Все-таки молодец этот Вагизов, не испугался нежданного снегопада, приехал. Но нас, грибников, собралось всего трое: двое мужчин и бабушка. И мы сомневались, что Вагизов повезет в лес такую малочисленную группу.
— Путевка выписана,— сказал Вагизов.
Я промолчал, ожидая, что он еще скажет.
— Хотел за картошкой заехать в одну деревеньку,— проговорил шофер.— Вчера заказал, чтобы подготовили на всю зиму. Случай очень удобный — по пути…
«Так вот почему он сегодня аккуратен»,— подумал я и смело предложил:
— Тогда поехали…
Мы понимали, что едем в неурочное время — грибной сезон уже отошел. Но верили в удачу вопреки здравому смыслу.
В лесу мы бережно стряхивали снег с каждой тонкой, промокшей насквозь синявки, клали их в корзины, наперед зная, что до дому довезем одну труху: очень хрупкие, они непременно искрошатся.
Мы шли по покосам, вытянувшимся вдоль оврага, по местам, где знакомы каждое дерево, каждый бугорок, каждая канавка. Это было почти универсальное место: здесь росли любые грибы. И почти всегда мы возвращались отсюда с богатой добычей. Но сегодня наши корзины были легкими.
А снег, вперемежку с дождем, все шел и шел. Разумнее всего — возвращаться. Но ждать машину на тракте — Вагизов уехал в деревню сразу же, как нас высадил,— тоже не лучший выход. И мы решили пересечь небольшой перелесок, за которым тянулась пашня.
На пашне и покосах снег лежал толстым слоем, надежды что-либо отыскать уже не было. Глаза рассеянно скользили от березы к березе. И вот тут-то я увидел ЕГО!
Он стоял на чистом месте, посреди поляны между двумя березами и пашней. Стоял, как мне показалось, живой, горячий, и снег на нем не задерживался, а подтаивал, смазывая, словно маслом, его коричневую, выходившую за пределы всяких стандартов шляпу.
В первое мгновенье я остолбенел, ноги перестали слушаться. Хотел крикнуть товарищу, который огибал березу с другой стороны, и тоже не мог: пропал голос.
Прошло довольно много времени. Мне показалось, будто гриб, несомненно белый, заметил мою растерянность и сам шагнул навстречу. Тогда сорвался с места и я. Побежал бегом, будто кто-то другой мог раньше поспеть к нему.
Около гриба я опустился на корточки и левой рукой дотронулся до ножки. Не скажу: взял в руки. Обхватить ее и пальцами обеих рук было невозможно. Я просто дотронулся, как в детстве, бывало, в игре хватались за что-то и кричали: «Чур, мое».
Ощупываю, глубоко ли сидит грибница. Хочется оставить ее неповрежденной и в то же время снять всю мякоть гриба. Пальцы пробегеют вокруг ножки, нажимают с силой на корень. Так и хочется спросить:
— Здесь больно?.. А здесь?..
Может, я даже спрашиваю, потому что явственно слышу в ответ:
— Нет, не больно.
Так отвечают здоровые.
Тогда я приступаю к операции.
Нож легко рассекает волокна, но не может одним ударом свалить великана: коротко лезвие. Обвожу ножом с другой стороны — гриб все сидит. Лишь после третьего надреза ножка перестает держаться за землю. Срез получился неровным, некрасивым, с углублением в середине. Так бывает, когда перочинным ножом отрезаешь ломоть хлеба от толстой буханки.
Белая, местами мягкая ткань проступает на месте среза. Ни червя, ни червоточины, ни трухи — признака старческой дряблости. Шляпка тоже достаточно тверда, и мне жаль отрывать ее от ножки. Однако надо убедиться, стоит ли брать гриб, не придется ли дома его выбрасывать. Тогда я решаюсь еще на одну операцию: на нижней, ставшей уже малахитовой, поверхности делаю разрез, ближе к корню, слегка раздвигаю его и убеждаюсь, что и там ткань крепкая, неповрежденная. Только после этого кричу товарища и бабушку.
В корзинке сразу стало тяжело. Казавшаяся сначала безнадежной, поездка превратилась для меня в самую радостную. Этот гриб — не просто лучший в сезоне. Это — редкостное произведение мастерицы-природы…
Когда мы вышли на тракт, Вагизов уже нас ждал, дремал в кабине. Я показал ему находку и тут увидел другое чудо: Вагизова подменили.
Он возил нас в лес не раз, видел грибников с полными корзинами мелких, как пуговицы, рыжиков, отборных белых, величиною с кулак, ни с чем не сравнимых по яркости молодых подосиновиков. Иногда он кого-нибудь похваливал, чаще равнодушно хмыкал, и сам грибы собирал редко.
Сейчас Вагизов был другим. Его характерные татарские скулы округлились, губы дрожат. Он держит на коленях мою корзину и тихонько, как голову ребенка, гладит коричневую шляпку.
— Какой красавец, какой красавец! Сам бы не видел — не поверил…
Впервые я вижу, что Вагизов расчувствовался. Впервые он предлагает:
— Сходим еще в лес? Домой рано, а в машине бабушка посидит… Посидишь, бабушка? — спрашивает он.
И вот мы снова бредем по перелескам, в которых были и в которых не были. И странно, нам изредка попадаются белые грибы, маленькие, крепкие, упорно стряхивающие с себя снег. Но второго великана, хотя бы отдаленно напоминающего моего красавца, нет.
Дома гриб, как букет цветов, решили поставить в вазу: жалко было просто так взять его и разрезать. Ни одна ваза не подошла. Приспособили белую кастрюлю с рыжим кленовым листом на боку. Корень вошел плотно, как пробка в бутылку.
Такой гриб грешно есть одним: зовем в гости друзей. До их прихода гриб стоит в кастрюле на почетном месте, и от него пахнет осенним лесом…
Про этот гриб я вспоминаю часто, особенно — когда что-нибудь не ладится. Невольно думается: если идти вперед, миновать самый последний перелесок, то где-то, на границе возможного, откроется чудо. Надо только попасть на тропу, на ту, единственную, на которой возможны и чудеса, и открытия…
