Глава десятая
ЗАРЕЗАТЬ КУРИЦУ, ЧТОБЫ ДОСТАТЬ ЯЙЦО
Над ванной клубился легкий пар, росой оседая на вмонтированное в стену четырехугольное зеркало. Нунке плеснул в воду двойную порцию густого темно-зеленого экстракта, и в комнате запахло разогретой на солнце хвоей.
Этот запах напомнил родное жилище, имение, где поселилась их семья после того, как отец в чине майора вышел в отставку. Отставной майор Герман фон Кронне любил лошадей, и при усадьбе была неплохая конюшня. Но все остальное хозяйство пребывало в полном забвении, и постепенно угодья в имении все уменьшались, пока не стали совсем куцыми. Вскоре остался только кусок поля, который засевали исключительно овсом и викой, достаточно запущенный дом, левым жилым крылом примыкавший к бору, и с десяток лошадей — будущих фаворитов, которых готовили для скачек и дерби. Их тренировки и содержание требовали денег и денег. Из дому стали исчезать картины, фарфор, фамильные драгоценности, полученные матерью в приданое.
Иозеф, по семейной традиции ставший военным и приезжавший домой на короткое время, все больше ощущал распад родного гнезда. Дом мог теперь похвастаться лишь безукоризненной чистотой, и хотя утром, днем и вечером семья собиралась за отлично сервированным столом, еда стала простая и мало чем отличалась от той, которую подавали на «черной половине», где размеш.ались жокеи и очень немногочисленная челядь. Соответственно, с каждым разом уменьшались и суммы, которые отец присылал Иозефу, чтобы тот чувствовал себя на равной ноге с другими офицерами. С деньгами было очень туго. Молодой Кронне ограничивал себя во всем: шил у второразрядных портных, покупал дешевый материал, в то время как его товарищи красовались в мундирах тонкого сукна, посещали театры, рестораны, казино, посылали дамам сердца роскошные букеты и ювелирные безделушки. Иозеф любил и одновременно не уважал отца, считал его неудачником, человеком, который ради своих капризов пренебрег интересами семьи и всего рода фон Кронне, когда-то богатого и прославленного. Как хорошо, что дети самого Иозефа никогда не испытают унижений, выпавших в молодости на долю их отца.
Опустившись по грудь в теплую зеленоватую воду, Иозеф Кронне, он же Нунке, мысленно перенесся в свою уютную берлинскую квартиру, где все дышало достатком, не бьющим в глаза, не рассчитанным на дешевый эффект, но весьма убедительно свидетельствовавшим о благосостоянии, основа которого не быстро проходящий успех, а солидный вклад в банке. Лошади отца так и не вышли в фавориты, а вот конь, на которого поставил Иозеф, вынес его из безвестности провинциального существования на ровную дорогу, неуклонно взбирающуюся вверх. Да, дети Иозефа не будут бедствовать, как бедствовал в молодости он сам… Какими они стали, Гертруда и Ганс? В который уже раз Нунке задумывается над тем, что совершенно не знает своих детей. Да и Берта до неузнаваемости изменилась. Ее письма становятся все суше и по сути дела сводятся к коротенькому отчету о том, как чувствуют и как ведут себя Ганс и Гертруда. О себе она почти ничего не пишет, даже не упрекает мужа за длительное отсутствие.
Вода в ванне остыла. Нунке долго растирает тело жестким купальным полотенцем. В превосходном настроении он входит в комнату, насвистывая песенку из репертуара Артура Шредера. При воспоминании о том, с какой ловкостью контрабандные пластинки были переправлены в Россию с помощью его ансамбля, Нунке довольно улыбается. Что ни говорите, а эту операцию Шульц провел отлично.
С минуты на минуту должен явиться Фред, так они условились на аэродроме. А пока можно полистать газеты. Неторопливым движением Нунке берет верхнюю из пачки, купленной в вестибюле гостиницы. Дебаты! Снова у них дебаты и назревающий правительственный кризис. Скучающим взглядом Нунке выхватывает из текста отдельные абзацы. Боже мой, какой высокопарный стиль! Речи все время прерываются выкриками с мест, свистом, бурными аплодисментами и снова свистом. Безумие, подлинное безумие. Вот-вот депутаты схлестнутся не в еловеском турнире, а прибегнут к таким весомым аргументам, как кулаки. А чем все кончится? Ничем! Поднимется вверх еще один мыльный пузырь, на миг сверкнет всеми цветами радуги и… лопнет. Лопнет, не оставив и следа. Потому что судьбы стран всего мира решаются сейчас не на заседаниях парламентов, а за кулисами.
Перевернув газетный лист, Нунке вынул из деревянной коробочки сигару с красной этикеткой, ножичком старательно обрезал кончик и нажал на крышку зажигалки. Крышка отскочила, вспыхнул язычок пламени. Но Нунке так и не успел прикурить. Рука его замерла, сжимая зажигалку, а глаза буквально впились в большое, на две колонки фото. Вайс! Безусловно, это лицо Вайса. Мертвое лицо…
Швырнув на стол сигару, а зажигалку просто уронив на пол, Нунке поспешно проглатывал строчки репортажа, не останавливаясь на подробностях, не вникая в смысл написанного. Он искал имя убитого, хотя бы намек на его национальную принадлежность. Ничего! Кажется, ничего, везде он фигурирует, как «неизвестный».
Может быть, Нунке ошибся, и это совсем не Вайс, а кто-то другой, поразительно на него похожий? И с какой стати Вайс мог оказаться на севере Италии?
С минуту Нунке сидит неподвижно, собираясь с мыслями, потом снова придвигает к себе газету. Теперь он читает медленно, начиная от заголовка и подзаголовка, взвешивая содержание каждой строчки.
