„Закажи по воздуху юколу…»
Перед отъездом на Камчатку мы заказали Хабаровской радиостанции передачу на коряцком языке, установив месяц, день и час. Накануне этого дня мы оповестили всех паренцев, что завтра с ними будут говорить на их родном языке из Хабаровска.
В назначенный час в избе этнографа Бауэрмана был установлен радиоприемник. Его плотно обступили чуть ли не все жители Парени. Вскоре из репродуктора послышалась речь на коряцком языке. Вначале была передана беседа о коллективизации, а в конце — о значении работы киноэкспедиции в Пенжинском районе. Это о нас. Затаив дыхание, не моргая, паренцы смотрели на репродуктор. Передача закончилась, мы уже чувствовали себя именинниками, но произошло неожиданное.
Коряки не могли себе представить, что их сородич говорит где-то в Хабаровске, а они слушают его в избе Бауэрмана. Обман! Это говорит кто-то здесь, в избе.
Мы развели руками — обыскивайте! Паренцы тщательно осмотрели помещение, но ничего подозрительного не обнаружили. Выходит, чудо?
Крупные капли пота покрывали их лица — паренцы никак не хотели поверить нам, они просто страдали от этой неизвестности.
— Значит, правда, коряцкий голос из Хабаровска? — робко спросил наш проводник, коряк Хачелевин.
— Правда, Хачелевин, правда,— ответил ему ассистент оператора Саша Приезжев.— Ну-ка, расскажи нам, что говорил коряк из Хабаровска?
— Сейчас моя не могу говорить. Шибко устал… Завтра.— И старик вышел из избы.
Он был потрясен не меньше своих собратьев. В конце концов мы бы убедили их, что никакого обмана нет, если бы не Юналнаут.
Он зашел к нам на другой день — крепыш лет двадцати. Юналнаут должен был на собаках доставить наши телеграммы на радиостанцию в Наяхон. Это селение расположено примерно километрах в четырехстах от Парени.
Пока мы заканчивали подготовку корреспонденции на кинофабрику и родным, молодой коряк непринужденно расположился за столом, налил себе чай, намазал ломоть хлеба маслом и сказал по-русски:
— Я видел в Гижиге такую машинку, только с трубкой,— указал он пальцем на радиоприемник.— Русские называли его граммофон. Он тоже говорил разными голосами и пел.
— Правильно, Юналнаут,— улыбнулся оператор Мершин.— Ты видел и слушал граммофон, а это радиоприемник. Он без трубы и пластинки. Он передает голоса по воздуху.— И Павел Михайлович, видно для большей убедительности, помахал рукой, изображая радиоволны.
Юналнаут рассмеялся:
— Меня не обманешь. Ты хитрый. Зачем трубу и пластинку спрятал в ящик?.. Э-э-э, меня не обманешь,— повторил самодовольно парень.— Наши люди совсем темные, ничего не видели, а я жил долго у русского в Гижиге, все видел, все помню.
Мершин растерянно взглянул на меня. Я пожал плечами: чепуху мелет этот парень!
— Вчера я много смеялся над стариками,— весело продолжал Юналнаут.— Как это голос может летать по воздуху? Голос не птица. Русские кладут в ящик: любой голос, и он говорит или поет — как они захотят. Очень стыдно было старикам слушать мои слова. Они качали головами и бормотали: «Нехорошо поступили мельгитане. Зачем нас обманули? Нехорошо…»
Мы просто онемели от неожиданности. Так вот почему нам не поверили! Каждая фраза этого «коряцкого академика», как назвал его администратор Дорогое, буквально нас уничтожала.
Положение становилось весьма серьезным, если не сказать катастрофическим. Наш авторитет, завоеванный с таким трудом, затрещал по швам.
Надо было немедленно что-то предпринять. Ведь слух о том, как русские обманули паренцев, быстро распространится по всей округе. Киноэкспедицию везде будут встречать с недоверием.
— Что ты, Юналнаут, что ты! — пробормотал в полной растерянности Дорогое.— Мы никого не обманули. Это радио, это правда!
— Ладно,— великодушно согласился Юналнаут.— Если правда голос летает по небу, как птица, тогда закажи в Наяхоне, чтобы к моему приезду Кирик приготовил две вязки юколы для собак. Я у него буду жить,— заявил Юналнаут.— Если приготовит — поверю, тогда всем скажу, что твоя машинка называется не граммофон, а радио, что она гоняет голоса по воздуху.
