Пожалуй, лучше всего начать с Сереги,
Тогда еще я был абитуриентом — готовился в университет. Заботы не одолевали, и я целыми днями пропадал на озере. Однокашники мои работали уже, а я от скуки ходил всюду с нашими дворовыми мальчишками,
Серега жил в соседнем доме. Двенадцать лет, небольшого роста, довольно плотного сложения, беловатый. Как-то проходили мы мимо дома. А у подъезда стояла коляска с плачущим малышом, Серега рванулся в подъезд, обстучал, наверное, все двери, но нашел легкомысленную мамашу. Пригласил я его кататься на лодке. Он пришел с братом: в белых рубашках, нарядные, как на праздник!..
И я стал приглашать Серегу к себе. Когда со стола вдруг исчезла тройка, потом — пятерка, я никак не связал эти пропажи с Серегой. Он вообще знал, где у меня хранятся деньги. В тот день я сосчитал в сумке всю мелочь до копейки. Вдруг Серега попросил воды похолоднее… Я принес. Интерес ко мне у него как-то сразу пропал, и Серега ушел. Не помню, зачем мне понадобились деньги — на дне сумки одиноко поблескивал пятиалтынный…
На другой день мы встретились. Серега все болтал и болтал о чем-то, а я угрюмо молчал. Наконец он спросил:
— Ты чо, какой-то не такой?
И я сказал, что если он не принесет через три дня все украденные деньги,— быть ему в милиции. Серега скис и убежал. Прошла еще неделя. Рано утром я пошел к нему домой. Младший брат его Женька сказал, что Серегу ищет милиция — он угнал чужой мопед.
А потом выяснилось. Серега, такой чуткий мальчик (история с коляской и младенцем), такой праздничный (белая рубашка для катания на лодке) — избивал одноклассников, отбирал у них деньги…
Из-за Сереги, наверное, я и напросился на это поручение. Я сидел скромным гостем на заседании комсомольского бюро факультета и ВДРУГ услышал, что приходил пионервожатый из спецшколы и просил двух человек — вести кружок журналистики. И тут уж я не утерпел. Давно мне хотелось узнать, что происходит а подобных учебных заведениях.
Высокий забор не оставлял места для сомнений в точности адреса. Никто нас не встречал, и мы стояли как неприкаянные. Мимо строем проходили мальчишки, каждый выстреливал в нас угрюмое «здрасьте», и не было в этом слове ни теплоты, ни радости — одна только дисциплина.
Стриженые затылки делают их всех похожими. Только потом мы стали различать ребят. И оказалось, что они совсем обыкновенные мальчишки. Играют в машинки, возят песок, делают игрушечные дороги и гудят, подражая моторам. Только вот плохого, страшного, горького видели они за свою маленькую жизнь гораздо больше, чем другие их ровесники: детства у них не было.
Позже прочитал я их личные дела. И там, среди обычных прегрешений — мелкого воровства, курения, драк, сквернословия и пьянства,— попадались и такие…
«Витя пришел к моему сыну и попросился у него переночевать. Он был весь в грязи, и я повел его мыться. Все его тело было в синяках. Он сказал, что его били шлангом от стиральной машины. Возвращаться домой не хотел». (Из объяснительной.) Дальше шли заметки инспектора: «До 11 лет Витя был нормальным ребенком. Но потом начал воровать деньги, сначала из дома, потом у соседей. Родители постоянно избивают его, и не могут справиться с воспитанием сына. А из школы писали: «Мальчик неуравновешен, грубит. На уроке математики встал без разрешения и начал расстегивать брюки. Учительница спросила его: «Может, совсем разденешься?» Он обозвал ее гадким словом и убежал из класса. Он ничем не интересуется, у него нет никаких способностей».
А этот Витька пишет стихи. И очень любит Маршака. К юбилею поэта сочинил: «Эй, ребята, шире шаг, с нами вместе наш Маршак!» Он переписывал стихи из «Родной литературы» и даже выпросил у меня почитать здоровенный том Ильи Сельвинского.