Над репортажем, занимающим три колонки,— шапка, набранная крупными буквами.
«Таинственное убийство. Привидения снова бродят вокруг виллы Кларетты. Убийцы задержаны, но кто убитый? Общественность спрашивает, где архивы дуче?»
А дальше текст с несколькими вмонтированными в него снимками. На первом, узком и длинном, заснят труп на месте происшествия. Убитый лежит ничком, уткнувшись в землю, чуть согнув колени, с неестественно вытянутой в сторону рукой. На втором, занимающем две колонки, крупным планом лицо убитого, очевидно для опознания. В трех овальных рамках, друг под другом, небольшие портреты молодчиков, задержанных по подозрению в убийстве: Паоло Петруччо, Эрнесто Скарпа, Пьетро Кореи.
Репортаж начинался в лирическом тоне. Автор описывал сказочные красоты озера Комо, нерушимое спокойствие гор, самой природой призванных сторожить этот идиллический уголок, величие темного звездного неба, миллиардами глаз глядящего на спящую землю и, быть может, видевшего все акты трагедии, разыгравшейся в саду заброшенной виллы покойной Кларетты Петаччи. Дальше тон повествования резко менялся, становился динамичным. Несколько жителей Донго, которые по разным причинам поздно легли в ту ночь, слышали после двенадцати выстрел, прозвучавший на вилле. При обычных обстоятельствах это, возможно, не привлекло бы столь пристального внимания, но жителей городка давно угнетало предчувствие: на вилле обязательно случится беда. Слишком уж много подозрительного народу крутилось вокруг этого опустевшего жилья. Ночью никто из слышавших выстрел не отважился броситься к месту происшествия. Но как только рассвело, жители городка, собравшись небольшими группами, цепочкой потянулись в ту сторону. То, что они увидели, заглянув через ограду, настолько всех поразило, что никто не решился войти в сад. К радости полиции, которая незамедлительно прибыла к месту убийства.
Дальше автор описывал, в каком положении был найден труп, глубокую рану на затылке, которая привела к смерти, и такую странную деталь: убитый зачем-то сжимал в руке подкову. Все говорило о том, что убийству предшествовала борьба. Неужели убитый защищался подковой? — удивленно спрашивал репортер. У самой стены, почти касаясь руки неизвестного, лежал отлично отточенный нож. Удивление вызывал и щуп с наушниками, найденный немного поодаль от убитого, а особенно то обстоятельство, что из каменной ограды был вынут большой плоский камень. «Что искали здесь убийцы и убитый?» — патетически вопрошал автор репортажа. «Чем жилище покойной любовницы расстрелянного дуче так привлекает иностранцев? Да, именно иностранцев. По свидетельству местных жителей, все «туристы», время от времени появляющиеся возле виллы, в большинстве своем англичане. Безусловно, иностранцем был и убитый. Никаких документов при нем не оказалось, но лицом, а особенно белокурыми, даже не белокурыми, а какими-то совершенно бесцветными волосами он никак не похож на итальянца. И хозяйка «Меблированных комнат», где остановился тот, кого вы теперь видите мертвым на фотографии, твердит, что он разговаривал по-итальянски с акцентом.
Подозрение в убийстве сразу пало на трех молодчиков, которые недавно поселились в маленьком пустовавшем домишке неподалеку от виллы. Они жили рядом и первые должны были услышать выстрел. Но почему-то никто из них даже носа не высунул, чтобы дать показания. А когда полиция заглянула к ним, все трое подозрительно громко храпели на брошенных на пол матрацах. Разбуженная тумаками троица не могла объяснить, откуда у одного из них, Пьетро Кореи, огнестрельная рана на ноге и почему у другого, Паоло Петруччи, прокушен подбородок.
В конце репортажа автор высказывал несколько своих личных предположений о том, что, очевидно, снова всплыла на поверхность злополучная версия о припрятанных где-то документах Муссолини, и требовал от правительства недвусмысленно ответить общественности: куда делись эти архивы. Заканчивался репортаж сообщением о том, что следствие продолжается, и призывом ко всем, кто может опознать убитого, сообщить об этом в первое же полицейское отделение.
Ошеломленный не столько прочитанным, сколько фотографиями Вайса, Нунке — он больше не сомневался, что речь шла именно о радисте — метался по номеру, не находя выхода своему бешенству.
Оно лавиной обрушилось на Григория, как только тот переступил порог.
— Что вы наделали! Что вы наделали, черт подери! Вы думаете, вам это так пройдет? Вы думаете, вам простят? — Разъяренный Нунке чуть ли не с кулаками наседал на своего подчиненного.— Как могло такое произойти, я вас спрашиваю?!
Чуть ли не десяток вариантов промелькнул в голове Григория: Нунке узнал об отправленном из Мадрида письме… настрочил донос Вайс… успел пожаловаться Джузеппе… каким-то образом открылась деятельность Григория в школе… пленка, которую он передал по адресу, указанному полковником, попала в руки итальянской контрразведки… разговор с Хейендогтфом был провокационным… Усилием воли Гончаренко остановил бег мыслей. Переждать. Не дать заметить свою растерянность. Нунке сейчас в таком состоянии, что скажет больше, чем хотел бы.
— Я вас не понимаю, герр Нунке,— как можно спокойнее заметил Григорий.
— А я вас, герр Шульц!
— Мне кажется, я вправе получить объяснение, касающееся вашего странного ко мне отношения.
— Нет, это вы должны мне все объяснить! Немедленно и исчерпывающе!
— Еще раз повторяю: я вас не понимаю. Чтобы что-то объяснить, надо знать, чего от тебя требуют, а я не ясновидец.
— Хорошо, поставим точку над «и». Куда вы девали Вайса?
Григорий почувствовал, как постепенно волнами спадает с него напряжение.