— Ну и хитер ты, академик,— развел руками Дорогое.
Выдумка Юналнаута была сложной. Нам никогда не приходилось работать на своем передатчике с другими радиостанциями. Но что делать? Пришлось согласиться.
— Хорошо, Юналнаут. Мы закажем юколу по радио,— храбро ответил я.
Вид у меня в этот момент был такой отчаянный,— рассказывал впоследствии Мершин,— какой бывает у людей, впервые прыгающих на парашюте с учебной вышки.
Юналнаут уехал, и мы приступили к работе. Установили передатчик. От кинопередвижки приспособили к приемнику динамомашину с ручным приводом. Распределили между собой обязанности. Самая ответственная должность радиста была поручена Мершину. Изучив азбуку Морзе за время наших странствий по Камчатке, он мог принимать на слух и передавать в эфир до 90 знаков в минуту. Дорогов, Приезжев, Бауэрман и я выполняли работу чернорабочих — вертели ручку привода динамки.
Не жалея сил, в поте лица вертели мы ручку, обеспечивая передатчик электроэнергией.
Целый день и всю ночь Мершин ползал по эфиру, выстукивая в эфир точки и тире, но все безрезультатно.
Станция Наяхона упорно не отзывалась. Вконец измученные, мы только на рассвете прекратили работу. Поели и легли отдохнуть, немного поспать, чтобы со свежими силами начать все сначала.
— Надо энергичнее и равномернее вращать привод, тогда все будет в порядке, свяжемся с Налханом,— пробормотал, уже засыпая, Мершин — наш «маркони». Уснул и Дорогов, уснул мгновенно, едва привалился головой к полушубку. А я уснуть не мог никак.
— Боже мой,— думал я, ворочаясь с боку на бок на своем кукуле,— сколько нелепых разговоров возникнет по всему району о том, как русские обманули коряков. Черт меня дернул обещать Юналнауту сделать заказ на две связки юколы! Но если бы я этого не сделал, было бы еще хуже… Что теперь будет?
Проснулся я от назойливого жужжания динамки. Павел Михайлович, в наушниках, неподвижно сидел у приемника. Зрачки расширены, неподвижный взор застыл на приборах. Едва заметно он вращал ручку приемника.
Оголенный до пояса Дорогов, уже основательно взмокший, отчаянно вертел ручку привода.
Я вскочил и, на ходу приняв эстафету, продолжал вращать динамку. В очередь встали Гаворин, Бауэрман и Приезжев.
— Не разговаривать… не дергать привод…вращайте ровнее, энергичнее,— командовал Мершин.
На этот раз сменялись чаще: через 15—20 минут. Прошел час, второй, прошел второй день, опять пришла ночь. «Оскандалимся на всю Камчатку»,— засыпая за динамкой, подумал я, и в этот момент нас услышали. Услышали в Наяхоне!
Наяхонский радист все понял и тут же сухими точками и тире ответил:
«Спите спокойно, все сделаю как следует. Ждите возвращения Юналнаута. Желаю больших успехов в работе. Иванов».
И вот наступил день, когда около избы остановилась нарта «коряцкого академика».
— Все правда,— забыв поздороваться, взволнованно сказал Юналнаут,— все правда. Кирик припас для меня две вязки юколы. Теперь всем людям расскажу, что у русских не граммофон, а радио. Эта машина правда гоняет голоса и музыку по воздуху.
Встреча с тигром
Зашло солнце, когда наши улимагды — долбленые лодки — вошли в устье Мангни. Удэгейцы выбрали удобную стоянку, на берегу выросли палатки, загорелся костер. Пламя освещало небольшую площадку, где расположился маленький лагерь нашей киноэкспедиции. Давнишняя мечта заснять диких животных Уссурийской тайги в естественных условиях заставила нас подняться вверх по притоку Амура-Анюю — и подойти к бурной Мангни.
Спит тайга. Только однотонный шум дикой реки и редкое гуканье «ночного бродяги» — филина нарушали тишину…
— Чжанге, вставай,— услышал я сквозь сон у палатки голос нашего проводника Сунцая Геонка.
