То, что Ленинград — лучший город в мире, знают все. А лучшая улица — это, конечно, наша, улица Герцена. Это знаем мы. Всегда, когда случай собирает нас в Ленинграде, мы идем на нашу улицу, к нашему дому. Идем не сговариваясь: просто каждый из нас знает, что встреча не может начаться иначе.
Нас трое: Цвет, Толька Суворов и я. У Цвета длинное имя — Иннокентий, фамилия — Цветков. Когда ему было десять, кто-то первым сказал: «Цвет». Сейчас ему за пятьдесят.
Раньше нас было больше. Когда мы встретились после войны, никто из нас еще не знал, что она унесла двадцать миллионов жизней. Мы знали только: из семи ребят с нашего двора осталось трое.’
…Сворачиваем с Невского и останавливаемся у «Баррикада». Это наш кинотеатр. Мы помним его еще «Светлой лентой» с немыми фильмами. Здесь мы впервые увидели «Чапаева», «Вратаря» и «Веселых ребят».
Как-то, вскоре после войны, мы пошли в «Баррикаду». Надпись «Дети до 16 лет не допускаются» вызвала у длинного Тольки ироническое замечание:
— Слушай, тебя опять не пустят!
В детстве я долго был самым маленьким. Ребята повыше проходили, а я не всегда. На этот раз я был в майорских погонах. Видимо, поэтому и не услышал привычные слова: — А ты куда, мальчик?!
Из дверей текстильного института навстречу нам веселой гурьбой идут студенты, а мы помним, как в этом недостроенном здании ютились беспризорники и бегали одичавшие кошки.
— Ребята, помните, здесь снимали фильм «Профессор Мамлок»? Тут в подвале, напротив института, еще кабачок был с немецкой вывеской,— говорит один из нас.
— А Левка хвастался, что участвовал в съемке; он ведь очки носил и все со скрипочкой своей…
И тут мы замолкаем.
…Левка был действительно очкарик и по мячу бил плохо. Зато у него были самые лучшие марки и в шахматы он обыгрывал всех (третья всесоюзная категория!). Окончив школу, он поступил на биологический в университет. В армию его не брали из-за зрения. А когда фронт пришел в Ленинград, Левка сбрасывал зажигалки с крыши университета. Сбрасывал недолго: там его и настигла взрывная волна.
Впереди перекресток с улицей Дзержинского, мы знали ее Гороховой, в одном из ее домов жил Обломов. Справа виднеется Адмиралтейский шпиль, рядом Гороховая, 2, знаменитое здание первой ЧК, там работал Дзержинский. Если свернуть влево и перейти через мост Мойку, будет наша школа. Теперь она 211-я, раньше была 12-й Куйбышевского района, а еще раньше — женской Алексеевской гимназией.
Зеленый свет, и мы переходим улицу Дзержинского, справа и слева продовольственные магазины.
— Помните,— замечает Цвет,— как мы тут арбузы покупали?
— А Костька Зубцов их выбирал, сжимал руками и слушал,— добавляет Толька,— вроде бы понимал что.
…Костька Зубцов, или просто Зуб, в нашем дворе играл правого бека и всегда чинил прорехи на покрышке единственного мяча. Учился Костя слабовато, бывало, оставался на второй год. Его дядя, известный во дворе как Федюшка Рыжий, не раз угрожал:
— Кискинтин, стариком будешь, а семилетку кончишь!
Семилетку Костька окончил и пошел на завод имени Калинина. А стариком не стал, уже в 41-м пропал без вести.
…Гостиница «Астория». Для нас она памятна не знаменитым рестораном и одноименной пьесой Александра Штейна. Здесь тоже было кино, детское, за 15 копеек. «Красные дьяволята», «Ванька и Мститель» — фильмы о гражданской войне. Тогда, волнуясь за красных героев и освистывая «беляков», мы не думали о военных испытаниях, которые ждали нас в недалеком будущем.
Не знал этого и Яшка, по-нашему — Янкель, как в «Республике ШКИД». Янкель был левым защитником и больше всех спорил во время игры. Мы ходили к нему слушать модные в то время романсы Изабеллы Юрьевой и Кето Джапаридзе. К началу войны Ян-кель еще не успел закончить школу, пошел добровольцем и погиб под Ленинградом весной 42-го.
…Герцена, 41— гранитное здание бывшего немецкого консульства. Это на его крыше до войны появлялось знамя с фашистской свастикой. Тогда мы многого не понимали. Шла война в Испании, мы носили голубые пилотки с кисточками, щеголяли испанскими словами «вива» и «салюд», ненавидели Франко и очень хотели, чтобы победили республиканцы. Тогда мы еще не могли знать, что война с фашизмом в Испании скоро станет нашей войной.
…Перейдя переулок Подбельского, мы останавливаемся. Каждый из нас знает, о чем думают оба других. Мы думаем о Мишке.
Мишка любил быть первым. Он был первым в игре в пуговицы, первым пошел заниматься фехтованием в спортивную школу, первым научился танцевать и первым вступил в комсомол. Мы думаем о Мишке и смотрим н а . здание Дома культуры работников связи. Раньше тут Стояла готическая кирха. Однажды ее огородили забором, сломали башню, покрыли красный кирпич штукатуркой. Ждали, когда откроется наш Дом культуры. Особенно Мишка, ведь он был лучший танцор. Не дождались.