— Вайса? Именно о нем я и хотел поговорить с вами. Меня удивляет его поведение: то он ходил за мной буквально по пятам, не давал шагу ступить, то вдруг заявил, что напал на след падре Антонио и на день-два уезжает к югу от Рима Задержать его я не решился: мне все время казалось, что у него есть какие-то особые полномочия от Думбрайта.
Услыхав имя Думбрайта, Нунке скривился, словно хватил добрый глоток уксуса. Григорий на это и рассчитывал: он знал, какая скрытая, упорная борьба идет между начальником школы и боссом, и еще раз подчеркнул:
— Для меня не будет неожиданностью, если он доложит Думбрайту…
— Доложит Думбрайту? — в бешенстве крикнул Нунке.— Да вы в своем уме? Вы что, не читали сегодня газет? Мертвые не докладывают, хотя иногда и свидетельствуют против живых.
По той поспешности, с которой Шульц бросился к лежавшим на столе газетам, Нунке понял: Фред действительно ничего не знает.
Позабыв о начальнике, Григорий впился глазами в репортаж, потом схватил вторую газету, третью… В различных вариантах, но в каждой было написано одно и то же.
— Невероятно! — с искренним удивлением вырвалось у него.— Невероятно и непонятно!
Нунке, который уже стал приходить в себя, вдруг задним числом вспомнил фразу, брошенную Шульцем, на которой он вначале не зафиксировал внимание.
— Фред, вы сказали,— отчеканивая слова, заговорил Нунке,— «если он доложит Думбрайту…» Что вы имели в виду?
— Я уже рассказывал вам по дороге с аэродрома: на поиски гостиницы, в которой остановилась патронесса, я потратил почти полтора дня, а когда мы вместе с Рамони явились туда, выяснилось, что в Риме Агнесса была проездом и часа за два до нашего прихода уехала в Швейцарию. Вайс как-то очень подозрительно отнесся к этому и заявил буквально следующее: «Интересно, как воспримет это Думбрайт…» и при этом многозначительно поглядел на меня.
— Значит, у вас были причины побаиваться информации Вайса,— то ли спрашивая, то ли констатируя, заметил Нунке.— Скажите, а вы сами на протяжении последних дней отлучались куда-нибудь из Рима?
Брови Григория гневно сошлись на переносице.
— Легче на поворотах, Нунке! Вы имеете дело не с безвестным Шульцем, а с бароном фон Гольдрингом! А что, если я спрошу: не за тем ли вы послали со мной Вайса, чтобы шито- крыто убрать его с вашего пути? У вас были причины его бояться.
— Не говорите глупостей, Фред!
— А вы не задавайте мне обидных, оскорбляющих честь офицера вопросов.
— Не забывайте: я — начальник, а вы — мой подчиненный.
— Эти взаимоотношения легко разорвать. Считайте, что так оно и есть. Тем более, о патронессе более или менее подробно я вам доложил. Что же касается падре…
— А… не до них теперь! — Нунке вытер платком вспотевшее лицо и шею.— Мы оба взволнованы, Фред,— сказал он примирительно,— а в таком состоянии не выбираешь выражений… Может, мой вопрос и впрямь был бестактен. Но спрашивал я для проформы, чтобы установить ваше же алиби. Ведь мне придется отчитываться перед начальством.
— Тогда простите и мою горячность. Можете доложить начальству: из Рима я не отлучался ни на один час.
— Беда, настоящая беда свалилась на наши головы! Просто не знаю, что делать… Если полиция установит личность убитого… Интересно, куда делись его документы? Взяли их преступники, или при Вайсе ничего с собой не было? — Нунке отодвинул газеты и зажег сигару.
— Погодите, погодите, вы натолкнули меня на мысль. Кажется, вырисовывается верный ход…— Григорий тоже закурил и глубоко затянулся.
Не сводя нетерпеливого взгляда с лица Гончаренко, Нунке пыхнул сигарой и сразу положил ее в пепельницу. Табачный дым показался ему горьким и удушливым.
— С кем близко соприкасался Вайс? — вслух рассуждал Григорий,— с Рамони, с его секретарем… Эти нам не опасны. С хозяйкой пансионата, где он жил, и, конечно, со всем обслуживающим персоналом. Они, безусловно, читали газеты и видели фото. Схожесть убитого с Вайсом не могла не броситься им в глаза. Кто-либо из них может заявить в полицию и опознать исчезнувшего постояльца. Но если они будут знать, что он живехонек, тргда это будет только сходство, а не тождество. Таким образом…
— Так, так, дальше,— торопил Нунке.
— У Рамони, наверняка, сохранилась ваша телеграмма. На ней стоит место отправления, час, число. Что если изменить ее текст и поставить подпись Вайса… примерно так: «По служебным делам срочно пришлось выехать в Мадрид, прошу синьору — имя рек — все оставшиеся в номере вещи передать синьору — снова имя,— он же оплатит все счета. Простите за лишние заботы. Вайс» Что мы этим достигнем? Во-первых, в пансионате убедятся, что Вайс жив, во-вторых, можно будет проверить, оставил ли он документы в номере или взял с собой… Все это надо сделать немедленно и как можно скорее связаться с Рамони.
Нунке вскочил с места.
— Я сейчас оденусь. А вы пока позвоните на виллу. Предупредите, что дело очень срочное.
На этот раз Нунке оделся молниеносно, как солдат, поднятый по сигналу тревоги.
— Витторио ждет вас, можете ехать.
— А вы?!
— Я должен выполнить одно поручение Рамони. Тоже не терпящее отлагательств. Передайте ему от моего имени, что я занят его делом. Уверяю вас, это только обяжет его как можно быстрее уладить все с телеграммой.
— Жаль! А кто пойдет в пансионат?
