«И. В. Бабушкин — один из тех рабочих-передовиков, которые за 10 лет до революции начали создавать рабочую социал-демократическую партию…» — писал Владимир Ильич Ленин.
Активнейший член петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» И. В. Бабушкин после ареста В. И. Ленина, в декабре 1895 года, составил и распространил по заводам Петербурга .листовку, в которой выдвинул лозунги борьбы за социализм. А через месяц сам был арестован и сослан на три года в Екатеринослав. В декабре 1897 года здесь под руководством Бабушкина организуется екатеринославский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», который затем был переименован в Екатеринославский комитет РСДРП. В 1899 году в этом городе было уже 25 рабочих кружков, выпускались прокламации, была подготовлена к изданию газета «Южный рабочий».
Бабушкин вставал в пять утра и до самого вечера бродил по Екатеринославу, искал работу. Слонялся по зеленым набережным Днепра, по дымной, в колдобинах и ухабах, Чечелевке, по нищим прокопченным заводским окраинам.
Работы не было.
С Брянского завода Бабушкина уволили еще месяц назад. Мастер вдруг пристал:
— Пашпорт дэ?
Паспорта у Бабушкина не было. Местная полиция выдала ему, как поднадзорному, высланному из столицы, лишь временный «вид на жительство».
— Мэни пашпорт клады, а нэ цю писульку!— заорал мастер. —Тай взага- ли…
Бабушкин понимал, что главное — в этом «взагали». Надоел мастеру новый настырный слесарь. Вишь, из Питера вытурили, а он и тут никак не угомонится. Всюду суется: это ему не так, да то не эдак. То штраф, мол, незаконный, то грубить не смей.
Хотел Бабушкин на Трубный устроиться, а там тоже — «пашпорт». Пошел в полицию: выпишите паспорт. Нет, шалишь, поднадзорному только временный «вид» положен. «Вот переплет!» — думал Бабушкин.
— А что, если тебе, Иван Васильевич, и вовсе не работать? — предложили ему товарищи.
— Как так? — удивился и даже растерялся Бабушкин.
— А так! Ежели день-деньской у тисков, когда же собрания организовывать, да кружки вести, да листовки печатать? Хорошо б нам иметь в городе хоть одного такого вот, «неработающего». Чтоб целиком всего себя — для общества…
— Оно неплохо, конечно,— сказал Бабушкин.
Так и получилось, что Бабушкин впервые в жизни стал жить, как живут «нелегалы», профессиональные революционеры.
Городской комитет партии обещал ему восемь рублей в месяц.
— Прохарчишься как-нибудь?
— Постараюсь…
Очень это мало — восемь рублей. Бабушкин на заводе по тридцать и даже по сорок в месяц выгонял. А тут — восемь… На все, про все — восемь…
Но Бабушкин знал, как тоща партийная касса. Восемь — так восемь… Одно только осложняло дело. Если б он был, как прежде, один. Одному и краюха хлеба с солью — преотличный обед. Но теперь у него жена. Пашенька. Прасковья Никитична.
Пройдет недели две, и в доме — шаром покати. Хозяин комнаты косится — уже за два месяца задолжали.
«Ничего,— решил Бабушкин.— А руки у меня на что? В свободные деньки буду подрабатывать».
Занятия кружков, собрания и встречи проходили обычно по вечерам. Днем рабочие заняты. Значит, у него утренние часы свободны.
«Вот и чудесно!—думал Бабушкин.— Не барин! Могу пораньше утречком встать и часов до трех-четырех что-нибудь подзаработать».
Подрядился он разгружать баржу с арбузами. Три дня кидал зеленые полосатые шары, стоя в артельной цепочке.
Плата — сорок копеек в день.
Когда кончились арбузы, нанялся Бабушкин к старухе-чиновнице поленницу дров переколоть. С утра дотемна махал топором, а вредная старуха вынесла всего двадцать копеек.
Однажды прогуливался он по берегу Днепра и увидел, как возле самой воды рабочие рыли котлован.
— Что строите?
Один из землекопов разогнул спину:
— Склад якийсь.— Отер рукавом пот со лба, достал кисет, люльку, закурил.
— А рабочие не нужны? — спросил Бабушкин.
— Кажись, треба. Ось старшой,— землекоп указал на длинного мужика с рыжеватой, клинышком, бородкой.— У старшого и спытай.
Старшой неторопливо оглядел Бабушкина с головы до ног, потом так же не- спеша провел взглядом обратно — с ног до макушки.
