Мангазея… Страницы ее истории почти не перелистаны — не до летописей было в те бурные годы путешественникам и воинам. А жаль — какие удивительные судьбы могли бы раскрыться перед нами! Неужели они безвозвратно растаяли в глубине веков?
Несколько лет назад в одной из малоизвестных книг я набрел на статью советского историка А . Окладникова о забытом землепроходце Пенде. Первым из русских людей он со своей дружиной посетил буреломные верховья Нижней Тунгуски, прошел волоком на Лену, в страну якутов и вернулся бурятскими степями в Мангазею. Из семьи в семью, из поколения в поколение шел по казачьим станкам и охотничьим зимовьям устный рассказ о походе-подвиге, обрастая подчас причудливыми подробностями и фольклорными преувеличениями. Несмотря на это, дошедшие до нас строки скупы. Их приходится дополнять воображением и догадками.
Пенда — имя или прозвище землепроходца? Откуда пришел он на восточный рубеж Российской земли? Не воин, не торговец, он был «гулящим человеком», видимо, из тех, кто имел веские основания опасаться государева сыска. Не так давно прошла по Руси первая крестьянская война, и кто мог поручиться, что тот, кого сегодня называли Пендой, не стоял бок о бок с Иваном Болотниковым под Кромами, не топил боярские войска на среднерусской речке Пчельне, не окропил своей кровью неприступную крестьянскую крепость Тулу?.. А коль минула пыточная дыба, прямой путь — на дальние землицы.
Точная дата Пендинского похода на новые земли неизвестна. Историки относят ее к 1620 году. Болотников погиб на двенадцать лет раньше. Куда ушли эти годы?
Нет, не мог сразу решиться наш герой на столь трудное путешествие. Да и какая дружина взяла бы себе в вожаки новичка, только ступившего на незнакомую землю? Пенда хаживал с оленной самоядью к морю-океану, промышляя зверя и рыбу близ угорских берестяных юрт. Он научился выдалбливать быстрые верткие лодки, ставить ловчие ямы на лосей, делать пряжу и сети из крапивного волокна, находить в глубоком лесу целебную пчелиную борть. Он прознал все звериные хитрости и повадки, на много дней вперед угадывал по небу и ветру непогодь, мог толмачить на разных языках окрестных народов. И лишь тогда ступил на самую главную в своей жизни тропу.
Ну, а дружина? В сибирских путевых заметках российского академика И. Гмелина, вышедших два века назад, есть многозначительная фраза: «Пенда… хотел с сорока человеками частью в России, частью в Сибири собравшегося народа искать свое счастье…» Сорок человек для такого похода — самая малость. Видно, крепко верили они друг в друга. «Частью в России собравшегося…» Может быть, потому и верили, что многих из них сплачивали не только загляд на новые землицы, на обильные соболиные угодья, но и общее бунтарское прошлое?..
Каждый из нас создает для себя даже внешний облик героя. Пенда видится мне поджарым, стремительным, остроязыким. На вид не мощен, на голос не зычен. Ни в одежде, ни в обиходе он не отличался от своих дружинников. Только глазом острей да разумом обширней. Воля, гибкий ум — вот что выделило его среди равных. Словом, не осанистый Ермак Тимофеевич, а неистовый Хлопуша — таким увидел я вожака первого заенисейского похода. И еще одна черта, сближающая два этих имени: как в следующую крестьянскую войну Хлопуша будет опираться на уральских крепостных рабочих, так и его предшественник держал опору на местный сибирский люд, с которым успел сойтись за десять- двенадцать лет общей судьбы.
Однако воображение может увести слишком далеко. Вернемся к самому путешествию.
…Зима в Мангазее — время тихое, подбористое. На гостином подворье пустынно — торговые люди по верховым русским городам поразъехались, промышленники за соболем подались. В приказной избе воевода цыфирь нижет— царский ясак Москве отделил, своим прибыткам счет ведет. Служилые по домам бражничают — скоро снова в тундру за ясаком идти. Только посадскому люду не с руки гулевать — загодя к ярмарке припасы готовь. Жужжит-поет гончарный круг, сыплет искрами кузня, шорник олений товар костяшкой скребет.