— Конечно, я. Через час жду вас в вестибюле гостиницы. Насядьте на Рамони, чтобы он не тянул с этим делом.
«Несомненно, Фред именно тот человек, который лучше всех сможет выполнить в Германии возложенные на него задачи,— размышлял Нунке, сидя уже в машине,— он инициативен, быстро ориентируется в ситуации, а то что чересчур самоуверен, даже к лучшему. Такие люди быстро завоевывают авторитет и доверие. Это именно то, что нам необходимо в новых условиях».
А Гончаренко тем временем совсем не думал ни о Нунке, ни о новых обязанностях, которые тот собирается на него возложить, ни даже о смерти Вайса.
Марианна встретила Григория настороженно, и он боялся, что не сможет побороть ее молчаливого сопротивления, что его попытка вывести девушку из состояния прострации не увенчается успехом.
— Вот что, Марианна,— Григорий, сменив доброжелательный тон на холодно-вежливый, поднялся.— Я пришел к вам не только передать этот конверт от Рамони, но еще и попрощаться. Завтра я уезжаю из Рима. Не скрою, надеялся поговорить с вами откровенно, но теперь это желание исчезло. Я не люблю надуманных трагедий.
— Она стала бы настоящей, не вмешайся вы,— неожиданно резко бросила девушка.
— Наоборот, еще более фальшивой. Ибо жизнью оплачивают настоящие ценности. Большую любовь. Спасение другого человека. Высокие идеалы… А если ее швыряют под ноги ничтожеству, она и сама обесценивается. Какая же в этом трагедия?
Разговор с Марианной длился значительно дольше, чем предполагал Григорий. Когда он вошел в вестибюль гостиницы, Нунке ждал его и уже нервничал.
— Мы зря тратим время, Фред,— не удержался он от упрека.— С телеграммой все в порядке, хозяйке пансионата ее отнес специальный посыльный. Можно действовать. Когда я узнаю о результатах?
— Думаю, это потребует немного времени. Вы будете у себя?
— Да. Рамони приглашал к обеду, но я сослался на усталость, и мы условились встретиться вечером. Втроем. Так что соответственно планируйте свое время.
Хозяйку пансионата, где остановился Вайс, вероятно, вполне удовлетворила полученная телеграмма. По крайней мере, никаких лишних вопросов женщина не задавала, а просто провела Григория в конец коридора на первом этаже и отперла дверь крайней комнаты.
— Простите, в комнате, должно быть, душно. Мы не открывали окон, сами понимаете — первый этаж. Если вы разрешите…
— Нет, нет, не беспокойтесь. Я пробуду здесь недолго.
— Тогда я пойду, подготовлю счет.
В шкафу лежало несколько сорочек и смена белья. Под ними Григорий нашел ключ от ящика стола. Если ящик заперт, значит документы, по всей вероятности, там.
Они действительно были в ящике, аккуратно уложенные в старенький бумажник. Рядом валялась записная книжка. Григорий положил ее в один карман пиджака, бумажник с документами — в другой. Хотелось поскорей выйти из номера. Спровоцировав поездку Вайса в Донго, Григорий думал лишь развязать себе руки, но когда тот погиб, счел это закономерным концом всей его омерзительной жизни. Военный преступник получил по заслугам. И все же прикасаться к вещам покойного Гончаренко было неприятно.
Заперев номер, Григорий нашел хозяйку пансионата и вручил ей ключ. Та, в свою очередь, протянула счет.
— Если я прибавлю эту купюру, вы сможете отправить вещи синьора Вайса по такому адресу: «Мадрид «до востребования»? Без улицы и номера дома, просто «до востребования».
Григорий знал: посылка «до востребования» пролежит на почтамте не менее полугода. А это время следствие закончится, — конечно. Услуги такого рода мы не раз оказывали своим постояльцам.
— Желаю вам всего лучшего, синьора, большое спасибо за любезность!
— О, это наша обязанность! Всего вам доброго, синьор!
Вся процедура заняла не более десяти минут. В гостиницу к Нунке можно было не спешить. Григорий, уже знавший город, свернул в боковую улочку и вошел в маленький скверик. Днем здесь было немного народа. Несколько матерей с ребятишками, старуха с незаконченным вязаньем в руках, два старика, гревшие на солнышке свои ревматические кости, и в самом дальнем уголке — парочка влюбленных.
«На этом маленьком пятачке как бы замыкается круговорот человеческой жизни,— с грустью подумал Гончаренко.— Все ступеньки: от младенчества — до глубокой старости…» Но тоску его мигом рассеял веселый шум, поднятый детворой. Словно стайка быстрых воробушков, рассыпались они по дорожкам сквера. «Нет, жизнь не замкнешь в круг, она взмывает вверх спиралью, и вот им, этим детишкам, предстоит лететь вперед и выше. А нам случилось расчистить путь для их полета…»
Вздохнув, Григорий вынул записную книжку Вайса и стал листать ее. Ничего интересного. Книжка новая, очевидно купленная в Риме, потому что начинается со скрупулезной записи всех дорожных трат… Несколько пустых страничек… Расписание поездов на Милан. Все! Нет, не все: на предпоследней страничке, взятая в кавычки, немецкая поговорка. «Зарезать курицу, чтобы достать яйцо»,— перевел Григорий. В конце— три вопросительных знака. Строчкой ниже — три больших буквы, тоже в кавычках: «Д», «Н», «ф». После двух первых — опять вопросительные знаки. Буква «Ф» стоит через интервал и после нее никаких знаков нет.
