Прочный, поистине вечный памятник поставил себе при жизни Игнатий Калашников. Все, что ни есть в нашем селе каменного — фундаменты, завозни, кладовые, подвалы, водокачки, силосные башни и траншеи, — все хранит тепло его рук, следы ударов его кайла, линии, намеченные точным глазом мастера.
Каменолом… Странное и необъяснимое это чувство—привязанность к своему делу. Казалось бы, как можно с душой и любовью ломать камни и ворочать ломом тяжеленные плиты? Не случайно же Сизифу избрали боги в наказание изнурительнейшую и однообразнейшую работу — катать камень.
И тем не менее, Игнат любит свое дело. Даже тоскует по нему. Мало того, Калашниковы испокон веку каменоломами были и передавали кайло из поколения к поколению, словно монарший скипетр. Вниз по речке, а косогоре над Мишкиной мельницей, еще и по сей день видны полузаросшие орты, завалившиеся забои, в которых когда-то трудился отец Игната — Карпей Калашников. Именно забои, а не карьеры, потому что Карпей любил, по странной прихоти, добывать камень не открытым способом, а в своеобразной пещере, которая сообщалась с внешним миром только небольшим лазом. Работал он при фонаре и обычно один. Хотя вообще-то его нелюдимым назвать было никак нельзя. Карпей тянулся к новым людям, к неизведанным краям. У него, высокого, кряжистого, широкоскулого, с жидкой, как у всех Калашниковых, азиатской бородкой, была душа настоящего землепроходца. В молодости, «шляясь» по золотым приискам, он добирался пешком до самой Олекмы, за многие тысячи верст. Правда, не озолотился. Вернулся, говорят, в одних портках, которые точнее было назвать ветошью.
Игнатий во многом похож на отца. Такой же рослый, рыжий, широкий в кости. С такой же жидкой бородкой и серовато-синими глазами. Та же недюжинная сила потомственного каменолома. В молодости Игнат поднимал одним махом колокол в четырнадцать пудов и четырнадцать фунтов весом, который долго лежал в колхозной пожарке, пока не угодил в утиль.
Игнатий и теперь довольно крепок, хотя отсчитывает седьмой десяток. Поныне не оставляет он своего каменоломного ремесла. О некоторых «тайнах» его дела, известных мне, попытаюсь рассказать.
Прежде всего — как ищут камень. В общем, довольно просто. На старых косогорах, среди жесткой травы, выступает на поверхность «турфа» — каменный рухляк, щебенка, которые и служат сигналом: ищи здесь! Однако далеко не всякий найденный камень годится в дело. Чтобы найти настоящий, Игнатий обычно простукивает косогор ломом. Если камень не ценный, «слабый», то лом пробивает его или же стучит по нему глухо, как по дереву. Настоящий же, крепкий камень на постукивание отзовется характерным звоном, понятным опытному уху мастера.
Камень найден — можно приступать к разработке. Набор инструментов каменолома несложен: кувалда, кайло, лом, железный клин, лопата, ну, и тачка. (Иное дело у каменотеса: шпунты, кияни, бучарды, пунчеты, скарпели. Одни названия чего стоят!)
Перед тем как брать камень, нужно оголить его, очистить от земли. Неумелый работник не придаст этому большого значения. Откроет небольшое оконце, лишь бы показалась плита, и начнет бить сплеча до седьмого пота, пока не бросит кувалду, вконец обессиленный. Невдомек ему, что пласты, огромные каменные слои, бывают нередко по пять-шесть метров в поперечнике, а тумбы, каменные чурбаны подчас такой же высоты.
А мастер не пожалеет времени, как бы он ни спешил, раскроет пласт до последней щелки, вычистит каждую трещину и только потом прикинет, как и где бить. Если это плита, то он приподнимает ее без особых усилий ломом, подложит осторожно камень и лишь тогда начнет дробить. Однако, когда нужно у плиты отрезать край ровно, «под лицевой», то он уложит камень на мягкую землю и так ловко стукнет, где нужно, что кромка станет как после алмаза. Иначе можешь плиту разбить в щебень.
Если это тумба, то и к ней можно подступиться, хотя и выглядит она непрошибаемой. У тумбы сбоку бывают послойные щелки. Наставляй в них железный клин и бей. А уж коли она действительно цельная, как отлитая, начинай «раскрой» с углов, неправда — все равно поддастся! Конечно, в этом случае желаемой формы камень получить трудно. Ну, что ж! Под фундамент для «забутовки» пойдет за милую душу. Булыжник — тоже в строительстве уважаемый материал.
Когда же после выборки образуется траншея, камень доставать легче. Вокруг стоят как бы три стены, сложенные природой. Каменолом снимает с них слой земли и начинает пласт за пластом выламывать камень, дробить его соответственно назначению.