В кузне — гость из Туруханского зимовья, артельный передовщик Пенда. Еще с осени заказ изладил: топоры, крючья, гвозди, всякого железного товару довольно. Расчет — соболями.
Пенда придирчиво оглядывал изделья — чуть не на зуб пробовал. Потом вытащил из просторной холстяной сумы пышную шкурку, расправил на весу, подул бережно. Заискрился буроватый густой мех. В темной кузне ровно светлее стало.
— Хороша,— грубые пальцы кузнеца с неожиданным проворством мяли мех.— Когда упромыслил?
— По эту зиму.— Пенда вытащил еще одну шкурку, затем другую, посветлей и поуже.— Пупками собольими возьмешь?
Кузнец утвердительно кивнул головой. Отчего не взять, подбрюшный мех тоже в хорошей цене. С тщанием проверил каждую шкурку. Судя по всему, обе стороны остались довольны торгом.
— Завтра поутру нарты подгоню,— предупредил Пенда.
— Добро. Пойдем в дом, отобедаем.
Они вышли на улицу. Было морозно, но безветренно. Сумрак ночи скрывал очертания окрестных строений. Мангазея засыпала рано, только время от времени из крепости доносился обычный сторожевой окрик: «Слу-ушай!» Он начинался у Давыдовской башни над Тазом-рекой, перекатывался на Зубцовскую, Ратиловскую, Успенскую, завершался у въездной Спасской башни. Воротник — специальный страж крепостных ворот — ответно восклицал:
— Слу-ушай! — и успокоительно стучал в деревянную колотушку.
— Много припасу взял,— под валким шагом кузнеца снег жалобно постанывал.— Далеко путь держишь?
— На новые землицы. Сказывают, по Нижней Тунгуске соболиные да бобровые гоны непуганые. Дале река — Енисея пошире.
— От кого прознал?
— С остяком на промысле побратался, из-под медведя едва живого вытащил. Он сам по Тунгуске хаживал, у нас вожем будет.
— С вожем хорошо — дорога знамая. А хозяин кто ваш?
— Нам хозяева и в России осточертели,— усмехнулся собеседник.— Артелью собираемся. Две зимы на припас робили.
— Артель-то какова? Свойственники есть?
— Разные,— неопределенно ответил Пенда. И горьковато добавил:— по батогам свойственники, куда ближе.
— Ну, бог в помощь,— понял кузнец.— Вот и пришли. Ух, сытным духом несет — не иначе, женка тайменя запекла.
На следующее утро Пенда возвращался в зимовье. Подворье запрудили нарты, тяжело груженные товарами, загодя купленными на летней ярмарке. Артельные товарищи и проводники из ближнего к Туруханску остяцкого стойбища туго увязывали мешки с мукой, упругие тюки сермяжного сукна, неводных и соболиных сетей, овчинных одеял и шубных кафтанов.
На особицу лежали тщательно охраняемые запасные ружья, огненный припас и разный меновой товар: котлы медные, слитки олова, охотничьи ножи разных форм и размеров, рассыпное богатство многоцветного бисера и одекуя — дешевых прозрачных бус, до которых столь охочи таежные человеки. На эти товары путники возлагали большие надежды.
Пора в дорогу. Пенда стоял на ближнем пригорке, вспоминая, все ли излажены дела. Амбары опростал, заказы получил. И еще одно заделье, особого свойства.
Пожалуй, он больше других своих спутников понимал, сколько опасностей таит в себе будущий поход. Не все вернутся из него вживе. Потому последнюю ночь в Мангазее провел с верным, а главное, грамоте ученым человеком! Полную ночь записывал тот «скаску» Пенды о всей его многотрудной и многопечальной жизни. Уговорились, если на третью осень за бумагой никто не придет, сам писец, идучи в Россию, перечтет ее в дальнем калужском сельце матушке и жене. Чтоб знали те, какой тяжкий крест выпал на долю их сына да мужа, чтобы ведали, где и почему сложил он буйную свою голову, беглым ходом уйдя в стылую Сибирь.
