Из хаты, к которой направлялся немец, вышел Кузя Единоличник. Он был в хлопчатобумажном пиджачке, мятом, зато новеньком, еще ненадеванном, видно, только что из сундука, в начищенных сапогах гармошкой, без шапки. Жидкие рыжие волосы его были аккуратно расчесаны на пробор и блестели. На протянутых руках Кузя держал расшитый рушник, на нем лежала коврига хлеба, на верхней корке белела маленькая кучечка соли — чистой, настоящей, а в деревне давно уже все сыпали в варево горькую желтую, да и ту доставали с трудом. Кузя шагал медленно, торжественно, высоко вскидывая ноги, и на толстом ржаво-рыжем лице его играла праздничная улыбка. Немцы — их было четверо, не считая шофера, который сидел в кабине,— сгрудились позади лупастого и, громко переговариваясь, посмеиваясь, с любопытством смотрели на приближающегося Кузю, Остановившись в двух шагах от лупастого, Кузя щелкнул каблуками, приосанился и сиплым голосов завосклицал, как на митинге:
— Дорогие наши ослобонители! Дозвольте от всего крестьянства поздравить вас, что вы пришли в нашу деревню, и сказать, стал-быть, спасибо, что вы ослобонили нас от сурового гнету, а мы вас заждались. Вытекая из етого положения, дозвольте поднести вам хлеб-соль и добро к нам пожаловать.
С низким поклоном Кузя протянул лупастому ковригу, Тот взял ее вместе с рушником, не оборачиваясь, передал назад солдату и похлопал Кузю по плечу.
— Зер гут!
— Милости прошу в гости! — Кузя сделал приглашающий жест в сторону своей хаты.
