Память моя - солдаты...

Украина, Украина…
Украина вокруг меня.
Казалось, что воздух за Днепром иной, чем в России. Более ласковый, насыщенный теплотой ее благодатной земли, на- стоенный прелью ранней весны. Украина встретила нас теплым февральским солнцем. Земля, словно от радости освобождения, спешила сбросить снег и лежала жирно-черная, с простынями ярких шелковисто-зеленых озимей.
Через широкий Днепр по временной деревянной переправе днем и ночью двигались наши войска, уходившие дальше на запад. Мы жили ожиданиями скорых новых боев. Прикидывали, когда и где наши войска будут наступать, как далеко еще отбросят на запад врага, на какие выйдут рубежи.
Войска растекались по дорогам Украины. Женщины и здесь по-матерински встречали солдат, пришедших дальними путями из России. Для ночующих они рассыпали по глиняному полу вдосталь соломы, за ночь, пока бойцы, утомленные дневным переходом, сладко храпели, успевали выстирать портянки, зашить обмундирование, шинели. Утром солдаты накручивали на ноги сухие портянки и трогались дальше.
Наша редакция расположилась недалеко от Киева в двух уютных дачах Святошина, среди сосен, рассеченных длинными просеками улиц. Ветер раскачивал вершины синеющих сосен, и они приветливо гудели по ночам. В дачных садах и прямо на обочинах улиц голубели на длинных ножках крупные подснежники.
Мы побывали в Киеве несколько раз. На уцелевших домах виднелись вывески магазинов, выписанные готическим немецким шрифтом. Тот же шрифт виднелся и на дощечках с названиями улиц. На пустырях можно было увидеть исковерканное немецкое оружие, погнутые стальные каски. Касок было много. Словно кто-то сгребал их в кучи. Еще не убрали с улиц подбитые танки, пушки, остовы сгоревших грузовиков и легковых машин.
В Киеве кое-где продолжали действовать частные магазины, пивные, рестораны. За сумасшедшие деньги там можно было выпить свекольной самогонки, кисловатого пива, съесть шницель. Гудел обширный базар с обилием странных для нас вещей — иконок, ладанок, медных крестиков, поминальных книжек, молитвенников и множеством всякой житейской рухляди.
Город только-только приходил в себя после долгих страшных дней немецкой оккупации и тяжелых боев за освобождение его. Однако все кипучее и энергичнее развертывалась наша жизнь. Уже выходили на русском и украинском языках республиканские газеты. В театре мы посмотрели спектакль «Шельменко-денщик».
Уральцы-добровольцы получили с уральских заводов новые грозные «тридцатьчетверки» и готовились к боям за Днепром. Танкистов порадовало, что на этих «тридцатьчетверках» стояли более мощные пушки — 85-миллиметровые, вместо прежних 76-миллиметровых. Снаряды новых пушек легче пробивали броню немецких танков.
Наши войска, начиная с тяжелых июльских боев 1943 года на Орловско-Курской дуге, только наступали. Все энергичнее, все с большими потерями для противника мы изгоняли немцев с нашей земли. Берлин был все ближе!

В дневнике за 23 февраля 1944 года у меня записано:
«Завтра утром покидаем полюбившееся нам Святошино и двигаемся на Шепетовку — район горячих боев».
28 февраля:
«Выехали 25 февраля. Чудесная дорога— Житомир, Новоград-Волынск, Корец. Живу в Кривени. Это уже Западная Украина. Проехал огромное расстояние. Реально ощущаешь, как далеко ушла на запад Красная Армия. Днепр теперь в глубоком тылу.
Сегодня днем побывал в Остроге — красивые каменные особняки, чистенький уютный город в садочках».
5 марта:
«Опять мы в пути… В сводке пишут: «Дороги непроходимы для всех видов транспорта». А мы все же движемся. Местность тут пересеченная, всхолмленная, с небольшими рощами. В низинах — болота. Пятнадцать километров с колонной грузовых машин пробивались весь день. Все — грузовые машины, легкие и тяжелые, даже танки и самоходки, орудия на гусеничном ходу — застревает в глубокой грязи, жирной и вязкой, словно клей. Километра два тряслись по шпалам разрушенной немцами железной дороги, но и на ней застревали дважды.
Нашу колонну грузовиков нагоняют командующий корпусом генерал Белов и член Военного Совета генерал Гуляев. Оба накаленные, нервничающие. На всех дорогах — «пробки». Идет активное наступление, корпус втягивается в прорыв, а тылы неимоверно отстают, растянулись, не обеспечивают снабжением наступающих.
Немцы отходят. Танкисты громят их на всех направлениях.
Ночуем в сарае на истоптанной соломе. На ужин — честно поделенные между всеми ржаные сухари».
«ВОЙСКА 1 -ГО УКРАИНСКОГО ФРОНТА ПРОДОЛЖАЛИ УСПЕШНОЕ НАСТУПЛЕНИЕ,— сообщалось в оперативной сводке Советского Информбюро 6 марта.—НАШИ ТАНКИСТЫ И ПЕХОТИНЦЫ
В РЕЗУЛЬТАТЕ СТРЕМИТЕЛЬНЫХ УДАРОВ ОВЛАДЕЛИ РАЙОННЫМИ ЦЕНТРАМИ ТЕРНОПОЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ — ГОРОДОМ И ВАЖНЫМ УЗЛОМ ШОССЕЙНЫХ ДОРОГ ЗБАРАЖ, ВИШНЕВЕЦК, ЛАНОВЦЫ, НОВОЕ СЕЛО, РАЙОННЫМИ ЦЕНТРАМИ КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ ФРИДРИХОВКА И ГРИЦЕВ».

Фридриховка
Два солдата с автоматами выскочили на асфальтированную дорогу, проходившую в глубокой выемке, и отчаянно замахали руками, приказывая остановиться.
Наш водитель притормозил машину.
— Что такое?
— Куда претесь? Хотите к немцам попасть?
— Да ведь наша Фридриховка.
— Наша, наша… Только немцы в нее не пускают.
Надо разобраться в обстановке.
Четвертая танковая армия действует в оперативной глубине противника. Она громит его гарнизоны в селах и городах, узлы сопротивления, перерезает важнейшие коммуникационные пути, линии железных дорог, громит штабы, дробит на части немецкие соединения. Противник не знает, где и какой силы обрушится на него стальной удар. Все рушится и распадается. Части противника разобщены и лишены единого управления. Случается, что наши танкисты и сами неожиданно напарываются на немецкие части, отходящие под напором основных сил фронта, и на те, что спешат из глубины на помощь своим, спешно подтягиваясь для отражения наступления. Возникают большие и малые «котлы», в которые попадают части противника и наши подразделения. С той только разницей, что мы этих «котлов» не страшимся, сознательно лезем в них, уверенные в своем преимуществе.
Не в таком ли «котле» и Фридриховка, захваченная уральскими танкистами?
В километре от шоссе в трех домиках разместились штабы нескольких частей. Там-то нам и рассказали, что сейчас происходит в Фридриховке.
Она была захвачена с ходу после короткого и отчаянного боя. Уральские танкисты действовали самостоятельно в отрыве от пехоты и теперь оказались зажатыми крупными бронированными силами противника. Там идет трудный бой. Фридриховна взята немцами в плотное кольцо. Тяжело нашим ребятам.
Да, мы действительно могли с ходу угодить в неласковые объятия немцев.
Можно ли вернуться нам? Нет! Сзади немцы в нескольких местах перерезали шоссейные дороги. Разумнее дождаться, пока прояснится обстановка. Тогда с этими штабами и передислоцироваться в Фридриховну.
Толковый совет.
Ночевали мы в одном из домов маленького хутора. Спали тесно, вповалку, на полу. Лежали так плотно, что повернуться с боку на бок не было возможности. И всю ночь прислушивались к тому, что происходит за стенами хаты.
В середине ночи ввалились штабисты еще одной артиллерийской части. Эти были из резерва главного командования. Возник горячий спор. Прибывшие настаивали на своих правах на этот дом, ибо тем, кто- ранее расположился тут на ночлег, полагалось сейчас находиться в Фридриховне. Но скоро офицеры разобрались, примирились, и на полу как-то сумели разместиться еще шестеро.
…Всю ночь со стороны Фридриховки доносилась орудийная стрельба: бой продолжался.
А рано утром оттуда появился лейтенант, разыскивающий свои отставшие тылы. Он-то и сообщил, что бои там закончены и дорога в поселок свободна от немцев.
Часа через два мы со штабниками въехали в Фридриховну.
На белом снегу особенно зловещи все черные следы войны.
У самого въезда в поселок, возле могучих столетних ветел стояли рядышком два «тигра», с обгоревшей краской на толстых стальных бортах, с густыми разводами ржавчины. Тут же лежали и мертвые полуобугленные трупы немецких танкистов. Смрадный дым тянулся над всей округой. На улицах и в садах виднелись немецкие и наши разбитые и сожженные машины. Многие дома разрушены. Заснеженные тротуары засыпаны щебнем. В центре поселка еще один подбитый «тигр», расстеливший широкую и длинную гребенчатую гусеницу.
Всюду трупы солдат, лошадей…
Обычный вид поселка, где только недавно прошел бой.
Командира саперной роты старшего лейтенанта Толмачева я увидел во дворе дома. Он сидел на приступке черной лестницы и отдавал распоряжения старшине. На улице стояли ротные грузовики, нагруженные саперным имуществом. Саперы покидали Фридриховку.
Чисто выбритое лицо Толмачева розовело. Одет он был с особой тщательностью, словно собирался на доклад к генералу. Не поверить, что всего три часа назад старший лейтенант Толмачев вышел из боя, если бы не запавшие глаза, да чернота усталости под ними. Голос его звучал хрипло и надорванно, как у человека, долго и надрывно кричавшего.
Он все похлопывал нервной тонкой рукой по планшетке, словно отбивая ритм своего торопливого рассказа.
— Приказали — к утру навести для автоматчиков штурмовой мостик. Для броска на Фридриховку. А берега — неудобные, топкие. Прикинули — триста метров. Легко ли? А у немцев на правом берегу два дота, пушки. На высоте — станковые пулеметы. Сила! Бьет прямой наводкой. Все ему видно хорошо. Мы сдуру сунулись к берегу и тут же отошли. Сразу троих ранеными потеряли. Огонь такой плотности, что ничего не сделаешь.
А приказ, однако, выполнять надо.
Вечером сержант Кошелков и еще трое — Левчук, Сафин и Агранович — перебрались через реку и доложили, что противник ведет себя спокойно. Мы этих разведчиков там и оставили, а сами — за работу. Разломали все деревянные заборы, из этих досок, бревен и наводили штурмовой мостик. Всю ночь ребята из воды не выходили. В подвале домика печку наладили. Чуток погреются у нее ребята, и опять в речку.
Успели к сроку.
Немцы даже не чухнулись, что мы у них под носом навели переправу.
Утром по ней автоматчики и рванулись в Фридриховку. А с другой стороны — от шоссе — танки двинули. Немцы не ждали такой силы. Так мы и ворвались туда. Одним ударом их вышибли. И без особых потерь… У меня только те, в самом начале, трое раненых… Все потом началось. Навалилась их танковая часть. И пошло… Зажали они нас крепко. За всю ночь ни минуты даже вздремнуть не дали…