Что значит эта запись? Смысл поговорки ясен: в погоне за малым не теряют более значительного. Почему же тогда вопросительный знак, да еще поставленный трижды? Гм… курица… яйцо… Ни один разумный человек не зарежет курицу, чтобы вынуть из нее обыкновенное яйцо… Постой, постой, вспомни детскую сказку: «Курочка снесла яичко, да не простое, а золотое…» Если яйцо и впрямь золотое, может быть стоит пожертвовать курицей? Должно быть, именно в этом направлении работала мысль Вайса. Хорошо, на некоторое время забудем поговорку. Что могут обозначать три буквы? Скорее всего: Думбрайт, Нунке, Фред. Но какая же связь с поговоркой? Почему после первых двух букв вопросительные знаки? Возможно, Вайс колебался, на кого из этих двух ему ориентироваться. Итак, один из них должен стать «курицей», которую, образно выражаясь, Вайс собирается зарезать. Буква «Ф» — Фред, то есть я. Таким образом, золотое яичко… Неужели его подозрения простирались так далеко? Безусловно, раскрыв меня, он получил бы деньги, и это благоприятствовало бы его карьере. И все же он колеблется, ориентироваться ему на Думбрайта или Нунке. Располагай он фактами, которые могли бы меня раскрыть, Вайс, не колеблясь, сделал бы ставку на Думбрайта, потому что в школу привез меня Нунке… А если он уже сделал выбор?.. Так это или не так, все равно надо как можно глубже забить кол между Думбрайтом и Нунке, и если к записной книжке добавить еще конверт, адресованный Думбрайту…
Быстро поднявшись, Григорий направляется к табачной лавочке, где обычно торгуют и письменными принадлежностями. Покупает несколько пачек сигарет и, уже разложив их по карманам, вспоминает:
— Чуть не забыл: дайте мне, пожалуйста, конверт и листок бумаги. Нет, вот этот, попроще. К сожалению, я пишу письмо не хорошенькой синьоре, а обычное деловое. Кстати, вы не знаете, где находится ближайшее машинописное бюро? Деловая корреспонденция всегда выглядит солиднее, когда текст напечатан…
— Синьор прав, всю свою переписку с поставщиками я предпочитаю печатать. Если вы хотите… правда, машинка у меня старенькая, шрифт не особенно четкий…
— Вы очень добры, синьора! Обещаю не злоупотреблять этим и долго не надоедать вам — всего две строчки: о моем согласии вступить в переговоры.
Хозяйка магазинчика провела клиента в маленькую комнатушку за прилавком.
— Синьору помочь, или вы справитесь сами?
— Нет, нет, я не стану обременять вас, две строчки я сумею отстукать сам.
Григорий напечатал на конверте адрес школы под Фигерасом, фамилию Думбрайта и задумался. Ограничиться конвертом? Нет, для того, чтобы произвести более сильное впечатление на Нунке, не мешает набросать еще несколько строк. Пальцы быстро забегали по клавишам:
«Глубокоуважаемый мистер Думбрайт! Вы оказали мне высокое доверие, вопреки той неприязни, которую испытывает ко мне начальник школы, герр Нунке, поэтому, после долгих раздумий, я считаю своим долгом…»
Достаточно! Вместе с записной книжкой этого вполне хватит, чтобы отношения между Нунке и Думбрайтом еще больше обострились.
А когда двое дерутся, третий всегда в выигрыше.
…Приблизительно ту же мысль в ту же минуту, но на противоположном конце города, высказал и Чезаре:
— Острее! Их надо стукнуть лбами.
— А может быть, еще рано их настораживать?
— Наоборот. Я покажу тебе документы, попавшие к нам, и ты поймешь: мы теперь отлично вооружены для атаки. Хочет того или не хочет министерство, но ему придется спросить у руководства МСИ, как такое могло произойти? Это будет лишь первый пробный камень, а потом…
Чезаре возбужденно заходил по комнате, весь охваченный азартом журналиста, в руки которого попал сенсационный материал.
— Как ты предлагаешь построить статью?
— Как запрос общественности к полиции. Коротко, но вопрос поставить ребром: как такие- то и такие-то, привлеченные к уголовной ответственности по статье такой-то, о чем официально сообщалось в прессе, избежали суда, оказались на свободе и совершили новое злодеяние? Никаких комментариев, не распылять внимание на другое! Газеты сейчас заполнены сенсационными подробностями убийства, показаниями тех, кто сталкивался с убитым и преступниками. На нашу статью никто не обратит внимания. Но если запрос к полиции набрать жирным шрифтом, взять в рамку и вверстать в репортаж, который прислан из Донго…
— Хорошо! Сейчас я напишу текст. Ты прав. Тот, кто сидел у стола, отодвинул исписанные листочки и склонился над чистым. Чезаре, глядя через плечо коллеги, читал слова, которые возникали из-под пера, и одобрительно кивал.
— То, что надо. Коротко и ясно. Давай я помечу шрифт и рамку. Звони, вызывай курьера! Нет, подожди. Еще успеем. Надо обеспечить материалом следующие номера газеты. Это должна быть серия коротких, но метких ударов, которые не дадут противнику передышки. Когда уляжется шум вокруг убийства, можно будет выступить с развернутым разоблачительным материалом. А сейчас каждый день — челюсть! Как на ринге.
— Я могу предложить…
— Подожди. Ознакомься вначале вот с этим. Чезаре вынул из ящика стола стопку увеличенных фотокопий и веером раскинул перед товарищем по работе. Тот взял первую копию, и брови его высоко поднялись. Не дочитав первую, он лихорадочно схватился за вторую, потом стал бегло просматривать все.
— Ты не торопись, читай внимательно. Понимаешь, какой будет резонанс… Да что с тобой?
— Чезаре, откуда у тебя эти документы? — со стоном вырвалось из груди молодого человека в очках.
— Один друг через Лидию передал нам фотопленку. Лидия знает его как старого антифашиста… Скажешь ты, наконец, что с тобой?
