1. КОСУЛЯ
Я шел по редкому лесу. Осень только-только «наклюнулась», ее можно было подглядеть лишь по самым незначительным переменам — по светлой, как бы нарочно подвешенной прядке в густой зелени березы, по розоватым верхушкам осин, по опенкам, которые веселыми ватагами осаждали высокие пеньки-гнилушки.
Тихо кругом. Нет ни мошек, ни комаров. Воздух чист и прозрачен. Иногда он взблескивает едва уловимыми светящимися нитями — это путешествуют на своих паутинках паучки. Уже не трезвонят безудержно и разноголосо птицы и нет той слепящей яркости в цветах. Старым птицам теперь не до песен — надо кормить да учить уму-разуму несмышленых птенцов, а цветы будто поистратили за лето лучшие краски и одеваются сейчас кто во что: в серое, бурое, желтое.
В лесу пахло подопревшим сеном, спелой малиной и грибами. Эти запахи настолько различны, что я пытаюсь представить их даже на цвет. И они кажутся мне то голубыми, то палевыми, то красными. Я привык к таким сравнениям и, когда иду по лесу, про себя отмечаю: «Вон там, в низине, «голубое» место, значит, грибное, а вон там — «красное», значит, ягодное.
Дышалось легко и свободно, и я шел без всякой цели, не снимая с плеча ружья, наслаждаясь запахами наступающей осени.
Когда я выходил на лесные еланки с подсохшей, звонко шуршащей травой, из-под ног трескуче сыпались кузнечики, с пней юрко шмыгали пригретые солнцем ящерки, над ромашками и шалфеем порхали мелкие пестрые бабочки-пяденицы.
«Опять запахло «красным», я вспомнил про брусничник на каменистой горке и направился к нему. Миновал знакомый бочаг, наглухо заросший по берегам цепкими кустами волчьей ягоды, редкий молодой березняк, недавно поднявшийся на место старой лесосеки, и вдруг заметил впереди за деревьями какое-то животное. Наполовину скрытое зеленью, оно неторопливо двигалось мне навстречу.
Кто это? Теленок — не теленок, собака — не собака. Вроде и теленка поменьше, и собаки побольше. Шерсть изжелта-рыжая, ножки тонюсенькие. Склонился пониже, убрал от глаз мешавшую ветку — и узнал: косуля! Не подозревая опасности, она шла прямо на меня.
«Вот бы подошла поближе, вот бы посмотреть получше». И косуля будто поняла, что от нее захотел человек, шла и шла вперед, все приближалась ко мне.
Вскоре я увидел не только ее всю, но и услышал осторожный хруст стебельков под копытцами. А затем и самые копытца разглядел, когда она. делая новый шаг, красиво поднимала и как бы задерживала на весу согнутую в суставе ногу. Копытца черные, блестящие, заостренные— ну, туфельки да и только! И ветвистые рожки на голове у косули черные, поблескивающие.
Плавно ступая, прислушиваясь к каждому своему шагу, косуля подходила все ближе и ближе. Теперь я видел не только копыта и рожки, но и различал, как поднимаются от вздохов ее подтянутые бока, как подергивается усатая мордочка и даже слышал вздохи — спокойно-глубокие, чуть-чуть сопящие.
Когда между нами осталось шагов пять, косуля остановилась. Вскинув шею и вытянув трепетно вздрагивающие тонкие губы, сорвала с макушки высокой саранки цветок, быстро двигая нижней челюстью вправо-влево, разжевала его и дважды глотнула. Я видел, как катились по горлу комочки этих глотков. А потом что-то случилось: косуля так замотала и затрясла головой, точно отбивалась от наседавшего овода. Опустила длинное ухо, сгорбилась вся и задним копытцем почесала за этим ухом. Что случилось? Ах, вон что! — репейник где-то подцепила.
Так стояли мы несколько минут. От напряжения у меня начало сводить судорогой ноги, и я — даже не заметил как — переступил. И этого оказалось достаточно, чтобы выдать себя. Косуля вздрогнула, враз устремила на меня, будто выстрелила, взор, слух, обоняние. Она стояла рядом, и два черных, широко раскрытых глаза пронизывали меня насквозь, влажные ноздри шумно втягивали воздух. Глаза были полны и ужаса, и растерянности. Она напряглась, готовая сорваться с места в любой момент подобно стреле, исчезнуть среди берез. Но я не шевелился, и косуля стояла. Она — «узнавала», пыталась понять, кто все-таки перед ней: пень или живое существо, а если живое существо, то враг оно или нет? Однако осторожность взяла свое, и я заметил, как косуля медленно подтягивает задние и передние ноги, как горбится при этом ее спинч и как торчмя поднимается на выгнутом хребте рыжая шерсть.