Занимался поздний несмелый рассвет. Избы тонко курились домашними дымками. Пенда в последний раз оглядел Мангазею, размашисто перекрестился на островерхий купол Успенской церкви — доведется ли еще раз повидать шумный град?.. И решительно направился к передней нарте:
— Поехали.
Добрались до Туруханска беспечально. Остаток зимы мастерили плоскодонные дощаники и вместительные каюки, промышляли на запас съестного зверя — лося, дикого оленя, вили крепкую бечеву для сухопутного лодочного волока. Тайком от приказных людей, ослушаясь царского запрету, припрятали котел с трубами винного куренья. Едва прошел на Енисее ледоход, вся дружина — сорок добрых молодцев — сплыла на Нижнюю Тунгуску и пошла под парусами вверх по незнакомой реке.
Так начиналось это беспримерное по замыслу и отваге путешествие.
Год первый. Тунгуска норов показала сразу. В половодье река — ровно море, в однорядь двух берегов не видно. И вдруг буря. Едва в затишек спрятались. Два паруса сорвало, пришлось на земле чиниться. Через несколько дней берега совсем сошлись, над рекой скалами нависли. Издалека слышно, как грозно ворчит стиснутая камнем вода. Большой Порог — уже тогда его так называли. На веслах не выгрести, хочешь не хочешь, бечеву заводи. Вся дружина впряглась по-бурлацки, далеко внизу скорлупой бултыхался в белой пене вместительный струг. Так, по одной посудине, и провели весь самодельный флот. Дальше пошли.
С волнением разглядывали дружинники новые землицы. Тайга становилась все дремучее. Зеленели молодыми мягкими иголками матерые лиственницы — единственное хвойное дерево с облетающим на зиму нарядом. В тени древних кедров прятались кусты дикой смородины. На стоянках — они обычно бывали перед порогами — запускали невод и кормились ядреной ухой из осетра, сига, хариуса. Пенда распорядился остатний улов солить впрок, и над караваном разносился духовитый рыбный запах.
Однажды они увидели на берегу трех человек в непривычных меховых кафтанах и унтах из звериных шкур. «Тунгусы»,— догадался Пенда.
— Причаливай к берегу! — скомандовал он головной лодке и зазывающе помахал незнакомцам руками: подходите, мол.
Но люди в меховых кафтанах исчезли.
Лишь когда лодки снова отправились в путь, просвистела стрела. Одновременно послышался громкий голос:
— Химилген! Хавун!
Проводник-остяк тревожно оглядел чужую вестницу. Так и есть: стрела войны. Пенда досадливо хмыкнул — тайги, что ли, не хватает. Но, на всякий случай, приказал быть поосторожнее.
С тех пор жизнь отряда стала беспокойной. Время от времени немирные тунгусы устраивали засады. Вывернется лодка из-за поворота — на нее сразу туча стрел. Несколько дружинников были ранены. И однажды Пенда разрешил ответный залп.
Тунгусов словно ветром сдуло,— они впервые испытали огненный бой. И исчезли надолго. Дружинники повеселели. Только проводник недоверчиво мотал головой — не иначе измыслили что-то.
Коротко лето в здешних местах. Вроде, недавно солнышко с неба не сходило, трава в рост пошла, цветы закрасивели. А вот уже дожди зарядили, по ночам холодеть стало. Да и река изменилась: русло извилистое, берега низкие, болотистые. Вода спала. На перекатах лодку без шеста не протолкнешь. С каждым днем труднее идти. А однажды…
Тунгуска изгибалась змеей, и они были на самом повороте крутой петли, как вдруг головная лодка остановилась, словно споткнувшись на ходу. Узкое русло перегородила стена сваленных поперек деревьев.