Как вкусно пахнет сырой мартовский снег! Легкий, крупный, он начал падать часов с десяти утра и все падал, падал, покрывая пушистой белизной трупы, все черные ожоги и болячки земли.
Деревья стояли нарядные, опушенные белым, ветки роняли тяжелые капли. Фридриховка похорошела. Солдаты, еще ночью воевавшие, обрадовались снегу, словно дети, начали игру в снежки.
Возле маленького универсального магазина, с разбитыми зеркальными стеклами, растоптанными тряпками и картонными коробками в витрине, я увидел старшего лейтенанта Леню Шершеня — командира батареи самоходок. Он наблюдал за игрой своих солдат. Я обрадовался тому, что опять вижу его. Жив человек! Стоит и улыбается. Видно, что ему самому хочется скатать снежок и запустить его метко в кого-нибудь. Правая пола куртки у Лени обгорела, во всю правую половину лица багровеет синяк, ссадина на скуле залита щедро йодом.
— Что с тобой? — спросил я.
— Воевали…— Леня беспечно улыбается.
Видно, что он тоже рад нашей неожиданной встрече.
В Брянских лесах, когда уральцы вышли из боев, я три дня прожил у него на батарее. Тогда стояла тихая поздняя осень, великолепная сухая осень средней полосы России. Бронзово горела на дубах листва, в лесу пахло крепким настоем вянущей зелени. Я хорошо познакомился с Леней Шершенем и с его такими же молодыми, как он сам, офицерами, со всеми самоходчиками. Маленький коллектив, прошедший первые боевые испытания, жил единой дружной семьей. Удивительно быстро молодые ребята выросли в толковых командиров.
— Потопали к нам,— предложил Шершень.— Ну, Фридриховка нам запомнится! Погоняли нас тут немцы.
— Потери имеешь?
— Обошлось. И машины целы:.. А немцам накостыляли. Набили тут зверья — «тигров» и «пантер». Видел? Железного лома одним составом не вывезти.
На просторном дворе самоходчики возились с машиной, меняли поврежденные траки, проверяли работу двигателя.
Я увидел офицеров, с которыми познакомился еще на Брянщине, лейтенантов Николая Павленко, Степана Родионова, Михаила Кученкова, Аркадия Веселова.
Да, Фридриховку захватили уральцы с ходу. В оперативной сводке правильно указывалось, что этот районный центр освобожден танкистами. Но отстаивать ее пришлось в трудных боях несколько дней. Немецкие танковые полки оседлали дороги, заперев выходы нашим танкистам. У немцев были только тяжелые танки — «тигры» и «пантеры» против «тридцатьчетверок» и самоходок. Танки против наших танков на улицах поселка.
И уральцы приняли этот бой.
Лейтенант Веселов рассказывал, что они с двумя самоходками стояли в саду, как вдруг метрах в ста перед ними упала стена сарая и из обломков и пыли вылезла «пантера». Пушка ее смотрела в упор на уральцев. Наводчик Филимонов кинулся к прицелу. Но немцы своим выстрелом опередили его и подбили у самоходки два катка. Выручил не растерявшийся водитель Салманов. Машина еще могла двигаться, и водитель развернул ее, уходя от прицельного второго выстрела. Филимонов послал подряд три снаряда в лоб «пантере», прошив первым же насквозь башню. Этот зверь остался на месте. Хладнокровие и быстрота помогли ребятам выйти из неожиданного поединка победителями.
Леня Шершень находился в другой части большого сада. Сквозь деревья он увидел на дороге «пантеру». Немцы заметили самоходку и начали разворачивать башню. Однако экипаж Лени Шершеня опередил немецких танкистов. Первым снарядом они угодили «пантере» в борт, и она сразу задымила.
Было и так: неожиданно вдали на шоссе показались «тигры». Семь машин! Они двигались цепочкой. Танкисты, сменив позицию, укрывшись, приготовились к встрече.
Когда расстояние между ними сократилось метров до трехсот, они открыли огонь по головной машине и подбили ее. Взялись было и за вторую, но немцы поспешно оттянулись.
В этот первый день боев лейтенант Родионов тоже сумел подбить «тигра». Сжег «пантеру» лейтенант Николай Павленко.
Немецкие танки, имея броневое и численное преимущество, более сильные пушки, ползали по улицам Фридриховки в поисках уральских танков. Самоходчики искали укрытий, все время маневрируя, чтобы не попасть под огонь немецких машин, и били по ним только с близких дистанций, порой сокращая их до двухсот-трехсот метров, чтобы наверняка сокрушить броню. С такого расстояния новая 85-миллиметровая пушка прошивала крупповскую сталь.
Несколько раз Николай Павленко попадал под огонь немецких танков, но ребята быстро исправляли все повреждения и опять кидались в бой. В последний день «тигр» сумел двумя выстрелами поджечь их самоходку. Из чадившей машины наводчик Милегов продолжал стрельбу, забыв, что могут взорваться снаряды. Однако его товарищи сумели сбить пламя, спасти Милегова и машину.

«Тигры» и «пантеры» свободно гуляли по улицам уютной, с высокими тополями, Фридриховки. Они держали под контролем центральную улицу, подступы к вокзалу, главные перекрестки. Тяжелые снаряды и болванки легко прошивали стены домов, магазинов.
В трудном положении оказался штаб свердловской танковой бригады, зажатый со всех сторон. Он засел в глубоком подвале углового дома, лишь несколько радистов и автоматчиков находились на поверхности среди разрушенных стен дома.
Однако прорваться дальше этого дома немецким танкистам не давал командир «тридцатьчетверки» лейтенант Григорий Чесак. Он нашел такую удобную позицию, что не замечаемый немцами мог появляться то на одном участке, то на другом. Отлично управлял машиной его механик-водитель старший сержант Овчинников. Да и остальные ребята — радист старший сержант Бухалов, башнер старший сержант Курбатов — в смелости не уступали своему командиру.
Гриша так рассказывал о боевых действиях в Фридриховке:
— Первый день тут у нас был спокойным. Спокойно прошла и ночь. А утром, только сели мы завтракать, вдруг на улице автоматная и пулеметная стрельба. В окно увидели, как «тридцатьчетверка», что стояла возле дома, загорелась.
Мы выскочили из дома. Только я втиснулся в башню, как по ней, срикошетив, ударила болванка. Овчинников стал выводить машину, и тут нас немец вторым снарядом угостил. Но хорошо, что снаряд угодил ниже, у нас в танке только кусок брони отбило.
Слышу крик:
— Танки идут!..
Я всмотрелся: ползет по шоссе девятка тяжелых танков.
Подготовил подкалиберные, отодвинулся в укрытие и жду. Выполз головной «тигр», и я по нему сразу ударил, перешиб гусеницу. А расстояние между нами — не больше восьмидесяти метров. «Тигр» остановился и разворачивает в мою сторону пушку. Я — по пушке. И перебил ее первым снарядом. Потом — в шаровую установку пулемета. В моторную часть. Он и задымил. А сам — в сторону. И тут немцы открыли по нам огонь. Начисто снесли угол дома, за которым я прятался.
Второй «тигр» показался. Остановился рядом с подбитым, выпустил несколько снарядов в упор по дому и пошел себе неторопливо дальше. Только он дошел до перекрестка, я начал по нему стрельбу. Но в дыму ничего не вижу: попал — не попал?
Немецкие танкисты приметили, где наша позиция — и ударили. Дом в крошки разбивают. И в машину несколько попаданий: разбили ленивец и гусеницу.
Все же мы сумели уползти.
Подошли еще три «тигра». И со злости— бьют по дому. От него уж только груда щебенки.
А мы еще дальше уползли, вышли из зоны огня. Выскочили машину осмотреть: гусеница еле держится, ленивец треснул. Тут к нам ребята подоспели. Взялись мы срочно приводить в порядок машину.
А на улице стоят три подбитых «тигра». Немцы к своим на помощь поспешили. Окружили подбитые машины, а в нашу сторону пушки развернули. Мы выждали немного, потом незаметно подошли к разбитому дому и через пролом сделали по немцам четыре выстрела, да осколочными по автоматчикам.
То выскочим, то скроемся. Так немцы и не смогли оттянуть свои подбитые машины, и те сгорели до конца.
Ночью немцы зашли с другой стороны. Действовали так: пустят ракету, пройдут метров десять и встанут. Опять ракету пускают… Кругом шум, трескотня… Трудно определить, где наши, где фрицы. Было так, что я выехал на улицу и остановился. Вдруг ракета, и впереди, метрах в пятидесяти, два немецких танка и пушки прямо нам в лоб наведены. Мы сразу ходу в сторону. Еле успели от огня уйти.
Начали «тигры» охоту за нашими «тридцатьчетверками». По четыре-пять машин на одну нашу. Я заметил такую группу, пропустил три машины, а по четвертой ударил. Она остановилась. Надо бы еще снаряды послать, а у нас пушку заклинило. Пришлось сматываться. Но исправили мы пушку быстро. И опять к шоссе. Трижды выстрелили и еще одну машину зажгли.
А свою машину вот как потеряли.
Мы ушли в укрытие. Рядом стояла другая «тридцатьчетверка». Ей болванкой сорвало башню. И надо же! Эта башня ударила по нашей, заклинила ее и свернула нам пушку. Мы уже через нижний люк выбирались…
Гриша Чесак сидел передо мною в потемневшей от копоти гимнастерке, пахнущий дымом, веселый и беспечный в эти минуты. Таким он и нарисован художником Виктором Цигалем. Тут же, в комнате, были и остальные члены его экипажа. И радостно было сидеть с ними, слушать их рассказы. Выдержали жестокие бои и все остались живы и невредимы.
Высокий, огненно-рыжий, веселый Гриша Чесак, получивший за бои в Фрид- риховке звание Героя Советского Союза, отличившийся позже и во многих других боях, говорил своим ребятам:
— Я ‘хочу прожить громко. Пусть у меня кости трещат, но и немцу будет лихо. Мы в школе в шутку никогда не дрались, только до крови. Я драк не боюсь. Дома обещал, что на войне не погибну и героем вернусь.
Он, как приказал себе, воевал геройски.
Недавно я узнал, что Герой Советского Союза Гриша Чесак и сейчас продолжает служить в танковых войсках, в звании майора, командует танковым батальоном.

В центре Фридриховки в братской могиле спят вечным сном уральцы-добровольцы, погибшие в весенних боях 1944 года на Украине.
— Я в Фридриховку с первыми танками въехал,— рассказывал мне лейтенант медицинской службы Ю. Н. Новиков.— Надеялись мы, что тут немцы могли оставить склады с медикаментами. Верно, нашелся один склад, и я принял меры, чтобы его не тронули.
Вдруг в середине дня поднялась стрельба. Пушки рядом бьют. И крики на улице:
— Танки!.. Танки!..
И начались бои с немецкими танками.
У нас раненые появились. Я тут главным медиком оказался- А помощников у меня — никого. Все машины медсанбата застряли где-то в грязи: никак мы за танкистами не могли угнаться… А раненых все больше и больше. Стрельба идет со всех сторон. Крепко жмут немцы. Появились и тяжелораненые.
Что мне делать?
Тут подходит ко мне пожилой человек и называет себя. Говорит, что он сам врач, и еще двое его коллег — врачи, есть и опытная медсестра. Они готовы помочь нам в уходе за ранеными. Ох, как обрадовался! Вот их имена, запиши: врачи Петр Николаевич Абрамов, Борис Васильевич Краюхин, Петр Григорьевич Рудаков, медсестра Екатерина Яковлевна Барбелюк.
Мы выбрали с врачами получше дом и поместили в нем тяжелораненых. Таких набралось двадцать два человека.
А я занялся другими.
Но про этот госпиталь не забывал. Беспокоился, как там, все ли в порядке? Я же не знаю этих людей. А они под немцем жили. Несколько раз наведывался туда, проверял. Видел, что все там пока в порядке. Врачи опытные, уход за нашими людьми наладили, кормят их хорошо. Словом,порядок!
Вечером девятого марта обстановка стала особенно тревожной. «Тигры» — кругом обложили. Видимо, немцы решили, что пора с нами кончать. Бои по всей Фридриховке. Немецкие автоматчики стали тревожить. На крыльцо страшно выходить ‘— могут обстрелять.
Кто-то говорит, что немцы прочно заняли ту окраину, где я раненых разместил. Что же сейчас с ними? От тревоги места себе найти не могу. Попытался днем туда пробраться, но там и вправду немцы — не пройти.
Пошел ночью, взял двух автоматчиков. Добрались до дома благополучно. Но там — никого. Значит, погибли наши ребята от немцев. А мы, когда отходили, напоролись на немецких автоматчиков, но сумели благополучно выйти к своим.
Как только в Фридриховке стихли бои, я сразу же опять туда. И тут бегут ко мне жители: живы наши танкисты.
Оказывается, фридриховцы, когда
увидели, что немцы нас одолевают, попрятали раненых по домам. Не побоялись! Так я нашел капитана Ильичева, командира батареи Юхтина, солдат Кривоноса, Гайдукова, Лобачева… Всех, всех двадцать два человека… Местные жители спасли им жизнь. Врачи их не покидали.
Кажется, этот подвиг врачей и жителей Фридриховки в нашей газете остался неотмеченным.
В одной части Фридриховки местные врачи и жители, рискуя жизнью, спасали от немцев советских воинов, а в другой части Фридриховки разыгралась мрачная трагедия.
О ней мне тогда рассказал санитар Дмитрий Самойлов. Это был физически сильный человек, по профессии сварщик. В танковый корпус он пришел с Уралмаш- завода.
— Раненого лейтенанта Севастьянова я нес на спине метров двести пятьдесят,— рассказывал он.— Трудно было — земля вязкая, ноги разъезжаются, да и стрельба кругом. Лейтенант потерял сознание, только все стонал. Тяжело стонал… Я положил его за сараем и опять пошел к линии обороны. Там еще остались раненые. Потащил заряжающего Нюхалова. Его ранило в руку и ногу. Пока тащил, он все просил:
— Положи, других спасай… Я отстреляюсь, одна рука еще действует.
За сараем я наскоро перевязал Нюха- лова, и он сразу задремал. Сходил еще раз — притащил заряжающего Огородникова. Тут еще лежали Бороденко, Пирожников, Брюхалов. Все из одного батальона. Плохо ребятам, но крепятся, кто может.
Смотрю — близко немецкие автоматчики замелькали. А у меня никакого оружия, нечем отстреляться. Они все ближе… Винтовка валялась. Я двух автоматчиков срезал, а их десятка два.
Стал отходить, думал, что, может, наших встречу, отобьемся. А самому стрелять нечем.
В этом месте рассказа Самойлов замолчал.
— Своими глазами видел,— сказал он глухо,— как немцы наших добивали. В голову. Каждого…
Всех добили…
Утром мы их хоронили. Я смотрел на своих мертвых ребят и думал: «Не уходить бы мне… Не простят мне мертвые.., Должен лежать рядом..,»
Дмитрий Самойлов сидел подавленный, с потемневшим лицом. Нет, не простит он немцам их преступления,
Кровь в его сердце запеклась.
Да, немцы добивали наших раненых. Не колеблясь.
Я свидетельствую, что не знаю ни одного случая, чтобы наши солдаты добивали раненых немцев. Раненый враг для советского воина переставал быть врагом.
Я свидетельствую, что наши солдаты не расстреливали мирных немецких жителей. Они не повесили ни одной немецкой женщины.
А немцы наших мирных жителей расстреливали и вешали. Вешали они и женщин.
Заряжающ его Мавринова подобрали мертвого в саду.
На лбу у него темнело пулевое пятно.
В дневном бою заряжающий Мавринов струсил. Выскочил через открытую башню и исчез в кустах. Михалев, радист, кинулся к пушке, нажал спуск — нет выстрела. Снова зарядил — опять нет выстрела. Открыл затвор — в орудии пустая гильза торчит, заклинило ее. А немец рядом, наседает. Пока Михалев возился с пушкой, немец и ударил сбоку по танку сразу двумя снарядами. Двоих убило наповал. Машина загорелась. Михалев едва успел выскочить.
Михалев сидит в доме, черный, ни с кем не разговаривает. Уставился в одну точку. Точно его пришибло.
— Чего смурной? — спрашивают его товарищи.
Он покосился на них.
— Рассчитаюсь с ним…
— С кем? — спрашивают его ребята.
Молчит.
Позже его товарищи рассказали мне следующее. Кто-то дал Михалеву немецкую флягу со спиртом. Михалев крепко выпил. И встретил за домом заряжающего Мавринова, того, что сбежал из машины. И якобы сказал Мавринову:
— Бросил машину! Товарищей предал! Из-за тебя они погибли!
Вынул пистолет и застрелил Мавринова.
Ребята заспорили: правда это или нет?  Имел право Михалев на такой самосуд? Одни утверждали, что на это трибунал есть. Он должен судить за дезертирство. Другие возражали: трибунал в таких делах после боя разбирается. А в бою все могут быть сами судьями.
Один даже так выразился:
— Молодец радист! Я тоже, не задумываясь, в труса пустил бы пулю. Он же в смерти товарищей виноват. Свою шкуру спасал. И машину погубил…
А проверить достоверность рассказа не удалось. В вечернем бою радист Михалев погиб.

