Итак, у нас есть двадцать две морфемы скумбриянского языка, а в брюхе нашего «Пифагора» переваривается чуть ли не весь его грамматический строй. В общем-то, от этого можно охмелеть и зазнаться. Не мне, конечно. Я что, я рыбий хвост. В буквальном смысле. Сижу за своим пультиком, имею поле на шестнадцати кнопках и на этом баяне могу набрать аккордами умопомрачительное число состояний рыбьего хвоста. Только хвоста. Нас в двигательной бригаде семь душ: головной, левый передний, правый передний, спинной, я — хвостовой, резервный и командир-синтезатор. Много, конечно. Но проще пока не сделать — мала модель. Вот ежели бы кита, скажем, соорудить, то в него можно было бы вместо нас ЭВМ заложить. А в скумбрию — нет. Места мало.
Кроме нас семерых есть еще гидростатист, речевик Авдеич и контролер-системник. Всего моделью управляют десять человек.
Веселее всех Авдеичу. Год готовился говорить на языке, который то ли есть, то ли нет, — никто этого не знал. Вот у него нынче праздник. Поговорил, наконец. Потому и кувыркается от счастья.
Интересно, а ведь никто из нас и никогда этого языка в доподлинном виде не услышит. Увидеть можно. На осциллографе. А услышать нельзя. Триста восемьдесят килогерц. Конечно, можно изготовить пропорциональный преобразователь. В сущности, он и стоит в речевом мониторе. Но ведь это не то.