Так вот какова она, тунгусская месть! Пенда выбрался на берег. Могучие, в полтора обхвата, стволы лиственниц протянулись через русло реки, сплетаясь крючковатыми колючими ветвями. Видать, немало сил положили тунгусы на этот заплот — ден за пять не растащить. А надо ли?..
Дружинники, радуясь неожиданной остановке, уже разложили костер, запускали невод. Кто-то из молодняка, взобравшись на высокое дерево, громко сообщал о виденном окрест. А Пенда все размышлял, сидя на свежесрубленном пеньке.
Остяк говорит, всю Тунгуску уже не пробежать, зима вот-вот подступит! Все одно садиться на промысел надо. Чем не место?..
Он позвал десятерых самых шустрых сотоварищей. Разделил по трое, велел с великим береженьем прознать, угодлива ли тайга, много ли соболиных и прочих иных следов. Вечером, получив добрые вести, собрал дружину.
— Будем зимовье ставить,— он усмехнулся, показав на древесный завал.— Спасибо, тунгусы помогли, довольно лесу заготовили. В осень да зиму на соболя пойдем. О следующей весне сплывем дальше.
За первую навигацию Пенда с дружиной прошел почти 1800 километров вверх по Нижней Тунгуске. Его стоянка у впадения речки Нижняя Кочема сохранилась в истории под названием Нижнего Пендиного зимовья.
Год второй. Вешняя вода сама унесла по течению остатки тунгусской загороди. Но Пенда не спешил покидать зимовья.
Куда идти? Надо бы до конца одолеть Тунгуску, однако трудно. Весна нынче поздняя, воды мало — опять шестами пробиваться. Да и жаль, признаться, оставлять уловистые угодья. Вон сколь мягкой рухляди назверовали…
Он сортировал просушенные и малость очищенные от нутряного жира шкурки. Каждая холстяная сума ровно на сорок соболей. Сколько мешков — столько сороков. Долго им терпеть до ярмарки. Когда еще вернется дружина в Мангазею?
Рядом лежат тугие соболиные мешки. Хорош в здешних местах соболь, спелей енисейского — цветом ярче, остью крепче и мехом пышнее. А бобр и того лучше — настоящий черный бобр, шуба без износу. За такого любой купец четыре рубля отвалит, не покривится. Ярцы — годовалые бобры,— конечно, подешевле, но тоже немалый прибыток дают.
И остальная пушнина по своим мешкам: белка осенняя и вешняя, горностай белый и чалый, росомаха большая и малая, разная там волчина, заячина, лисий лоскут — все в дело пойдет. Тут же кожи лосиные крепкие — мясо поедено, а их хоть на обувку, хоть на постель.
Однако, думай не думай, а идти надо. Они продолжили на лодках свой дальний путь. И встретили сильное сопротивление тунгусов.
Те и прежде баловство учиняли, на зимовье набегать пытались. Их легко отгоняли,— что можно луком да стрелами супротив ружья-пищали сделать. А тут заволновались, видать, не хотят дале пускать.
Что ни день, то бой, что ни бой, то увечье. Осерчали россияне, однажды засаду вперед выставили. Тунгуса одного и половили.
Стоит он, росту маленького, черный волос позади в косицы убран. Одежда — одни шкуры. Глазами по сторонам зыркает, что-то свое лопочет.
Пенда сам толмачить взялся — со- всем непохожий разговор. Остяк-проводник на подмогу пришел — тоже не шибко складно. Больше на пальцах разобъясняли: передай, мол, своим, что не с руки нам битвы заводить, тайги всем достанет. Давайте торговать лучше. Меновые мешки на его глазах распечатали, в медный котелок олова и бисера положили. Подали честь-честью. И отпустили с богом: ступай, мол, ответа ждем.
День ждут, второй — тихо, ровно нежиль вокруг. О третий день дареный котелок подкинули, и в нем товар нетронутый. Не хотим, значит, торговать, будем воевать. Что с ними, непонятными, сделаешь!
