Глава седьмая
ПОДКОВА СЧАСТЬЯ
За окном сверкали огни Милана. Хриплым гудком возвестив город о своем прибытии, поезд щелкнул стальными мышцами и остановился у перрона, отфыркиваясь после продолжительного бега по трудным дорогам Ломбардии. И тотчас в вагон хлынул шум волнующейся толпы — это темпераментные миланцы встречали своих родственников, друзей и знакомых.
Отказавшись от услуг навязчивого носильщика, Вайс подхватил свой чемодан и, потолкавшись среди прибывших, вышел на привокзальную площадь. Тут тоже бурлила жизнь, но господствовали здесь не пешеходы, а машины. Они подъезжали друг за другом, гостеприимно распахивали перед пассажирами дверцы. Вайс взял такси и, приказав отвезти себя в недорогую гостиницу, удобно устроился позади водителя, откинул голову на спинку сиденья и в который уж раз принялся обдумывать план действий.
«В Донго надо приехать, конечно днем и поселиться в частном пансионе, выдав себя за туриста. День-два послоняться по городку, хорошенько изучить местность и только потом начать действовать. Если посчастливится осуществить задуманное — немедленно в Западный Берлин… Нет, лучше в Лиссабон. Он, словно муравейник, кишмя кишит разведчиками всех мастей и рангов, там будет значительно легче найти нужного человека. А потом… потом куда-нибудь в Южную Америку… Подальше от Думбрайта и Нунке… Новый паспорт стоит каких-нибудь триста долларов. И тогда — ищи ветра в поле».
Машина то попадала в пробку и останавливалась, то неслась с бешеной скоростью.
— Какого черта вы так мчитесь, поезжайте осторожнее! — не выдержал Вайс.
Шофер презрительно фыркнул и сказал, что в Милане есть только один настоящий водитель, и это именно он, Никколо Фолио, все же остальные — жалкие дилетанты, которые не могут отличить радиатор от запасного колеса. В доказательство своего мастерства таксист так нажал на акселератор, что у Вайса по спине побежали мурашки.
Наконец машина остановилась возле неказистого здания, над дверью которого светилась сине-голубая аргоновая вывеска. В ней не хватало нескольких букв, и дом от этого казался еще более запущенным.
Портье, невзрачный малый неопределенного возраста, провел Вайса в комнату на втором этаже. Это была узкая, длинная конура с окном, спрятавшимся под почерневшей от пыли шторой. У одной стены стояла кровать, накрытая мятым пикейным одеялом сомнительной чистоты, у другой, наискосок от кровати,— шкаф с мутным овальным зеркалом на дверце. Меблировку дополнял небольшой столик в углу и два стула. Воздух в комнате был спертый, затхлый.
— Сколько стоит номер? — спросил Вайс, с отвращением поглядывая на несвежую постель.
— Пять тысяч лир в сутки, синьор! Экономного Вайса передернуло:
— Как? За эту вонючую конуру — пять тысяч лир? Вы в своем уме?
Портье пожал плечами.
— Где-нибудь на окраине синьор, может быть, и найдет номер подешевле, но здесь, в центре, где семьдесят процентов домов снесено бомбежками… Да и что значат пять тысяч, если пачка сигарет стоит сто пятьдесят лир?
— Я тут ни минуты не останусь. Вызовите немедленно такси!
Портье нагло рассмеялся прямо Вайсу в лицо:
— У нас испорчен телефон, синьор.
— Где находится ближайшая гостиница?
— Кварталов за десять отсюда… Сами видели, вокруг одни руины.
По лицу портье было видно, что он и сейчас врет, так же, как врал только что про телефон.
Вайс подошел к окну, приподнял шторы и распахнул обе его створки.
— Хорошо, я остаюсь! Убирайтесь!
Оставшись один, Вайс сбросил пиджак, сорочку, протер шею и тело одеколоном. Он корил себя за то, что так опрометчиво отпустил такси, не заехал куда-нибудь поужинать. Потом мысли его снова закружились вокруг будущего богатства. Настроение тотчас улучшилось.
«Ничего, когда-нибудь я с улыбкой буду вспоминать эту паршивую гостиницу… Впрочем, случалось и не такое. Бывали времена, когда и такая клетушка показалась бы мне раем. Переспать ночь, а потом,..»
В дверь постучали. И снова вошел портье.
— Простите, что побеспокоил. Может, синьору подать бутылку вина?