В пути
Гнилой март. Весь месяц почти каждый день снег и снег.
Он все круче замешивает грязь. А танкисты, проклиная погоду, продолжают наступать по всей Украине, пробиваясь раскисшими дорогами, все туже затягивают петлю вокруг немецких частей. Одно хорошо — мы почти не видим вражескую авиацию. Погода такая, что самолеты не поднимаются в воздух.
«ВОЙСКА 1-го УКРАИНСКОГО ФРОНТА,— сообщалось в сводке Советского Информбюро,— РАЗВИВАЯ НАСТУПЛЕНИЕ, ВЧЕРА, 26 МАРТА, В РЕЗУЛЬТАТЕ СТРЕМИТЕЛЬНОГО УДАРА ТАНКОВЫХ СОЕДИНЕНИЙ И ПЕХОТЫ, ОВЛАДЕЛИ ОБЛАСТНЫМ ЦЕНТРОМ УКРАИНЫ ГОРОДОМ КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСК — СИЛЬНЫМ ОПОРНЫМ ПУНКТОМ ОБОРОНЫ НЕМЦЕВ НА ДНЕСТРЕ».
О вечере в Оринино у меня нет ни строчки в записной книжке. Пишу только по воспоминаниям.
С танкистами на броне, на попутных грузовых машинах, далеким кружным путем из Гусятина через красивые небольшие городки Чертков и Скала мы с молодым офицером связи — старшим лейтенантом, застревая в дорожных «пробках», весь день торопились в освобожденный накануне Каменец-Подольск.
Вечер настиг нас в большом селе Оринино, забитом штабами и вторыми эшелонами частей и подразделений, наступающих на этом участке фронта. Все улицы запружены грузовыми машинами, штабными автобусами, мощными тягачами с артиллерийскими орудиями. Сплошная каша!
Мой попутчик отправился выяснять обстановку
и возможности добраться еще сегодня до Каменец-Подольска.
Он скоро вернулся, чем-то явно довольный.
— Ночуем здесь,— сказал он.— Утром двинемся дальше.
— Стоит ли задерживаться? — возразил я.— Ведь осталось каких-то пятнадцать километров.
— Рекомендуют до утра не трогаться,— сказал он.— Замечены кочующие немцы. Можно запросто угодить к ним. Лучше тут задержаться. Идемте, идемте, у меня тут нашлись хорошие знакомые. А, впрочем, как хотите. Я остаюсь.
Мне хотелось быстрее попасть в крупный областной город Украины. Каждый журналист знает, что его главная задача— возможно скорее передать оперативную информацию в газету. То, что читатель может прочитать сегодня в газете, должно быть доставлено в редакцию своевременно. В этом смысл нашего труда. От меня ждут материалов об освобождении Каменец-Подольска, а я теряю время в Оринино. С неохотой я зашагал за попутчиком.
Мы оказались в медсанбате одной из бригад 4-й танковой армии. И тут я еще раз свирепо подосадовал на себя за то, что так легко согласился на ночевку в Оринино, не сделал попытки самостоятельно добраться до города.
Да, моего попутчика в этом медсанбате знали все — от санитарок и санитаров до майора — начальника госпиталя. Но среди всех особенно хорошо знала старшего лейтенанта бойкая черноглазая медсестра. Она даже и не скрывала от всех своей радости от неожиданной встречи на военком перепутье.
На своего попутчика я не мог сердиться. Дело молодое, и на войне люди остаются людьми. Да и сами отношения свидетельствовали, что они давние и не случайные, всем отлично известные и понятные. Им даже покровительствовали. Все извинительно… Но какого же я-то свалял дурака! Да и мой попутчик хорош — мог мне сказать все прямо и честно. Не выдумывать иных причин.
Но дело было сделано и мы со старшим лейтенантом начали приводить себя в порядок после длинного пути: умывались, брились, подшивали чистые подворотнички к гимнастеркам. А в медсанбате, занявшем просторный городского типа дом, происходило непонятное волнение.
Оно стало ясным несколько позже.
Ведущему хирургу в этот день исполнилось пятьдесят лет. Это событие, благо позволяла обстановка, решили отметить праздничным ужином всего личного состава.
Длинный стол был богат не закусками, а улыбками и радостным оживлением. Выставлены были все личные продукты армейского пайка. Женщины сумели состряпать какие-то пирожки. Стояло несколько бутылок разведенного спирта. Для слабого пола, для иллюзии, его чем- то ярко подкрасили.
Виновнику праздничного ужина пришлось выслушать немало сердечных поздравлений и шутливых тостов. Звенели стаканы, звучали песни, начались танцы. Веселье было тем полнокровнее, что оно удавалось редко, и все помнили, что сегодняшний вечер — это только краткая передышка среди тяжелых военных будней.
Мы выпили и за наши военные успехи, и за последнюю победу танкистов — освобождение от гитлеровцев Каменец- Подольска.
— А в Берлин мы придем! — сказал кто-то.
Напротив меня сидели молодые врачи — он и она. Оба были так заняты собой, что временами переставали замечать соседей, выключались из общего праздника. Мне запомнилась она — с высокой короной черных волос и безудержным сиянием счастливых глаз. За весь вечер они не расстались и на минуту, и все словно оберегали их молодое чувство.
Мой спутник сказал о них:
— Муж и жена. Здесь познакомились, здесь и поженились. Она готовится быть матерью. Послезавтра, как только дороги станут свободными от немцев, домой выезжает. Демобилизуют ее. Война для нее закончилась.
На рассвете мы со старшим лейтенантом поехали в Каменец-Подольск.

В осаде
Я попал в Каменец-Подольск утром на броне «тридцатьчетверки» через красивый Турецкий мост, минуя старинную крепость. Самое первое сильное впечатление произвел не сам город, где на высокой башне ратуши полоскалось на легком ветру красное знамя освобождения, а необычный вид непроходимых улиц центра.
Все они были забиты немецкими машинами, как река бревнами при весеннем молевом сплаве леса. Во всю длину улиц. В несколько рядов. В иных местах не было никакого прохода и для того, чтобы с одной стороны улицы попасть на другую, приходилось или пробираться, согнувшись, под машинами, или лезть через них. Здесь были самые различные машины: огромные многотонные грузовики с литой резиной на колесах, юркие гусеничные вездеходы, штабные комфортабельные походные * радиостанции, автобусы, ремонтные летучки, почтовые, легковые, от маленьких и скромных опель-кадетов до представительных генеральских опель- адмиралов, продуктовые фургоны, вещевые… Более пяти тысяч автомашин. Все целенькие. В них было все — от ящиков с орденами и портативными пишущими машинками в заводской упаковке до мешков с солдатскими письмами и ящиков с офицерскими пистолетами.
Уральцы, зайдя глубоко в тыл противника, перерезав пути отхода гитлеровцев, овладели Каменец-Подольском и накрыли здесь тылы немецких армий, откатывавшихся под натиском частей 1-го Украинского фронта от Проскурова к переправам на Днестре.
Редакцию «Добровольца» я нашел в трехэтажном кирпичном доме городской типографии над обрывом. Газетчики ходили ошалевшие от вида множества наборных касс, всякого типографского имущества, линотипов, печатных машин, запасов печатной бумаги. Всему этому они стали неожиданными хозяевами.
Выпустив очередной номер газеты — не маленький обычный листочек, а большой газетный лист, они готовили такой же большой газетный лист для освобожденного Каменец-Подольска. Это был их подарок жителям города, которые давно не видели советских газет.
Первый областной город, освобожденный уральскими танкистами, уральскими добровольцами!
Весь день я провел на ногах, Уодил по. /лицам, продолжая изумляться количеству захваченных богатых трофеев, и записывал, записывал рассказы участников боев. Я встретил тут и тех, что недавно
приняли участие в трудных боях с «тиграми» и «пантерами» в Фридриховке, танкистов В. Маркова, Н. Вертелецкого, Д. Абрамова, Г. Чесака. Они после тех боев и сами выглядели настоящими тиграми, бесстрашными, сознающими свою силу.
Вечером в редакции «Добровольца» я приводил в порядок свои записи. А ранним утром, взглянув в последний раз на улицы, забитые трофейными машинами, где уже суетливо хозяйничали неприступные работники интендантской службы, выставившие суровые караулы, двинулся в обратный далекий путь в поисках своей армейской газеты «За честь Родины».
На Турецком мосту мне удалось устроиться на попутной грузовой машине. Я забрался в кузов, где кроме меня сидели еще два офицера, и сел, привалившись спиной к стенке кабины.
Мы не проехали и пяти километров, еще виделись белые дома города и особенно хорошо сурово-строгая крепость, как машина резко затормозила. Послышались возбужденные голоса.
— Немцы! — крикнул кто-то.— Быстрее из машины…
Нас, словно взрывом, вмиг выбросило из кузова.
Дорога в этом месте полого шла на подъем. На гребне ее на фоне серого неба, не далее, как в километре, развертывался «тигр». Мы даже увидели, что его пушка уже приспускалась, выискивая верную цель.
Выстрел из «тигра» раздался в тот момент, когда лихой шофер хладнокровно и резко крутанул машину вправо, срываясь с шоссейного полотна на пашню, и погнал ее по полю вниз к реке. Над шоссе с опозданием в секунду просвистела болванка, пущенная «тигром».
Все произошло очень быстро.
Мы ползли по пашне к солдатам, сидевшим в окопчике, торопясь убраться поскорее от шоссе и оказаться вне зоны пулеметного огня немецкого танка.
Солдаты устанавливали на сошки пулемет,
— Откуда тут немцы? — удивился один из офицеров.
— Не доложили еще,— иронически сказал ближний солдат.— Взяли и появились,— и добавил крепкое словцо.
Значит, мне сейчас не пробиться вперед, надо возвращаться.
Я двинулся в обратный путь к Каменец-Подольску, понимая, что появление тут «тигра» не случайное.
Часа через три я опять очутился в кирпичном здании типографии, где разместилась редакция. Встретили меня сочувственно.
— Не нашел попутных машин? —спросили меня.
— Ребята,— сказал я,— немцы вышли на шоссе!
Это подтвердили разрывы артиллерийских снарядов на улицах города. Один снаряд, кстати, словно для убедительности, разорвался на площади перед зданием типографии. Немцы били и по ратуше, видной из окна, на которой развевалось красное знамя. Несколькими выстрелами им удалось попасть в башню, и знамя рухнуло. Однако вскоре оно опять заплескалось над городом.
Обстановка стремительно ухудшилась. Снаряды все гуще ложились на улицах, сейчас совершенно опустевших. На город наступали значительные немецкие части из числа тех, что отходили от Проскурова. Они рвались в город, который стал перед ними заслоном на путях отхода через переправы на Днестре.

Ночью мы отдыхали в подвале типографии, прислушиваясь к гулу артиллерийской стрельбы.
С нами был поэт Михаил Львов. Он недавно приехал в гости к танкистам челябинской бригады с подарками трудящихся столицы Южного Урала, которые не забывали своих добровольцев. Львов, по сравнению с нами, занимал независимое положение, мог в любое время приехать на фронт и в любой день вернуться в Челябинск. Запросто он заходил к генералам и старшим начальникам, которые для нас оставались недосягаемыми. Выглядел он полувоенным и полуштатским: в воинской форме, но без погон, вооруженный трофейным пистолетом, подаренным танкистами.
На него мы смотрели, как на гостя из того далекого мира, куда не доходит гром войны. Там мирная жизнь, и смерть не ходит по пятам за каждым. Мы забыли о самых простых радостях. Без нас росли дети. Все заботы о жизни лежали на плечах наших женг, которым мы ничем не могли помочь, лишь ободряли в своих письмах.
Поэт одним своим появлением с Урала напоминал нам, что есть и иная жизнь…
Парень он был добрый, и мы радовались каждому его приезду к нам.
В эту первую ночь в подвале типографии, когда уральцы оказались в осаде, Михаил Львов читал нам свои новые стихи, написанные в дни боев на Украине.
Муза может говорить и тогда, когда говорят пушки.
— Полковник, помните Скалат,
Где «тигр» с обугленною кожей
И танк уральский, в пепле тоже.
Лоб в лоб уткнулись и стоят?
Полковник, помните — по трактам
Тогда и нас водил сквозь смерть
Такой же танковый характер —
Или прорваться, иль сгореть.
Мы помнили недавно взятый уральцами красивый городок Скалат, помнили и гребень, где стояли друг против друга две сгоревшие машины — «тигр» и «тридцатьчетверка». Нам нравилось и выражение «танковый характер», которое часто употреблялось уральцами. Нам нравились стихи Михаила Львова о мужестве солдат.
Он продолжал читать под продолжающимся артиллерийским обстрелом, рядом шумела печатная машина, откладывая лист за листом свежий номер газеты.
Комбату приказали в этот день
Взять высоту и к сопкам пристреляться.
Он может умереть на высоте,
Но раньше должен на нее подняться.
И высота была взята.
И знают уцелевшие солдаты:
У каждого есть в жизни высота,
Которую он должен взять когда-то.
А если по дороге мы умрем,
Своею смертью разрывая доты,
То пусть нас похоронят на высотах,
Которые мы все-таки берем.
Поздно ночью, освеженные стихами, мы поднялись из подвала и вышли на улицу. Даже в темноте заметно чернела тяжелая громада Турецкой крепости. Всюду сверкали вспышки огня. Мы были в осаде, кругом кипел бой.