Пока на месте стояли, тунгусы не нападали — может, надеялись, что пришлые люди назад подадутся. А только пошли дальше — сызнова бои начались.
Да еще хлеще — стрелы со всех сторон, как осы жужжат. Самого-то лучника не видно, за деревом спрятался. К берегу подчалят — опять нет никого.
Совсем невмоготу стало — вот-вот кого-нибудь жизни решат. Собрал Пенда дружину:
— На реке много народу может лечь. Бой на берегу примем.
Всего за второе лето прошел отряд не более ста верст. Около речки Средняя Кочема разбили укрепленный лагерь. Его назвали потом Верхним Пендиным зимовьем.
Пока строили жилье, немирная ватага изрядно донимала. А зима подступила, тунгусы разошлись по охотничьим тропам — самим есть надо. Дружина только того и добивалась. Укрепу в зимовье оставили, остальные тоже пошли на промысел. Много зверя набили, мягкой рухлядишки заметно прибавилось.
Год третий начался успешно. За зиму лодки подделали, паруса новые пошили. Лед прошел — сразу выступили и без всякого разбою поднялись до самых верховий Нижней Тунгуски. Вот и волок. Где же тунгусы? Неужто отступились? Хорошо бы, только нет тому веры. Может, какую пагубу измыслили?
Пока дружина готовила струги к пешему ходу, Пенда выслал вперед лазутчиков. Вернулись они к следующему вечеру: до новой реки верст двадцать будет, волок слабоезженый, две горушки. Тунгусов не видать.
И все-таки предчувствие опасности не оставляло Пенду. Он понимал: эта тишина неспроста. Усилил караулы. И хотя было не очень сподручно, велел тянуть струги так, чтобы все они постоянно оставались на виду.
Ох, и тяжкая эта работа — вести суда волоком! На суше струги становятся тяжелыми и неуклюжими, как вытащенные из воды огромные рыбы. Десятка два дружинников впрягаются в бечеву, выбиваясь из сил, тянут лодки по неровной земле. Добро бы всем сразу навалиться, да нельзя — караван по разным местам раскидался, его охранять надо. А к ночи вместе сберутся, костер разожгут,— кого прямо у огня тяжелым сном разморит, кто в лодке местечко отыщет. Только караул службу несет. Да сам Пенда думами мается.
Вот и третья осень подошла. Сей порой обещался в Мангазею возвернуться, а еще на новую реку не вышел. Писец в Россию уйдет, дома похоронят. Может, назад повернуть?.. Рухлядишки довольно, чего от добра добра искать. Нет, решили новые землицы прознать, от того не отступимся. Обидно — с тунгусами ни дружбы, ни мены не вышло. Чует сердце, что-то готовят супротивники. Где они сейчас?..
А тунгусы были рядом. Пока дружина с превеликим трудом волокла по суше громоздкие струги, одолевая в день по версте не более, со все концов тайги на тропу войны сходились воины племени. Вопреки обычаю, они не разжигали костров, не устраивали шумных поклонений духам. Племя скрытно готовилось к решающей битве.
В тот день дружинники собрались поднимать лодки на Юрьеву гору. Уже стоял глубоко вкопанный в землю ворот, и, крепкие бечевы тянулись от него к стругам. Уже ухватились за слеги, поплевав на ладони, самые крепкие молодцы. Вдруг из-за деревьев послышался громкий клич войны:
— Химилген! Хавун!
Все мгновенно изменилось. Тайгу огласили истошные крики, пронзительный свист, гулкие удары священных бубнов. Со всех сторон в пришельцев летели сотни стрел. Они только искали первую цель, а их догоняла уже новая лавина пернатых молний. Вот схватился за грудь бородатый детина, у другого плетью повисла рука, побагровело грязно- серое сукно кафтана. А к лодкам, к вороту, к сваленным в груду пожиткам уже бежали немирные людишки, посылая на ходу новые стрелы.
И грянул залп.
