Весной, в самом начале пахоты, Раиса Федоровна привела на машинный двор новых своих выпускников. Володя Кашин, картинно взглядывая на новенькие свои часы под грязным рукавом комбинезона, целую речь закатил им. ААол, колхозу и вообще сельскому хозяйству страны нужны позарез — тут Володька ребром ладони рубанул себя по кадыку — молодые, знающие кадры. Уговаривал последовать своему и Толяни Морозова примеру. Шпарил — что передовую с газетного листа начитывал… Восьмикласснички ухмылялись, но помалкивали: тут — не в клубе на танцах, где Володька им ровня, тут они — гости, мамкино молоко на губах не обсохло, а он хозяин, рабочий человек. Дистанция!
Раиса Федоровна, улучив момент, тихо спросила:
— Не жалеешь, Анатолий?
Влажная, вытоптанная, искромсанная гусеницами и колесами, испятнанная мазутом и обожженная соляркой, земля уже гнала в рост перовую неяркую зелень. Как солдаты на плацу, ждали боевой команды машины со сцепами сеялок. Не пропыленные еще стекла в кабинах тракторов, спицы колес, сизые траки гусениц — все это сверкало, искрилось в лучах весеннего солнца, покалывало глаза, и во всем этом звучала своя, слышная только ему музыка. «Не одна природа пробуждается весной,— подумал он.— Металл, высвобождаясь из-под снега, начинает новую жизнь…» Все тут было близко ему, понятно и потому — дорого, это было его царство, отныне и навсегда, другого он не желал,
— Не жалею, Раиса Федоровна, — сказал он. И признался: — Сколько себя помню, хотел быть трактористом или шофером. А к баяну уже и не тянет почти. Я его в чулан забросил.
«Если бы чувствовал призвание — не забросил»,— подумала учительница.
— Ты талантливый человек, Морозов, — сказала она. — Ты и здесь не затеряешься…