Днем я добрался до оборонительного рубежа.
Местность здесь была открытая и хорошо просматривалась в стереотрубу. Отходящие гитлеровские части двигались, словно не замечая Каменец-Подольска, своим путем. Войсковые колонны сворачивали влево с шоссе и окунались в бездорожье. Часть за частью, самые различные рода войск. То и дело там возникали «пробки».
Танкисты молча смотрели, как безнаказанно уходят немцы. Танкисты были бессильны помешать их отходу. Танки стояли без горючего, на каждой машине имелось не более трех-пяти снарядов, которые берегли на самый крайний случай.
До утра танкисты отразили несколько атак. Немцы полагали, что смогут сразу овладеть городом. Но не вышло. Сейчас танкисты ожидали новую атаку и готовились к ней.
Комбат майор Никонов, в серой барашковой шапке, в черном, наверное трофейном, кожане, с левой рукой на перевязи, быстро рисовал схему обороны. Возле него стоял командир роты лейтенант Володя Марков, стройный, с большими девичьими глазами.
— Понял, как расставить пулеметы?— сказал ему Никонов, протягивая схему.— Берегите патроны, подпускайте противника поближе.
Он отпустил Маркова и повернулся ко мне злым лицом.
— В пехоту перешли,— сказал он.— Боимся даже разок выстрелить. Пулеметы с машин поснимали. Вот так и держим оборону. Но не пустим немцев в город…
По всему широкому полю виднелись окопавшиеся наши солдаты. Жидкая цепочка, которую немцы могли легко разорвать.
Мы лежали рядом с Никоновым на земле, покрытой пятнами бурого снега, и ждали немецкой атаки. И вот началось…
После короткой артиллерийской подготовки в атаку поднялась цепь немцев. Солдаты тяжело побежали по открытому полю, строча из автоматов, прижатых к животам. Серые фигурки то падали, то вновь вскакивали и все приближались к нашей выдвинутой линии обороны.
Слева от нас у крайней мазанки стояла 76-миллиметровая пушка, почти прижавшаяся к стене. Она начала гулкую стрельбу по противнику. От разрывов домик вздрагивал всеми стенами. С крыши, стеклянно звеня, начала сыпаться на землю черепица.
Я почему-то не мог отвести глаз от этой крыши, следя, как все меньше остается на ней черепицы. Вот опять грохнула пушка и снова, звеня, летят с крыши красные кусочки.
— Смотри! — подтолкнул меня Никонов.
Приближаются немцы, наши поднимаются на всем поле им навстречу. С флангов по гитлеровцам ударили пулеметы. Заминка, и вот уже немцы поворачивают, бегут назад. Атака противника захлебнулась.
Пушка все еще продолжала стрелять, но не слышно стеклянного звона. Я посмотрел на дом. На крыше — ни одной черепицы, только деревянные перекрытия, словно ребра истлевшего коня.
В этом ночном бою восемнадцатилетний автоматчик Костя Верховых связкой гранат подбил «тигра». В единоборстве с тяжелым немецким танком он вышел победителем.
— Подумайте только,—сказал восхищенно командир свердловской танковой бригады полковник Жуков,— парня от земли не видать, а такого зверя сумел уложить!
Даже его, знавшего всякое, поразил этот подвиг.
— Каков! Ведь он один сорвал наступление немцев на этом участке. Один!
Костю Верховых я знал. Он пришел к нам с пополнением еще в Брянских лесах. Это были парни 1925 года рождения. Мальчишки! Слабосильные, худые после скудного тылового питания. К ним относились отечески, даже «сынками» звали.
Полковнику Жукову Костя Верховых запомнился с того самого дня, когда он, услыша во дворе пронзительный детский крик и злобный лай собаки, выскочил на крыльцо и увидел маленького бойца. Прижавшись спиной к забору, солдат отбивался от хрипевшего злобного пса.
— Вон как шинель порвала,— сказал солдат обиженным детским голоском, когда хозяева отогнали собаку.— Вам пакет,— добавил он, вручая полковнику донесение своего комбата.
Распечатывая пакет, сдерживая улыбку, полковник строго спросил:
— Как тебя зовут?
— Константин Николаевич Верховых.
— Откуда ты к нам попал?
— Доброволец я, курганский.
— Стрелять из автомата научился?
— Умею,— ответил Верховых, обиженно хмуря узкие мальчишеские брови.— Я пулемет знаю и гранату.
— Значит, готов немцев бить?
Верховых, посмотрев в сторону все еще не успокоившегося пса, переступил с ноги на ногу и ничего не сказал. Видимо, в батальоне часто шутили над его маленьким ростом, и он, уловив в голосе полковника те же знакомые нотки, еще больше нахмурился и опустил глаза.
В те дни уральцы стояли в украинском селе, готовясь к боям. С утра автоматчики уходили в степь на боевые занятия. Полковник, запомнивший Костю Верховых, часто встречал его в поле и невольно наблюдал за ним. Все, что Верховых поручали, он исполнял с особым старанием, какое бывает у подростков, увлеченных новым и интересным делом. Он хотел быть хорошим солдатом.
— Как дела, сынок? — не удержался однажды полков-
— Хорошо! — готовно ответил Верховых и по его цветущему веснушками лицу расплылась широкая довольная улыбка. Было видно, что дела у него идут, действительно, хорошо.
В марте уральцы вступили в бой. Танкисты, преследуя гитлеровцев, с ходу ворвались в Фридриховну и овладели ею. Я об этом уже рассказывал. Полковник Жуков вечером приехал в поселок, где еще слышалась стрельба автоматчиков, засевших в отдельных домах. Он слезал с машины, когда увидел бегущего к нему маленького автоматчика в замызганной шинели, с грязным лицом.
Боец подбежал к машине и остановился, вытянувшись, держа у пилотки руку, тяжело дыша. Только теперь полковник узнал Верховых.
— Товарищ полковник, я сегодня девять немцев убил,— доложил он.
— Молодец, сынок! — похвалил полковник.— Иди и сражайся так же.
Верховых круто повернулся и побежал в сторону домов, где слышалась особенно сильная стрельба.
То были для Кости Верховых первые бои, он только обстреливался. Но как! По-мальчишески. Война для него была словно игрой. Он, похоже, даже не понимал толком, что такое смерть. Что и сам может однажды исчезнуть из этого мира.
Семь дней и ночей отбивались в Фридриховне уральские танкисты.
Одна крохотная горстка наших автоматчиков сидела возле МТС. У солдат кончились патроны, не осталось и гранат. Но у всех появились немецкие автоматы и трофейные гранаты на длинных деревянных ручках. Пополнять запасы трофейных патронов и гранат солдаты уходили по очереди на вокзал в Фридриховку. Там на путях стояли эшелоны с немецкими боеприпасами.
Эти автоматчики не пропускали в Фридриховку немцев со стороны МТС. Если тяжелым танкам и удавалось пройти сквозь хрупкий заслон, то уж немецким автоматчикам тут прохода не было. Они решительно отсекались от танков. Бои тут шли почти непрерывные. В один из дней автоматчики выдержали шесть сильных немецких попыток прорыва.
Полковник Жуков расположил свой штаб в центре Фридриховки в глубоком подвале каменного дома. О беспримерной стойкости этой группы автоматчиков ему доложили в тот момент, когда он слышал сбивчивое объяснение танкиста, проявившего нерешительность в бою и покинувшего свою машину, когда в ней кончилось горючее.
— Известно, кто в этой группе? — спросил полковник.
— Сержант Ибрагимов, бойцы Ковалев, Верховых…
— Верховых? Сынок? — удивился полковник.— Вы знаете Костю Верховых? — спросил он, мрачно разглядывая рослого танкиста.— Это почти мальчик. Вот у кого вам, опытному офицеру, надо учиться мужеству и храбрости. Идите! — резко приказал он.— И искупайте в боях свою вину.
К исходу седьмого дня боев в Фридриховке на помощь уральским танкистам подошли наши крупные пехотные части и разорвали кольцо окружения.
Костю Верховых полковник увидел на улице. Автоматчики усаживались на броню танка, и два солдата помогали маленькому Верховых взобраться на машину. Костя увидел полковника, но почему-то отвернулся.
— Боец Верховых! — позвал его полковник.
Верховых неловко спрыгнул с машины и подошел к полковнику. Вид у него был подавленный.
— Что с тобой? — спросил Жуков.
— Немцы Чибирева убили,— тихо доложил Верховых, и на его маленьком лице, покрытом детским пушком, появилось суровое незнакомое выражение. Он переживал большое горе — потерю близкого товарища. Теперь он близко увидел смерть.
— Надо отомстить за товарища,— сказал полковник.
— Отомщу,— ответил Верховых, поднимая лицо, и в чистых его глазах блеснули слезинки.
Бойцы, которые в те дни были рядом с Верховых, рассказывали, что он вел себя всех храбрее. Ближе всех лежал он к шоссе, и товарищи уступали ему гранаты, которые он умело и ловко швырял в немцев. Так же без промаха, не растерявшись, швырнул он гранату в ровик, где среди кустов сумели сосредоточиться немецкие автоматчики. А они представляли большую опасность: могли ударить с тыла, и тогда погибла бы вся эта группа.
У Кости выработался свой прием боя. Он выползал из траншеи поближе к немцам и, чуть приподнявшись, маленький, юркий, швырял гранаты и быстро отползал в укрытие. Он даже научился так бросать трофейную гранату, чтобы, упав среди гитлеровцев, она взрывалась немедленно.
— А ведь шутили — маленький, как воевать будет? Испугается, когда немца увидит…— говорили о Верховых.
В ту ночь в Каменец-Подольске Костя Верховых лежал в ровике и услышал знакомый ему воющий гул мотора «тигра». Верховых находился от немецкого танка не больше, чем в пятнадцати метрах, видел, как отрываются золотистые, красивые в темноте ночи нити трассирующих пулеметных пуль, и слышал тяжелый свист снарядов, раздирающих воздух.
И вдруг, безотчетно, сам хорошенько не зная, на что решается, Верховых быстро пополз по борозде к танку. Он приблизился к нему вплотную, положил возле самой гусеницы связку гранат и еще быстрее пополз назад к своему ровику.
«Тигр» двинулся, когда Верховых уже сползал в свое укрытие. Он услышал, как, набирая обороты, завыл мотор, звякнули гусеницы. Потом что-то оглушительно грохнуло, воздушной волной Верховых приподняло и с силой ударило о землю. Как наши солдаты расстреливали танкистов, пытавшихся в темноте скрыться с подбитой машины, как взяли в плен водителя «тигра», он не видел и не слышал.
Забегаю в рассказе вперед.
Дней десять спустя после беев в Каменец-Подольске я был свидетелем вручения полковником Жуковым наград отличившимся офицерам и солдатам. Левофланговым стоял низенький Костя Верховых.
Нарушая обычную форму поздравления с наградой, полковник, вручая Косте Верховых орден Красной Звезды, растроганно улыбнулся и спросил:
— Сколько же, сынок, на твоем счету немцев?
— Двадцать солдат, два офицера и танк,— строго ответил Костя Верховых.
Все стоявшие в строю заулыбались. Маленький и храбрый солдат!

«В БОЯХ ЗА КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСК,— сообщалось в оперативной сводке Советского Информбюро 28 марта,— НАШИ ВОЙСКА РАЗГРОМИЛИ ШТАБ 16-ой НЕМЕЦКОЙ ТАНКОВОЙ ДИВИЗИИ И ВЗЯЛИ В ПЛЕН 2 ООО СОЛДАТ И ОФИЦЕРОВ ПРОТИВНИКА, ЗАХВАЧЕНО У НЕМЦЕВ 50 ОРУДИЙ, ОКОЛО 4 000 АВТОМАШИН, 250 МОТОЦИКЛОВ, 10 СКЛАДОВ С ВОЕННЫМ ИМУЩЕСТВОМ И МНОГО ДРУГИХ ТРОФЕЕВ».