Нет, не зря Пенда держал наготове караул — только ему обязана дружина спасением. Еще немного, и, схватившись врукопашную, тунгусы подавили бы пришельцев числом. Но огненный бой сделал свое дело — в ужасе перед ним племя отступило.
Было еще несколько набегов, и каждый раз ружейные залпы разгоняли нападавших. Но осада продолжалась. Враждебный круг костров окружал по ночам лагерь. Лили дожди, их сменил первый снег. Пришлось прямо на Юрьевой горе строить третье зимовье.
Это была самая трудная зима. Тунгусы долго не разжимали кольца, и дружинники изнывали от тоски и безделья. Потом кончился хлебный припас. Благо, год был урожайный на белку — ее нежное, слегка припахивающее хвоей мясо стало существенной добавкой к соленой рыбе и лосятине.
Но самая страшная беда пришла позже. Она звалась цынгой. Эта болезнь дальних походов отнимала у недавних силачей волю, делала их вялыми, равнодушными. Синели губы и уши, кровоточили десны, выпадали зубы. Пенда сам варил хвойный настой и чуть не силой заставлял всех пить его. С помощью здоровых дружинников он прибил к стругам полозья и по последнему снегу проволок их, ровно сани, к берегу новой реки, в том месте, где стоит сейчас тихий городок Чечуйск.
А на Юрьевой горе остался вечной памятью простой деревянный крест — первая русская могила в этих местах…
Год четвертый. После трех лет изнурительного движения встречь воды нынешний путь вниз по течению казался легким и стремительным, как полет птицы. Вот какова она, новая река! Дружинники с интересом оглядывали крутые каменистые берега. Голые скалы, словно таинственные терема, уходили вершинами к самому небу. Порой прямо на русле реки возникали острова, зеленые от леса и весеннего разнотравья. Они манили покоем. Кажется, так и осели бы здесь — отдышаться после надоевших странствий, пощекотать сохой щедрую нерожавшую землю. Однако, надо спешить — летняя пора красна, да недолга.
Вода тянула струги за собой. Время от времени горы будто разрубались гигантским мечом — это новый приток отдавал реке свои воды. На скрещении потоков берега были положе, в окрестных лугах бродили тысячные табуны коней. Человеки, с которыми доводилось встречаться дружине, были росту мелкого, лица круглого, глаза узкого. Они называли себя саха, а главную речку свою — Елюэне. Русские сразу спохожили ее на родное женское имя Лена.
Саха были, не в пример тунгусам, людишками мирными, потчевали гостей из кожаных бадеек хмельным кобыльим молоком-кумысом, рассказывали, что ниже по реке живет их наибольший человек — тойон Тыгын с главными людьми племени. Пенда положил дружине зарок — добраться до этого Тыгына, а уж потом возвертаться назад, домой.
С каждым новым притоком Лена становилась все многоводней, все обширней — впору с Енисеем тягаться. Уже берега разошлись так, что не углядишь одним глазом, и от разбойного ветра струги бежали в подбережный затишек.
Однажды, когда гигантский меч снова рассек гору, Пенда увидел рассыпанные по пологим склонам безоконные избенки. Это и оказалось стойбище тойона Тыгына — будущий Якутск.
Толмачить с сахами, а иначе — якутами, было легче — кой-кто из дружинников по-татарски баял, общих слов довольно. В первый же день Пенду с товарищами позвал в гости сам тойон Тыгын. Был он стар, дороден, на разговор мягок. Спросил, откуда явился. Про Мангазею заслышал — удивился, сколь с дальних землиц пришли, такого еще не бывало. Повторил неумелым языком: «Рушки» — русские, значит. Трижды в ладошки хлопнул.
Слуги набежали. Блюда красивые, а на них снеди разной: мясо вареное и жареное, масло, творог, сметана бадейками. Наши по молочному соскучились, все подчистую гребут. Пенда тоже расстарался: бисеру надарил, брусочек олова. Вино поднес — не зря котлы в такую даль везли. Захмелел Тыгын, совсем веселый стал:
— Завтра мену делать будем!
