Знать живое по имени-отчеству

«Лешева дудка», «Черный дрозд», «Воротник»», «Островишко», «Балчуг», «Лунный копр», «Ермак», «Подснежники», «Золотой дождь», «След рыси» — эти повести, рассказы, публицистические поэмы Николая Григорьевича Никонова были опубликованы в «Уральском следопыте».
Известный писатель, наш постоянный автор, он получает большую читательскую почту.
Читатели делятся впечатлениями о прочитанном, их волнуют, глубоко трогают произведения Н. Никонова, и они просят его рассказать о себе, о своих привязанностях и творчестве. В связи с этим наш корреспондент задал Н. Никонову несколько вопросов.

— Николай Григорьевич, известно, что вы уроженец города Свердловска и даже его потомственный житель. Мы знаем, что вы родились в наиболее старой части города — Мельковской слободе. В вашей книге «Солнышко в березах» слобода названа Основинской, а речка Мельковка Основинкой. Не скажете ли вы читателю, что дала вам Основинка, как отразилась в формировании вашего мировоззрения!
Н. НИКОНОВ:
— Я действительно уроженец города, а исчезнувшая ныне слобода Мельковка (последние ее дома сносятся сейчас) была моей журавлиной родиной. Наверное, если б можно было выбирать место рождения, то я не пожелал бы родиться в каком-либо ином, чем здесь, на уральской земле, в той части славного града Екатеринбурга — Свердловска, которая и по всем историческим и прочим изысканиям была его основой. Основинская улица (ныне Испанских рабочих), идущая от подножия Вознесенской горы, мимо «Космоса» и далее в сторону вокзала, по-видимому, была местом, где жили первопоселенцы на реке Исети, строители плотины, первых заводов, набережных, городских домов и вообще всего, что составило главную и самую старую часть города. Улицу Основинскую пересекало пять улиц Мельковок (по названию речки), и та, что была на ее берегу, обозначалась как Мельковка-набережная. Именно здесь, в исчезнувшем теперь доме под номером пять, а позднее, когда улицу пышно переименовали в переулок Спорта, под номером двадцать, находился уютный дом с беленым кирпичным полуподвальным этажом, в котором и прожил я с годовалого возраста до тридцати четырех лет.
Все мельковские улицы не избежали переименования, так, году в тридцать седьмом были переназваны и превращены 1-я Мельковка в улицу Физкультурников, 2-я — в улицу Лермонтова, 3-я — в улицу Быкова и 4-я — в улицу Азина, древнейшая же и единственная мощеная булыжником Основинская, как уже было сказано, превратилась в улицу Испанских рабочих. Не знаю, имела ли она отношение к Испании, так же как 2-я Мельковка к Лермонтову, но от переименования мало что изменилось, а полудеревенская суть слободы сохранялась почти до шестидесятых годов и лишь со строительством «Космоса» — бетонной трапеции, напоминающей мне почему-то, особенно с тыла, гигантский ларек, живописным улицам пришел конец, и я не знаю, чем осветится память Лермонтова, когда от улицы не осталось уже как будто ни одного дома.
Я еще помню, что на месте «Космоса» был широкий заливной луг, под ветром серебрилась осока, скрипели коростели и летали фиолетовые стрекозы-дриады. Это было сорок пять лет тому назад. То залитая солнцем, то замытая дождями, вся в зелени столетних, склоненных к югу, тополей, в рябинах, в сирени и в черемухах Мельковка была столь красива, что сюда постоянно забредали художники, и много раз сопел я за чьей-то сутулой спиной в линялой рубахе, с восторгом наблюдая, как на невеликом пространстве картона или холста рождается, словно бы по волшебству, под движением волшебной палочки-кисти ясный и милый мне кроткий мир моих улиц, крыш, заборов, осветительных столбов, близкого неба и недальних далей. Как я любил свою слободу, как любил постоянно видный, выше ее, город, — наверное, так любят только самое родное: мать, отца, своих детей, своих домашних животных — собаку, кота.
Полагаю, что эта детская горячая любовь и дала мне первичные импульсы неосознанного созидательного напряжения, которое накапливалось в душе, позднее искало выхода и находило его в попытках творчества.