А мы были в осаде.
Вот несколько дневниковых записей тех дней.
«…С каждым получасом обстановка все более ухудшается. Я видел, как поспешно собирались танковые десанты и уходили в бой. Противник вплотную подошел к городу и обстреливает его из орудий. Из окна школы видно шоссе с крутым поворотом. Заметны перебежки немецких автоматчиков, видны два орудия, ведущие стрельбу по городу.
Немцы прорвались к Турецкому мосту. «Катюши» били по ним прямой наводкой.
Из рабочих типографии создали вооруженный отряд в составе двадцати человек. Они несут службу охраны и выпускают газету для горожан «Красный кордон».
Ночью не спали. Отражали одну атаку за другой.
Стихло только под утро, тогда и забылись коротким сном».
«…Сейчас идет артиллерийская стрельба. У нас в типографии звенят стекла в окнах. Слышен гул самолетов и разрывы авиабомб.
Город обтекают немецкие отходящие части. Рассказывают, что уже прошли 6 пехотных и 2 танковых дивизии. Колонны проходят так близко, что их видно невооруженным глазом. Каждую ночь горят соседние деревни.
На что мы можем рассчитывать? Связи с армией никак не могут установить. Ходят слухи, что Скалат занят немцами. Где-то рядом наступают наши части, но мы о них ничего не знаем. Пробиться в Каменец-Подольск дано задание комбату пермской бригады Денисову. Он от нас в сорока километрах. Как пройдет?
В течение дня немцы несколько раз начинали артобстрел. В ратушу попало три снаряда.
Опять появились немецкие самолеты, обстреливали из пулеметов. На улице раздался крик:
— Парашют!.. Парашютисты!..
Мы схватили винтовки и выскочили на улицу.
Спустя час этих немецких парашютистов провели мимо нашего дома в штаб».
«…Самые напряженные бои проходят в районе Турецкого моста. Вчера «тигры» вышли на возвышенность. Они получили возможность простреливать всю местность. «Тигры» спустились к переправе, но дальше не пошли, видимо разведали, что все тут густо заминировано.
Этот участок обороняет челябинская танковая бригада. На остатки нашего батальона в 75 человек наступало более 400 немцев с семью танками. Батальоном командовал капитан Приходько. Автоматчики держались стойко и храбро. Они выдержали трехчасовой бой и сумели, понеся небольшие потери, выйти из-под огня и занять новый рубеж обороны».

У нас шла особенно напряженная ночь. Ждали решительной атаки немцев. Казалось, что все ресурсы обороны исчерпаны. У танкистов кончались последние снаряды. К обороне привлекли мужское население города. Но смогут ли сдержать натиск необученные люди, вооруженные разномастным трофейным оружием? Они вообще-то держали оружие в руках впервые.
Из штабных офицеров сформировали сводную роту резерва. Ее должны были бросить на тот участок, где немцам удастся прорваться к городу. В нее включили и всех нас, журналистов.
У дома, где разместился штаб корпуса, надрывно гудел движок походной автобусной радиостанции. Радисты пытались соединиться со штабом армии, выяснить обстановку на нашем участке.
Позже мы узнали, что и сам штаб четвертой танковой армии в эту ночь переживал такие же трудные часы. На него в Оринино обрушились превосходящие силы противника. Защищался каждый дом. В последнюю контратаку против гитлеровцев вступили рота автоматчиков личной охраны командующего армией и все штабные офицеры…
В одной из комнат штаба допрашивали немецкого обер- лейтенанта, только что захваченного разведчиками-танкистами.
На столе лежали ордена немецкого офицера, его личные документы, семейные фотографии, деньги, расческа и всякие другие мелкие вещи.
Он стоял навытяжку перед нашими офицерами, по-военному кратко отвечал на все вопросы. Костистое породистое лицо, холодные равнодушные глаза. Ровный сломленный голос. Его часть отступала пятые сутки по бездорожью, неотрывно преследуемая советскими частями. Большую часть орудий они уже бросили, управление потеряно. К переправам движутся отдельные, никем не управляемые, небоеспособные подразделения. Все больше отстает солдат, и, вероятно,— попадает в плен. А тут еще на пути отступления Каменец-Подольск, оказавшийся в руках значительной группы советских войск. Они слышали, что советские танкисты прорвались глубоко в тыл, но не подозревали, что они уже тут, перекрыли дорогу к Днестру.
— Мы бежим,— сказал немец.— Все торопятся к переправам. Боятся попасть в плен… Как крысы бежим, кусаем друг друга и бежим…
Начинало светать. Пошел мягкий весенний снег. Наступила непонятная пугающая тишина. Даже винтовочная стрельба затихла.
Я пошел к редакции.
Но что это? Я невольно остановился.
Из-за угла вывернулась обыкновенная армейская пехотная повозка. Серый конь, с заляпанным грязью брюхом, неторопливо шагал, оставляя черные следы на нетронутом снегу. Шины колес наматывали снег. На повозке с увязанным имуществом сидел пожилой усатый солдат.
Повозка эта возглавляла длинный растянутый обоз. Лошади шли лениво, встряхивая мордами. Бренчала упряжь, громыхали ободья колес. Повозочные сидели сонные, равнодушные ко всему.
Дивное зрелище! Но откуда же они взялись?
— Солдат! — окликнул я повозочного.— Откуда вы?
— Та из Проскурова,— спокойно сообщил он и поинтересовался в свою очередь:— Шо это? Каменец?
— Каменец, Каменец… Много ли вас?
— Вся армия… Немец далеко?..
В город входила царица полей — наша пехота.
Так кончилась осада Каменец-Подольска.

Я возвращался через Оринино. Всюду следы боя — разбитые орудия, сожженные танки, разрушенные и сгоревшие дома.
Возле дома, где мы ночевали с лейтенантом у медиков, толпились солдаты.
Я вошел во двор.
У каменной стены сарая лежали расстрелянные. Мужчины и женщины. Среди них я узнал хирурга майора, юбилей которого мы встречали в тот вечер.
Увидел среди мертвых и других… Лежала и та девушка, ради которой задержался в Оринино лейтенант. И рядом были те два врача — муж и жена. Она еще собиралась ехать домой. Ждала ребенка…

«ВОЙСКА 1-го УКРАИНСКОГО ФРОНТА,— сообщалось в оперативной сводке за 30 марта,—РАЗВИВАЯ НАСТУПЛЕНИЕ, ФОРСИРОВАЛИ РЕКУ ПРУТ И ШТУРМОМ ОВЛАДЕЛИ ОБЛАСТНЫМ ГОРОДОМ УКРАИНЫ — ЧЕРНОВИЦЫ, ВАЖНЫМ ХОЗЯЙСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИМ ЦЕНТРОМ СЕВЕРНОЙ БУКОВИНЫ И МОЩНЫМ ОПОРНЫМ ПУНКТОМ ОБОРОНЫ НЕМЦЕВ НА РЕКЕ ПРУТ, ПРИКРЫ- 90 БАЮЩИМ ПОДСТУПЫ К ГРАНИЦАМ 00 ВЕНГРИИ И РУМЫНИИ».

Земля в цвету
Мы почти не выходим из тяжелых боев.
Немцы, отброшенные на многих участках далеко от Днепра к границам нашей страны, зацепившись на подготовленных оборонительных рубежах, предпринимают против нас яростные атаки. Что это? Попытки прощупать силы Советской Армии? Наверное, не больше. Для активного наступления у противника возможностей явно нет. Отступая, немцы измотались больше, чем мы, наступая и преследуя их. В весенних боях на Украине мы показали явное свое преимущество.
Однако движение фронтовых соединений замедляется. Фронт постепенно останавливается. Идут бои силами роты, батальона, реже полка. Где-то наши солдаты закрепляют выгодные для нас высоты, где-то отжимают противника от водного рубежа, где-то захватывают важные узлы шоссейных дорог и узловые станции. В оперативных сводках эти сражения называются боями местного значения.
С затухающими боями кончаются и слякотные пасмурные дни.
И теперь вдруг сразу весна! Жаркое украинское солнце, ясные дни, южные таинственные ночи.
Однажды на марше мы с брони танков увидели полыхающее маками обширное поле. Разом смолкли разговоры. Солдаты сидели на броне и безмолвно смотрели на цветущую землю. Они привыкли видеть ее только как поле боя, высматривать высоты, которые надо одолеть, ложбинки и овраги, где можно укрыться от свинцового огня противника. Теперь заново они увидели ту землю, которая рождает жизнь. Солнце пробудило семена, и крохотные зародыши дали стебли, покрыли землю яркими цветами. Увидели мы и малахит пшеничных полей. На деревьях набухли почки, тугие от напора листочков, рвущихся к солнцу и свету.
С колдовской силой преображался мир! Все кругом неузнаваемо менялось в течение суток.
Но работа солдат продолжалась и в эти затишные дни. Танкисты приводили а порядок боевые машины, выходили на офицерские и солдатские занятия, учились действовать в условиях пересеченной, болотистой и лесной местности, дотошно изучали карты тех районов, в которых возможно скоро им придется воевать.

Жду тебя
Я должен рассказать об этом письме, полученном с Урала.
В боях под Киевом сержанта Ворыгина, механика-водителя «тридцатьчетверки», парня из Нижнего Тагила, ранило в четвертый раз. В госпитале, после лечения, ему предложили для поправки двухнедельный отпуск, но он отказался от поездки домой. Его направили в Уральский добровольческий корпус.
Так Ворыгин оказался среди земляков в экипаже лейтенанта Владимира Улина. Они быстро, как бывает на фронте, сдружились. Ворыгин гордился тем, что он уралец, из города, где еще в петровские времена ставились первые русские металлургические заводы. В роду Ворыгиных все были металлургами, и сам он успел постоять с отцом у горна доменной печи. Собирался пойти в институт, но началась война. Его командир Владимир Улин родился и вырос в маленьком городке Касли на южном Урале. Городок этот знаменит не меньше Нижнего Тагила. Славу ему принесли необыкновенные мастера чугунного художественного литья.
В бою за деревню Лясковце их «тридцатьчетверка» была подбита из засады «тигром». Погибли заряжающий и командир машины лейтенант Владимир Улин. Ворыгин пришел в редакцию и сказал: — Мне Володя перед последним боем завещал: если он погибнет, то я должен ответить на письмо, которое ему может из Каслей прийти. Вот оно и пришло… Посмотрите, может, его напечатать можно? И он протянул конверт с письмом.
Вот что я прочитал:
«Добрый день, мой милый Володя! Володенька, родной мой, что с тобой случилось? Почему от тебя нет писем? Мама тоже сильно беспокоится. Мне хоть и тяжело твое молчание, но маму успокаиваю тем, что почта плохо работает. Но сама этому не верю.
Сокол мой, я гоню дурные мысли. Наверное, ты очень занят. Милый, я не хочу от тебя многого. Пиши два слова, но чаще, и я буду знать, что ты жив и бьешь немцев, чтобы приблизить час нашей встречи.
Как я жду тебя! Обниму, крепко поцелую, проведу рукой по лицу, чтобы снять твою усталость. Тогда мы, наконец, сможем сказать, что мы теперь всегда и до конца нашей жизни будем вместе. И любить друг друга будем так, как полюбили в первые дни. Даже еще сильнее, мой милый мальчик. А ведь скоро два года, как мы встретились, и год, как слились наши сердца.
Никто сейчас не знает, что у меня на душе, как страшно бывает мне. Я продолжаю работать. Вчера была в поле с пионерами, помогали сажать картошку. Дети рады, что предколхоза объявил им благодарность. Я тоже сажала, хотя мне и трудно нагибаться.
Дома увидела твой портрет, подумала, что тебе бывает еще труднее. Спина постепенно перестала ныть, и я только слышала усиленное биение своего малыша. Ему трудно было, а сейчас он просторно отдыхает вместе со мной.
Володик, милый, обо мне не беспокойся. Я с нетерпением жду малыша. Тебя прошу об одном: пиши мне чаще.
Крепко целую тебя твоя жена Шура».

Ворыгин молча ждал, когда я дочитаю письмо.
— В боях мы были, потому и не писал он Шуре,— сказал Ворыгин.— А вспоминал ее часто… Рассказывал, что любил ее, а жениться не хотел, знал, что ему скоро опять в бои. Шура- сама на женитьбе настояла. Не знал Володя, что у них сын или дочь будет… Надо ей написать, а я третий день хожу и не знаю, какими словами рассказать, что нет больше нашего Володи.
Простые слова письма молодой женщины. И сколько таких писем не успевало дойти до тех, кому они отправлены. Я закрываю глаза и хочу вспомнить лейтенанта Владимира Улина. Он был стройным, комбинезон хорошо сидел на нем, из- под танкистского шлема всегда выбивалась русая прядка, молодо сверкали глаза. Вот, кажется, все, что могу вспомнить. Его лицо у меня сливается с лицами многих других танкистов. Для молодой же, любившей его женщины это лицо было единственным среди многих и многих, она знала все оттенки его улыбок, все интонации голоса, ей была открыта вся глубина его души.
Расстреляно войной еще одно счастье. Вражеская пуля ударила сразу в три сердца.

«ВОЙСКА 1-ГО УКРАИНСКОГО ФРОНТА,— сообщалось в оперативной сводке Советского Информбюро 18 июля,— ПЕРЕЙДЯ В НАСТУПЛЕНИЕ, ПРИ ПОДДЕРЖКЕ МАССИРОВАННЫХ УДАРОВ АРТИЛЛЕРИИ И АВИАЦИИ ПРОРВАЛИ СИЛЬНУЮ, ГЛУБОКО ЭШЕЛОНИРОВАННУЮ ОБОРОНУ НЕМЦЕВ НА ЛЬВОВСКОМ НАПРАВЛЕНИИ И ЗА ТРИ ДНЯ НАСТУПАТЕЛЬНЫХ БОЕВ ПРОДВИНУЛИСЬ В ГЛУБИНУ ДО 50 КИЛОМЕТРОВ, РАСШИРИВ ПРОРЫВ ДО 200 КИЛОМЕТРОВ ПО ФРОНТУ».

