За окнами мастерской клубится морозная стынь. Между городских многоэтажий видны заснеженные крыши домишек, кудряшки дымков, напоминающие уральские поселки из нашего детства, когда в очаг или подтопок подбрасывают звенящие с мороза поленья березовых дров. Евгений Николаевич мягко ступает в валенках по полу мастерской, закапанному краской, и признается:
— Холодно! А в детстве щук доставал из ледяной воды. С семи лет стал рыбачить, с иной щукой едва справлялся.— Вспыхнувшая спичка чуть теплит сумерки, закравшиеся в мастерскую.— Татьянины морозы сейчас, домой звонил в Касли, мама говорит, что в ее день рождения всегда стужа. Печи топят по два-три раза в день.
Багровое солнце на закате путалось в дымах. Над козырьком крыши мастерской летели птицы. Они каждый
вечер направляются в какую-то свою сторону.
Внизу по тропинкам бежали ребята и девчата из профучилища, зажигались квадраты огней в учебном корпусе напротив. Евгений Николаевич смотрел в окно, покуривая, и раздумчиво говорил:
— Места не нахожу себе, пока новый холст на мольберт не поставлю. Тогда и на душе спокойнее, и мысли активнее — работать хочется.
Холст большим пластом белеет в углу мастерской. Он подошел, погладил его. Хорошо натянутый на подрамник холст зазвенел, как бубен. Еще потрогал рукой шершавую белую поверхность — так всадник гладит своего коня.
Что будет на новом холсте, Широков пока не говорит. «Может быть, самое сокровенное»,— обмолвился только. Конечно же, у каждого художника есть желание написать самое волнующее и сокровенное, к чему он готовится, порой, всю жизнь.
Евгений Николаевич включает свет, лампочки ярко вспыхивают в плафонах, и с разных сторон будто придвигаются к нам люди. Только они неподвижны на холстах, но каждый наделен индивидуальным характером, и будто слышится голос поэта Радкевича.
«И я здоров, а ежели и болен, то только тем, чем вся земля больна», — сказал он, когда увидел свой портрет законченным в мастерской художника.
Михаил Савельевич Альперович изображен сидящим на балконе. В несколько согбенной фигуре чувствуется расслабленность. Характерным сжатием губ, прищуром глаз, рукой, ухватившей спинку стула, художник подчеркивает волевой, твердый характер ветерана партии и пермского комсомола. На втором плане — городской пейзаж. Как утверждал Суриков, «по архитектуре о времени размышляю». Перед глазами Михаила Савельевича — новые кварталы Перми и уходящий район Слудки, где он работал секретарем райкома комсомола, где жил поэт Василий Каменский, где прошло многое, что связано с молодостью, и оттого «печаль его светла» — так задумано художником.
С другого портрета смотрит на нас актер Андрей Миронов. Он стоит как будто тесно сжатый рамой на узком холсте, но в свободной позе, в клетчатой рубашке и с полувложенными руками в карманы брюк. Широков хотел показать, что и в обыденной жизни Миронов достойно несет звание художника, что творчество требует от него, человека и артиста, большой отдачи.
Зимней ночью заткало окна мастерской, а на портрете, где изображена Юлия Друнина,— лето. Потом, через несколько лет после Победы, фронтовая поэтесса напишет стихотворение, две строчки из которого стоят целой автобиографии:
Я родом не из детства — из войны,
Прости меня, в том нет моей вины.
Юлия Друнина на портрете изображена у раскрытого окна в ночную природу. За кустами, за деревьями вверху угадывается поворот дороги, над ним прожекторный пучок света: не так же ли сполохами рифмуются строки в голове поэтессы, и она сейчас же скороговорной машинописью зафиксирует их?
Однажды художник пригласил рабочую Мотовилихинского завода, Героя Социалистического Труда Любовь Васильевну Улитину. Она пришла в светлом платье в мастерскую, залитую ярким светом. Знакомство с художником и необычная обстановка несколько смутили ее. Портреты, краски, развалы кистей на полу, журналы, книги об искусстве… Любовь Васильевна бережно листает их, накапливая на коленях. Евгений Николаевич тем временем подсмотрел нужное решение портрета и взялся за кисть, или даже вслух сказал об этом. Любовь Васильевна подняла голову на художника, бережно придерживая книги на коленях руками… Этот взгляд Любови Васильевны так и остался на полотне — с ясными глазами, со сдержанной улыбкой и радостным настроением души.