Другой мальчик защищал бабушку. Я понял так, что отец и мать выжили бабушку из дома. И мальчик воровал, убегал от них и везде писал: «Я даю слово исправиться, только отправьте меня к бабушке». А у бабушки не было денег на его содержание.
Позже я узнал и других «хулиганов»— из них выходили прелестные зайчики, коты в сапогах, космонавты на новогодних маскарадах; они, как все советские мальчишки, ненавидели фашистов в фильмах и переживали за красных, рассказывали о побегах заключенных и осуждали их…
Все это я узнал потом. А начало было такое.
…На первое занятие кружка пришло человек двадцать, по два из каждого класса. Стулья расставлены полукругом. Все шло хорошо, пока мой товарищ Димка не распахнул спой плащ и в комнате не сверкнул значок дружинника.
— Легавые!.. Шухер, ребята…
Комната вмиг опустела. Мы ловили тех, кто не успел убежать далеко:
— Да мы не из милиции!.. Мы — студенты, будем учить вас делать газету…
К счастью, у меня в кармане оказалось несколько линотипных строчек. Я передал строчки ребятам, их тут же намазали чернилами, и на лбу у одного мальчика появилась фиолетовая надпись петитом: «Успешное выполнение обя…»
Мы раздали листки бумаги и попросили их что-нибудь написать или нарисовать. Первым листок отдал семиклассник, там крупно было выведено нецензурное слово.
— Ну, на это ума много не надо,— сказал я ему.— Ты бы лучше о вашем классе написал.
Мы приезжали в школу два раза в неделю — в четверг и воскресенье. С юнкорством было туго, и мы старались разнообразить нашу деятельность: читали книжки, показывали самбо, играли в футбол, собирались поставить пьесу. Сюжет ее был прост, написана она была по мотивам моего летнего приключения с Серегой и украденной им десятки. А больше разговаривали обо всем.
В школе предстояло торжественное событие — прием в пионеры. К приему делали большую стенгазету. Один из мальчишек (мы так и не узнали его имя) написал заметку; «Когда я учился в школе, меня приняли в пионеры. Но за неправильное поведение меня выключили из них. Сейчас я не хочу вступать в пионеры, потому что мне это ни к чему».
Мы сбились с ног в поисках автора. Как-никак это была первая серьезная заметка. Ее поместили в газету. А газета исчезла. Сначала исчезли фотографии, потом пропала и сама газета. Словом, первый блин, как ему и следовало быть, вышел комом.
…На Первое мая мы решили взять двух мальчишек к себе домой. Одного — я, другого — Димка. Димка четвертый год занимается проблемой подростков. Он — воплощенная солидность. В шляпе, очках. Сам когда-то испытывал противоречия переходного возраста, ходил со шпаной. Вытащил его отец. Семья его живет в Нижнем Тагиле.
Сначала все шло хорошо. Дома мой подопечный, Олег, быстро сошелся с мальчишками. Купаться, однако, не стал, хотя все пацаны залезли в воду. Зато на брошенный старый экскаватор забрался и долго с наслаждением рушил и ломал там все, что было еще целым. Потом он так и не смог объяснить мне, зачем ему это было нужно.
Третьего мая мы с Димкой встретились. Он был растерян:
— Ты своего нормально довез?
— Нормально. А ты?
— А мой не пришел… Он в пяти километрах от города живет. Ну, я отпустил его домой… Сказал, чтобы назавтра к шести был на вокзале. Не пришел он.
С тяжким чувством вины пошли мы к директору. Директор сказал;
— Сами упустили, сами и ловите.
В это время в дверь постучали. Порог переступили пятиклассники, и Витька Николаев, запинаясь, начал упрашивать директора:
— Михаил Семенович, не выгоняйте их! К нам и так никто не ездит…. А они больше года уже тут. Мы все вас просим: не выгоняйте — пусть они кружок ведут…
Даже видавший виды Михаил Семенович растрогался, чего уж о нас говорить.
Михаил Семенович. Директор. Широкие скулы, черные глаза, темные волосы. Одет всегда безукоризненно. Однажды мы играли в футбол с ребятами. Михаил Семенович в белой рубашке, строгом пиджаке, лакированных ботинках бегал по полю… Но в игре что-то давало понять: это — Директор… Характерная черта у него — никогда не разговаривать на ходу; всегда приведет в кабинет и там выскажет свое решение.