Тут же сел, толкнул оператора Мершина в бок. Взглянул на часы — два часа ночи.
— Твоя крепко спи… Вставай. Надо работай…
Быстро оделись, выползли из палатки. Захватив ружье, автоматическую кинокамеру, запас пленки, Мершин и я расположились в центре улимагды. Удэхейцы одновременно опустили в воду шесты и легко оттолкнулись от берега. Стремительный поток встретил наш «корабль». Удэхейцы ритмично взмахивая шестами, начали борьбу с рекой. Улимагда медленно шла вперед. Предо мной смутно маячил шест Сунцая…
Наконец-то стало светать. Засинело небо. Видны стали река и дремучие берега с нависшими над водой деревьями.
На отмелях, откуда ни возьмись, запрыгали кулички-песочники, переговариваясь между собой писклявыми голосочками: кули… кули… кули…
Неподалеку от улимагды выскочил большой муксун и тут же плюхнулся в воду. На дереве суетилась кедровка. Пронзительно кричала, словно хотела предупредить обитателей тайги о грозящей опасности.
Сунцай сердито погрозил ей пальцем.
— Плохой птица, его всегда кричи, когда видит охотника. Зверь тогда смотри, какой люди тайга ходи.
А кедровка, как будто на зло Сунцаю, перелетала с дерева на дерево, сопровождая улимагду истерическим криком. Казалось, что кедровка решила переполошить всю тайгу.
Расстроенный удэхеец от досады плюнул и сквозь зубы крепко выругался.
Тайга из сумрачной превращалась в солнечную, нарядную. Я не отрывал глаз от берега, ежеминутно ожидая увидеть зверя, вышедшего на водопой. Мое волнение, по-видимому, передалось и Мершину. Обернувшись ко мне, он без конца спрашивал шепотом:
— Ну как, не видать?
Прошел еще час. Хотелось курить, размять онемевшие ноги. Вдруг Сунцай сделал какой-то неопределенный жест рукой. Удэхейцы перестали толкать улимагду и уперлись шестами в дно реки. Улимагда остановилась.
Метрах в двухстах, у самой воды, стоял медведь. Я толкнул Мершина и молча указал на медведя. Оператор прижал кинокамеру к глазу, секунду целился и нажал пусковую кнопку. Камера заурчала. Шерсть «хозяина» тайги была черной, на груди красовался белый галстук. Незабываемое зрелище… Но вот медведь поднял голову, стал тревожно внюхиваться. Почуяв незнакомый запах, обернулся и, увидев нас, бросился в тайгу.
Снова заработали шесты. Улимагда продолжала свой путь.
В огромном напряжении прошел еще час. Безрезультатно. Пора было делать привал. Мы повернули вниз. Мимо бежали берега. Скалы, поросшие тайгой, подводные камни… Вот-вот наш «корабль» куда-нибудь врежется. Камень приближается, вырастает, превращаясь в огромную скалу, еще несколько минут — и улимагда будет расплющена. У подножия скалы кипит вода. Все, сейчас конец… И вдруг, не долетая полутора метров до скалы, улимагда неожиданно поворачивает нос в сторону, и чуть-чуть не задевая кормой за камень, вырывается с потоком на главный фарватер.
Искусство удэхейцев владеть улимагдой не поддается описанию. С поразительным хладнокровием и ловкостью они ведут шестиметровую лодку по порожистым, занесенным буреломом и камнями горным речкам.
— Галька… Здесь можно чай варить,— сказал сидевший впереди меня Сунцай.
Удэхе быстро убрали весла и взялись за шесты. По тихой воде под берегом мы приближались к месту, выбранному удэхейцами для привала…
На гальке валялись плавник и сухой валежник, выброшенные большой водой в половодье. Отмель, шагах в сорока от берега, упиралась в большую каменистую глыбу, заросшую кустарником и пихтой. Скала опоясала берег и образовала своеобразный каменный пояс. Отмель выглядела уютной и приятной гаванью.
Днище улимагды зашуршало по песку, застучало по «елкой гальке. Я уже занес ногу, собираясь выпрыгнуть, я уже готов был сказать Мершину… Не помню, что я еще хотел сделать в этот момент, потому что именно в это мгновение из чащи выпрыгнул тигр. Он, видимо, шел на водопой и был изумлен встречей не меньше нас. Коснувшись лапами земли, мягко спружинил, присел, забил нервно хвостом и вдруг грозно зарычал… Я успел только заметить в его пасти великолепные клыки.
