиолюбителями мира (это должен быть заключительный аккорд радиосоревнований «Полюс-79»), Погода неважная. Пока наш самолет пробивал облачность, его крылья обледенели — командир экипажа забеспокоился и едва не повернул машину обратно…
Итак, 31-го в 01.10 оба самолета прибыли на подбазу. За полчаса мы прямо на льду, под открытым небом, развернули радиостанцию, и Лабутин вышел в эфир. Первым делом он позвал Москву и — вот удивительно!— наш московский радист отозвался мгновенно. «Я здесь, Леонид»,— сказал он таким тоном, словно сидел за соседним торосом, а не за восемь тысяч километров отсюда. Летчики, до этого с недоверием посматривавшие на маленький ящик лабутинской рации, теперь не скрывали своего восхищения. Закончив переговоры с Москвой, Леня уже из чисто спортивного интереса спросил в микрофон, кто еще есть на частоте. Что тут началось? Мурманск, Свердловск, Ленинград, Одесса, Ереван, Ташкент… А ведь во всех этих городах уже было далеко за полночь. Откликнулись японские и канадские станции. Отозвался с борта своей яхты «Джу» болгарин Дончо Папаэов, который вместе с женой пересекал Тихий океан. Кажется, радиолюбители всего мира несли в этот момент вахту в эфире, мечтая первыми услышать весть о покорении Северного полюса. Всех нас растрогало такое внимание.
…Я устал бороться со сном. С трудом доплелся до ближайшего самолета, слез в его железное чрево, упал на какие-то мешки, крепко уснул. Мне показалось, что прошла всего минута, когда через два часа прямо над ухом закричал Шатохин: «Вставай! Дима на связи. Полюс — наш!» Я машинально взглянул на часы: было 05.10. Будто пружина внутри сработала — я взметнулся, бегом к рации.
Возле Лабутина столпилось все «население» подбазы. Леня сиял.
Я схватил микрофон. Забыв о всяких правилах радиосвязи, не называя позывных, закричал:
— Дима, дорогой, поздравляю с победой. Полюс наш! Ура!
…Рассказывает Юрий Хмелевский:
«Мы уже перестали ориентироваться во времени. Пять часов идем, затем отдыхаем, причем спать на привалах мне и Рахманову практически не приходилось, мы все время «сторожили» солнышко. Трое суток группа жила в таком изматывающем режиме. Полюс, хоть и медленно, неохотно, становился все ближе к нам. 30 мая оставалось пройти всего несколько километров. Мне не повезло: я опять окунулся в океанскую воду. Но теперь это было настолько привычным, что не вызвало со стороны ребят никаких комментариев. Леденев даже обрадовался, потому что успел снять «купание» на кинопленку. Мы шли непрерывно часов восемь. Наступило 31 мая. По всем расчетам выходило: мы на полюсе.
В 2 часа 45 минут остановились у высокого ледяного холма. Поставили палатку. Из лыжных палок соорудили мачту и подняли на ней красный флаг.
Каждый считал, что он должен вести себя как-то по-особенному. Но как? Все ждали чего-то… Потом Дима говорит: «Ладно, ребята, давайте вот так встанем в кружок и обнимем друг друга за плечи». Мы молча сцепились и тут-то почувствовали: все… точка… полюс… победа… Никто ничего не сказал, только Дима молвил: «Цель достигнута». А в глазах защипало. И у других слезы по щекам покатились… Стояли обнявшись, потом стали раскачиваться.
Я был счастлив не от того, что пешком дошел до полюса, а от того, что рядом были ребята, друзья, единомышленники. Я ощущал особую слитность со всеми нами. Мы дошли до полюса! Мы!
Вадим десять раз выстрелил в воздух из карабина. «Салют,— сказал он.— За Шпаро! За Хмелеаского! За Леденева! За Мельникова! За Давыдова! За Рахманова! За Шишкарева! За победу! За победу! За победу!»
Потом мы связались с подбазой и в ожидании вашего прилета уснули».
В шесть часов мы вылетели с подбазы. В десять увидели палатку. Старший штурман В. И. Кривошея, закончив свои расчеты, подтвердил: «Это — полюс».
Совершить посадку рядом с лагерем оказалось невозможно: там не нашлось подходящей льдины. Мы сели примерно в километре от палатки на обширном, величиной с три футбольных поля, лоскуте молодого льда толщиной 50 сантиметров. Я взобрался на фюзеляж самолета и вдали, за грядой торосов, увидел семь маленьких фигурок — они шли в нашу сторону. Мы тоже пошли им навстречу.
По мере того как расстояние между нами уменьшалось, обе группы — и семь лыжников, и мы — прибавляли шаг, пока не обнаружили, что бежим.
Странно, должно быть, это выглядело со стороны: в полном молчании бегут навстречу друг другу люди. Проваливаются в глубокий снег, падают, дышат часто, тяжело. Бегут… А кругом белая равнина с голубыми торосами. Низкое серое небо. И великая тишина. На сотни километров во все стороны — лед, снег, тишина.
Вот сейчас мы встретимся… А потом налетят самолеты с корреспондентами и кинооператорами. И будет торжественный миг подъема государственного флага СССР. Речи. Церемонии. Подписание официальных протоколов. Футбольный матч на полюсе. И Вася Шишкарев сядет за письмо отцу. «Ты всегда обижался на меня, что я не учусь, занимаюсь странным делом и вообще непутевый сын. Высшее образование — совсем не синоним высших человеческих качеств. Главная цель человека — быть Человеком. И в этом ты воспитал нас правильно. Немного людей было на Северном полюсе, хотя многие стремились к нему. Совсем мало тех, кто достиг полюса самостоятельно. И только семь человек во всем мире дошли до него на лыжах. Среди них твой сын».
Вот сейчас, сразу за ближней грядой торосов, мы закончим свой длинный бег навстречу друг другу. И в какой-то миг испытаем чувство острой печали от того, что цель, к которой шли десять лет, теперь достигнута. А потом будут волнующие встречи на Большой земле. Награды. И — новые походы на Севере. И новые планы.
…А пока мы бежим по Северному полюсу навстречу друг другу.