Если будет позволительно назвать себя словом художник, то понятие сути его не может родиться на пустом месте. Для подлинного художника нужен особый склад души, настроенность на самое чуткое, на грани болезненного, восприятие мира. Тогда этот мир, сам собою как будто, станет перевоплощаться в нечто близкое к прекрасному, ибо взгляд художника, его восприятие обладает «дорисовывающей», проявляющей отдельные стороны явления или факта, силой. Может быть, это глубина резкости, может быть, резкость глубины. Скажу, чтоб не обидеть иного слишком мнительного читателя, что не художник, но человек с развитыми чувствами и, возможно, великолепно одаренный в каких-то других сферах, по-видимому, так же хорошо может чувствовать величие, многоцветность и тайное очарование окружающего мира, однако художник отличается еще способностью и выразить это очарование, запечатлеть, обобщить, остановить на холсте, картоне, бумаге кистью, углем, словом, в звучании музыкальных аккордов.
Итак, возвратясь к понятию, скажу определеннее: не родись я в этой чудной стране Мельковка-Основинка, я, возможно, был бы кем угодно, но не литератором. Живопись исчезнувшей слободы стоит во мне и теперь. Вот тихий, розовый и голубой пруд, с полосами чеканной ряби по ветровой синеве. Круги от рыбы в затишке, под берегом. Ласточки, чиликающие и взмывающие, белея брюшком, над огородом и берегом речки. Коршун-цыплятник, загадкой плывущий высоко, а иногда и кружащийся в ему одному понятном парении. Горихвостка-малиновка, уже повторяющая самозабвенно на синей заре свою летнюю, грустно стекающую с тополя песенку. Какая-то церквушка или часовня с исписанными мелом дверьми. Тяжелые саврасые, гнедые битюги, мерно ступающие мохнатыми копытами, отщелкивающие по булыжнику Основинской свой ровный конотоп. Речка в золоте отмелей, в голубизне склоненных над ней заборов. Сапожник с перекошенной походкой, с пьяной песней, с радостным взглядом налитых безумием глаз. Воробьи, осенним громом, серой тучей слетевшие с муравки, осеявшие крыши и забор. И даже косяк-другой журавлей, прямо над слободой, над городом, устремленно и неостановимо, а чаще вереницы гусей, шеренги уток-нырков в уже студеной, уже ломящей душу проголуби октябрьских небес… Все куда-то к югу, к западу, в теплую, в бесконечно далекую, казалось, и счастливую сторону.
Люди в Мельковке. Мир ли становится нивелированнее, сужается ли его разнообразие? Или в детстве стоишь ближе к людям, непосредственнее их восприятие? Слобода была населена удивительным разнообразием, в ней словно вместилась вся ушедшая и уходящая Россия, а кроме того, подрастала и проявлялась Россия новая, нынешняя. Заскорузлые мещане, бывшие лавочники, извозчики, дворники, прачки, нищие, ремесленники всех видов этого сословия, камнерезы, ювелиры, швеи, даже какие-то вылинявшие полублагородные, а сверх того воры, голубятники, птицеловы, тележечники — кого только не было наряду с заводскими рабочими, совслужащими, продавщицами из «Церабкопа» и работницами-пролетарками и комсомолками, лихо носившими красные косынки.
На всех этих людях точился глаз, изощрялось знание, росла, наверное, тяга к изобретательности, хотя никаких серьезных прогнозов на будущее не было. Просто душа уподоблялась какой-то бесконечно просторной кладовой, куда, не знаю зачем, но очень радостно и старательно укладывал я и полянку, всю вышитую зеленой узорной гладью с чашечками желтой гусиной травы, и запах свежих осенних листьев, и без меры толстые бедра какой-то женщины, внезапна открытые мне шальным летним вихрем и поразившие некой неожиданной, а словно бы всегда ожидавшейся предуверенностью.
И сколько, господи, в мире есть и пребудет дальше не знаю каких счастливых знаков и примет вечной неисчезающей жизни, хотя все это меняется и столь горестно кратко, скажем так, эфемерно, что просто не задумываемся мы, привыкли не задумываться: вот ласточки, вот кисть нынешней рябины, чулок на ноге некой девушки, чулок «побежавший» и повыше подколенных ямочек прихваченный черным досадливым стежком, облако, закат, чье-то обещающее дыхание… И не столь же ли кратковременно кратки и линии дальних голубых гор, покрытых лесом, даже гранитная твердь под ногами, где замечаешь вдруг силуэт спиральной раковины?