Нет, невозможно передать чувства, охватившие меня в тот миг. Тигр, долгожданный тигр, не огороженный от меня ни железными прутьями клетки, ни рвом вольеры зоопарка — вот он, передо мной! Но в следующую секунду мой восторг угас.
Удэхе, почитавшие тигра за священное животное, стрелять не будут. Они застыли с шестами в руках. Я потянулся за винтовкой…
— Стреляй не могу,— тихо произнес Сунцай.
— Не стреляй, Аркадьич,— прошептал за моей спиной Мершин. Тут же заурчала камера.
Тигр прижался к земле. Рр-ры-ы… Хвостом он бил по гальке так, что мелкие камешки разлетались в стороны. Мне казалось, что хищник вот-вот бросится на нас: нас разделяло не больше двадцати метров — два-три скачка. Одним ударом сомнет стоящих впереди меня безоружных удэхейцев. «Не стреляй»,— умоляет меня Мершин. Успею ли я схватить винтовку, взвести курок и выстрелить? Я взялся за винтовку, когда тигр, как кошка, стал подбирать под себя задние ноги, готовясь к прыжку…
А за моим плечом урчала камера, и я не сомневался, что прыжок тигра на нас тоже будет заснят оператором. Неизвестно только, кто потом эту пленку доставит на кинофабрику…
Рев тигра заглушил мирное урчание камеры. Словно зачарованный или загипнотизированный, я так и не поднял винтовку. Шерсть на спине тигра поднялась дыбом — сейчас он прыгнет! Вот он оскалил пасть, прижал голову к земле… И, совершенно неожиданно, развернувшись боком, показал свое длинное ржаво-желтое, испещренное черными полосами тело. А затем и хвост. Удрал, чертов сын!
В течение нескольких секунд мы не могли прийти в себя. Наконец я заговорил:
— Вот это да!.. А может быть, мне это только показалось? Не было тигра?
— Был тигр, да еще какой! — нервно расхохотался Мершин. — Он теперь здесь, — нежно похлопал Паша по аппарату, — не убежит…
— Амба не убежит,— буквально поняв Мершина, сказал Сунцай. — Его теперь там стоит, — он указал на заросшую глыбу,— посмотри, зачем люди ходи на его место.
— Твой амба далеко убежал… Давай собирать валежник, костер зажигать, чай варить,— сказал Мершин, вылезая из улимагды.
— Амба шибко серчай… Здесь его место вода пей… Чай вари здесь не могу, надо другой место ходи… — очень серьезно возразил Сунцай и взялся за шест.
По мрачному настроению удэхейцев было видно, что встреча с тигром их мало обрадовала, хоть и продолжалась не более минуты.
Весьма возможно, что осторожный хищник залег в густом кустарнике каменного пояса и следит за нами.
Мы вновь мчимся по Мангни. На правом берегу увидели отмель.
— Сунцай, гляди: там галька, — крикнул я удэхейцу.
— Это сторона не могу чай варить… Амба идет… следит… Другой сторона можно,— Сунцай указал на левый берег, где возвышались мрачные утесы.
Мершин недоуменно взглянул на меня. Сунцай, заметив взгляд Мершина, ответил на его молчаливый вопрос:
— Если левый берег галька есть, будем чай варить… если нет, пойдем прямо в устье Мангни.
Пришлось подчиниться. Арсеньев не раз говорил о том, что в тайге надо прислушиваться к советам удэхейцев. И еще я вспомнил, что знаменитый путешественник несколько лет бродил по Уссурийской тайге, прежде чем увидел живого тигра. А мы — в первый же день. Бывают чудеса на свете!
Уважение охотника
Над селом Ключи, раскинувшемся вдоль берега реки Камчатки, возвышался снежный конус Ключевской сопки. Из кратера вулкана клубился густой черно-белый дым, напоминавший форму гриба. Чтобы заснять вулкан, надо было подойти к нему вплотную.