Правда, сошлись с утра все якуты. Пенда мешки меновые раскрыл, на торг зовет. Поначалу сторожились. Потом разошлись, смотришь, и соболя понесли.
Медвежьих да волчьих шкур много — видно, скот от них немалые потери терпит. Ножи да бисер сразу раскупили, мешки совсем опустели. Якуты все ружья выторговывали, однако Пенда не продал — нельзя инородцев к огненному бою приучать.
Несколько дней провели дружинники в стойбище Тыгына. Наступил самый травостой, и якуты костяными косами заготавливали на зиму сено для коров. Повсюду бродили грубошерстные коротконогие лошади, чаще всего саврасой масти. Несмотря на маленький росточек, они были сильными и выносливыми. «Наверное, в пахоте хороши»,—’мечтательно приглядывались к ним недавние среднерусские крестьяне, ставшие сибирскими охотниками. Но проверить в работе не могли — скотоводы-якуты земледелием не занимались.
Несвычная, иная жизнь… На каждом шагу она удивляла. Странные жилища без окон, их называли юртами,— не то изба, не то чум. Лесу вокруг — хоть завались, а стены из наклонных жердей, снаружи обмазаны глиной. Внутри две половины — одна для людей, другая для скота. У входа сушатся сети из конского волоса. Мужики загляделись на них. Заметив это, пожилой якут, улыбаясь, подал одну такую сеть дарящим жестом: мол, гостям, в память. Сразу пошли на реку — хорошо, волос рыбу держит.
Народ приветливый, трудящий. Только и тут правды нет — у тойона одних слуг да работников не счесть, скота, коней тыщи, а рядом бедняк, только и есть, что руки. Вот, сколько годов от бар бегали, к тому и пришли.
Долго ли, коротко ли, а время торга и гостевания кончилось. Однажды Пенда велел: назавтра собираться в дорогу.
И снова Лена, теперь уже знакомая и привычная. От одного чувства, что трудный поход позади, на душе вольготно. Обратный путь кажется проще, быстрей. В стругах много доброй добычи — не с голыми руками возвращаются. А уж разговоров, побывальщины — на всю остатнюю жизнь хватит. Оттого так озорно и шуткуют дружинники, так весело разливается излаженный кем-то из умельцев пастуший рожок.
Пенда по обычаю плыл на головном струге. Он пристально оглядывал лесистые берега, словно врубая их себе в память. «Река угодна, и рыба в той реке всякая такова ж, что люди на той реке живут многие». «Мелким судам ходить не можно».
Первые россияне на Лене… Он представил себе, как рассказывает о новых землицах в Мангазее, как добрая весть доходит до Москвы, и царева ласка — бывало такое — круто меняет жизнь опального холопа. И тут же вспомнил друга Ивана Болотникова, ослепленного и утопленного государем. Нет уж, избавил бог от царской казни, избавь и от царской ласки…
Показался и мимо промелькнул памятный Чечуйский волок. Еще раньше всей дружиной решили на Нижнюю Тунгуску не возвращаться — то ли опасались немирных тунгусов, то ли манил новый путь на Енисей, прознанный от якутов. Поднявшись вверх по Лене до устья ее притока Куленги — здесь стоит сейчас поселок Верхнеленск,— дружина с грустью бросила ставшие родными струги. За последнее лето она прошла водой около 4000 километров по вновь открытой сибирской реке.
Пенда с товарищами взошел на высокий берег. Перед ними расстилалась холмистая степь. Осень уже наступила, и густой ковыль гнул к земле свои задорные хохолки. Вдали синели леса. Невдалеке, среди конских табунов и овечьих стад, стояли три войлочные юрты. Из них вышли люди, схожие видом с якутами, но одетые по-иному: овчинные тулупы, покроем напоминающие бухарские халаты, круглые шапки с поднятыми кверху меховыми полями и смешным пупырышком на самой вершинке.
