Однажды на проспекте, где до войны проходили праздничные демонстрации, заиграла труба. Раскатилась по кварталам душу веселящая звень. Мы добежали до угла в тот момент, когда под разлапистыми, роскошнолистными пальмами неспешной иноходью проплывала первая шеренга конников. Припорошенные пылью лица и гимнастерки были одного цвета с шинельными скатками. Понуро переступали исхлестанные грязью, иссушенные дальней дорогой кони. А труба звала куда-то, напоминая о временах, когда гарцевали по асфальту на Первомае холеные рысаки с белой перебинтовкой на лодыжках. Послушные трубе, приподнимались над седлами подчеркнуто прямые спины.
Рассмотреть горниста нам не удалось. Он уже проехал вперед. Покачивались рядом с буркой командира узкие вздернутые плечи. Я решил, что трубач совсем юн, как тот барабанщик, про которого сложили песню. Быть может, он одногодок Гарьке. От этой мысли сделалось сладостно и тревожно.
Штаб кавалерийской бригады расположился в здании нашей школы. Отныне мы стали ходить в среднюю, за два квартала. Парты уплотнили так, что в прокодах было не разойтись. Но никто не роптал. А мы с Токой были особенно довольны; что учительница в объединенном классе осталась наша.
