В зале музея все сурово. Панели обиты серым шинельным сукном. На таком же сукне под стеклянным колпаком — буденовка, сабля, бинокль, потрепанный томик «Овода»… Это — время юности Островского, время юности Павки Корчагина.
Документы рассказывают о детстве, которое закончилось в десять лет, о боевой юности, начавшейся в пятнадцать. О комсомоле. О революции. Как горячий осколок времени плакат на стене: «Райком закрыт. Все ушли на фронт». Островский ушел воевать, даже не дождавшись пятнадцатилетия. Кавалерийский разведчик в дивизии Котовского. Отчаянно смелый боец конницы Буденного. В шестнадцать лет тяжело ранен, но — как бы ни были мучительны перевязки и операции, Островский стонет лишь тогда, когда теряет сознание. Рядом с ним — Овод, его герой, его идеал. В восемнадцать лет — полностью нетрудоспособен. Но он все же стоит на ногах, а это значит: вперед, только на линию огня, только через трудности к победе!
Жизнь Николая Островского не измерялась десятилетиями. Счет шел на месяцы, недели, часы.
