Сам Петька был родом с Урала, а в Казахстан приехал с матерью. Что-то у них там произошло с отцом, и они подались на целину.
Сначала жили в общежитии, а потом им дали комнату в настоящем доме.
Приехать-то он приехал, а вот прижиться к чужому городку долго не мог. По улицам ребята ватажками бегают, на трех, а то и больше языках кричат: казахи — на казахском, чеченцы и ингушата — на своем, и все вместе — по-русски. Пыль, шум, потасовки.
Приехал Петька в начале лета, после окончания занятий. Вся ребятня в это время на улице. Но не сдружился с ними: больно шумны и все знакомы меж собой, а он чужак.
Котлован там был во дворе заброшенный, водой затопленный. Блоки каменные из воды торчат, как острова. Облюбовал он себе это местечко и целыми днями сидел.
Сидит, смотрит на воду и только вздрагивает, если ребята по воде пульнут. Очень-то к нему не приставали. Кому охота с немым говорить! А вечером мать его с работы приходила.
Схватит ее Петька за руку, как маленький, а ведь в пятый класс перешел, зайдут в дом, и больше в этот день его на дворе не видать.
То ли сама Петькина мать догадалась, то ли услышала, как старухи называют Петьку «сыченком», а только
вскоре уехал Петька в пионерлагерь. Сразу на две смены, до конца лета.
Городок маленький был: всего два завода. «Сельмаш» — трактора делал, и насосный — там Петькина мать и работала. Заводики небольшие, но пионерлагеря имели хорошие. Все, кто хотел, ребятишек туда отправляли.
Природа, конечно, в Казахстане — степь. Ни дубов, ни берез. Но все-таки свежий воздух, и лагеря у речушек поставлены — ребятне на забаву покупаться.
Там, в лагере, Петька тоже дичился, но уже не так. Ребята собрались разные, друг дружку не знают, так что не один он такой.
День на третий слышит — шум, глядит — вдоль ограды толпа ребят лошадь гонит. Со всех сторон обступили и в угол направляют.
Ограда вокруг лагеря была — для красоты и чтоб ребята в степь не убежали. Высоченная ограда. По ту сторону яблони посажены. Ребята по яблоки туда лазили в «сонный час».
Видит Петька, загнали лошадь в угол ограды. Подошел к ней завхоз, за гриву ухватил, чтоб не вырвалась, узду вздел и повел.
Коняга эта заводская была, выделили для лагеря хлеб и продукты из города привозить. Вот она на воле и сообразила живо, что свобода слаще. Как завхозу ее запрягать — так она в бега по лагерю, и хоть дивизию сзывай ловить ее.
Ребята по своим делам разошлись, а Петька стоит и смотрит, как завхоз запрягает.
— A-а, штоб тя!
Он хлопал лошадь по ногам, она поднимала их и пропускала сбрую, а Петька наблюдал: в городе лошадь и не каждый месяц увидишь. Подошел поближе и спрашивает:
— Как ее зовут, дяденька?
А завхоз красный пыхтит, чересседельник затягивает.
— Э-т-т-о,— говорит,— н-н-е она…
— Ну, его как зовут? — не отстает Петька
— Его? Его Огонек звали,— завхоз заухмылялся.
— А теперь как зовут?
— И теперь,— говорит,— Огонек зовут. По привычке.— Взглянул на Петьку и засмеялся по-мужичьи: — Мерин это.
Так они и познакомились: Петька и конь.
Чуть свет, а они уже вместе. Другие ребята в разбойников играют, из травы друг дружку выслеживают, а Петька все с Огоньком возится: то чешет, то хлеб с кухни тащит и подкармливает. А потом и вообще стали они с конем вдвоем ходить. Ходят далеко ото всех или стоят у ограды и в одну сторону смотрят.
Завхозу меринок совсем перестал в руки даваться. Бегал тот за ним однажды, бегал, задохся. Пришел в «сонный час» к воспитателю и шипит: «Буди пацана, мне в город ехать надо». А кто из ребят днем спит? Это ведь мучение — два часа вылежать! Петьку как ветром сдуло…
Привел Огонька, сам запряг,— к тому времени обучился. Завхоз зевает и на Петькину худобу смотрит: «В город бы самого тебя послать, да ведь дите ты, еще переломисси…» Уедут они, а Петька… Как привязанный, у ограды останется. Ждет, когда вернутся.