— Взгляни сначала на то, что я принес тебе.— На фотокопии легла стопка исписанных на машинке страничек.
Теперь, в полной растерянности, их листал Чезаре.
— А у тебя откуда? — спросил он.
— Должно быть, оттуда же, откуда и твои фотокопии — из тайников Рамони. Боже, какой же я дурак, дважды дурак!
— Джузеппе, ты можешь разговаривать членораздельно и без загадок?
— Выходит, Фред Шульц, о котором я рассказывал тебе, как о последнем мерзавце, совсем не тот, за кого он себя выдает. Он с нами. А я его чуть ли не…
Упав грудью на стол, Джузеппе без удержу хохотал.
Глава одиннадцатая
ПОЗДНЕЕ ВЗАИМОПОНИМАНИЕ
Утренние газеты были сегодня нарасхват, и Григорий решил не утруждать себя поисками. Нунке, вероятно, догадается воспользоваться (услугами киоска в вестибюле гостиницы.
Так оно и было. Начальника школы Гончаренко нашел почти в той же позе, что и вчера, с таким же ворохом неаккуратно сложенных после прочтения газет.
На вопросительный взгляд раннего посетителя Нунке ответил успокаивающим жестом, разведя в сторону ладони выхоленных рук.
— Ничего нового, Фред,— сказал он, когда Григорий сел.— Убитый снова фигурирует под именем «неизвестный». Некоторые газеты намекают, что это частный детектив очень влиятельной особы одного из иностранных государств. Нам это на руку.
— А показания свидетелей?
— В большинстве буйная фантазия. Да, история с уже несуществующими архивами Муссолини заморочила всем голову.
— Несуществующими? Вы думаете, их не было?
Нунке улыбнулся, прищурился, словно сытый кот, выдержал паузу и с превосходством человека, осведомленного о множестве тайн, многозначительно произнес:
— Были да сплыли. В свое время об этом позаботился Скорцени. Что-что, а переписку дуче с Черчиллем Отто припрятал надежно. Фред, учтите: я доверил вам государственную тайну! Эти письма у нас. И наступит время, когда мы сумеем ими воспользоваться. Надеюсь, вы поняли, что о нашем разговоре не должна знать ни одна живая душа.
— О таких вещах даже не предупреждают, настолько они понятны… Выходит, Вайс погнался за призраком!
— И причинил нам столько неприятных хлопот. Если бы не он, мы бы провели в Риме еще несколько дней, а теперь придется уезжать сегодня вечером. Береженого, как говорится, и бог бережет. Я уже позвонил Рамони, его секретарь закажет нам билеты. А поскольку он может позвонить с минуты на мунуту, у меня есть такое предложение: давайте позавтракаем в номере, а потом побродим по магазинам, вы поможете мне выбрать подарки жене и детям.
— Охотно. Вызвать официанта?
— Я уже заказал завтрак на две персоны. Прикажите подавать.
Григорий позвонил в ресторан и, пока Нунке одевался, пока сервировали стол, решил полистать газеты. Внимание Гончаренко привлек напечатанный жирным шрифтом в «Унита» и «Аванти» обращенный к полиции вопрос. Ага! Вот почему Рамони так нервничал вчера, прочитав фамилии задержанных по подозрению в убийстве! Даже приказал Джузеппе немедленно уточнить эти фамилии с каким-то Батисто. Джузеппе слушал, прикусив губу, словно сдерживая улыбку, но она светилась в его глазах, когда он взглянул на Григория. Вообще секретарь вчера вел себя очень странно. Григорию не раз казалось, что Джузеппе хочет остаться с ним наедине, и вид у него был не настороженный и злой, как прежде, а скорее приветливый. Рад, что избавится от гостей, или готовит какую-либо пакость и доволен этим?
По странному стечению обстоятельств, как будто его мысли передались на расстоянии, раздался телефонный звонок, и в трубке послышался голос Джузеппе.
— Синьор Нунке? А, это вы, синьор Шульц! Очень хорошо, я вам звонил в пансионат. Ровно в четыре я зайду к вам и принесу билеты, поезд отходит в восемь. Очень прошу, устройте так, чтобы вы были один. У меня к вам дело важное и… приятное. Чтобы не вызвать подозрений хозяина номера, скажите одно слово: «да» или «нет».
— Да, Джузеппе! — На другом конце провода зуммер отключился. Григорий медленно опустил трубку, раздумывая над тем, какое дело, да еще приятное, может быть у секретаря Витторио Рамони к Фреду Шульцу.
— Поезд отходит в восемь! — крикнул Григорий начальнику, подойдя к дверям спальни.
Нунке придерживался правила: за едой никогда не вести деловых разговоров, поэтому во время завтрака оба касались лишь посторонних тем, хотя мысли их витали далеко от того, о чем они говорили. Но наконец Нунке не выдержал:
— Вот она, дальновидность нашей политики, Фред! Еще вчера мы с вами были изгнанниками, а сегодня возвращаемся в Германию со щитом, а не на щите. Поверьте мне, Гелен добьется своего: не только возродит немецкую разведку, но и сделает ее самой могущественной.
— А не кажется ли вам, что предупреждение о теснейшем контакте с оккупационными американскими властями, по сути, является завуалированным намеком на нашу зависимость от всяких там Думбрайтов?
— Только в начале нашей деятельности, Фред, только в начале. Из стратегических соображений это даже целесообразно. Но дайте нам набраться сил, и тогда… о, тогда коленкой под зад Думбрайта и таких, как он.
— Жаль, нельзя сделать это завтра же! Я так и не понял: избавимся мы от его опеки или нет?
— Если уж положено иметь босса, то я предпочел бы другого… Кстати, как вы думаете… это незаконченное письмо Вайса к Думбрайту было первым?