Пришлось ехать в Нижний Тагил, в Лаю. В деревню попали уже к вечеру. На Женькином доме висел замок, но соседка сказала, что и мать видела, и сына, что вчера Женька целый день работал в огороде, а сегодня они куда-то ушли.
Мы немного подождали, потом пошли к магазину. И вдруг увидели Женьку. Лошадь тянула телегу, на телеге с вожжами стоял Женька, а мать и сестренка шли рядом. Мы кинулись к лошади. Женька увидел нас, причмокнул…
Воспитанникам школы дают увольнительную записку. У Женьки тоже была такая: «Уволен с 1 по 2 мая». Матери он показал увольнительную с пририсованным ноликом; «…по 20 мая».
Возвращались мы без него: Женька так и укатил от нас на своей телеге. Вечером пришли в школу, и, оказалось, что еще утром беглеца привезла мать.
Летом я поехал в совхоз, где мальчишки пололи брюкву и капусту. После работы уснул вместе с ребятами из младшего отряда — третьим и четвертым классом. Меня подняли в три часа ночи:
— Вставай быстрее, в побег ушли!
— Кто?..— я ничего не понимал спросонья и бестолково сидел.
— Да из второго отряда Стрельников и еще кто-то. Одевайся!
Вшестером мы брели по сонной деревне. Изредка хрипло лаяли собаки. Сверху подмигивали звезды. Ночной мотоциклист вылетел из-за поворота, студенты-юристы по-гаишному скрестили руки. Парень остановился.
— На шоссе не видел пацанов?
— Нет.
— Ну, ладно, извини.
Парень помчался дальше.
— Чего мы стадом бредем? Если в побег ушли, так это в райцентр…
— Давайте, правда, разделимся. Двое здесь поищут, а четверо до Арамиля дойдут.
Остались мы с Борисом Алексеевичем — здоровый мужик, физрук. Шли молча.
— Пойдем столовую проверим,— выдохнул Борис Алексеевич.
Темное барачное здание издали походило на сарай. Коричневые доски мягко отсвечивали при свете луны. На низком крыльце валялся брошенный кусок хлеба. Замки были целыми. Сквозь стекло виднелись три ряда артельных столов.
Мы немного посидели под крышей автобусной остановки. Долго вглядывались в пугающую темноту, следили — не пересечет ли кто луч света от уличного фонаря.
Снова пошли к столовой. И уж ни на что не надеясь, смирясь с нашим бесславным возвращением, опустились в траву.
Вдруг послышался шепот, и кто-то коротко захлебнулся смехом. Над нами раздалось удивленное:
— Жеребенок!..
— Ну-ка, идите сюда,— встал Борис Алексеевич.— Деревенские?
— Да,— сказал один из них голосом Стрельникова.
Я внимательно приглядывался: да тут же Макаров из моего кружка. А вон Олег!..
— Все деревенские?
— Все,— ответил Олег.
— Ну-ка…— Борис Алексеевич взял Стрелку за скулы и повернул к свету.— Погоди же, Стрельников! И остальные тоже наши. Стрельников, построй всех!..
Угрюмо опустив головы, ребята медленно брели навстречу наказанию. Олег подмигнул мне;
— Жеребенок!..
— Чего? — не понял я.
— Да мы-то думали, что жеребенок лежит… Я погладить хотел… А это вы с Борисом Алексеевичем оказались.
Когда мы подошли к бараку, у входа на коротких скамейках сидели воспитатели, наш директор. В узком коридоре, как на линейке, стояли полуголые пацаны из второго отряда.
— Привели?— спросила воспитательница Нина Федоровна.— Где вы их поймали?
— Да около столовой…— начал рассказывать Борис Алексеевич. Нина Федоровна вдруг сорвалась со скамейки, звонко шлепнула Олега, который из-за маленького роста шагал последним:
— Ты-то куда полез, Панычев? Опять на пасеку собрались? Меду захотелось?! Вы, что, прошлый год забыли? Тогда кто это у нас за медом-то полез?