Вдали, на той стороне Мойки, виднеется Дом учителя. Все знают, что. это бывший Юсуповский дворец, где незадолго до революции убили Гришку Распутина. Для нас с Мишкой Мойка, 94 — не только княжеский особняк.
13 октября 1939 года мы пришли сюда по повесткам военкомата. В одном из залов была слышна музыка. Но это играл не военный оркестр. Выступал популярный в то время молодежный джаз Смита-Полянского. Эти музыканты всем оркестром подали заявления в армию. А пела Ирина Полянская. Пела для всех:
Парень кудрявый,
Статный и бравый,
Что же ты покинул нас…
Моя длинная армейская дорога началась здесь. Мишкина — тоже. Я вернулся, Мишка никогда не вернется. Его дорога оказалась короче, она оборвалась на Курской дуге, 5 июля в 43-м…
…А вот и наш дом. Рой воспоминаний швыряет нас в далекое прошлое… Уже нет асфальта с автобусами, вместо него торцовый настил. И мы играем в лапту. И кажется, что вот-вот из подвала высунется дворничиха со знакомыми словами: «Опять стекла бить собрались?»
Как можно быстро помолодеть! Еще минуту назад среди нас были морской инженер, работник Министерства внешней торговли и подполковник запаса. Но, свернув в подворотню, мы вдруг взбираемся на высокие решетчатые ворота, играем в «маялку», с азартом перепасовываем спичечный коробок. Потом долго ходим по двору…. Здесь были футбольные ворота, образованные углом помойки и притащенным кирпичом. Отсюда строчил «пулемет», отражавший психическую атаку «белых», как в «Чапаеве».
Мы ходим и чаще других слов говорим: «Помнишь?».
За эти годы в доме многое изменилось. В квартирах новые жильцы, во дворе новые ребята. Мы знакомимся с ними, быстро находим общий язык. Мальчишки хорошо понимают друг друга: и те, что носили коллекционные монеты в «Торгсин», и те, что никогда не видели продовольственных карточек.
Времена меняются, мальчишки остаются мальчишками. И хотя мы сами варили лыжную мазь, а они свободно ее покупают, и хотя у нас были самодельные клюшки, а у них настоящие, все равно ори очень похожи на нас. Мы играли драным мячом на мостовой и матч наш заканчивался не свистком судьи, а звоном очередного разбитого стекла или появлением управдома. Они играют на настоящем поле, завоевывая приз на всесоюзном розыгрыше «Кованого мяча». Но разве это делает нас непохожими?’
У нас в доме живут хорошие ребята. Ведь ребята эти — с нашего двора!
…Расстаемся мы по рукам и они говорят нам: «Счастливо!». Мы тоже говорим: «Счастливо!».
Но нам хочется сказать им больше. Мы приходим сюда втроем, когда позволяет случай. Остальные четверо никогда не придут. Нам очень хочется, чтобы эти ребята возвращались в наш двор всегда. И сыновья их тоже.
…Получилось так, что впервые после выпуска я пришел в родную школу в день 30-летия Победы. Пришел сам, без приглашения. Уже в вестибюле остановился и начал улыбаться. Со стороны могло показаться странным: подполковник в парадном мундире стоит один и чему-то смеется. Но тем, кто смотрел со стороны, было невдомек, что стоял я не один.
Когда кончались уроки, здесь, у этих узких дверей, всегда образовывалась куча-мала. Я улыбался потому, что в пустом вестибюле снова видел кучу-малу.
…Дальше лестница. В этот вечер она была пуста и спокойна, ее многострадальные перила и ступеньки отдыхали. Видимо, обстановка придала мне смелости. Один раз я спустился вниз, прыгая через четыре ступеньки, а потом еще раз с помощью перил. Вспоминать — так уж все!
На подходе к кабинету директора меня охватило знакомое, но уже забытое чувство волнения и страха. Правда, на этот раз волновался напрасно, и боялся тем более зря. Встретили меня хорошо. До начала торжественного собрания оставалось время, и я прошел по школе. Знакомый коридор, и вот наш класс. Он был пустой. Но когда я вошел в него, вместе со мной вошли и все остальные девятнадцать, те, что учились в 10 «в». Те, кто мог прийти и кто никогда уже не придет. В классе никого не было, но я слышал перекличку классной руководительницы и отвечал ей:
— Александров?
— Инвалид войны.
— Мальцев?
— Погиб.
— Федухин?
— Не вернулся с фронта.
— Цельникер?
— Умер в блокаду от голода…
Я знаю: и в других десятых любой школы выпуска 39-го подобная перекличка не будет отличаться от нашей.
Можно многое забыть, в том числе имена и фамилии когда-то встретившихся людей. Но если мы помним имена и фамилии наших учителей, помним, как свои собственные, как имена матери и отца, значит, они стоят такой памяти, эти учителя! И я очень хочу, чтобы нынешние ученики, когда они уже станут инженерами, врачами, офицерами, артистами, когда они станут взрослыми и, может быть, окажутся далеко, всякий раз, вспоминая школу, говорили бы «моя» и приходили бы в свою школу на свидание с детством и юностью.
☆