— Вы заметили, как скрупулезно Вайс подсчитывал свои расходы? Записано буквально все — вплоть до такой мелочи, как стоимость проезда в автобусе. Почтовых расходов в записях нет. Я проверил внимательно.
— Удивляет меня все-таки Вайс,— Нунке потер пальцами лоб над переносицей.— Из документов, которые имеются у нас в школе, видно: человек он неглупый, очень осторожный. Я ознакомился с одним делом, которое Вайс вел, став следователем гестапо. Следствие проведено с блеском, хотя дело и было очень запутанным. Как же мог он, человек безусловно разумный, ввязаться в такую авантюру?
— Такие Вайсы — наша ошибка, они типичный продукт среды, их породившей. Мозг таких людишек приспособлен лишь для выполнения определенных функций. Кто-то завел пружину, и она раскручивается с неуклонной последовательностью— виток за витком, в заданном темпе и направлении. Как хорошо налаженный механизм. Но стоит только попасть в этот механизм какой-нибудь пылинке, как он выходит из строя. У Вайса такая пылинка была…
— Интересно. Что же это за пылинка?
— Непомерная, прямо-таки болезненная жадность к деньгам.
— Но кто же в наше время не любит деньги? — разочарованно протянул Нунке, который надеялся услышать нечто пикантное.
— Это было уже не тяготение, не любовь, а патологическая страсть. Неутолимая жажда и голод Тантала, который стоял по горло в воде, видел перед собой сочные плоды, но не мог прикоснуться к ним губами. Вайс долго работал в Заксенхаузене, там по приказу известных вам людей была создана фабрика фальшивых денег. Доллары, фунты стерлингов проходили через его руки нескончаемым потоком, громоздились горами. Под его надзором сотни заключенных мяли эти деньги, слегка терли их, чтобы купюры выглядели побывавшими в употреблении. Вайс как-то рассказал мне об этом. Вы бы видели, как он проклинал себя за то, что не решился ничего почерпнуть из этого моря богатства. То, что он не решился, когда решались другие, породило в нем комплекс неполноценности. Кроме алчного стремления к деньгам ему еще надо было пл доказать самому себе, что он способен на решительный шаг… Вот вам пылинка.
— Вы очень убедительно все это описали. Вы психолог, Фред, вас надо остерегаться.
— Понемногу накапливаю опыт, герр Нунке! После урока, отлично преподанного вами в камере смертников…
— До сих пор не может простить? Не взирая на все, что я для вас сделал?
— Прежде всего я не могу простить себе. Что же касается вас, то моя святая обязанность отблагодарить вас. В меру своих сил я это и делаю.
— Я знаю, мы с вами всегда договоримся,— пожал Нунке локоть собеседника и вместе с Григорием направился к двери.
Самоуверенность и хорошее настроение снова вернулись к Нунке, а как только они вышли на шумную Виа Национале, все тревожные мысли вовсе развеялись. Да и трудно было не поддаться всеобщему беззаботному настроению, всегда царившему на главных улицах города.
Григорий не любил ходить по магазинам, но постепенно они стали пробуждать в нем интерес. Поездка Де Гаспири за океан, которую итальянский народ оплатил столь дорогой ценой, принесла свои плоды. Полки универмагов и специализированных магазинов ломились от товаров американского происхождения,— эти заокеанские новинки гипнотизировали людей уже устаревшей элегантностью полумодных вещей и доступными ценами по сравнению с неслыханно дорогими продуктами.
Нунке придирчиво, с немецкой педантичностью, стремясь совместить красивое с полезным, старательно выбирал подарок жене. Он не скупился, но за свои деньги хотел получить вещи только высшего качества, и продавцы, понимая, что имеют дело с опытным покупателем, почтительно и охотно показывали все лучшее, что имелось в ассортименте. У Григория перед глазами плыли круги,— столько он всего насмотрелся.
— Майн готт, теперь я окончательно убедился в преимуществе холостяцкой жизни! После столь наглядной агитации я никогда не женюсь,— с шутливым отчаянием вырвалось у Гончаренко после того, как они обошли несколько десятков прилавков огромного универмага.
К счастью, все неприятности когда-нибудь да заканчиваются. Подарки были выбраны, упакованы и даже оплачена их доставка в гостиницу. Довольный покупатель и уставший его консультант уже направились к лестнице, чтобы спуститься вниз, как вдруг дорогу им преградила чья-то фигура с раскинутыми руками. Хейендопф!
— Не заметить старого знакомого! Пройти почти рядом — и не заметить! Герр Нунке, я счастлив, что увидел вас. Фреда я случайно встретил в кабаре, но он, чертов парень, даже словечком не обмолвился, что вы тут. Ишь, хитрец!..
— Я только позавчера приехал, мистер Хейендопф, и тоже не знал, что вы здесь. Фред мне ничего не говорил! — пожимая протянутую Хейендопфом руку, Нунке покосился на своего спутника, и Григорий понял, что все сказанное адресовано ему.
«Вот еще не было печали! Теперь объясняй Нунке, почему не рассказал ему. Хотя… одна случайная встреча в кабаре, куда я заглянул якобы послушать певицу и не столько послушать, сколько поглядеть на красивую девушку…»
Перекинувшись несколькими словами с Хейндопфом, условившись как-нибудь встретиться втроем в Берлине, они распрощались и ушли.
— Вот кого не думал встретить в Риме,— с деланным равнодушием бросил Нунке.