— Смирнов…— подсказал кто-то.
— Украл на рубль, а мы тогда колхозу пять рублей выплатили! — Нина Федоровна, не переставая говорить, трепала Олега за волосы.
И дальше началось дикое, ужасное: ребята набросились на тех, кто ходил к пасеке…
Я долго размышлял над этим случаем. Вспоминал, как Нина Федоровна еще в школе обрушивала на свой 5 «б» поток грубой площадной брани. И снова думал: может, по-другому нельзя? Может, по-хорошему они не понимают? Поднял же какой-то бес этих мальчишек среди ночи воровать мед. Или те, кто за день до этого сбежали отсюда и ограбили квартиру? Или вон Валерка из четвертого отряда — на его счету уже девять побегов, и сейчас за ним специально следят, потому что все побеги у Валерки кончаются одинаково— крупными кражами…
Мы вспоминали Макаренко, а нам говорили — Макаренко устарел. Ему было легче работать. Он мог любого выгнать на улицу. У нас такого права нет.
В юности все максималисты. И нам порой кажется, что мир переделать легко. Но вот они,— ученики спецшколы. У всех у них было трудное детство. Говорю: «было», потому что уже и не будет его впредь… Тот же Серега (к сожалению, я узнал позже) рос в так называемой неблагополучной семье. А семья — многодетная. Мать так и запомнилась лишь яркой полоской накрашенных губ. Трое старших братьев — в тюрьме. Самый младший, Олег, — еще в школе. Это с ним возился в детстве Серега, пеленал, мыл. Это с другим младшим братом они пришли в белых рубашках кататься на лодках… Не все однозначно, не однозначен и характер у Сереги.
Многое в школе кажется странным. Вот провели мы анкету в интернатах. Выяснилось; нужна специальная подготовка. Но у нас готовят специально только воспитателей для детских садов. Словно бы для спецшкол, где сейчас на одного воспитателя приходится по двадцать сорвиголов,— и подготовки-то особой не нужно… И еще об оплате труда. Нынче на заводе квалифицированный токарь получает в два-три раза больше, чем воспитатель спецшколы. Не собираясь принижать труд рабочего, все-таки скажу: токарь имеет дело с металлом, воспитатель — с живой душой. Воспитать человека куда труднее… А перевоспитать?!
И еще думалось, не поздно ли мы беремся за мальчишек и девчонок, когда они попадают в спецшколу? Не пора ли всем нам просто взять на учет трудные семьи и оторвать детей от них? Чему могут научиться тот же Олег или Женька, если их братья до тюрьмы похвалялись кражами? Надо ли нам работать пожарной командой, когда дом и семья уже догорают синим пламенем? Профилактика так профилактика, пусть безжалостная, но со знанием законов!.. Так думал я, но следовал лишь одному педагогическому совету.
В «Литературке» прочитал я статью Л. Деминой «Зачем дистанция?» (недавно по ее сценарию был поставлен фильм «Предательница»). И я стал тоже воспитывать без дистанции. Это позволило мне подружиться почти со всем лагерем и даже получить неизвестно за что кличку «Бугор зоны».
Я купался с ребятами, играл в футбол, бегал на спортивных состязаниях и слишком многое прощал им. Дистанция была уничтожена полностью.
И я начал страдать. Выходил из барака — неожиданно на меня набрасывалось человек пятнадцать и валили с ног. Меня не принимали всерьез и не боялись. Как-то я спросил ребят, какой воспитатель им больше всего понравился?
— Вот в прошлом году один был. Его потом посадили вроде… Он с нами курил, пил, в карты играл, в лес уйдем и балдеем — все нормально…
К счастью, смена кончилась быстрее, чем я дошел до такого «доброго дяди»…
Мой земляк Серега тоже был здесь в лагере. Мы почти не разговаривали. Он был «бугром», державшим в повиновении группу, и у него был «шестерка» — Филя. Всюду они ходили вместе, таинственным образом исчезали с работы: рядки их всегда были выполоты кем-то другим. Филя был вроде лакея, зато никто из всего лагеря не мог прикоснуться к нему, а на оскорбительную кличку внимания он не обращал.
