Цветок на мраморной плите
Николай МЕРЕЖНИКОВ
Снег оседает
Снег оседает, копит копоть,
И за журчанием воды
Чуть слышится летучий топот
Бегущей по ручью звезды.
Еще темно — свежо и рано.
Но завтра — вот оно! — идет
И кулачками барабанит
В оконный четкий переплет.
Да только что стучать без толку,
Когда и стук негромкий — весть.
И вспыхнуло окно светелки,
И голос девичий:
— Я здесь…
Ее тропинка тянет в ельник
По рыжим вытайкам хвои,
И в синем воздухе весеннем
Шаги ей слышатся свои.
Скорей — на ферму, там — окоты.
Не опоздать бы… жди беды!
…Идешь откуда?
— А с работы…
Небось, не скажет:
— Со звезды!
•••
Мир открыт свободе исчисленья —
Дымных труб,
Покинутых селений,
Пепелищ,
Отеческих могил,
Крохотных росинок и светил.
Но живая жизнь неисчислима…
Стая листьев, промелькнувших мимо,
Тонких игл сосновых острия,
К струям света льнущая струя.
Вот и я потери
Не считаю.
А стою — лицо к лицу с судьбой.
Хорошо, что есть одна шестая!
Хорошо, что есть земля простая!
С ней ты станешь вновь
Самим собой.
Есть она —
и есть, на все есть мера
Ею все исчисли и поверь.
Есть она — и все твои потери
В общем счете
Всех людских потерь.
Несло машину мимо сел
Цветок — на мраморной плите,
Огонь — над мрамором парящий.
Мелькнет,
Растает в темноте
Меж будущим и настоящим.
И вновь кусты смыкают ряд.
Как малахитовые звенья.
А тени легкие парят,
Парят, как ангелы забвенья.
Но, прорывая темноту,
Опять восходят обелиски,
И свет листает на лету
Впечатанные в мрамор
Списки.
Несло машину мимо сел,
Как бы в космическом пространстве
Как много тех,
кто не пришел!
Как много тех,
кто не дождался!
Леонид ШКАВРО
•••
Из похода вернувшийся утром,
под настоенный травами дождь
спит солдат и спокойно, и мудро…
На Суворова чем-то похож…
И не слышит, как с отчей любовью
самый строгий его старшина,
не спеша подошел к изголовью
и стоит — как сама тишина.
Мир пока что нуждается в силе
самых верных и храбрых солдат…
Пусть мальчишки великой России
вырастают в достойных ребят.
Мой трубач
Я не знаю начала,
как не знаю конца,
чтобы песня кончалась
та, что спели сердца…
Имена их на плитах
у державы у всей:
каждый в битве убитый —
в светлой памяти дней.
УКътл, том* здъдоъж
по скончании лет
я оставлю когда-то
свое сердце земле.
А пока что в дорогу
с пожеланьем удач
мне играет тревогу
мой любимый трубач.
Он во мне, он со мною:
от полей до лесов
слышу вечно его я
упоительный зов.
Голос века я слышу
в нем крутой и живой,
что восходит все выше
над моей головой.
Я включаюсь в работу:
как у добрых людей,
пусть чужая забота
станет трижды моей!
Как всегда, нелегко мне
на развилках дорог:
я и знаю, и помню:
ветер века — жесток!
Только что он мне,
сирый,
если не на показ
сотворение мира
продолжается в нас…
А забудусь немного,
как торжественный плач,
заиграет тревогу
в моем сердце трубач!
Сам в себе чую топот…
Точно снова в бои,
и в карьер, и галопом
скачут кони мои…
Пусть не кони, а годы
вместо резвых коней,
став вершиной работы,
будут честью моей!
И спешу я вглядеться
в суть державных удач…
Пусть живет в моем
сердце
вечно юный трубач!
напрягали умы,
мы поближе бы были
к грядущему… Мы,
может, выше б летали
над землей и вокруг,
если б враз откликались
на любой ее звук…
Вместе с вечной работой
беспокойно живем
мы глобальной заботой
о покое земном.
Все победы России
на ее рубеже,
хоть и так она в силе
неприступной уже.
Пусть под зорькою ясной
будем жить, как жилось,
только б то не погасло,
что однажды зажглось.