Время. Пространство. Жизнь. Чем измеряется? Древние римляне имели для обозначения единицы пространства меру с названием стадия. Понятие это ныне совмещено и со временем. И думаешь иногда, не стадиями ли этой жизни меряется время, и чем дальше в бездны крушения либо совершенства катится мир, тем короче становятся эти стадии, словно само время ускоряет свой бег, а пространство сжимается, ведь даже на мизерном пространстве человеческого бытия мы с удивлением замечаем это.
— В ваших книгах в равной степени сочетается изображение жизни природы и жизни человеческой. Каким путем вы шли к пониманию этих процессов!
Н. НИКОНОВ:
— Для меня человек и природа понятие единое, неразделимое. Не помню, кому принадлежит определение человека в значении природы, осмысливающей и обозревающей себя саму. В некотором смысле то «преобразование природы», которое мы совершаем, и есть по сути деятельность как бы ее самой, ведь она произвела человека, вполне возможно, для ускорения «самопреобразовательных» процессов. То, что до человека вершилось силами стихийной эволюции, теперь довершается целенаправленной деятельностью человечества.
Здесь можно возразить, что человек совершил и совершает множество ошибок и тяжелых просчетов. Но ведь и природа в процессе эволюции все время творила ошибки, и лишь через них, преодолевая их, шла к совершенству, и здесь она подчас наносила ущербы, по крайней мере для живой материи, гораздо большие. Чего стоят одни только фантастические оледенения или стирание с лица земли целых сформированных и по-своему высокосовершенных геобиоценозов, допустим, мира мезозойских ящеров. Итак, через ошибки к совершенству, от плюса через минус снова к положительному, от неустойчивого несовершенства к уравновешенной устойчивости.
Следуя этим заповедям и столь же стихийно, я начал работать как литератор и столь же робко первично изображал то, что было мне понятно и доступно. Мир животных  и растений был более близок и понятен мне, чем мир человеческих отношений. С детства настроенный на волну созерцания, обозрения, изумления и преклонения перед миром природы, я именно через него пришел к пониманию человека в той степени, которая необходима для изобразительной работы. Итак, от природы к человеку. Таковы были мои первые книги: «Сказки леса», «О птицах», «Лесные дни». Ряд моих книг критика, пусть со степенью уменьшения, сравнивала с книгами Михаила Пришвина, Этих оценок я не разделяю, ибо, признавая Пришвина как большого мастера изображения природы, никогда не следовал ему и не могу назвать своим учителем. На мой взгляд, Пришвин шел в своем творчестве совершенно противоположным путем — от человека к природе, от глубин человеческой мудрости к изображению каких-то простых и чарующих явлений природы. Я же выбирал более доступную мне тропу— от первичного восторженного восприятия сути природы к углубленному пониманию ее, а затем уже себя и людской жизни в целом. Думаю, что мои повести «Солнышко в березах», «Воротник», «Балчуг», «Подснежники», книги «Певчие птицы» и «Созвездие кактусов», поэма «След рыси» — подтверждают сказанное.
— Известно, что ваши книги проникнуты точным и углубленным знанием природы. Что содействовало этому!
Н. НИКОНОВ:
— Частично я уже ответил на ваш вопрос, остается прояснить детали. Стремление к отражению, а значит, и к пониманию, осмыслению жизни — свойство, присущее каждому человеку. Желание же понимать природу наиболее остро а годы детства сопряжено с общим познанием мира. Желание это и оформлено как «любовь к природе». Однако степени «любви к природе» весьма разные. Начиная от фанатической приверженности, от любви горючей и слезной, которая сродни жертвенности (такую именно я и попытался изобразить в повести «Балчуг»), от любви, которая родила Бремов и Фабров, Дарреллов и Адамсон, через любовь, скажем так, усредненную, на которой старательно воздвигаются монографии и ученые степени, через любовь,— к природе ли? — где растут книжечки про Зайку Петю и Мишку Потапыча, до любви, что называется, всеобщей, разливанной и потребительской уж без всякого стыда: если в лес, то «по грибы», «за черникой». «А больше-то зачем?» На озеро? «За окунем. Двести штук вчерась достал». Нет, не осуждаю. Хоть и не очень приветствую. От потребиловки до грабиловки так близко. Осуждаю я лишь такую любовь к природе, когда на солнце глядят через пол-литра, птичий голос глушат транзистором. Думаю, что мое стремление к познанию природы было в какой-то степени врожденным и унаследованным качеством, но не обошлось и без поощрения со стороны родителей, в особенности отца, Григория Григорьевича Никонова, в прошлом и охотника, и рыболова, и просто любителя леса, поля и воды, умевшего ненавязчиво поддержать устремления своего сына. Отец так же, как и я, в раннем детстве ловил птиц, собирал коллекции жуков и бабочек, рано начал ружейную охоту, пристрастился к книгам о природе и путешествиях. Наши интересы таким образом были созвучны, хотя бы первично, совпадали (кроме решительно оставленной мною охоты).