«Как мерку снял!» — мелькнуло у Бабушкина.
— Бач, парубок,— сказал старшой.— У нас — артиль. Що заробим — на всех поровну. Зрозумив?
— Понял.
— А значит копать трэба як слид. А для того звычка потрибна. И здоровы руки-ноги.
У старшого были маленькие хитрющие глаза и чуть приоткрытый рот, скривленный влево. Словно он все время усмехался.
Он снова оглядел Бабушкина и звучно высморкался. Видимо, Бабушкин не подходил под категорию «здоровы руки- ноги». Невысок. И в плечах неширок. Да к тому ж по обличью — вроде бы образованный. И в шляпе. А вот — в копали просится…
— Ну, а лопату бачив? — спросил старшой.
— Видал,— сказал Бабушкин.
Старшой снова с недоверием оглядел щуплого новичка, крякнул, но ему, видимо, и в самом деле нужны были люди, и к тому же хитрый старшой, наверно, сообразил, что прогнать новенького всегда можно. Чего ж не попробовать?!
— Ставай,— хмуро приказал он.
Бабушкин выбрал себе лопату — целая
куча их громоздилась в сторонке — и спрыгнул в канаву.
— Эй! — усмехнулся старшой.— Ты, яснэ дило, майстэр. Та рукавыци — все ж не лышни!
И швырнул ему пару потертых рукавиц.
Бабушкин стал копать.
Украдкой поглядывал он на соседа и старался делать все, как тот. Под таким же углом вонзал лезвие, до блеска надраенное землей, и так же ногой вгонял его поглубже. И тем же широким плавным движением выбрасывал землю наверх.
Сосед орудовал лопатой вроде бы но спеша, и Бабушкин легко включился в этот ритм.
«Копать — оно, конечно, вольготней, чем арбузы грузить,— подумал Бабушкин.— Там ты в цепочке, ни на секунду не отвлекись. Чуть запнешься — сразу всех сбил. А тут, как-никак, сам себе хозяин».
Однако прошло всего с полчаса, и Бабушкин вдруг почувствовал — задыхается. Даже странно: копал будто бы неторопливо, а сердце уже стучит, как сумасшедшее. И, главное, нет воздуха. Нечем дышать. Будто замурован ты в душном, глубоком, как могила, подполе.
«Вот номер!» — удивился Бабушкин.
Ему, рабочему человеку, с четырнадцати лет стоявшему у тисков, это было втройне обидно. «Неужто сдаю?»
Это он-то, который по двое суток не выходил из цеха?! А однажды, когда была «экстра»,— не ложился спать три ночи подряд.
Бабушкин выпрямился, глубоко, всей грудью вобрал воздух. Выдохнул. И снова широко, до предела, раздул легкие. Так он делал по утрам в тюрьме. Дыхательные упражнения по Мюллеру.
«Ничего. Еще три минутки. И все наладится».
Но тут рядом он вдруг увидел старшого. Тот стоял наверху, на краю котлована, острая его бородка торчала, как штык, нацеленный прямо в Бабушкина. А рот, как всегда, приоткрыт. И скривлен влево. Ухмыляется, что ли?
Иван Васильевич снова налег на лопату. Сердце гулко бухало, но он выкидывал наверх землю, лопату за лопатой.
«Только не торопись. Так… Размеренно… Раз… и два… и три…»
Старшой постоял, поглядел, опять высморкался, громко, будто выстрелил, и ушел. Бабушкин воткнул лопату. Стоя, прислушался к себе. Сердце билось часто, наверно, толчками, но все-таки не как прежде,— спокойнее.
Шевельнулась догадка: «Не ел нынче…»
Встал спозаранку. Паша еще спала. Выпил кислого молока из кринки и на цыпочках вышел из комнаты. Да, на пустой желудок не очень-то поковыряешь лопатой.
Прошло часа два. Опять подошел старшой, Долго стоял, прислонясь спиной к дереву, курил, хитренькие глазки свои не сводил с новичка.
У Бабушкина уже нещадно ломило руки, спина стала как деревянная. А пот— заливал глаза. Но Иван Васильевич старался не показывать виду. Да, хорошо б так вот — стоять, привалившись усталой спиной к теплому, ласковому стволу березки, стоять неподвижно, ни о чем не думая, расслабленно кинув руки.
Но Бабушкин копал. Копал и копал. И старался, чтоб старшой не заметил, как тяжко, с клекотом рвется дыхание из его горла, и как в лихорадочном ознобе дрожат руки.