Пятый час бушует гроза. С ливнем, порывистыми ударами ветра. Она пришла под вечер, разом почернело небо и стало темно. Движение танков застопорилось. Разведка только-только подошла к берегам той самой речки, о которой предупреждал полковник Жуков,— Гнилой липы, и начала, пока безуспешные, поиски переправы.
Машины стоят на дне глубокого лесистого оврага. Хлещет дождь, молнии раздирают черное небо. Со склонов бегут потоки воды, ручей бурлит по дну оврага.
В такую ночь нечего и думать о возможности форсировать Гнилую липу.
Майор Никонов и сам побывал у реки. Вернулся мрачный, коротко приказал:
— Пока отдыхайте… Но как начнет рассветать — форсируем…
Батальонные танкисты не могут знать замыслов и оперативных расчетов старшего командования. Нас в эти дни поворачивают то вправо, то влево, меняют первоначально намеченный путь движения, порой возвращают даже назад. И всюду мы натыкаемся на противника, иногда неожиданно. Кажется, что мы кружим, как заблудившиеся, на одном месте. Но когда смотришь на карту, то видишь,— мы неотвратимо приближаемся ко Львову.
Он, словно магнит, тянет к себе батальоны и бригады Уральского танкового корпуса.
Майор Никонов сидит в палатке, освещенной единственной лампочкой от аккумулятора, на снарядном ящике. На другом снарядном ящике лежит карта, стоит котелок с кашей и кружка чая. Комбат торопливо ужинает.
— Сон мне сегодня приснился,— говорит, лукаво улыбаясь, Никонов.— Доложили, что Переслегин убит… Выхожу из дома, а он вторым в строю стоит. Ох и устроил я разнос за такую трепотню. Наяву так никогда не ругался, как во сне… Долго тебе жить, Переслегин,— обращается он к сидящему тут же лейтенанту и поднимает голову, прислушиваясь к дождю.— Как? Все еще шпарит? Надо же… А эти дурни танк в реке утопили,— сообщает он подробности разведки.— Теперь мучаются, вытаскивают…
Никонов отодвигает в сторону котелок с кашей, вглядывается в мрачного Переслегина.
— Пришел в себя? Будет тебе скоро другая машина. Дадим… А пока пойди к речке, помоги там ребятам машину выручить.
Свою машину Переслегин потерял в утреннем бою. Немецкие артиллеристы с близкого расстояния расстреляли ее чуть ли не в упор. Танкисты, оглушенные, задыхающиеся от дыма, стали выбираться через верхний лаз. Переслегин помогал вылезти раненому радисту Гаркуше. На радисте горела шинель, но он никак не мог освободиться от нее. Пулеметной очередью немцы прошили Гаркушу, и он мешком рухнул на заряжающего Горно- ва, вроде уже мертвого. Погиб водитель — сгорел в танке.
Те, что были рядом, видели, как лейтенант Переслегин во весь рост шел по полю, не обращая внимания на сильную стрельбу, и плакал. Удивительно, что немцы не срезали его.
Переслегин даже поднял валявшийся автомат, подержал его в руках, отбросил и зашагал дальше.
Он вышел к разбитому каменному сараю, за которым стояли командир бригады полковник Жуков, командир батальона майор Никонов и несколько других штабных офицеров.
— Все вас бросили, товарищ полковник,— бессмысленно сказал Жукову Переслегин, продолжая плакать.— Дайте мне автомат… Пойду стрелять.,,
Ему что-то ответили. Лейтенант ничего не слышал. Его увели в медсанбат.
Позже Переслегин мне рассказал, что на него тогда «затмение» нашло. Так потрясла гибель товарищей по экипажу, с которыми он прошел через многие бои еще с Орловщины.
— Знали Гаркушу? — спросил Переслегин.— Толстый такой. Делал все медленно, неторопливо. Здорово я порой сердился на него. А вот — привязался… В смерть его все еще никак не могу поверить.
А Горнов не был убит, как это показалось в горячке боя Переслегину. Очнувшись ночью, раненный в плечо и голову, Горнов пополз по полю к деревне, но сбился в темноте и чуть не попал к немцам. Тогда он пополз в другую сторону и к утру выбрался к своим.
— Ладно, пусть с ребятами помокнет, может отойдет,— говорит о Переслегине майор Никонов. Он подзывает ординарца и приказывает: — Маркова ко мне, быстро!..
Через несколько минут в палатке появляется аккуратный, всегда подтянутый лейтенант Володя Марков. Вытирает платком мокрое лицо, снимает с плеч тяжелую от влаги плащ-накидку и кидает ее на пол.
— Садись,— приглашает его Никонов.— И смотри внимательнее на карту. В разведку пойдешь… Этих послал, да они теперь, наверное, не скоро машину вытащат, да и новые обстоятельства появились. Сейчас соседи слева подсказали, что немцы вот тут сосредоточились,— показывает на карте майор Никонов.— Утром надо Гнилую липу форсировать. Ты пойдешь впереди. Возьмешь роту десантников… Надо заставить немцев огонь открыть. Понимаешь свою задачу? Разведать, какие у немца огневые силы, возможный рубеж обороны… Сейчас мы, как в ящике, да еще и мокром, ничего не видим и не слышим. Ввязывайся в бой энергично и держись, сколько можешь…
Никонов разговаривает с Марковым будничным тоном, словно речь идет не о трудном боевом задании, а о выполнении тактической задачи на полевых учениях. Никонов отлично понимает, что из этой разведки боем Марков может не вернуться. Знает это и Володя. Как он это принимает? Сознает силу опасности? Конечно!..
Есть настоящее мужество такого вот сознательного отношения — идти, глядя прямо в лицо смерти.
Это не минутное геройство, это — характер. Кто-то должен взять на себя самое трудное. Вот он и берет.
Володя Марков — любимец Никонова. Все в батальоне про это знают, все видят отношения комбата и командира роты. И все отдают должное такому чувству. Володю в батальоне любят. Он — надежный товарищ, добрый, отзывчивый. В бою не только храбр, но и рассудителен. Эти качества свойственны и другим хорошим офицерам батальона, но у Маркова они выражены ярче. Он не раз показал себя в боях. Никонов, любя его, не однажды поручал самые трудные боевые задания, не уводил его от опасностей, как сделал бы другой, любящий по-отцовски, но слабый человек.
Сейчас Никонов опять поручает Володе самую трудную задачу.
Володя Марков выходит в гудящую дождем темную ночь.
Слышны раскаты грома. А работа войны продолжается.
Под утро я выхожу из палатки. Дождь почти стих, сереет, деревья, пропитанные влагой, низко опустили тяжелые ветви, кругом журчит вода. Вдали в небе играет тревожное зарево пожара.
…Хотя и топки были берега Гнилой липы, хоть и увязла «тридцатьчетверка», которую к утру все еще не смогли вытянуть из хляби, однако танкисты форсировали трудный водный рубеж и выскочили на противоположный берег.
Но тут новое препятствие. Метрах в тридцати — крутой, заросший травой и густым березовым подлеском откос. Крутизна почти сорок градусов. «Тридцатьчетверки» по техническому паспорту способны одолевать подъемы не свыше тридцати градусов.
Досадно! Прошли вязкие берега, а тут — на тебе… Танкисты собрались толпой на берегу. Никонов держит с офицерами совет.
Лейтенант Спандарьян, маленький, чернобровый, энергичный, берется первым форсировать откос. Взяв разбег, на большой скорости его машина кидается на штурм высоты. Приминая березы, выдирая дерн, оставляя после себя на зеленом покрове две черные широкие полосы, тяжелая машина, по-кошачьи прижимаясь брюхом к земле, поднимается все выше и выше. Кажется, что вот-вот она, исчерпав силы, встанет, кувыркнется вниз. Чем ближе к гребню, тем медленнее ползет «тридцатьчетверка». Последние метры самые тяжелые. Натужно воя, машина выбрасывает темные выхлопные газы. Но вот последние усилия, и танк переваливается через гребень, исчезает.
Вздох облегчения вырывается у всех.
— Видели?! — поворачивается к танкистам сияющий Никонов.— Молодец Спандарьян! Доказал! По машинам!..
Еще две машины в решительном броске одолевают предательскую крутизну.
За ними ринулись и остальные. Одна за другой, выискивая нетронутые участки откоса, чтобы не сползти по мокрой глине.

Рассказ Володи Маркова о боевых событиях этого дня после форсирования Гнилой липы я записал позже.
— Противник нас никак не ожидал,— рассказывал Володя.— Суконина и Грязина я послал в разведку. Они свободно дошли до окраины села, а там вдруг наткнулись на пехоту. Не меньше двух рот. Но пехота нам не страшна! Мы с ходу ворвались в деревню и овладели ею. А примерно в половине седьмого утра у нас завязался серьезный бой. На шоссе появилось две колонны танков: в одной восемь машин, в другой шесть. Мы открыли стрельбу, но все же пришлось отойти. Силенок наших оказалось маловато. Однако Исаченко удалось все-таки подбить бронетранспортер и танк. Тут подоспели еще автоматчики нашей Унечской мотострелковой бригады, и мы решили атаковать противника. Врывались в село опять справа: очень подход там был удобный. Увидели на огородах немецкую пехоту, разогнали ее осколочными снарядами. Слева на шоссе показались два танка. Они заметили нас и стали поспешно оттягиваться. Но Иванов — молодец! — приколол обе машины. Вдруг видим — пехота прет. Густо… Эту атаку немцев мы отбили запросто. Где наши танкисты не поспевали, там автоматчики немца крошили. А вот часов около девяти начался у нас по-настоящему серьезный бой. Снова пехота пошла в наступление. А на шоссе вдруг сразу восемь «пантер» — три впереди, пять во второй колонне. Мой Исаченко стоит на бугре, увлекся стрельбой по пехоте и не видит, что «пантеры» надвигаются. И сам еще, дурак, высунулся из башни, огонь корректирует.
— Уходи!..— кричу ему.— «Пантеры»!..
Но он уж и сам увидел. Только скатился с высоты, как по ней немцы болванками. В клочья бы разнесли!
Оглянулся, а на шоссе с юга еще шесть танков ползут. Ага, вытянули все-таки на себя противника! Никонов будет дозо- лен… Торопченко сделал четыре выстрела. Я корректировал его стрельбу. И такая досада — все снаряды мимо! Нервничал… Тут немцы ответили залпом. Но тоже промахнулись, не попали в Торопченко. Только дом, что справа стоял, развалили.
Они — второй залп. Одна болванка в башню моей машины попала и застряла в ней. Зло меня взяло. Надо же! От нее дым валит: подожгли. Кричу своему водителю:
— Развертывайся!
Только он развернул машину, вторая болванка в борт угодила. Заглох мотор, встала машина, загорелась.
Немец наседает… Рядом — машина Карнобаева. Я к нему. А у него машина не заводится. Возле же моей — фашистские автоматчики залегли, ведут огонь. Смотрю, и машина Карнобаева задымила. Но Залозный — водитель — все же завел мотор и, рискуя, развернулся бортом и быстрым ходом от немцев. Мотор, гадюка, то заглохнет, то опять заведётся. Немцы же бьют и бьют. В избы попадают, бревна во все стороны летят. Хаты запылали… Но мы все же ушли и успели пламя сбить. Спасли машину…
Тут и другие роты подошли… Пехота наша подтянулась… Я майору доложил обстановку. Ну, а чем кончилось — сами видели. Наколотили немца, потерял он тут свою технику…