С Серегой мы играли в футбол. И за все время, что я провел в лагере, мне ни разу не удалось выиграть у него. Моя команда неизменно проигрывала, хотя и счет поначалу был равный, и я носился по полю в оба конца. Даже в игре чувствовалась власть Сереги. Стоило ему прикрикнуть на игрока, путавшегося у него под ногами,— и тот безропотно отдавал мяч.
Надо сказать, что мальчишки делили всех людей по пяти признакам. Я уже говорил о «буграх» и «шестерках». А еще есть «халимы» (подхалимы), крохоборы и… активисты. Сознание того, что все люди делятся именно так, проникает в новичков уже в первые месяцы пребывания в школе. И если хоть однажды новичок в чем-то подлизался к воспитателю — он получает позорную кличку «халим» и занимает положение отверженного. С ним почти не разговаривают. Любой, даже тот, кто младше и слабее, может оскорбить его. В «активисты» же попадали те, кого выдвигали воспитатели. Почти все пионеры, о которых мы выпустили свою первую газету в спецшколе, были зачислены в «активисты». Слово это произносилось с явно негативным оттенком.
Начинать битву за сердца предстояло именно на этом фронте — с ломки этой иерархии. Воспитатели и мы, их добровольные помощники, хорошо понимали, что надо «сиять заставить заново» пионерскую организацию, без нее все усилия взрослых будут тщетными. Причем это очень важно, решили не просто принимать, а восстанавливать в пионерах тех, кто своим трудом и поведением заслужил это право.
И вот впервые собрались мы все вместе в пионерской комнате. И отправились в страну Пионерию. Мы начали с игры по принципу телепередачи «Один за всех, все за одного». Чего только не пришлось мне услышать: и что пионеры появились в 1917 году, что орден Ленина будто бы дали организации в 1945-м… Но зато хорошо знали, каким должен быть пионер и отвечали: примерным, сильным, умным и так далее до бесконечности. Потом хором учили Торжественное обещание.
Надолго запомнится и поездка во Дворец пионеров. Маленький школьный автобус шел по городу, а из него неслось:
Потолок ледяной, всюду иней.
А из окон парок, синий-синий…
Мальчишки пели, и мы пели вместе с ними. И нам было хорошо, потому что очень трудно заставить мальчишек петь просто так, от радости.
Без галстуков за территорию не отпускали, И постепенно галстук приобрел необыкновенную ценность.
Мы чаще выходили за забор. Выходили не на прогулку, не на развлечения. А шли помогать бабушкам, шли в соседнюю школу к следопытам, к шефам на завод.
В углу двора мужики играли в домино, стучали костяшками об стол и торжествующе кричали: «Рыба!» Мы стояли перед огромной кучей дров. Мальчишки ждали, а старушка даже топора не могла найти. С помощью соседей мы все же добыли кое-что из инструментов, и работа закипела. Мужики смотрели-смотрели, засмеялись:
— Что, ребята, на бутылку зарабатываете? Мальчишки, утирая лоб, вскипели:— Чем смеяться, помогли бы лучше! Ваша ведь соседка тут живет…
И добавили что-то еще: за словом в карман наши ребята в таких случаях не лезут. Мужикам, видимо, и самим надоело стучать бестолку костяшками.
— А что, может, и вправду поможем, а? — предложил один из игроков.
Доминошники зашевелились, оттеснили тимуровцев от козел. За полчаса от кучи дров и следа не осталось, а из открытого сарая выглядывала аккуратная поленница. Подошли еще жильцы, в основном пенсионного возраста, спрашивали нас:
— Где это вы таких ребят золотых достали?
Угощали квасом. Ребята сияли.
…А в школе исчезали «бугры». Последним «бугром» оставался Серега. Его свергли в середине учебного года: он собирал у всего класса конфеты и ел их один. Отбирал и те сладости, что привозили родители. И класс восстал против него. После этого он стал незаметным и никому не нужным.
Как-то на улице, спустя много времени, я его все же повстречал. Я долго и оторопело смотрел на него: на груди его алел галстук.