Владимир СИБИРЕВ
Символы
В отсеке
Возле изголовья
Он странствовал в морях со мной.
На рукоятке кость слоновая
Чуть отливает желтизной.
А сам он —
Из ижевской стали.
На тусклом лезвии прямом
Нет ни насечек,
Ни медалей,
Лишь номер с заводским клеймом.
…Его снимали не напрасно
Со стен кают —
То помнит Русь —
Когда на реях реял властно
Флаг: «Погибаю — не сдаюсь!»
— В наш век ракетный,—
Скажут люди,—
О кортике ль парадном речь?
…Но если символов не будет,
То как
Живую связь
Беречь?
Пращур
Как выглядел
На необжитом месте
Тот,
Кто впервые оделил зерном
Клочок земли,
Мысль выражавший в жесте,
Не ведавший теорий агроном?
Каким он был,
Сородичами битый
За безрассудство?
Это ли не грех —
Их сытный злак,
С таким трудом добытый,
Швырять горстями на глазах у всех?|
Высок ли, мал?..
Никто сказать не может.
А вот рука
От кисти до плеча
Была одним уж тем с моею схожа,
Что знала, как работа горяча.
Майя НИКУЛИНА
Клава
Хороша была и молода…
Все ее красивые ребята
в сорок первом или в сорок пятом —
только не вернулись никогда.
Не хватило Клаве женихов,
ии худых, ни хворых не хватило,
на чужих не доставало силы —
где ей до несбыточных грехов.
В двадцать лет надеялась, ждала,
в тридцать приоделась, спохватилась,
в сорок на могилах голосила,
а потом и плакать не могла.
Клава смотрит фильмы о войне,
мнет в руке застиранный платочек,
получает пенсию на почте
и цветы разводит на окне.
Посреди стремительной страны,
посреди заснеженной России
снятся Клаве давние, смешные,
девичьи застенчивые сны.
•••
Все мы вышли из войны,
и железного настроя
инфантильные герои
детством не защищены.
Все мы дети матерей,
самой черной вольной волей
принимавших злую долю
для мужей и сыновей.
Прахом в землю не легли
и, сменивши поколенье,
свет страданья и терпенья
в личный чин не возвели.
Все мы в сердце пронесли
пламя гнева и утраты.
Все мы вышли из земли.
А земля не виновата.
Юрий ЛОБАНЦЕВ
Тема детства
Со мной в районе случай был… Итак,
я в красном уголке хлебозавода
однажды как-то лекцию читал
при небольшом скоплении народа.
То было, поясню, на стыке смен.
Пришли мужчины в телогрейках
старых,
пятнадцать женщин в белых
шароварах,
подвернутых небрежно у колен.
На полчаса задержан был замес,
чтоб я, представ в своем парадном
лоске,
успел духовный вызвать интерес
к поэтам, издающимся в Свердловске.
И вот, листая книги молодых,
я, выступавший на правах
полпредства,
сказал, что существует тема детства,
фактически сближающая их.
И интерес, действительно, окреп.
Утилитарно публика вздыхала,
припоминая тот насущный хлеб,
которого в войну недоставало.
Я взглядом уголок окинул весь,
все двадцать лиц, морщинами
изрытых,
и понял — тот, кто ел всегда досыта,
наверно, не типичен был бы здесь.
Сидели те, кому под сорок лет —
не старики, конечно, не старухи,
но был известен горький вкус
чернухи
им, выпекавшим ныне белый хлеб.
Им, выжившим, но, право, не
железным —
в зачет каких неведомо грехов —
чернуха мстила склонностью
к болезням
и грубым пониманием стихов.
…Я лекцию прочел без запозданья,
чтоб трудовой не сдерживать
процесс,
и удостоен был рукоплесканий
как некто, пробудивший интерес.
И хоть сказал, что временем стеснен,
и утверждал, что сыт еще с обеда,
но свежеснятой выпечки отведать
был все равно радушно принужден.
Я ел сей хлеб, причмокивая внятно,
за всех поэтов — вот я в чем грешон,
за тех, кто пишет просто и понятно,
и тех, кто формализмом заражен.
Ел за живых и тех, кого уж нету.