Так начался этот день войны.
Третий день идут яростные бои возле села Ольшаницы. Оно — узел многих шоссейных дорог. В районе Броды войска 1-го Украинского фронта охватили широким кольцом немецкие дивизии и «перемалывают» их. А немцы, не попавшие в «котел», торопливо катятся ко Львову. Наши танкисты, ушедшие в глубокий прорыв, оказались на их пути.
Сражения возникают неожиданно. Немцы с ходу кидаются на наши подразделения. Порой соотношение сил бывает не в нашу пользу. Но тут решает моральное превосходство. Мы спокойнее… Немцы же бегут, спасаются.
Но дерутся они отчаянно. Атака следует за атакой… В бой вступают их новые части.
Такие, с невыгодным соотношением сил для нас, идут бои у Ольшаницы. Нам нельзя отойти, дождаться подхода подкреплений. Отойти — значит открыть немцам путь на Львов.
Мы несем потери. Но немца держим.
Возле медсанбата останавливается танк. Всю броню его заняли наспех перевязанные в бою раненые. Какой-то молодой майор лежит возле башни с окровавленным бинтом на голове.
— Справа восемнадцать «тигров»! —
кричит он хриплым голосом.— Всем стоять насмерть!..
На руках санитаров майор затихает и только облизывает сухие губы. У него ранение не только в голову, но и в живот.
Сегодня в наше село прорвалась значительная группа немецких автоматчиков. Их ловили по дворам все утро.
Проводят группы пленных. Они шагают грязные, оборванные, небритые. Попадаются и солдаты из так называемой добровольческой Галицийской дивизии. Нашли еще одного немецкого солдата, прятавшегося в свинарнике. Он маленький, как лилипут. У него круглое лицо, покрытое потом, испуганные оловянные глаза.
На высотке, занятой артиллеристами, в стереотрубу я смотрю на поле боя. Хорошо вижу, как по пшеничному полю перебегают немецкие солдаты. Пятеро заняты каким-то странным делом — копают землю, словно торопятся что-то найти в ней. Минируют что ли? В стороне, за обширным ярко желтеющим полем, горят два танка. Черный густой дым поднимается над ними. Наши или немецкие? Отчетливо видны вспышки орудий, стоящих на опушке леса. От деревни отделяются пять «тридцатьчетверок» и лощиной идут на сближение с тяжелыми немецкими танками, ползущими по шоссе.
Артиллеристы обнаружили немецкую батарею. Летят один за другим два пристрелочных снаряда, потом еще два. Майор — командир дивизиона — наблюдает за разрывами.
Он отрывается от стереотрубы и радостно кричит:
— Хорошо!.. Четыре снаряда на орудие! Огонь!,.
В безоблачном душном небе появляются немецкие бомбардировщики. Их прикрывают юркие истребители. Сейчас начнется…
Пятерка наших истребителей сваливается на немцев. Завязывается воздушный бой. Воздух наполняется разноголосым гудением. Бомбардировщики, не отбомбившись, исчезли. Сейчас идет встречный бой между истребителями. Мы видим, как разом, дымя, пикируют стремительно к земле два немецких самолета. Они все быстрее и быстрее несутся к земле, оставляя длинный черный хвост. На том месте, где они падают, взрывается пламя.
Но что это? Наш «ястребок» клюнул носом, попытался выправиться и закувыркался к земле. А за ним тянется черный хвост… В воздухе сверкнул парашют. Значит, летчик успел выпрыгнуть. Однако несет его прямо на село, где сидят немцы. Неужели попадет к ним? Летчик все ниже и ниже. Отчетливо видна его черная фигура на стропах под просторным куполом парашюта.
Его сносит за деревья. К немцам! Вот он скрылся за деревьями, и не понять, где приземлился — к своим, или сейчас его уже взяли враги? К пленным немцы сейчас беспощадны. Живыми не оставляют.
…Я увидел его вечером. Молодой, наверное двадцати лет нет, как многим нашим офицерам танкистам.
В воздухе — год. На гимнастерке — орден Красной Звезды. Лицо румяное, без загара, все в синяках и царапинах. Его, оглушенного, изрядно проволокло по кустарникам, пока наши солдаты, кинувшиеся на выручку, «гасили» парашют.
— Чуток к немцам не угодил,— рассказывал он.— Не мог разобраться, где они, а где свои.
— Мы это и на земле не всегда знаем,— с мрачным юмором сказал кто- то из танкистов.— Однажды было: расположились в деревне утром завтракать. А нам говорят — чего расселись? На той окраине немцы, и тоже завтракают.
— Сверху хорошо видно,— подтвердил летчик,— что никакого порядка на земле. Там, смотришь, немцы, там наши, потом опять немцы и опять наши. Все перемешалось. Потому иной раз и ошибки случаются. Бывает, что даже своих бомбим…
— И про это знаем,— усмехнулись танкисты.— Сами два раза в такую историю попадали.
— Далеко танкисты рванули,— продолжал летчик.— А Рыбалко дальше вашего ушел. Вы левее на Львов выходите, а он правее движется. И пока вы тут с немцем чикаетесь, рыбалковцы Львов обошли и там противника жмут.
Утром наскоро хоронили восемь солдат-автоматчиков. Трое торопливо копали общую могилу в сухой легкой земле. Уложили мертвых товарищей, уровняли могильный холм, дали салютный автоматный залп и заспешили на окраину села в свою роту. Там танкисты и артиллеристы с замаскированных огневых позиций отбивали немецкую атаку. Немцы все еще надеялись найти щель в наших боевых порядках и вырваться на Львовское шоссе.
Восемь солдат, лежащих рядом в могиле, пали далеко от Урала в бою за Украину в жаркое лето 1944 года. Сегодня уйдет еще восемь «похоронок» в далекие Оханск, Миасс, Ирбит и другие места. В восемь семей сразу, в одно утро, постучится горе.
…А днем, когда спало напряжение боя, в это село привели полсотню пленных. Они шли серединой улицы, серолицые, подымая легкую пыль, вялым шагом. Солдаты— конвоиры — посовещались и свернули колонну к церкви, огороженной высокой железной оградой. Словно в клетку посадили.
Обычно наши солдаты, порой даже в самые трудные минуты, не упускают возможности пошутить над обезвреженными фрицами, провести с ними короткую «по- литбеседку». «Гитлеру капут?» И немцы готовно подтверждают: «Капут…»
Эти прошли сквозь стену молчания и брезгливого недоумения.
Пленные — в добротных немецких мундирах. Но они — не немцы. Они говорят по-украински. На рукавах у всех вшиты овальные шевроны с изображением трезубца. Это были солдаты подлой, так называемой добровольческой дивизии СС «Галичина», собранной из парней Западной Украины. Эту дивизию наши солдаты разнесли в пух и прах под Бродами. Сюда докатились ее остатки.
Еще утром «добровольцы» держали в руках оружие, из которого стреляли по своим же, украинцам и русским, пришедшим освободить Украину от гитлеровских захватчиков. Может быть, те восемь парней, которых мы сегодня потеряли, приняли смерть от них.
Предательство своего народа — самое подлое. Это предательство своей земли. Как могли они принять из рук врага оружие и бить из него свой народ?
…Они сидят за железными прутьями ограды, словно в клетке. Молчат… Не решаются посмотреть на наших солдат. И наши солдаты проходят мимо, не задерживаясь, не вступая в разговоры. Они не могут победить гадливости.
Ночь… Мы лежим в шоссейном кювете. Рядом с нами офицеры противотанковой артиллерии. Молодая луна над краем горизонта. Близко идет ночной бой. Он то стихает, то снова нарастает… Взлетают осветительные ракеты…
Каким трудным путем пробиваются танкисты к Львову! Почти не выходят из боев.
Днем немцы зажали нас на крохотном «пятачке». Танковые части противника плотно перекрыли дороги на Львов. Немцы тоже кое-чему научились в дни весенних боев: против наших «тридцатьчетверок», прорывающихся глубоко в их тылы, они бросают подвижные крупные части тяжелых танков, противотанковую артиллерию, зенитные подразделения. Их страшат наши танковые глубокие рейды.
Немцы несут потери. Но и мы, продвигаясь, теряем своих товарищей.
Сегодня утром тяжело ранило ординарца майора Денисова Васю Самойленко — храброго мальчишку, влюбленного в своего майора. И майор привязался к нему, как к сыну. Иной раз они даже ссорились. Вася легко «заводился», когда у них начинались разговоры, чей край лучше. Вася утверждал, что самая лучшая земля на свете — краснодарская. Денисов расхваливал свою Сибирь. Как- то майор набрал в лесу грибов, нажарил большую сковородку и пригласил за стол Васю. Но тот с отвращением смотрел на сковородку с грибами.
— Это едят? Ну и сибиряки… Кубанцы никогда такого в рот не возьмут!
Так Денисов и не смог уговорить своего ординарца попробовать грибы.
А теперь майор разыскал среди раненых Васю.
Они попрощались.
— Остался должен вам сутки ареста,— нашел силы пошутить Вася.
— Возвращайся отбывать,— грустно ответил помрачневший майор. Он знал, что дела Васи плохи.— Обязательно возвращайся… В Берлин, как уговаривались, должны войти вместе…
Светает…
По шоссе движутся «зверобои» — дивизион противотанковых орудий. Это солидное подкрепление. В борьбе с танками эти артиллеристы, как правило, выходят победителями. Главное, они психологически готовы встретить танковые части противника. Ищут этих встреч. Так, назерное, медвежатники смело идут на зверя, ждут его, готовые к встрече лицом к лицу.
Проходят мимо и другие артиллерийские части.
Все больше накапливается сил, чтобы сломить сопротивление противника и на этом участке. Подтягивается пехота.
А вот и новая танковая подмога. Еще две бригады четвертой танковой армии.
Приятно смотреть на прохождение колонн. Стальной таран наших войск!
Теперь гул боя усиливается. Гремят орудия разных калибров. А войска все прибывают. Уже дивишься тому, где им найдется место на этом «пятачке»? Где разместится такая масса войсковых частей?
Небо все светлеет, все сильнее впереди гремят орудия…

Еще бой под самым Львовом.
Танкисты оказались зажатыми в лесном массиве. «Тридцатьчетверкам» пришлось проявить маневренность и в лесных условиях. И тут сказалось превосходство наших машин по сравнению с немецкими. Их тяжелые танки двигаться по лесу, да еще с оврагами и топкими участками, не могли. А «тридцатьчетверки», ломая деревья, подминая кустарники, выходили к немецким огневым позициям и открывали огонь по «тиграм», «пантерам», «Фердинандам» и противотанковой артиллерии. Иной раз командиры покидали машины и шли впереди своих «тридцатьчетверок».
В лесу трудно определить, в какой стороне идет бой. Он доносится отовсюду. Лесное эхо множит и усиливает все звуки. Бьют и бьют орудия, сливаясь в непрерывный гром. То в одном месте, то в другом раздается многоголосая автоматная стрельба. Кажется, что автоматчики совсем рядом. Они и действительно стремятся просочиться в глубину лесного массива, разъединить танкистов, ударить по ним гранатами с тыла. Рушатся от снарядов деревья, во все стороны летит древесина, сучья. Падают срезанные вершины. На моих глазах болванка «тигра» ударила в подножие дуба-великана и расколола пополам ствол по всей длине. Лесной красавец развалился надвое, тяжело рухнул одной половиной на «тридцатьчетверку», придавив автоматчиков. Врачи извлекают у раненых не только осколки, но и большие занозы, щепки.
Угарный пороховой дым от горящих машин, особенно тяжелый, выедающий глаза, стелется между стволами, среди кустарников.
Шум, треск… Ни одному урагану не под силу нанести столько разрушений. Я видел ветровальные полосы в уральских лесах. Деревья на них лежали, вырванные с корнем, перепутавшись корневищами. А тут артиллерия начисто вырубала лес. Он редел на глазах… Щепа густо осыпала землю.
…Немцы дрогнули. Они не выдержали такого натиска и попятились.
Но и танкисты не могли сейчас их преследовать. Ведь и мы несли потери. Ремонтники кинулись приводить в порядок машины. Появились транспортеры с горючим, боеприпасом, подоспели кухни… Люди засыпали там, где их застали последние минуты лесного боя…
Но краткой была эта передышка. Часа через два танковые колонны выходили на шоссе к Львову. А впереди уже гремел бой…

«ВОЙСКА 1-го УКРАИНСКОГО ФРОНТА ШТУРМОМ ОВЛАДЕЛИ ГОРОДОМ ЛЬВОВОМ,— сообщалось в оперативной сводке Советского Информбюро за 27 июля.—ОБОРОНЯВШИЕСЯ В РАЙОНЕ ЛЬВОВА ВОЙСКА ПРОТИВНИКА РАЗГРОМЛЕНЫ. ОТДЕЛЬНЫЕ ИЗОЛИРОВАННЫЕ ДРУГ ОТ ДРУГА ГРУППЫ НЕМЦЕВ УНИЧТОЖАЮТСЯ СОВЕТСКИМИ ЧАСТЯМИ В РАЙОНАХ ЮГО-ВОСТОЧНЕЕ И ЗАПАДНЕЕ ГОРОДА. МЕСТА БОЕВ ЗАВАЛЕНЫ ТРУПАМИ ГИТЛЕРОВЦЕВ, РАЗБИТОЙ ТЕХНИКОЙ И ВООРУЖЕНИЕМ, БРОШЕННЫМ ПРОТИВНИКОМ. ТОЛЬКО НА ОДНОМ УЧАСТКЕ СОВЕТСКИЕ БОЙЦЫ СОЖГЛИ И ПОДБИЛИ 40 ТАНКОВ, ЗАХВАТИЛИ 70 ОРУДИЙ И СВЫШЕ 1000 ПЛЕННЫХ…»
Мы пробились к Львову поздним вечером, почти ночью, приняв еще один встречный танковый бой. В городе шли уличные бои.
Танк с десантниками на броне уходил в черноту каменных ущелий улиц. Где-то впереди звонко и непрерывно стреляли пушки. Словно большие факелы, в разных частях города над крышами метались высокие языки пламени пожаров. Гитлеровцев отжимали от центральных кварталов к окраинам.
К утру Львов был полностью очищен от противника. Наступила тишина. Прекрасная тишина и покой… Вышли на улицы жители.
И сразу начали приводить все в порядок. Еще шли саперы с миноискателями, обследуя уличные участки и подозрительные здания, еще расчищались противотанковые завалы, а дворники в белых фартуках, женщины, подростки сметали в кучи мусор, убирали с тротуаров битое стекло, водой промывали мостовые.
Через центр освобожденногй города на запад двигались многочисленные воинские части, тянулись бесконечные конные обозы пехотных подразделений.
Участник уличных боев капитан Щербаков, с которым мы в ранний час шли по городу, сказал:
— Жители хотят скорее немцев забыть… Порассказали нам, как те себя во Львове вели. Начисто ограбили город…— Помолчав, он добавил:—Красив Львов, правда? Какие красивые старинные здания! Мы старались не разрушать зданий. Били по домам только при самой крайней необходимости.
Мы как раз вышли на центральный проспект к зданию оперы. Тут протянулась длинная аллея из двух рядов высоких пирамидальных тополей.
— Сохранили этот проспект,— сказал Щербаков.— Только одно дерево повредили.
Да, только один тополь был свален танком. Он, зеленый от подножия до острой макушки, лежал поперек аллеи, со следами гусениц на стволе.

Во Львове похоронен лейтенант — танкист Уральского добровольческого корпуса Александр Марченко.
Он поднял над Львовом красное знамя освобождения. Оно ярко запылало на фоне яркого голубого июльского неба. Когда Александр Марченко перебегал площадь от здания к своей машине, его сразил немецкий пулеметчик.
Но знамя над городом реяло.
Александр Марченко свой боевой путь начал на Орловско-Курской дуге. Прошел с нами бои на Украине. Как, наверное, счастлив был он в ту минуту, когда поднимал над Львовом стяг освобождения города от фашистов!
Теперь он лежит в земле Львова вместе с другими уральцами, которые принесли и этому городу освобождение.