— И я тоже. Ну и разозлился же я, когда он пристал ко мне в кабаре. Испортил весь вечер…
К себе в пансионат Григорий вернулся около четырех. Настроение было препаршивое. Сделано в Риме очень мало. Усталость от напряженных событий всех последних дней давала себя знать. Хотелось пожить обычной, нормальной жизнью, не рассчитывая каждый шаг, не раздумывая над тем, как закончится нынешний день и чем встретит его будущий. Что до сегодняшнего, то все ясно: снова встреча с осточертевшим Рамони, а перед этим возня с Джузеппе. Верно, придет канючить пленку, предложит что-нибудь в обмен… станет угрожать. Опротивело! Впереди еще длинная ночь в одном купе с Нунке. А за нею уже полная неизвестность!..
Кое-как швырнув вещи в чемодан, Гончаренко в сердцах захлопнул крышку. Все! Даже с Римом, с любимыми местами и то не успел попрощаться. Если быстро удастся избавиться от Джузеппе, то до пяти останется свободный час, можно будет хоть проехать по улицам города.
Секретарь был точен, пришел ровно в четыре. И опять его поведение, на которое Гончаренко обратил внимание еще вчера вечером, казалось странным. Джузеппе долго и горячо пожимал руку Григорию — пришлось чуть ли не силой высвободить пальцы. Пригласив гостя сесть, Гончаренко устроился на ручке кресла и предупредил:
— У меня времени в обрез, я бы просил изложить ваше дело как можно короче.
— Хорошо. Но сначала прочтите вот это.— Джузеппе вынул из внутреннего кармана гранку и протянул ее Гончаренко.
Как и обращенный к полиции запрос, напечатанный в утренних газетах, материал был короткий и снова заключен в небольшую рамку.
«К сведению полиции»,— оповещал заголовок. Ниже шел по-деловому сжатый текст: «По самым достоверным источникам, которыми располагает редакция, личность убитого в Донго очень легко мог бы опознать некий Фред Шульц, тоже иностранец, по происхождению немец, который прибыл в Рим под видом полномочного представителя фирмы «Испана суиса». Мы совершенно ответственно заявляем «под видом», потому что проверкой доказано, что ни к одному человеку, так или иначе связанному с нашей автомобильной промышленностью, этот полномочный представитель не обращался. Зато его можно было видеть в кругах, близких к руководству МСИ. Не их ли деятельности касались его полномочия? В следующих номерах газета надеется исчерпывающе ясно ответить на этот вопрос».
С полным хладнокровием прочитав напечатанное, Григорий с издевкой спросил:
— Автор этого опуса, конечно, вы?
— Да. Материал должен был появиться в вечернем выпуске, к счастью, я успел разбросать набор.
— Попытка шантажировать?
— Опомнитесь! Мы же с вами единомышленники, Фред Шульц!
«Провокация… провокация… провокация».
— А разве вы сомневались в этом? Вы верой и правдой служите Рамони, я — Нунке, деятельность которого вам хорошо известна.
— Фред! Товарищи, в руки которых попала переданная вами пленка, просили передать вам искреннюю благодарности.
— Не пройдет, Джузеппе! Примитивно.
Покусывая губы, Джузеппе с минуту молчал, потом вскочил с кресла и, не спрашивая разрешения хозяина, подошел к телефону.
— Лидия? Да, я. От Шульца. Да, да, по этому делу. Объясни ему, что я не… Хорошо, передаю трубку.
Кровь, пульсируя в висках, мешала слушать. Но Григорий все же узнал голос Лидии. Не прерывая, он слушал то, что она говорила, и лицо его светлело, взгляд теплел
— Спасибо, дорогая моя помощница! Еще раз желаю всего самого лучшего… Да, адрес матери Курта помню.
Положив трубку, Григорий обошел стол, медленно приблизился к Джузеппе, положил руки ему на плечи, крепко стиснул.
Они смотрели друг на друга смущенно, по- мужски стыдясь выдать чувства, одолевавшие каждого из них, оба немного скованные необычностью новых взаимоотношений, которые рождались между ними.
— Как же вы, Джузеппе, оказались у Рамони?— спросил Григорий только для того, чтобы овладеть собой.
— По профессии я журналист, начинающий, правда. Но именно поэтому редакция и поручила мне, человеку в кругу газетчиков неизвестному, собрать как можно более подробный материал о деятельности МСИ. Став секретарем Рамони, я уже кое-что сделал, теперь же, когда у нас в руках такие разоблачающие их документы…
— А Лидия? Она ведь боялась вас даже больше, чем Рамони.
— Тут мы, по всей вероятности, перемудрили. Видите ли, мы не хотели подвергать ее опасности и держали, как это говорится, в резерве, на крайний случай. Да, это была наша ошибка. Если бы мы договорились обо всем немного раньше, дело от этого только выиграло бы.
— И не было бы глупой сцены у тайника.
— Может быть, вы подарите мне на память один из тех снимков? Все-таки это кое-чему меня научило.
Григорий улыбнулся.
— А никаких снимков и не было! Я вынул последнюю кассету, которую и отдал Лидии, а новую вставить не успел. Пришлось щелкать незаряженным аппаратом…
Разговор затянулся до пяти. Но Григорий больше не торопил своего гостя. Наоборот, ему казалось, что время летит необычайно быстро.
…Ровно в восемь поезд тихо вздрогнул, фигуры Рамони и Джузеппе словно поплыли на эскалаторе… Промелькнули развалины храма Миневры Медичи.
Поезд набирал скорость, мягкие очертания холмов Лациума плавно расступались перед ним, а вершины, еще освещенные косыми лучами солнца, казалось, посылали свою прощальную улыбку путешественникам.
Григорий высунулся в окно. «Прощай, Рим! Щедрый город, так много подаривший мне на прощанье!»
На этом мы прерываем публикацию романа. Принимая во внимание интерес наших читателей к роману Ю Дольд-Михайлика «И один в поле воин», мы продолжим публикацию заключительных глав, как только они будут готовы и поступят в редакцию.