Игнатий обычно работает в открытых карьерах, но иногда углубляется в гору, вслед за слоем, образуя своего рода тоннель. Подобная разработка бывает легче тем, что меньше приходится откидывать земли, но зато при ней каменолом испытывает больше неудобств в движениях, и кроме того, — над ним висит постоянная опасность обвала, тем более, что обычно никаких крепей не делается.
Обвалы случались раньше и у Игнатия. Но за долгие годы работы мастер приноровился к ним. По словам каменолома, земля «сказывает» сама. Если чуть запорошило, посыпалось, — уходи подобру-поздорову, садись в надежном месте и кури, пока потолок не рухнет. Опаснее с камнем. Тот не скажет. Недаром же говорится: молчаливый, как камень. Видишь, что навис, не надейся на его смиренное поведение, лезь и убирай сразу, не то ухнет — моргнуть не успеешь.
Игнатий работает в каменоломне не только летом, но и зимой. Чтобы заранее «загнать» тепло, делает он с осени своеобразный сарай, то есть закрывает карьер крышей, обычно — соломенной, присыпая ее сверху землей. Особенной теплоты, правда, не бывает (камни на морозе «накаляются» и даже в оттепели держат низкую температуру), но все же, что ни говори, крыша над головой — великое дело.
Одевается Игнатий просто: шапка, фуфайка, брюки с двойными наколенниками (и все равно — на неделю, не больше), катанки, на руках — голички, кожаные рукавицы без подкладки. Шахтерской каски с лампочкой на лбу у него нет, освещает свою «горницу» обыкновенным керосиновым фонарем «летучая мышь».
Как и у отца когда-то, у Игнатия в каменоломне — чистота, порядок, аккуратность. Дело, конечно, не только в красоте, а прежде всего в удобстве и в безопасности. Игнатий за всю свою жизнь брал камень и вниз по речке, где трудился раньше его отец, и на урочище Мещанка, и под сопкой ( у нас это сочетание произносят как единое слово — подсопка). Последние годы работает исключительно под сопкой, которая находится километрах в десяти от села. Каждый день ходит или даже ездить на работу при таком расстоянии мало резона, поэтому Игнатий ломает камень «с ночевой». Закладывает в телегу лошадку, берет инструмент, запас хлеба, лука, яиц, молока — и отправляется на неделю-другую. Живет рядом с каменоломней в землянке, которую делает сам. Обогревается железной печью.
Люди случаются в этой стороне довольно редко. Разве что иногда заглянет пастух, которому наскучило одиночество. Спутает коня в лощинке, присядет, спустив ноги в карьер, на каменной стене, выкурит две-три папироски, поговорит о том, о сем, отведет душу — и снова ногу в стремя да к табуну.
Но Игнат — человек бывалый. Ему часто и подолгу приходилось жить одному, и если не излечился он окончательно от скуки одиночества, то, во всяком случае, привык к ней настолько, что почти не ощущает ее. Да и просто трудно наше время почувствовать себя оторванным от мира. Слишком часто он напоминает о себе. То машина протарахтит по дороге, сотрясая густой березник, то самолет прогудит над сопкой, выбросив в небо белую ленту. А поднимись чуть повыше на гору, то и вовсе перед тобой предстанет весь мир, как на ладони, обжитый людьми. С вершины видно не только Таскино, но и другие окрестные села: Кидрино — в низине, под бором, Кочергино — на берегу стеклянной Тубы, Мурино— в зеленых садах, и даже Курагино, синеющее за цепью крутых косогоров.
Когда-то во все эти села скрипучие подводы увозили камень, извлеченный Игнатом из недр. Теперь же все чаще стал отказывать он соседям. Не справляется. Силы помаленьку иссякают, да и своему колхозу год от году все больше нужен ценный строительный камень.
Житье под сопкой неплохое. И черемша здесь растет, и ягода разная, и грузди, и охота есть, вот только нет поблизости хорошего ключа с питьевой водой. Правда, Игнатий нашел оригинальный выход. У подошвы сопки, в лесной тени, установил он, в аккурат напротив неглубокого овражка, огромную воронкообразную плиту, найденную в карьере. После дождя в ней, как в чаше, накапливается вода. Когда она отстоится, то бывает светла настолько, что вполне годится для умывания, а при случае и для питья. По крайней мере, лошадь эту чашу выпивает одним духом.
Кстати, о форме камней. Описанная чаша — далеко не единственное чудо каменоломни. Игнатий рассказывает, что в молодости, еще работая вниз по речке, он собрал редкую коллекцию каменных изделий прихотливой мастерицы природы. Здесь были и сапоги, настоящие, голенища — гармошкой, и рюмки с хорошую ступу, и ружья с курками и даже с мушками, и пистолеты, и головы — лошадиные и коровьи с рогами…
Под сопкой же долго хранил он уникальный каменный цветок. Лепестки его, синие с желтым и белым, живо напоминали анютины глазки. Фиалкообразный венчик звенел, как колоколец.