«Братские татары» — безошибочно определил по рассказам якутов Пенда. Он показно положил оружие наземь и пошел навстречу новым знакомцам.
«Браты», «братские татары» — так называли в те времена русские бурятов — встретили путешественников настороженно, но спокойно. Да, степями к Ангаре пройти можно. Насчет проводников и лошадей столковались быстро — пришлось Пенде тряхнуть соболиной мошной. Прикупили проса да гречи — после бесхлебной пищи на каши налегли с ретивостью. Весь день вьючили припас на коней. Утром выступили в путь, догоняючи солнце.
Проводники-буряты вели караван по им одним известным тропинкам. Привычные кони ступали след в след, то взбираясь на вздыбленные холмы, то продираясь сквозь пихтовые заросли. Временами в открытой степи попадались возделанные поля. Ячмень, просо, гречиха уже были убраны, стерня колюче топорщилась среди полегших трав. Глядя на нее, дружинники приободрялись,— что ни говори, оседлым духом запахло. Но у бурятских юрт не задерживались — ледостав вот-вот, хоть бы скатиться по Ангаре до первых русских зимовьев.
В пути их догнал снежок. О третий день вышли на высокий берег. Вот она, Ангара!
Берега были белы, и быстро текущая вода казалась черной, словно кто-то, громадный и неодолимый, рассек в земле глубокую щель. Буряты осторожно свели лошадей вниз, к самой реке и сразу засбирались назад. Дружина с великим торопленьем принялась рубить лес, ладить лодки для остатнего походу.
Спустя два дни она уже плыла вниз по Ангаре.
Течение ходко несло за собой еще пахнущие свежей смолой струги. Пенда с опаской следил за их осадкой — разве из сырого леса добрые лодки выйдут? Однако суденышки держались на воде стойко. Первыми из русских людей дружинники одолели «падуны» — ревущие пороги Ангары, проплыли мимо нынешних Братска и Усть-Илима, вышли на известную уже русским землепроходцам Верхнюю Тунгуску. Попутно они впервые доказали, что Ангара близ Байкала и Верхняя Тунгуска возле Енисея — одна и та же река.
Но одолеть ее до конца все же не успели — мороз опередил их. Когда Ангара круто повернулась на запад и раздалась вширь, замедлив свое течение, ее сразу сковало льдом. Проснулись однажды — впереди и позади сплошное ледяное поле.
Русское ясачное зимовье было уже рядом. Как героев, встретили землепроходцев служилые казаки. Предлагали отдышаться до весны, первым речным ходом сплыть к Енисею. Однако какая-то неведомая сила гнала дружинников вперед. С трудом насбирав в округе коней и оленей, они продолжили путь санным и нартенным ходом.
Четвертая зима уже шла на убыль, когда отряд появился в Енисейске. И сразу за льдом, изладив новые — третьи в этот поход — струги, сплыл в Туруханское зимовье. А уж оттуда до Мангазеи — рукой подать. В то лето торговые гости из верховных российских городов за великую на ярмарке удачу почитали куплю ленских бобров да соболей.
Так завершилось это головокружительное сибирское путешествие, выдающееся по своей отваге и значению.
За четыре года отряд Пенды прошел водой и сушей 8000 километров, проведал три больших реки, познакомился со многими народами, населяющими Сибирь. Именно он, мангазеец Пенда, подготовил стремительный рывок русских землепроходцев к Тихому океану. Тем более удивительно, что сама личность Пенды и его беспримерный поход до сих пор остаются в тени.
Что сталось с Пендой и его добрыми молодцами в дальнейшем? Почему не дошли до Москвы известия об этом путешествии-подвиге? Куда девались «чертежи» и «скаски» странствий? Пока это нам неизвестно. Видимо, челобитная мангазейского воеводы Андрея Палицы- на царю Михаилу Романову о завоевании Лены основывалась на сведениях, добытых Пендой.
Нужно искать. Подвиг Пенды «со товарищи» заслуживает памяти потомков..