Первичное же узнавание шло, как всегда, стихийно, — весь этот сбор жуков, бабочек, ловля птиц, лишь позднее, более взрослым, я перестал относиться к этим делам как к увлекательной забаве, увидев в них средство самоусовершенствования, накопления каких-то необычайно нужных знаний. Мне уже не просто хотелось поймать самого красивого яркого чижа, но добиться, чтобы эти птицы гнездились в клетке, стало делом престижа добыть птицу редкую, вроде соловья-красношейки, корольков, ястребиных славок, певчих дроздов, а бабочки и жуки собирались с тщательностью исследователя, снабжались этикетками по всей форме. Доставляло огромную радость добыть не просто редкостную бабочку громадной величины, белую с красными пятнами, но и установить, что это особый вид — Аполлон Уральский.
Кстати, о исчезающих редких бабочках, допустим, из рода Парусников. Они исчезают отнюдь не от того, что стали добычей любителей. Безудержное, хотя и необходимое, увеличение посевных площадей, применение ядохимикатов, гербицидов и инсектицидов сокращает ареалы распространения многих диких растений, на которых живут гусеницы, как результат все реже встречаются теперь те виды, которые четверть века назад были обычны, в то время как прежде редкие уже неизвестно сохранились ли вообще. Этого же самого Аполлона за тридцать лет я видел еще всего один раз! — хотя на природе бываю много чаще рядового горожанина, можно даже сказать, живу в деревне. Разумеется, помня о редкости этого вида бабочек, теперь я уже не рискнул бы его добывать и более того, сделал бы все от меня зависящее для его охраны.
Познание природы, даже сопряженное на первых порах с каким-то первичным уроном и ущербом, далее  обращается на пользу самой природе и человеку, занятому ее углубленным изучением. Человек знающий почти всегда любитель, а значит, способен встать на защиту природы и ее детей от хищничества, произвола, невежества, неразумного потребительства.
Познавать природу громадное счастье. Ходить по лесу, по лугу и по болоту, зная голос каждой птицы, принадлежность всякого встреченного насекомого, хотя бы к известному вам роду и семейству, зная «по имени-отчеству» травы и цветы, предугадывая изменения погоды по ветру, облакам, сиянию солнца и запаху тех же трав,— разве может сравниться с этим всемогущим проникновением в лики жизни какое-то осатанелое, иначе не скажешь, «гудение» на природе, которому так часто предаются якобы «туристы» и словно бы отдыхающие на лоне.
Замечу с радостью, что число этих человекоподобных все-таки потихоньку уменьшается, в то время как число людей, восторженно любящих природу, зверей, птиц, насекомых и растения, просто эстетику дикой жизни, просто ее красоту, непрерывно растет.
Для содействия этому процессу не худо было бы создать и новые журналы по отраслям любительского знания. Будь моя воля, я издавал бы и журнал о тропических животных и растениях, массовые издания, доступные желающим, о птицах, рыбах, насекомых, комнатных растениях, орхидеях, кактусах. Было бы очень полезно на первых порах капитально расширить «Юный натуралист», сделать его еще более красочным, содержательным и объемным, тиражи книг таких авторов, как Даррелл, Гржимек, должны быть больше, ждут переиздания и старые авторы, такие, как Брем. Много, много делается, много гуманного, доброго, надо еще больше. Надо, чтобы учебники Природоохраны, Природознания, Красные книги были в каждой семье. Надо, чтобы эти книги написали талантливые авторы, живым, незасушенным, доступным для всех языком. Надо уже в школах готовить действительных натуралистов, искать новых Дарвинов, не щадить сил для сохранения «живых уголков» Земли, без пощады карать браконьеров, объявить им священную войну всюду. Новый закон об охране и использовании животного мира — прямое свидетельство заинтересованности в сохранении и процветании природы, его можно считать задачей, поставленной перед всеми и каждым.
— Какова, по вашему мнению, роль природы в формировании личности, особенно человека молодого, юноши, подростка!