В сельсовете нам посоветовали взять пр о водником одного из лучших охотников, камчадала Василия Кириаковича Брагина. Ему не раз приходилось охотиться у подножья сопки…
На пути встала непроходимая тайга. Густые ветки цеплялись за вьюки, били по лицу, по затылку, царапали руки. Спасая головы, приходилось беспрестанно кланяться во все стороны, часто ложиться на конские шеи или слезать, чтобы прорубить в чаще проходы. Москитные сетки и перчатки плохо спасали от комаров. А оводы изводили лошадей. Кони все время мотали головами и брыкались.
С наступлением сумерек мы обычно останавливались у какой-нибудь речушки и разбивали лагерь.
За кружкой крепкого чая мы слушали увлекательные рассказы Брагина. Он оказался великолепным рассказчиком. На одной из стоянок мы попросили Василия Кириаковича рассказать о том, как во время хода рыбы он убил за неделю тринадцать медведей.
— Было, однако, такое, — ответил серьезно Брагин. — Медведь не хуже нас знает время, когда лососевые пробиваются к верховьям нереститься. А он уж очень охочь до рыб. Самая для него что ни на есть вкусная еда — это рыбьи головы. Выберет в речке перекат, где помельче, встанет на задние лапы, а передними ловит и выкидывает рыбу на берег. В эту пору он не сторожится, и убить медведя, когда он рыбачит, — дело не хитрое, — заключил Брагин.
Неожиданно улыбнувшись, он оглядел нас и сказал:
— А бывает, однако, ни одного не убьешь.
— Если не встретишь, — добавил наш завхоз Гаворин, желая, по-видимому, поднять авторитет знаменитого охотника.
— Зачем не встретишь? Другой раз и встретишь, а не стрелишь. Засел я однажды в кустах на берегу речки, как раз насупротив переката. Ждать пришлось недолго. Смотрю: из тальника на берег выходит медведица пудов на двенадцать, а за ней — два медвежонка.
Взошло все семейство в речку. Поднялась мамаша на задние лапы и рыбачит. Ловко орудует. Кета то и дело шлепается на песок. Гляжу, и малыши тоже встали в рост и давай лупить передними лапами по воде, однако бестолку, одни брызги летят. Медведица же рыбку за рыбкой тем временем на берег выбрасывает. Бьют медвежата лапами по воде, сердятся, ворчат, друг на друга брызжут, да как кинутся в драку! — и началось такое, что и сам черт не разберет, где кто. Не видать их, только вода кипит. Один другого норовит утопить. Такой шум над рекой подняли, что хоть уши затыкай.
Глянула на драчунов медведица, рявкнула — дескать, хватит баловаться. Куда там, и внимания не обращают! Тогда мамаша еще раз грозно рявкнула, подошла к медвежатам, да как поддаст лапой каждому! — в разные стороны разлетелись. Глядят на рассердившуюся мать и отряхиваются. А она вылезла на берег, легла около выловленной кеты, смотрит на озорников и тихо бурчит — вроде как говорит: «Побаловались, а теперь учитесь ловить рыбку».
Ну, медвежатам делать нечего, пришлось подчиниться. Встали они, подальше друг от друга, на задние лапы и давай снова колотить передними по воде. Весело мне на них смотреть, смеюсь. Совсем забыл, зачем, однако, в кустах сижу. Один из медвежат болтал-болтал лапами и подхватил рыбину. Взлетела она невысоко да и плюхнулась рядом с ним в воду. Ну, тут малыш то ли обрадовался удаче, а может пуще осердился, только еще быстрее заработал лапами. Гляжу, и второй подцепил рыбу, но до берега не добросил. А мать лежит на берегу, ест и на детей своих поглядывает.
Умаялись вконец медвежата. Лапами едва шевелят, ворчат. Подхватят рыбу, а уж выбросить на берег силенок не хватает. Видит мать такое дело и как-то тихо заурчала, должно сказала: «Хватит уж, идите рыбку есть». Малышам такая команда понравилась. Повыскакивали они на берег и принялись за рыбу, а мать не шелохнется, вроде дремлет, а ушами все время поводит, сторожится.
Как медвежата наелись, так стал их одолевать сон. Растянулись они у матери под боком и уснули. Разве стрелишь по таким, а? Не, охотнику ко зверям тоже уважение надо иметь, — закончил Брагин, закурил трубку и встал.
— Однако пора коней проведать, — сказал он и пошел к пофыркивающим в темноте животным,