Портреты как будто теснят, надвигаются с мольбертов, но не мешают работать. Вспоминается портрет Бориса Никандровича Назаровского в черной блузе. Прямой, костистый, мудрый, стоит он, отодвинувшись к правому краю холста,— это намеренно подчеркнуто художником.
Руки заложены за ремешок. Они настолько выразительны, что привлекают не меньше, чем лицо, вся голова, так же мастерски и крепко вылепленные кистью. Когда работа завершалась, Борис Никандрович навестил художника в мастерской. Молча и внимательно вглядывался он в портрет, словно бы в свое отражение, только несколько увеличенное,— поэтому отступил назад. Рядом стоял портрет киноактрисы Чурсиной. Борис Никандрович посмотрел на актрису, на себя, старца, и сказал крылатую реплику: «Неравный брак».
Настоящая дружба связывала старейшего журналиста Назаровского с художником. Этюд головы для портрета Евгений Николаевич написал на даче — в маленькой избушечке Бориса Никандровича на Сылве. Местечко овеяно славной легендой: дачу посещал Аркадий Гайдар, то были годы двух деятельных, молодых журналистов областной газеты в Перми.
Интересна биография портрета Нади Павловой. Художника окрылил успех юной балерины, и Евгений Николаевич начал большой живописный холст. Балерина в полете, она освещена игрой прожекторных лучей. Внизу, по замыслу автора, должны быть руки, взметнувшиеся вверх. Это — руки почитателей балета, руки, поднявшие Надю на ступень славы, они же должны поддержать ее, быть бережливыми.
Весь холст был прописан красками, найдено движение счастливого полета и сходство балерины, работа, казалось, шла к концу. Евгений Николаевич советовался, какую заказать раму. Судя по всему, он был
удовлетворен. Но творческие сомнения автора нам неведомы. Он снова стал посещать хореографическое училище, наблюдал Надю. И художник уловил характерный миг, который стал ключом к другому, непривычному решению портрета балерины— без движения в танце. И сразу же тот большой и почти законченный живописно-декоративный холст был повернут к стене.
Одухотворенный новым решением, Евгений Николаевич работал быстро и в то же время с большими придирками — выверяя каждую частицу холста. Казалось, такому второстепенному атрибуту, как лейка для поливки пола, и то долго искал место, передвигая ее по холсту. Но основное и самое главное — решение образа юной Нади Павловой! «Никто, пожалуй, меня так долго не мучил, как этот маленький вундеркинд»,— признавался художник.
Портрет заканчивался в канун открытия четвертой зональной выставки «Урал социалистический» в 1974 году в Уфе. Автор не успел сделать раму и отправил ее в простой деревянной обкладке. Но это нисколько не помешало высокой оценке и признанию произведения на уральской и всесоюзной выставках в Москве, на других выставках. Портрет репродуцировался в нашей и зарубежной печати, Надя посылала, образно говоря, приветы Евгению Николаевичу со страниц разных изданий и журналов.
Портрет писателя Виктора Астафьева занимает особое место в жизни и творчестве Широкова. Разными путями пришли художник и писатель в искусство. Один — через студию учебных заведений, другой — через войну и госпитали рядовым солдатом-окопником. Мирная волна прибила Виктора Астафьева в прикамский город Чусовой, где он начал осваивать писательскую школу своим нелегким путем. Поднимал тему войны, писал о Сибири, о родном селе Овсянке, рассказывал о бабушке Катерине Петровне, скрасившей его сиротское детство.
Кряжистый сибиряк на портрете Евгения Николаевича вдумчиво и крепко усиделся за работой. Позабыв о дымящей сигарете, он вчитывается в рукописные страницы, когда, как говорят, автор сам себе строгий судья.
«И брела она по дикому полю, непаханому, нехоженому, косы не знавшему. В сандалии ее сыпались семена трав и колючки цеплялись…» — святая россиянка идет по земле.
Именно главы из рукописи «Пастух и пастушка» читал тогда Астафьев Евгению Николаевичу, пока писались этюды к портрету в мастерской художника.