Вайс почувствовал вкус вина на пересохших губах. Действительно, выпить немного не мешает.
— Что ж, принесите…
Пробуждение было безрадостным. Покинув гостиницу, Вайс без аппетита позавтракал в небольшой траттории. После завтрака побродил среди изуродованных войной домов, волоча за собой надоевший чемодан. Обычно, если позволяли обстоятельства, он ездил налегке, рассовав содержимое несессера по карманам. А теперь чемодан оттягивал руку и время от времени не то чтобы больно, а как-то назойливо-неприятно бил по ноге.
Вайс наугад ходил по извилистым узеньким улочкам и, неожиданно выйдя на Пьяцца Фонтана, оказался перед величественным сооружением. Даже он, равнодушный к архитектурным шедеврам, так же, как и к любому другому искусству вообще, остановился пораженный, невольно залюбовавшись чудесным творением рук человеческих. Перед Вайсом высился всемирно известный Миланский собор Вертикальные линии здания, скрадывая его колоссальные размеры, тянулись к небу, переходя в многочисленные острия шпилей и башен, увенчанные фигурами святых. Они как бы призывали людей отрешиться от суетных земных дел и обратить свои взоры к ним, к богу.
— Синьор интересуется собором? — перед Вайсом выросла вертлявая фигура человека в потертом пиджаке. Не ожидая ответа человек затараторил:— В Европе это единственный мраморный готический собор. Высота — сто сорок восемь метров, ширина — пятьдесят семь, высшая точка…
— Отстаньте,— буркнул байс и, повернувшись спиной к непрошеному чичероне, направился в парикмахерскую, мимо которой прошел несколько минут назад.
— Синьор, я вижу, приезжий? — поинтересовался парикмахер, намыливая клиенту щеки, и кивнул на поставленный у стены чемодан.— О, у нас есть что поглядеть! Собор вы уже, конечно, видели. Обязательно загляните в церковь Санта Мария с непревзойденной «Тайной вечерею» Леонардо. Безусловно, интересно поглядеть замок Сфорцца картинную галерею Брера и другие музеи, но «Тайная вечеря» да Винчи — вне конкуренции, уверяю вас, синьор! Чудо, настоящее чудо. Нас, миланцев, считают людьми практичными, деловыми, но у нас есть сердце, и мы гордимся тем, что именно у нас в Милане…
Ловкие пальцы мастера бегали по лицу, втирая в стареющую кожу освежающие кремы, а язык тем временем работал не переставая. Вайс уже давно не прислушивался к советам парикмахера, не реагировал на них ни единой репликой. Он сидел, закрыв глаза. После ночи, проведенной в гостинице, болела голова и было тоскливо на душе. Вайс мысленно прикинул, сколько у него осталось денег. Получалось не так уж много. Даже совсем немного. «Проклятая гостиница,— грыз себя Вайс.— Надо было сразу уйти, видел же, в какой вертеп тебя привели… А тут придется еще тратиться на такси. До Донго, конечно, можно добраться и автобусом, но на этом фешенебельном курорте я буду выглядеть смешным, если с чемоданом в руке стану бродить от пансионата к пансионату, спрашивая о ценах. Это может привлечь внимание… Явись я в роскошном «кадиллаке», это никого не удивит, пеший же путешественник в таких местах — аномалия».
Через час из Милана выехала серая машина и взяла курс на север. На заднем сиденье удобно устроился Вайс. В открытое окно вместе с прохладным ветерком, приятно ласкавшим лицо, врывался аромат трав, виноградников, буковых лесов. Пассажир поначалу мрачно поглядывал в окно, но постепенно и его очаровала красота природы, и он уже с любопытством вглядывался в набегающий ландшафт. А когда минут через сорок вдали показался городок Комо, Вайс окончательно оживился.
В городке машина вдруг остановилась.
— В чем дело?
— Спустила камера.
Воспользовавшись вынужденной остановкой, Вайс поднялся фуникулером на нависший над городком холм, откуда открывался чудесный вид на озеро Комо.
Синяя-пресиняя вода, тесно сжатая скалами, причудливые извилины заливов. Дальний конец озера теряется в фиолетовой дымке…
На одной из горных вершин высились развалины старинного замка, разрушенного временем, людьми и ветром, а еще дальше из голубизны бездонного неба выплывали, поблескивая на солнце, белоснежные вершины величавых Альп. Подножья гор растворились в туманной дымке, а их вершины, казалось, повисли в воздухе и существуют сами по себе, вне связи с землей.