Лежали ломти теплые, дразня…
Как я хотел бы, чтоб на всей планете
вот так же люди ели за меня!
Чтоб, не давая пищи для полемик,
сам призрак пищи горестный исчез,
и чтобы с детства к названной
проблеме
не проявлялся в людях интерес.
И кто-то мне в райцентре под
Свердловском
сказал бы так: «Осмелюсь перебить,
все хлеб да хлеб…
А с точки философской,
вот кто заелся — с теми как нам
быть?»
Венедикт СТАНЦЕВ
Баллада о доброте
Коса брала под самый корень,
послушно падала трава…
Росистый май,
в полнеба — зори
и во все небо — синева.
Отец сиял в рубахе белой:
трава уж больно хороша.
И солнце жаворонком пело,
как и отцовская душа.
Он шел легко, почти не гнулся,
косарь прославленный,—
м вдруг
он стал внезапно,
как споткнулся,
и косу выронил из рук.
Галдели птахи без умолку…
Отец, печально хмуря лоб,
держал в ладони перепелку
и виновато темя скреб.
В комочек малый сжалась птица:
пришла смертельная беда —
две лапки,
тонкие, как спицы,
алели в ямочке гнезда.
Достал он сало из тряпицы
и, взяв на пальцы жир густой,
остатки ножек смазал птице
и обернул тряпицей той…
Носил отец, пока проселки
не запорошило снежком,
в одном кармане перепелку,
зерно отборное — в другом.
А по весне, когда туманы,
как пух, белесы и легки,
и дух от клевера медвяный
неслышно плавал вдоль реки,
когда наполнились проселки
веселым перезвоном кос,
отец меня и перепелку
в луга рассветные принес —
и разрядился пышной речью,
что он копил сто зимних дней:
«Пусть посидит в траве приречной,
подышит родиной своей…»
И хорошо так улыбнулся,
сказав хорошие слова…
Он шел легко, почти не гнулся,
и кротко падала трава.
Звенела речка на каменьях,
и я звенел, совсем малец,
держал я птицу на коленях
и гладил крылья,
как отец.
Герман ИВАНОВ
Солнце встает
Над озером тихим витает
Еще неокрепшая рань,
Как будто цветы распускает
В озябшем окошке герань.
Все ярче озерные блики,
И тень отступает стеной,
И солнце встает над великой,
До боли родной стороной.
По селу
Вперевалочку заборы на буграх,
Вперевалочку домишки на горе.
Бабке с ведрами спускаться —
Божий страх,
Хорошо — на быстрых санках
детворе.
Посредине примороженной зимы
Звонко хрумкают подстывшие пимы.
Посредине завороженной зимы,
Словно свечи, подымаются дымы.
В палисадах, убегающих к реке,
Спят калины в светло-синем куржаке,
А под ними (подходи и их бери)
Георгинам^ расселись снегири.
Вдоль околицы, натруживая грудь,
Трактор медленно протаптывает
путь,
Чтоб машины покатили по следам,
В снежной просеке к неблизким
городам.
Удаляется, скрывается в лесу,
Там, где сосны держат руки на весу.
Теплый рокот растворится в белизне,
И за трактором осядет белый прах,
А вдали мелькнут домишки на горе
И веселые заборы на буграх.
Брестский мир
Светает над заснеженной Невой.
За легкой шторой желтый свет
истаял.
Там, в кабинете, человек усталый
Спит, на руки склонившись головой.
Но и во сне тревожная Россия
В окопах, деревнях и городках,
Кляня судьбу, моля святых
всесильных,
Одно лишь слово держит на губах —
То крик, то плач, то шепот:
— Мира! Мира!..
Как в половодье дикая вода,
Обросшие щетиной дезертиры
Отчаянно штурмуют поезда.
История на резком повороте
В борьбе идей, в смятении свинца,
И яростно слепые патриоты
Зовут на бой до смертного конца.
Им не понять, орущим безоглядно,
Бушующим страстями левакам,
Как в Ленина стреляет беспощадно
В диктате Рейна каждая строка.
Позорный мир.
Тяжелые оковы.
Отчаянье и горе на пути.
И надо слово.
Надо только слово,
Чтоб, часть теряя, сохранить основу
И дальше Революцию вести…