«Неужто свалюсь? Именно сейчас… Когда подвернулась работенка. Нет, нет…»
И он снова копал. Из последних сил. И чувствовал: вот сейчас — каюк. Вот сейчас…
Он дышал рывками и словно давился этими короткими глотками воздуха. А сердце било прямо в ребра, тяжело, гулко, будто какой-то великан сидит там внутри и остервенело дубасит кулаком по грудной клетке.
И вдруг… Вдруг стало вроде бы полегче. Бабушкин сперва даже не поверил… Нет, и впрямь, словно бы спина — не такая каменная, и руки — не так дрожат. И дышится ровней…
А вскоре старшой крикнул:
— А ну, орлы! Обид!
Бабушкин еще нашел в себе силы: сам, без помощи соседа, который протягивал ему руку сверху, вылез из котлована.
Все землекопы — вся артель, девять человек — сидели и лежали на берегу. А земля была такая мягкая, прогретая осенним солнцем, такая душистая. И с Днепра веяло бодрящим легким ветерком…
Вскоре из ближайшего трактира притащили котел с варевом, и землекопы, неторопливо прошагав к реке и также не спеша ополоснув руки, шеи, лица,— стали хлебать густые наваристые щи. Всем досталось по большому куску мяса. А потом трактирный мальчик приволок в мешке три огромных арбуза.
После такого обеда Бабушкин почувствовал себя снова здоровым и сильным. Одно только плохо: очень хотелось спать,
Но оказалось, спать хотелось всем. Землекопы улеглись тут же, прямо на берегу, подложив под голову пиджаки,
Старшой поднял артель через час. И опять Бабушкин копал. Теперь он чувствовал себя уверенней. Да и поел и отдохнул на славу.
Но все-таки вскоре ноги опять отяжелели, а плечи стало так ломить — ну, хоть бросай лопату. Бабушкин копал и думал о том, как обрадуется Паша, когда принесет он вечером деньги. И как засветятся изнутри, из глубины, ее большие серые глаза.
Старшой теперь часто подходил к тому месту, где копал Бабушкин. Видимо решал: брать новичка напостоянно в артель или нет?
«Как пробу сдаю»,— подумал Бабушкин.
Прошел час, другой, и опять стало невмоготу.
Ну, вот прямо сейчас свалишься!
«Ты это брось,— хмуро внушал себе Бабушкин.— Ишь, разнюнился…»
Старшой крикнул:
— Шабаш!
Бабушкин вылез из котлована. Его шатало, как пьяного.
Привалившись к той теплой, ласковой березке, у которой раньше стоял старшой, Бабушкин ждал, когда землекопы разбредутся по домам.
Тогда он ляжет вот тут, у этой березки, и будет долго-долго отдыхать… Впрочем, не очень долго. Уже шесть часов, а в семь назначена встреча с двумя крановщиками с Трубного. А в девять — кружок в депо.
И все-таки час, целый час, длинный, как этот день, будет он лежать вот здесь, у березки,..
Землекопы расходились медленно. А старшой, казалось, вовсе не собирался уходить. Когда возле котлована остался только Бабушкин, старшой подошел к нему:
— Ну, и як?
Бабушкин пожал плечами. Что тут ответишь?
— Да…— протянул старшой. Хитрые глазки его прищурились. И рот был твердо сжат.— Чудной ты, дядю,..
Он замолчал. Курил, глядя из-под насупленных бровей на Бабушкина.
Бабушкин тоже молчал.
— Я ж нэ слипый,— сказал старшой.— Я ж усэ бачу… Да… А знаешь, тут у нас одь;н наймэвся. На вид — крипче за тэбэ. Покопав-покопав, а потом — хлоп! Носом в землю! И нэ дышэ. Та-а-к…
Он опять замолчал.
— А ты, брат,— впертый. Дыблюсь — сопишь, як той хряк. А лопатою все тыкаешь, тыкаешь. Целый дэнь. Як заправский копаль. Цэ як же? А?
Бабушкин пожал плечами.
Многое мог бы он сказать этому рыжебородому. Что мускулы — это еще не все. Что важнее характер, упорство, воля.
Так везде: и в драке, и в жизни, и даже когда орудуешь лопатой.
Но ничего этого Бабушкин старшому не сказал.
Он лишь спросил:
— Ну, как? Завтра-то… Приходить?
— Прыходь, прыходь! Вбажаю вченых! — и старшой хохотнул в ус.