Когда Вайс спустился вниз, шофер уже сменил камеру и, сидя в машине, жевал бутерброд запивая его кока-кола прямо из бутылки. Увидя своего пассажира, он завернул остатки еды в газету и сунул в карман.
— Поехали?
Вайс молча кивнул. Ему не хотелось ни говорить, ни слушать. Хотелось сосредоточиться. Так молча они и ехали по узкой дороге, протянувшейся вдоль озера. Ее черная асфальтированная спина была поклевана как оспой. Кое-где вообще сохранилась только щебенка и, вылетая из-под колес, она пулеметными очередями била по низу машины. Дорога проходила у самой воды, повторяя все очертания берега. Иногда скалы оттесняли ее, и она змеей ползла вверх, а оттуда, как бы разогнавшись, снова сбегала к озеру. Случалось, гранитные скалы вставали на ее пути, не давая возможности податься ни вправо, ни влево, тогда дорога вгрызалась в камень, пробивала его тоннелем и продолжала дальше свой бег. На дорогу селения нанизывались так часто, что трудно было понять, где начинается одно и кончается другое. Изредка встречались старинные часовенки. Сложенные из грубо обтесанного камня, они так органически вписывались в местность, что казалось, были изваяны самой природой.
— Сейчас Донго,— предупредил шофер и стал насвистывать какую-то мелодию, радуясь, что наконец избавится от мрачного пассажира.
Вайс заерзал на сиденье — близость цели взволновала его.
Синь озера, извилистая дорога, коричневые, почти черные скалы, все, что недавно вызывало интерес, потеряло всякую поэтическую окраску, отступило, перестало существовать. Сразу же вспотели ладони и тревожно запульсировала жилка у виска. «Донго… Дон-го… Дон-го…»
А вот и первые дома. Городок ничем не отличается от тех, что они видели по дороге: так же расположенные террасами домики, такие же виллы в зелени садов, разве только склоны здесь более пологие.
Заметив на одном из домов вывеску — «Меблированные комнаты», Вайс приказал остановиться. Цены превзошли все самые худшие опасения. Сердце Вайса сжалось, но пришлось покориться и оплатить даже полный пансион за неделю вперед. Денег осталось так мало, что едва хватало на обратную дорогу.
Два дня ушло на наблюдение и изучение подходов к вилле. Она одиноко стояла на окраине Донго, и лишь один маленький, обшарпанный домишко нахально расположился рядом с именитой соседкой. Впрочем, сама именитая соседка выглядела тоже весьма заброшенной. И не двери, крест-накрест забитые досками, не выбитые стекла во многих окнах придавали вилле такой нежилой вид а буйная, нетоптанная поросль трав и бурьяна, окружавшая дом сплошным ковром. Даже ступеньки позеленели от моха, а в трещинках на крыльце росли одуванчики и вьюнок. Казалось, сама природа двинулась на приступ этого забытого людьми жилья. От дуновения ветра зеленый ковер колыхался, и сквозь толщу его проглядывали очертания когда-то хорошо ухоженных аллей, теперь запущенных, за которыми давно никто не следил.
Среди местных жителей вилла пользовалась недоброй славой. Когда Вайс, расспрашивая о тех или иных достопримечательностях, как бы ненароком упомянул об одинокой вилле, хозяйка пансионата неохотно ответила:
— А пропади она пропадом! Не к добру будь помянута! Мы, местные люди, не суеверны, но все же стараемся обойти ее стороной. Знаете…— женщина вдруг не закончила фразу и с внезапной подозрительностью взглянула на собеседника: — Почему вы интересуетесь этой виллой? Может, вы тоже из тех, кто слоняется вокруг нее? Ах, здесь ступали ноги дуче, ах, здесь несчастная Петаччи играла на рояле и пела… Тьфу на них! Щелк-щелк аппаратами а зачем, спрашивается, щелкать? Неприкаянные души казненных на пленке не зафиксируешь…
— Какие души? Вы говорите как-то непонятно.
— Да о их же душах…— хозяйка пансионата наклонилась к Вайсу и шепотом продолжала: — Святой крест, сама видела, как по ночам там блуждают какие-то огоньки! И не одна я, потому что случалось это не раз и не два. Ну, сами рассудите, кто может бродить там в полночь? На вилле ни щепочки, с какой же стати кто-нибудь туда полезет? Это бродят Он и Она, гонимые собственными грехами.