Особая дымчатая синева камня говорит о высоком качестве его. Под сопкой у нас залегает вообще отличный камень, в большинстве так называемый «сухой». В противовес ему бывает и «сырой» камень. Но из этого отнюдь не следует, что определения сухой и сырой просто соответствуют высокому или низменному месту, в котором он взят. Как ни странно, но сырой камень можно часто найти и на вершине горы, на самом солнцепеке, и наоборот, в низине, у реки или озера, — сухой. Мало того, сухой камень нередко встречается даже в воде. Однажды Игнатий, спускаясь все ниже вслед за жилой, нашел отличный сиреневый камень прямо на дне речки. Чтобы добыть его, он вынужден был отвести русло в сторону и позвать на помощь жену, Евгению Ивановну, которая, пока он вынимал глыбы, отчерпывала ведром «донную» воду. Когда Игнат стал дробить вынутый из воды камень, зернистый скол был абсолютно сухим.
Однако сырой — еще не значит плохой. Сырой камень, как бы вспотевший от внутренней насыщенности влагой, может быть довольно крепким и твердым. Он употребляется не только в качестве щебня или булыжника для забутовки траншей под фундамент, но и как строительный, для кладки стен.
И все же есть область применения, где сказывается практическая разница между тем и другим. Во дворе у Игнатия стоит каменная баня, и каменка в бане — тоже каменная, настоящая. Едва ли более жаркую найдешь в деревне. Но жаркая — не единственное достоинство Игнатовой бани, в которой раньше мылся чуть ли не весь околоток — и Артемьевы, и Закутилины, и Кокуровы, и Бутковы, и многочисленное семейство Савватея Щербакова с целой дюжиной ребятишек.
Помимо способности долго хранить тепло, эта баня, сколько бы ее ни натапливали, ни нажаривали — не бывает никогда угарной. Пар в ней сухой, жгучий, но легкий. Секрет в том, что Игнат поставил свою баню с тонким знанием дела. Он употребил на строительство особый слоистый плитняк. Слоистый затем, что, во- первых, он хорошо держит тепло, во-вторых, не трескается от быстрой смены температуры, не крошится. Это качество особенно важно для каменки. В нее полагается класть не только слоистый, но и исключительно сухой камень, не дающий угарного пара, в отличие от сырого, который, как ни кали его, на каждый ковш воды неизменно отвечает коварной порцией газа.
И если прадед мой выдерживал по пять- шесть поддач, перемежая их «нурянием» в прорубь (баня стояла на берегу реки), а отец и сегодня, в шапке и рукавицах, поднимается на полок три-четыре раза, то это лишь благодаря тому, что в «барабане» каменки они держат благородный сухой плитняк, добытый Калашниковым.
И много еще загадок и тайн заключено в природе камня, этой, казалось бы, незатейливой, всем знакомой горной породы. При разработке карьера вглубь перед последним слоем камня, за которым уже начинается рыхлая земля, похожая на золу, и малый щебень пепельного цвета, встречается интереснейшая порода, которая легко обманет внешним видом не только неосведомленного заказчика, но и самого камнебойца, если он малоопытен. Красноватый камень, вполне крепкий на ощупь и даже звенящий под ломом, оказывается, совершенно не переносит влаги. Игнатий теперь такой камень — видит сразу и отбрасывает, не размышляя. Но прежде чем приобрести эти знания, он тоже когда-то «горел». Наломал, наставил в штабеля и уже сообщил в колхоз, чтобы отправляли транспорт. Каково же было его удивление, когда, вернувшись назавтра к карьеру, на месте каменных «поленниц» он увидел расплывшуюся шаньгой крупитчатую массу, похожую на творог, только цвет у этого творога был иссиня-черным, как у картофельной мезги. Игнатий не поверил глазам, и уже было мелькнула у него мысль: не обокрал ли кто (хотя предмет кражи, согласитесь, весьма странный), да не подсмеялся ли над ним вдобавок! Но потом вспомнил, что ночью прошел сливной дождь, и камень просто размок, «разварился», как известка.
Под слоем этой обманчивой породы, как уже говорилось, идет обычно еще один слой здорового камня, но уже последний. — Он тоже примечателен в некотором роде. В пазах этого пласта, в щелях между плитами, встречается особая бело-желтая или розовая глина — мягкая и вязкая, словно лиственная сера. Так вот эта глина… съедобна! Она сладковата на вкус, на зубах не хрустит, как обычная, и имеет приятный запах, отдаленно напоминающий грибной. Игнатий помнит, что, возвращаясь с работы, отец частенько приносил завернутый в тряпицу кусок такой глины и раздавал ребятишкам по колобку, как лакомство.