Н. НИКОНОВ:
Мне представляется, что мы еще очень мало даем этому молодому человеку сведений о природе. Гораздо меньше, чем в свое время неандерталец, кроманьонец, и те народы, что живут еще на уровне родового строя. Жизнь среди природы, без удобств и без теплого туалета может быть и тягостна, однако человек, прошедший школу такой жизни, замечательно приспособлен к любым трудностям и невзгодам, и вот ведь парадокс, гораздо бережливее, сострадательнее, внимательнее, чтобы не сказать нежнее, к этой самой природе. Вспомним Дерсу Узала, вспомним всех литературных фантомов, вроде Соколиного Глаза.
Если бы все мы росли закаленными по-индейски, какое прекрасное дополнение было бы к нашим знаниям, к нашей культуре и нашему здоровью, все чаще поддерживаемому пенициллинами и валерьяновыми каплями.
Сейчас многотысячелетний опыт общения человека с природой и животными забывается. Он забывается стремительно, ведь мы отвергаем даже народную медицину, часто объявляем знахарством и невежеством исключительно полезные знания из копилки народного опыта, мы не знаем, а вернее, забыли, тысячи полезных свойств диких растений, мы забыли и знаковый язык общения с меньшими братьями, который несомненно понимал неандерталец.
Мы прошли через стадию жизни, которая выражалась лозунгом: «Взять у природы!» Сегодня эта задача давно под сомнением. Понять природу, не брать у нее лишнего, оберегать от загрязнения, хищничества, наплевательства, признать право на жизнь у какой-нибудь водомерки, лягушки, бабочки, жука,— примерно так должны формулироваться взаимоотношения человека и природы сегодня. Хотя из правила и может быть исключение, там, где речь идет о чрезмерном размножении каких-либо животных или вредителей.
Итак, мне думается, что человек, которому с детства внушают: не убий! Думай над своими поступками! Стыдись жестокости! Не будь хищником!— такой человек постепенно, хотя и не без ошибок, вырастет в своем подлинно человеческом, гуманном качестве.
Буквально на днях я был приятно удивлен, встретив на луговине, возле своей дачи, гурьбу ребят из пионерского лагеря. Дети вели себя как дети: бегали, прыгали, смеялись, что-то искали, но все время я слышал и голос руководительницы: «Цветы не рвать! Цветы не рвать!» И действительно, цветы на лугу уцелели. Трава распрямилась. Луговина и после ухода людей осталась луговиной. Как жаль, что книга Арсеньева «Дерсу Узала» не включается в хрестоматии. Как жаль! Очень бы я хотел, чтобы каждый подросток прочел ее, каждый потом воспитывал в себе прекрасные черты Дерсу: бережливость, сдержанность, любовь к живому. «Его все равно люди, только рубашка другой!» Как же это хорошо. Как хорошо, когда ясно, душой поймешь, тогда и муравей, и пчела, и всякий цветок, и дерево, шумящее на ветру, покажутся тебе братьями, и, как старший среди них и самый разумный, ты протянешь к ним руку, погладишь, поможешь, ободришь, утешишь, порадуешься жизни вместе с ними.
— Читатели могут спросить: следуете ли вы сами тому, что говорите!
Н. НИКОНОВ:
— Отвечу так: стремлюсь следовать, учу себя, подчас заставляю, негодую, когда не могу сразу выполнить, наверное, во многом грешен еще: не постиг, не подумал, проленился, не учел. Но главное, главное, наверное, понимать и стремиться исполнить, уже в этом есть что-то, облегчающее душу.
— В декабре этого года вам исполняется пятьдесят лет. Для писателя-прозаика это пора зрелости. Хотелось бы спросить: над чем вы сейчас работаете! Ваши планы!
Н. НИКОНОВ:
— Я не умею рассказывать о том, что не сделано, может быть,  из суеверия. Тем более, что планы всегда легко строить, а выполнять трудно. Скажу лишь: работаю, стараюсь работать взыскательнее, с каждым годом это труднее дается, возраст уже дает себя знать, особенно память, имею в виду память творческую, ассоциативную. Хотелось бы написать еще одну книгу о моих друзьях-птицах, книгу о растениях, может быть, учебник природоведения, а в более широком литературном плане книгу о своем поколении. Работаю и в этом нахожу все лучшее, что есть в жизни. Желаю и читателям успехов в первую очередь в работе.