И надо ведь! Едут обратно вечером, меринок как почует Петьку, так и заржет, словно отца родного увидел, Петьку-то!
Другим ребятам оно, конечно, завидно. Тоже Огонька стали приваживать. Хлеб суют, крендельки. Ну, ведь лошадь не человек. Всхрапнет, а они врассыпную. Зубами овода хватит, а они визжать, думают, что кусаться хочет. Не ладилось у них с ним.
А как Петька покажется — Огонек к нему со всех ног! Разбежится, глядеть страшно. Мчит, того гляди — задавит. А он за полметра на полном скаку станет, как вкопанный, только ветром обдаст. Со своим шиком подлетал, значит.
Петька ему руку в гриву, тот — губы в Петькины волосы, и пошли шептаться… Картина!
Завхоз стал тайком Петьку на реку отпускать: и пацан оздоровеет, и мерину прок. Отпросит Петьку у воспитателя вроде как коня поймать, а сам тихонько за ворота их выпустит. Петька — верхом, и давай бог ноги обоим! Самое время в полдень купаться: жара, вода, как молоко. А они детей спать уторкивают.
А в степи-то, в степи… матушки! В полдень ни одна травина не шелохнется. Зной над землей стоит, как пух неосязаемый, воздух мягкий, травяной. Ягодку где заблудшую найдешь — так она, родная, красная и горячая, как есть живая. На свет ее поставишь — все зернышки маленькие видать. Кузнечики-трещуны — не бездельники… Все замрет от жары, а они знай себе звенят.
В небо посмотришь: ни облачка, такое голубое и белесенькое, как застиранный ситчик. И жавороночек один: «трень-трень», как прибитый к небушку висит и песенки свои — бусины — сыплет.
Петька-то городской ведь. Так и сомлел перед этим. Чаровница она, степь… Да и лето! Летом не только степь, простой плетень краше, чем зимой.
Приедут они с купанья,— у Петьки аж глаза затуманятся от воды, солнышка и всего этого. И Огонек: бока блестят, грива чуть не шелком рассыпается, и масть проявилась — красно-гнедая. А поначалу-то, как с завода его привели, так и цвету в нем не было. Так, серость одна, будто молью побитый.
Дело к осени тем временем. Огоньку — что! Он в календарь не глядит. А Петька заскучал. Иной раз будто рассердится на меринка, не выходит к нему. А тот, святая простота, встанет у его палаты, в окно заглядывает и зовет.
Вот и день прощальный настал, костер зажгли.
Ребятишки плачут, привыкли друг к дружке, а теперь им опять по разным школам.
Петька молчит, крепится, губы прикусывает. Огонек с ним рядом стоит, голову на плечо положил и тоже в костер смотрит, а в глазах его лошадиных две горящих капли вытянулись.
Наутро Петьку автобусом повезли, а мерин пошел следом, да ограда остановила. Так и простились.
А там и совсем осень настала: холодно, дождь сыпет, грязь. Это теперь асфальт навели, а тогда на целину еще мало вниманья было. Идет Петька в школу, еле ноги вытаскивает. Нахохлился, чтоб за ворот не капало.
Слышит вдруг — ржание. Обернулся, а у закусочной Огонек стоит. С грузом стоит и мордой шевельнуть не может — поводья-то без растяжки к столбу прикручены. Он глазом косит и ржет.
Петька так его руками и обхватил. Грива у Огонька слиплась, хомутом болячку натерло и весь он с тела спал. Ржет Петьке в ухо — жалуется…
Рабочий тут вышел, отодвинул Петьку, взял поводья и хлестнул мерина. Прогрохотала мимо Петьки телега. На ней штук десять перемычек железобетонных. Не хлебушко.
И все, пока за угол не повернул, держал Огонек морду набок, все на Петьку смотрел. И Петька смотрел, но ничего не видел… Дождины скопились у него на воротнике и пролились за шиворот. Кончилось лето.