Танкисты рассматривали трофейную карту. У немцев Львов на карте назывался Лемберг. Линейкой прикинули расстояние от Львова до Берлина.
— Ребята! — сказал танкист, измерявший это расстояние.— До Берлина остается восемьсот километров. Даже немного меньше… Половину пути прошли… Ведь от Орла до Берлина было полторы тысячи. Помните?.. Вот как далеко было до Берлина!..

Прыжок
«ЮГО-ЗАПАДНЕЕ ГОРОДА САНДО- МИР НАШИ ВОЙСКА ФОРСИРОВАЛИ РЕКУ ВИСЛУ,— сообщалось в сводке Советского Информбюро 3 августа,— ЗАХВАТИЛИ ПЛАЦДАРМ НА ЛЕВОМ ЕЕ БЕРЕГУ, ПРОТЯЖЕНИЕМ ПО ФРОНТУ В 30 КИЛОМЕТРОВ И В ГЛУБИНУ ДО 25 КИЛОМЕТРОВ, ЗАХВАТИВ ПРИ ЭТОМ 50 НАСЕЛЕННЫХ ПУНКТОВ И СРЕДИ НИХ ГОРОД СТАШУВ, КРУПНЫЕ НАСЕЛЕННЫЕ ПУНКТЫ КОПШЕВНИЧКА, ПОЛАНЕЦ».

9 августа я записал:
«Сегодня торжественный день. Утром, проехав Перемышль, мы перебрались на левый берег Сана и вступили на землю Польши. Так просто пересекли границу польского государства.
Дорога идет берегом Сана. Бедные места. Непривычно видеть поля, поделенные на узкие лоскутки. Земля серая, тощая. На пути — бедные деревни, убогие маленькие хатенки.
Во всем и всюду проглядывает жалкая нищета.
Польша… Мы уже в Польше… Родная земля осталась позади.

На день переправы через Вислу закрываются. Немецкая авиация весь день барражирует в воздухе, следит за передвижениями наших войсковых колонн на дорогах, за всеми переправами через Вислу, за которой на плацдарме у Сандомира идут уже который день ожесточенные бои.
Войска переправляются только ночью по мостам, наведенным нашими инженерными войсками. Движутся колонна за колонной, все рода войск — вереницы танков, артиллерия всех калибров, «катюши», пехотные части, бесконечные конные обозы. Идут, идут… С того берега встречный поток — колонны грузовых машин, автобусы,, загруженные ранеными.
Мы сидим в сторонке от дороги, ждем подхода к переправе своих редакционных машин, вслушиваясь в неумолкающее гудение моторов на дороге.
На огоньки наших папирос подходят трое, все без шинелей. Белеют повязки.
— Разрешите присесть? — спрашивает ‘/стало пожилой солдат.— Табачишком у ‘ .ас не разживемся?
Солдаты присаживаются, закуривают. Двигаются они осторожно, видно, что боятся потревожить раны.
— Откуда идете? — спрашиваю я.
— Из-за Вислы,— отвечает тот, что просил закурить.— Все мы оттуда — из- под Сандомира.
— Как там?
— А что солдат может знать,— отвечает он.— Воюем… Вчера вот так же ночью переправили нашу гвардейскую непробиваему, непросыхаему… А утром, когда пришли на место и только собрались у кухни на заправку, он и пошел в наступление… Так с пустыми котелками и приняли бой… Нас пятерых в окопчике одной миной накрыло. Четверых списало, один я уцелел. Осколком немец в голову, верно, метил, да промахнулся — в плечо попал. А я в него даже и выстрелить не успел. Вот и топаю пешим на ремонт. В машине места не достало, много нас там раненых. Так голодными и шагаем — ни табаку, ни сухаря…
У кого-то из нас в запасе оказалась банка тушенки, буханка хлеба. Солдаты не стали отказываться, только попросили нас открыть банку: им не под силу. Они дружно начали ложками скрести из банки тушенку.
— Ну, как, ребята, полегчало? — сказал своим спутникам повеселевшим голосом тот, кто первым начал разговор.— Я у них вроде старшого,— пояснил он,— Ребята только-только из запасного полка. Воевать с немцем собирались, а он их в первый же день и продырявил. Армейских порядков ребятишки еще не знают. Вот и повел с собой… У меня-то четвертое ранение. Знаю, что до боя солдат всем нужен, все о нем думают. А как ранят — тут ты, солдат, не теряйся, сам о себе думай. Если есть ноги — иди… Шинель сильно жалко, теперь намаешься без своей шинели. Пока где-то дадут… Сгорела она у меня в окопчике, а совсем хорошая была шинель…
Этот пожилой солдат шел с войны, как с работы. Усталый, спокойный… Думал сейчас только, как бы теперь скорее добраться до госпиталя, да опять обзавестись шинелью, вместо пропавшей в окопчике, накрытом миной. Не рассчитывал солдат на чье-то сочувствие, помощь, полагался только, на свои силы, стараясь не быть кому-то в тягость.
Понимал, что все заняты, воюют, до. него ли…
В дневнике у меня стоит крупно написанная дата: «18 августа».
И ниже: «Не забыть!»
А что не надо забывать? Что я должен помнить о 18 августа?
Разбирая собственные сохранившиеся фронтовые письма домой, я нашел ключ к этой дате.
Лесной дорогой, под вечер, воспользовавшись затишьем, двумя группами мы возвращались с передовой в село, где разместился штаб корпуса. Впереди шли пятеро офицеров, мы, втроем, в нескольких метрах позади них.
Хороша была вечерняя лесная тишина. Словно все, наконец, успокоилось после душного дня, наполненного орудийным грохотом, и теперь готовилось к покойной ночи. На дороге виднелись следы войны: две разбитые повозки, словно подрубленные телеграфные столбы, с мотками скрутившейся проволоки, снарядные воронки на земле.
Офицеры-штабники пробыли весь день на передовой. В этот день противник, казалось, особенно усердствовал. Его артиллерия не утихала. Ждали атаки, но она так и не состоялась.
Я только помню тот миг, когда что-то грохнуло и меня сильно толкнуло в грудь. Я опрокинулся на спину, увидев сразу вспыхнувшее чернотой небо.
Мое забытье, вероятно, продолжалось недолго. Я опять увидел небо и подумал: «Что произошло?» Мой спутник, даже фамилии его не помню, теребил меня:
— Жив?
Я поднялся. Ни одной царапинки. Только какая-то странная тянущая боль во всем теле.
— Накрыло ребят, всех,— сказал он, и мы, трое, побежали по дороге.
Те пятеро, что шли впереди, разбросанные в разные стороны, лежали мертвые.
Тяжелый снаряд упал как раз посредине между двумя нашими группами. И все осколки, вся стальная сила ударила в спины наших пятерых товарищей. Нас же только сшибло взрывной волной.
А лес стоял такой же тихий, погруженный в вечерний покой, готовый ко сну.
Тем, кто знает войну только по рассказам очевидцев и литературе, фронтовая смерть представляется активным актом: человек погибает в бою. Но она бывает нередко и вот такой слепой силой. Словно ладонью пришлепывает человека…
Тогда мне показалось, что я это 18 августа никогда не забуду.
Оказывается, можно, под грузом других, более сильных фронтовых впечатлений, и забыть.

Лесная поляна — огневая позиция минометчиков. Тарелки орудий упираются в песок. Отрыты глубокие окопы, ходы сообщения. Вся площадка плотно утоптана.
В специальных ячейках лежат гранаты. До передовой отсюда каких-нибудь две тысячи метров, может, несколько больше. Но передний край прикрыт сосновым лесом и нет ощущения непосредственной близости к противнику.
Все солдаты в выгоревших до белизны гимнастерках, на которых выделяются боевые награды и гвардейские значки. Щурясь от яркого солнца, они стоят в строю и виновато слушают сердитую речь командира батареи.
— На что это похоже? — гневается капитан.— К тетке на побывку приехали? Военную службу забываете. Ведь гвардейцы! И позорите свое высокое звание…
А если бы противник в атаку пошел? Боевой приказ в любую минуту может поступить… Отставить прогулки!.. Это я вам приказываю!..
Он говорит и многие другие строгие слова. Гвардейцы-минометчики виновато помаргивают, но лица у всех лукавые, и никак не могут они потушить своих улыбок. Уж больно смешно видеть им друг друга с такими синими губами и синими зубами. Капитан замечает улыбки, и еще больше сердится.
Понятен солдатам их проступок. Справедлив распекающий их капитан. А главное, они уже знают,— солдатская почта сработала,— что капитану за них здорово сегодня нагорело.
Надо же было троим минометчикам — растяпы! — напороться в лесу на подполковника из политотдела. Он накрыл их на месте преступления: за сбором в лесу черники. Там ее — завал, сплошные россыпи. Крупная, Душистая. Пятнадцать минут трудов, и полный котелок ягоды. Ребята и повадились в лес. Чуть стихнет на передовой, они в лес. Через час — полтора возвращаются с черникой на всех минометчиков. Добавка к солдатскому однообразному пайку.
Подполковник, багровый от гнева, привел трех солдат, накрытых с поличным, на на батарею. Спасибо, что ягоды не конфисковал, труды даром не пропали. А сам отправился к командиру батареи, которого и «причесал» по всем правилам за развал дисциплины.
Правильно говорит капитан. Солдаты искренне сочувствуют ему. Получилось, действительно, нехорошо. Подвели его ребята. Понимают, как трудно сейчас капитану. Ведь у него и самого, как у всех солдат, такие же синие губы и синие зубы. Солдаты, рассыпая на порции собранные ягоды, не забывают и про офицеров, которым неприлично отлучаться в лес по ягоды, да и забот у них предостаточно.
— Все! — бросает капитан.— Разойтись!..
Минометчики, получив встряску, весело разбегаются по своим огневым позициям и тотчас энергично принимаются за дела. Своим усердием они хотят показать капитану, что поняли его и сразу же взялись за исправную воинскую службу. Капитан проходит по огневой позиции. Ему надо найти какие-нибудь непорядки, подчеркнуть этим, как легкомысленное поведение мешает солдатскому делу. Но и придираться напрасно все же не хочется. Однако два-три замечания он делает.
— Что же шинели у вас как попало валяются? — говорит он сердито сержанту.— Прибрать — лень? Ведь тут не барахолка, а огневая позиция. Порядок надо поддерживать.
— Слушаюсь…— торопливо говорит сержант и отдает приказание: — А ну, прибрать всем шинели! Живо!..
Капитан уходит к себе. Солдаты присаживаются перекурить такое незадачливое дело. А вообще, рассуждают они, как же не попользоваться таким богатым лесным даром? Ведь рука сама тянется к ягодному изобилию. Пускай идет война, они помнят об этом всякий час, да она и сама не дает об этом забыть. Батарейцы всегда на месте, их орудия всегда готовы к бою.

Бои разгораются то на одном, то на другом участке обширного Сандомирского плацдарма. По ночам видны зарева пожарищ. Горят польские деревни и села. Такие пожарища мы видели год назад на Орловщине. Немцы верны себе. Они и тут хотят оставить зону пустыни.
Обозы польских беженцев двигаются за Вислу, подальше от мест боев. На длинные фуры погружено нищее имущество.
Угрюмо шагают хозяева, подымая босыми ногами дорожную пыль. Ребятишки подгоняют коров, привязанных к задкам телег. Беженцы расселяются в селах, удаленных от линии фронта. Оторванные от земли, от дома, не успев собрать урожая, мужики тоскливыми глазами вглядываются в будущее. Что им принесет зима? Как они будут жить?
Но не жалуются. Натерпелись под немцем.
…Жизнь на освобожденной от гитлеровцев польской земле начинает налаживаться. Несколько дней назад я попал в город Жешув. Как раз к станции подходил пассажирский поезд, донельзя набитый людьми. Висели на подножках, на крышах. Пассажирское движение на железной дороге — это один из добрых признаков нормализации жизни там, где еще совсем недавно шли бои. Открываются магазины, ресторанчики. Сельским беженцам отводятся земли, брошенные богатыми хозяевами. Собранный урожай будет принадлежать обездоленным.
…Наши удары по противнику на Сан- домирском плацдарме следуют один за другим. Мы тесним немцев на пять-восемь километров, захватываем новые польские городки, села, деревни, расширяем и закрепляем за собой плацдарм за Вислой.

Новогодний номер нашей газеты выходит с очередной сводкой Советского Информбюро:
«В ТЕЧЕНИЕ 31 ДЕКАБРЯ ЮГО-ВОСТОЧНЕЕ И ЮЖНЕЕ ГОРОДА ЛУЧЕНЕЦ НАШИ ВОЙСКА ОВЛАДЕЛИ НА ТЕРРИТОРИИ ЧЕХОСЛОВАКИИ НАСЕЛЕННЫМИ ПУНКТАМИ БОЗИТА, КУРТАНИ, СУГА, ПИЛИШЬ, РОМГАНЬ, А ТАКЖЕ С БОЯМИ ЗАНЯЛИ НА ТЕРРИТОРИИ ВЕНГРИИ НАСЕЛЕННЫЕ ПУНКТЫ МИХАЛИ, ГЕРГЕ, ПИЛЫ- НИ, ФЕЛФАЛУ…
В РАЙОНЕ БУДАПЕШТА НАШИ ВОЙСКА ВЕЛИ БОИ ПО УНИЧТОЖЕНИЮ ОКРУЖЕННЫХ ГРУПП ПРОТИВНИКА, В ХОДЕ КОТОРЫХ ЗАНЯЛИ БОЛЕЕ 300 КВАРТАЛОВ В ЗАПАДНОЙ ЧАСТИ ГОРОДА».

Наш 1-й Украинский фронт молчит. Но война идет… Гитлеровским войскам наносятся все новые удары. Наверное, мы тоже скоро пойдем дальше на запад. Ведь теперь до Берлина меньше восьмисот километров.

---

---