И теперь, если случится Игнатию напасть на такую глину, он непременно кусочек-другой отправит в рот. Вкус ее живо напоминает ему детство, жидкобородого могучего отца и весь тот каменный мир, который окружал его с первых шагов жизни.
Не так давно беседовал я с Игнатием Карпеевичем. Он только вышел из больницы. Случилось вот какое несчастье. После длительной оттепели — вдруг разом заморозило. Камень обледенел. Инструмент тоже скользким стал, насилу в руках удерживаешь. Вколачивал Игнатий железный клин между двумя тумбами, а он отскочи — да по ноге! Крепко садануло, без малого три месяца в районе отлежал, в больничной палате. Теперь ничего, чуть прихрамывает
— Належался досыта, по камню соскучился. Собираюсь сходить поломать. Пора уж и себе плиту хорошую подыскать, синюю с белыми цветами, чтоб, если чего, так было что поставить в ноги,— говорил, невесело улыбаясь, Игнатий и поглаживал прозрачную бородку. А я впервые заметил, что глаза у него серо-синего, как камень на свежем сколе, цвета.
— Помощники-то есть? — спросил я его.
— Бывают, да все временные. Сын приезжал, дня три помогал, колотил. Потом Ермолай Попов пробовал. Два месяца продержался, а после потихоньку сбежал на ферму. Сейчас вот Ананька Жуйков просится поучиться. Парень молодой, крепкий. Может, будет с него толк.
Разговаривая с Игнатием Карпеевичем, слушая его невеселый рассказ о неудачных учениках, чурающихся каменоломного дела, я невольно подумал: а не ждет ли его судьба Тимофея Патухина, тоже, по нынешним понятиям, чудака, не от мира сего?
Буйная, рыжая, с проседью борода, тяжелое с хрипами дыхание, глухой голос и голубоватые, усталые глаза — таким запомнился мне Тимофей Патухин, старый матрос, участник русско-японской кампании. Как появился он в наших местах, почему осел именно в Таскине — не знаю. Жил Тимофей бобылем, родных не имел, кормился «доброхотными даяниями».
Иногда нанимался к хозяйкам на какие-нибудь домашние работы. Чаще всего — колоть дрова. Надо сказать, что делал он это артистически. Сперва оглядывал чурку со всех сторон, изучая расположение сучьев, прикидывал, как она лучше пойдет, с комля или с вершины, и только потом, ахая, с силой опускал топор. Колол без промашки, откидывая сверкающие белизной поленья, шумно дышал и приговаривал: «топор хорош, дрова — то ж».
Но излюбленным делом Тимофея было возведение плотины. Занимался он этим добровольно, без чьей-либо просьбы или подсказки и с большим удовольствием. Может, веселое, кипящее весеннее половодье напоминало ему море.
Когда проходила коренная вода, Тимофей вооружался тележкой, заступом, ломиком и появлялся на речке. Возил назем, камни, все это укладывал в «тело плотины» по своим, одному ему известным законам. Гряда, щетинясь прутьями, вырастала на глазах. Скапливаясь, разливалась вода, затопляла мелкие островки и кусты тальника. Тимофей привозил на тележке желоб, сделанный из старой, рассохшейся колоды с обрезанными козырьками, и ставил его посередине плотины. Потом он строил мостки, укрепляя на столбиках, которые в мае покрывались перышками зеленых листьев, широкую плаху, чтобы на ней сельские женщины гулкими вальками колотили белье и половики.
Все лето, когда ребятишки плескались в пруду, как утята, с утра до ночи, Тимофей следил за плотиной, подравнивал, где осела. А следующей весной возводил новую, взамен той, которую уносили полые воды. По привычке в деревне до сих пор и речку называют Тиминой, и пруд Тиминым.
Правда, когда Тимофей умер, плотину весной прорвало и никто не стал чинить ее жалкие останки. Теперь от Тиминого пруда и следа не осталось, одно название. Колхоз построил новый, в другом месте, ниже по речке, с бетонной, незыблемой плотиной. В тихих заводях, уже подернутых тиной, чомкают летом караси, толстые и важные, как каплуны, пробуя на вкус свежие побеги водокраса. А над просторной водной гладью даже носятся острокрылые крикливые чайки, взявшиеся в наших сухопутных местах бог знает откуда.
Мне очень хотелось, чтобы и новый красавец пруд, как его скромный прародитель, был назван именем чудесного, бескорыстного старика Тимофея Патухина.
— Это правильно,— согласился Игнатий Карпеевич.— Не будь Тимофея, может и этого пруда бы не было. Тимофей приучил нас к воде. Тимин это пруд —верно ты заметил.
«Все проходит» — было начертано на кольце мудреца Соломона. Но остаются от пролетающих лет следы человеческого труда, памятники таким людям, как Тимофей Патухин и Игнатий Калашников. И разве это не самые прекрасные на земле памятники?