Едва ли Виктор Петрович работает так вот, невзначай, примостившись на табуретках. Он рассказывал, что с трудом привыкал к полированному столу, подаренному в пятидесятилетие. Старый, поцарапанный и забрызганный чернилами — ребята учили уроки на нем — как-то был ловчее. Но дело не в прямой достоверности. Главное — убедительная достоверная трактовка образа, крепкая лепка формы, голова и фигура — будто литые.
…Родился Широков в Каслях — знаменитом южноуральском городке, известном на весь мир художественным литьем из чугуна.
Отец Широкова, Николай Федорович, говорил, что пришел на завод к Демидушке, топил печи, выбился в слесаря — подгонял литые заслонки к печам-голландкам. Мать, Татьяна Афанасьевна, крестьянка из Сосновки, а отец с Острова — разные края Каслей. Семья матери рано лишилась отца, дом сгорел от молнии, и по сей день Татьяна Афанасьевна со страхом относится к непокорным явлениям природы…
Но не успело детство отлететь, как в мирную жизнь ворвалась война. Вместо тетрадей и книг в мальчишеских
руках тяжесть холодного металла войны. Женя Широков навинчивал стабилизаторы к минам, укладывал их в ящики, которые так тяжело было поднимать…
Трудно было взрослым и детям, посуровела природа вокруг Каслей. Вишневые горы зимой под снегом казались вымершими, но весной вселяли надежду, радовали цветущим вишняком, а в августе жители ведрами собирали дикие дары земли. Как-то в минуту отдыха, выглядывая из заводского окна, Женя увидел внизу тоненькую березку, прижавшуюся на каменном выступе к старой демидовской стене. Может быть, легкое крохотное семечко принесли сюда ветры с Вишневых гор или заронили птицы, но березка росла, держалась на выступе, словно девушка над пропастью, откинув зеленые косы по ветру. И вдруг какая-то необычная радость вспыхнула в душе мальчишки — захотелось рисовать! Ему вспомнилась партизанка Зоя, тоже как березка, только утонувшая в снегу и не склоненная перед врагами…
А вскоре на заводе подумали и о том, что надо возрождать традиции, надо привлекать старых мастеров для передачи опыта молодым. Был издан приказ об организации мастерской. В закутке при одном цехе стали налаживать производство художественного литья. На эту, казалось бы, желаемую работу был переведен Женя Широков. Но по-мальчишески он был разочарован: ему хотелось, как все, помогать фронту — выпускать военную продукцию. Однако уже тогда, салютуя победам, понадобилось вручать полководцам или героям памятные сувениры, скажем, «Юдифь», отлитую из чугуна, «Ермака» или «Джигитовку». И подручный мастера Аникина Женя Широков стал очищать отливки от песка, срубал швы, подчеканивал, где не получалось,— осваивал трудное мастерство чеканщика.
С особой благодарностью и теплотой вспоминает он своего первого наставника в искусстве, художника-самородка Павла Степановича Аникина. Занимался лепкой, вечерами рисовал с классических отливок, мечтал стать скульптором и создавать новые художественные модели для родного завода.
Кончилась война, и люди стали залечивать раны: изранена земля, изранены души, одно лекарство для всех — радость встреч. Возвращались солдаты и в Касли, иные встречи западали в душу юному Жене Широкову. Его земляк Борис Волков учился в институте имени Репина, приезжал на каникулы и был кумиром ребят не только как художник, но и как один из участников войны — защитник Ханко. Героический гарнизон не сдался фашистам. Борис Волков с художником Пророковьщ и поэтом Дудиным клеймили врагов злой и меткой сатирой, а когда нужно было, брали в руки автоматы.
Летние каникулы Волков проводил на каслинских озерах, на островах — писал этюды. Его складной мольберт, зонт, этюдник, краски, кисти — все было предметом несбыточной зависти.
Вдохновленный земляком, Женя поехал в 1947 году поступать в Свердловское художественное училище.
Женя Широков приехал поступать на скульптурное отделение, но такого не было. Невольные обстоятельства помогли ему найти себя в живописи. На оборотной стороне географической карты, за неимением бумаги, он написал тогда акварелью натюрморт и сдал другие вступительные экзамены.