«Чего напыжилась? Иди, куда хочешь», — одними губами, мысленно сказал я косуле. Но теперь, кажется, и этот мой мысленный голос она услышала. Под ней словно что-то взорвалось— такая невероятная силища взметнула ее и отбросила далеко в сторону. И до чего же красива была она в прыжке-полете! Рога — на спине, шея — саблей, задние ноги прижаты к животу, а передние стремительно выброшены вперед. «Приземлилась» она за березками, уже скрытая от глаз, да еще и еще прыгнула! Только и слышно, как стучат копыта по земле: тук! тук! тук! В несколько секунд ускакала на безопасное расстояние и тогда начала гневно топать по камням да хрипло взлаивать — пугать меня вздумала.
— Не топай, не больно-то я тебя испугался,— сказал я и пошел своей дорогой.
2. КРОНШНЕП И ВОРОНЫ
Как-то в августе я шел по овсяному полю. Овес уже скосили, на жнивье там и тут поднимались горбатые стога соломы. В это время начинают табуниться птицы, держатся выводками, стайками, а то и целыми скопищами. Все дни жируют на кормовых местах.
Над полем с шумным граем летали грачи. На фоне желтой стерни они были так черны, что казалось, будто их брали за клюв и обмакивали в смолу. Поэтому белым остался один клюв. Тут же летали вороны, но держались они отдельно, своими компаниями.
Из-под ног то и дело вспархивали жаворонки, разбегались трясогузки, семеня ножками, всполошно взлетали и тут же садились молчаливые сытые овсянки.
Обособленно, вдали от грачей, ворон и пернатой мелкоты, по полю степенно расхаживали на длинных голенастых ногах кроншнепы. Эти большие кулики с саблевидными клювами любят поля. Но не признают никакого соседства. Особенно с воронами. Вероны для кроншнепов. как и для некоторых других птиц, — кровные враги. Они нападают на плохо замаскированные на земле гнезда кроншнепов, выклевывают яйца, убивают птенцов. Поэтому кроншнепы всегда начеку и чуть завидят ворону, протяжным криком «у-у-лить, у-у-лить» предупреждают об опасности. В одиночку вороны не нападают. Боятся. А вот когда соберутся вместе, начинают разбой. Один раз я видел, как три вороны осаждали гнездо кроншнепа. Кроншнепиха сидела на яйцах и стойко отражала атаки. Когда какая-нибудь из ворон пролетала особенно низко, она мгновенно выпрямлялась на длинных ногах и без промаха разила врага клювом-саблей. Ворона с трудом выравнивала полет, но выровняв, опять заходила на гнездо. Настырные эти вороны!
Зато как сражался отец-кроншнеп! Он все старался залететь сверху, а залетев, вытягивал назад острые тонкие крылья и пикировал на противника. Вороне редко удавалось увернуться, кроншнеп ударял ее лапами, да еще успевал долбануть клювом. Ворона долго не могла оправиться от удара, падала и низом уматывала восвояси, забыв о подругах.
Не поддаются кроншнепы воронам, и наверно из-за этого между ними никогда не бывает мира.
Так вот, шел я, шел этим полем и увидел низко летящих кроншнепов. В это время из-за ближнего стога раздался выстрел. Передний кроншнеп качнулся — мне показалось даже, что он ойкнул — и, теряя высоту, потянул в дальний угол поля. И сел там за межой в зарослях бурьяна.
Из-за стога вышел охотник и направился к кроншнепу. Я тоже побежал, и, когда бежал, видел, как по какому-то сигналу со всех сторон к подбитой птице с радостным гвалтом заспешило воронье. В их жадном, нетерпеливом карканье так и слышалось: «Пока-ажем, пока-ажем…»
Я злился на охотника за то, что он выстрелил в кроншнепа, и когда поравнялся с ним, с досадой крикнул:
— Не видишь, по кому стреляешь?!
Охотник наверно и сам уже покаялся, что выстрелил по редкой птице. Он все замедлял, замедлял шаги, а потом и вовсе остановился. «Ну и оставайся, — с неприязнью подумал я.— Сам подстрелил и даже подобрать не хочет!»
Я еще пуще разозлился на охотника, когда подбежал к меже и увидел птицу: раненый кроншнеп, полуприсев, опираясь на раскинутые крылья, отбивался от наседавших ворон. Сквозь бурьян мне было видно, как он метко долбил длинным клювом то одну, то другую вещунью, и как они с шипеньем и карканьем отскакивали от него.
Прошло минут пять. Вороны смелели все больше, и кроншнепу теперь приходилось отбиваться как заведенному — бить и вправо, и влево, и впереди, и сзади себя. Но он уже обессилел, движения его стали вялыми, удары неточными, и некоторым воронам сейчас нет-нет да и удавалось стукнуть кроншнепа своим клювищем-долотом. Так ведь и заклюют!
Тут я не выдержал, поднялся в рост, и вороны, испугавшись, разлетелись. Подскочил, замахал крыльями и кроншнеп. Он тяжело полетел на другое поле, где не было ворон.