Быстро промелькнули пять студенческих лет и еще шесть в высшем художественно-промышленном училище имени Мухиной в Ленинграде. Евгений Николаевич признавался, что годы учебы в Свердловске вспоминаются даже с большим волнением: начало осуществления мечты. Первые учителя… Герман Александрович Мелентьев, обходительный, добрый. Он всегда советовал любезно и наставительно: «Не забывайте вечерочком за чайком наброски делать». Федора Константиновича Шмелева, требовательного учителя, который выпускал курс, он вспоминает с особой благодарностью.
Руководителем в Ленинграде был Глеб Александрович Савинов. У него, большого мастера, в основном научился композиции, живописи, чувству современности. А образ русской женщины, опоэтизированный в творчестве Савинова, нашел как бы продолжение. в картинах Широкова, когда он вернулся после Высшего училища на Урал. .
В Перми Евгений Николаевич встретился и познакомился с Виктором Астафьевым. Вскоре писатель подарил ему свою книгу с пожеланием: «Пусть твою кисть не покидает мужество». А мужества любому художнику надо иметь много, а для Широкова это напутствие оказалось желанно-пророческим.
Усложняя свои поиски, Евгений Николаевич пришел к портрету-картине. «Баллада о художнике» — это рассказ в живописи об известном пейзажисте Евгении Гудине. Если автор почти стопроцентный домосед, то Гудин страстный путешественник. Творческая география его обширна: Северный Урал, Башкирия, Хакасия, Тува, Камчатка, Чукотка, Таймыр…
Вдохновляющим моментом было совместное путешествие Широкова с Гудиным по Каме и Волге. У них, однокашников по Свердловскому училищу, известных художников, было о чем поговорить, разместившись друг против друга в каюте. И вот тогда, как-то подсознательно наблюдая старшего товарища, успевшего еще и повоевать, Евгений Николаевич загорелся портретом-картиной: землепроходца решил написать!
Внутренний вид вагончиков, где художник находил приют у нефтяников или геологов, Гудин описал словесно и нарисовал: себя «выдал» характерной позой — он любит лежать и рассказывать, как мы его видим на картине.
Евгений Гудин приезжал из Свердловска с полным комплектом таежной экипировки, одевался и позировал Широкову. Оттого получился убедительный рассказ в живописи — эпическая баллада о художнике, когда он работал, может быть, где-то севернее Тюмени или на Ямале, а то и вовсе за тридевять земель — в заполярной тундре на Таймыре…
От одной работы к другой Широков переходит не сразу. «Ниточки находить, связывать их — настраиваться каждый раз надо»,— услышишь иногда от’него. Да и не всякая задумка бывает исполнена.
Как-то он вспоминал, что буквально преследовал Кабалевского — наблюдал и делал наброски во время работы композитора с артистами оперного театра, когда репетировали «Реквием».
— Удивительный человек! — восхищается Евгений Николаевич.— Кипучая энергия, многогранность деятельности: композитор, просветитель, многие годы наш депутат в Верховный Совет СССР…— Кабалевский сам приезжал в Пермь. А когда художник задумал портрет Копеляна, то ездил в Ленинград, встречался с актером в то время, когда создавался фильм «Семнадцать мгновений весны». Копелян читал за кадром и признавался, что эта роль намного сложнее, чем участие в кадре. Выглядел он утомленным, но привлекал к себе колоритной внешностью, мужественным лицом, душевным обаянием и простотой в общении.
Путь к своим картинам Широков начинал с монументально-драматического полотна «Освобождение». Узники разных национальностей прошли через муки ада фашистских концлагерей, и счастливое освобождение каждый из них переживает по-разному. Огромное полотно занимало добрую половину мастерской, верхняя часть картины писалась с лесенки, живопись корпусная — большое наслоение красок, все это тяжелило работу. Преодолевая ее, Широков совершенствовал мастерство, накапливал опыт.
В дальнейшем это помогло ему решить одну из сложных и актуальных в наше время тем — отразить образ вождя. Картина «В. И. Ленин на конгрессе Коминтерна» экспонировалась на зональной выставке в Челябинске, где получила высокую оценку прессы, а коллеги отмечали творческий рост и зрелость художника.
Творческая Зрелость Евгения Николаевича вполне подтвердилась в создании картин, посвященных Великой Отечественной войне. Это не баталии, а тема народного мужества: «Хлеб — фронту», «Весна 1945 года», «Раздумье». Картины созданы в разные годы, но убеждают последовательностью рассказа, поэтому хочется объединить их без ведома и замысла автора в триптих.
«Хлеб — фронту». Женщина смотрит на нас и на дорогу со своими думами, с печалью, с надеждой — большая земля плывет ей навстречу, ласковое осеннее солнце светит в лицо. Художник назвал ее Аннушкой — это светлый образ русской женщины. И вся она в светлом, лишь иконно-коричневый загар лица под белым платком да незабудковый цвет пестрого платочка на головке ребенка. Аннушка по-мужски держит вожжи и правит одной рукой, второй прижимает ребенка, кормит его на ходу, уверенно восседая на мешках. За ее подводой идет вторая и третья — идет обоз с красным транспарантом: «Хлеб — фронту».
Покачивается, вздрагивает на нырках телега, медленно уплывают назад жухлые травы, черноземные борозды в стерне к верхнему срезу холста. Неба в картине нет, не отражается оно и в уставших глазах Аннушки —- навстречу ей ползет дорога с избитыми колеями. По сторонам березки с трепещущими желтыми листочками — знакомый, родной южноуральский пейзаж.
За осенью наступали трудные зимы, весны сменялись веснами, пока не пришел победный май. Об этом второй рассказ художника — «Весна 1945 года».
Радость встречи! Каждому хочется прикоснуться к солдату, расслабиться душой — в клубок сплелись охваченные единым душевным порывом люди. Вздохи и сдавленное волнение: «Родненький! Вернулся… Как долго мы ждали… Как долго ты шел…»
На лицах радость и горе. Движения сдержанны: одних сковывает безнадежность ожидания, другие боятся спугнуть свое счастье. Головы и лица, как главки кижского собора, одно над- другим. Самое верхнее — женщина в темном платке с запавшими в орбитах выплаканными глазами. На помрачневшем лице скованная радость. И как целомудренно светло среди всех лиц лицо девушки, порхнувшей к солдату.
Среди других — улыбающаяся молодая женщина с поднятой рукой, она спешит обнять солдата. Задумывал ли художник какие-либо родственные отношения между ними, но по взволнованным чувствам, решительному движению женщины думается, что она сестра солдата. Самого близкого ему человека — мать — не сразу разглядишь. Сухонькая, легкая, цепко ухватилась она старческой рукой за сына и, почувствовав родную кровиночку, ослабла, уткнувшись в плечо, и нет для нее больше никого ближе и дороже.
А за озером, натужным синей рябью ветреного дня, избы и дома, выглядывающие из-за бугров ждущими окнами. Кажется, что дома, куда не вернулись солдаты, таят ожидание и оно именно в окнах, по стеклам которых иногда катятся капли дождя, как слезы. За озером одинокие женщины, должно быть, переставшие ждать своих, и потому они остановились, застыли на месте…
Виктор Астафьев рассказал об одной прикамской деревушке: «Было-то в Быковке домов не так уж много — шестнадцать. Горькая и странная арифметика постигла Выковку: с войны в нее не вернулось шестнадцать мужиков».
Жестокая правда войны драматически рассказана художником Широковым в живописи. Оптимистичное настроение картине придают сочные краски весеннего мая. Хотя неба и не видно, но оно отражается свежей синью в озере.
Прошли годы. Ветераны войны стали ветеранами труда. И третий рассказ художника об одном из таких ветеранов — картина «Раздумье». Это, несомненно, и раздумье Евгения Николаевича над жизнью, над творчеством.
Картины, объединенные рассказом в триптих, не соединились вместе. «Хлеб — фронту» в собрании Пермской галереи, «Раздумье» в художественной галерее города Чайковского, а «Весна 1945 года» была отправлена на выставку в Москву, посвященную 30-летию со Дня Победы, и не вернулась в Пермь.
Работы Евгения Николаевича Широкова отмечены премиями, медалями, дипломами. В 1973 году на Всесоюзной выставке портрета присуждена первая премия за портрет журналиста Б. Н. Назаровского. В 1976 году присуждена серебряная медаль ВДНХ за портрет Нади Павловой. В 1978 году присуждена премия Всесоюзного конкурса «Корчагинцы 70-х» за портрет Нади Павловой и картину «Весна 1945 года».
И вполне заслуженно Евгению Николаевичу Широкову присвоено почетное звание народного художника РСФСР. Поиски никогда не оставляют художника, он всегда мобилизован — всегда на работе.