Вайс недоверчиво улыбнулся, но, мигом сообразив, что такое толкование ему очень на руку, глубокомысленно заметил:
— В мире еще много непознанного, синьора! Мы тешим себя мыслью, что всего достигли, а на самом деле…— Вайс покрутил головой и вздохнул.
Вздох был чистосердечный. «А что, если кто-то опередил меня?» — промелькнула мысль. Но он тут же успокоил себя: если ищут в доме, значит не знают об ограде, в которой замурованы драгоценные письма. А впрочем надо торопиться. Сегодня же ночью приступить к поискам. Но как вынести инструмент? Сверло и нож крепчайшей стали можно положить в карман, небольшой ломик спрятать под плащ, а как быть со щупом? Письма скорей всего уложены в металлический ящичек или футляр, чтобы их не повредила сырость. Так что без щупа не обойтись. Выход один — вынести его в чемодане. Сделать вид, что едешь прокатиться на пароходе, осмотреть озеро, а на самом деле спрятаться с чемоданом в гуще сада или в погребе, который наверняка есть при вилле. Надо сейчас же отправиться на разведку.
Вайс медленно прошелся по главной улице городка, побродил возле пристани. Вода, зеленоватая у берега, билась о причал. Дальше озеро было небесно-голубым, а еще дальше густо-синим. Несколько туристов с мольбертами расположились вдоль берега — кто у самой воды, кто поодаль. Небольшой катер только что отошел от берега, на нем включили репродуктор, и оттуда долетала задорная веселая песенка. Туристы, оставшиеся на берегу, махали отъезжающим платочками, кое-кто фотографировал катер, причал, легкие прогулочные яхты с треугольниками парусов. На солнце они казались ослепительно белыми и эффектно выделялись на синем фоне неба и озера. Эта праздничная картина раздражала Вайса и почему-то даже обижала. «Ишь, вырядились и выпендриваются друг перед другом, скалят зубы, смеются. Ударить бы по ним из пулемета! Подлецы, сволочи!.. Попадись вы мне немного раньше, в Заксенхаузене. Через фабрику Маркуса Пельца прошла не одна сотня такого сброда. Прошла, но не вышла…»
Непобедимая сила влекла Вайса к вилле. Но пить хотелось так сильно, что на полпути он зашел в тратторию промочить горло стаканом вина. И тут толклась уйма бездельников. Они расселись с таким видом, словно навечно прикипели задницами к стульям, словно в мире нет иной работы, чем цедить вино и болтать. Особенно злили Вайса трое молодчиков, сидевшие через столик от него. Один из них, высокий, плотный парень, с издевкой поглядев на Вайса, что-то сказал своим товарищам, те оглянулись и расхохотались. Вайс, не замечая вкуса вина выпил свой стакан и поднялся. Сдерживая бешенство, он направился к выходу с единственной целью как можно скорее выбраться отсюда. Но когда он проходил мимо столика, за которым сидела та троица, высокий выставил вперед ногу. Споткнувшись, Вайс не упал лишь потому, что успел схватиться за плечи белокурого юноши, сидевшего спиной к проходу.
— Ты что на людей кидаешься? — прохрипел плотный, вскакивая с места.
— Вы нарочно подставили мне подножку,— Вайс старался говорить спокойно. Он понимал: силы неравные, к тому же все трое изрядно выпили,
— А ты гляди под ноги и не задирай нос! — воскликнул белокурый, тоже вскакивая с места.
Вайс понимал: надо немедленно уходить, не вступать в драку, но раздражение, накопившееся за весь день, искало выхода. Хорошо натренированный в Заксенхаузене, он молниеносным движением стукнул белокурого по подбородку, ребром ладони, ударил высокого по шее и ринулся на третьего. Тот попятился, спиной навалившись на соседний столик.
— Гляди-ка, бешеная крыса! Белая бешеная крыса! — вопил он, размахивая перед собой бутылкой.
Увидав, что белокурый пришел в себя, а второй, сваленный метким ударом, шевелится, Вайс бросился к двери, свернул в какую-то боковую улочку и стал петлять, заметая след.
Он пошел медленно только возле виллы, привычно обошел ее вокруг и собрался было перемахнуть через ограду, как вдруг увидел длинную фигуру, топчущуюся у мольберта. Человек то делал мазок кистью, то отступал и рассматривал сделанное.
— Синьор! — окликнул его Вайс не без задней мысли.— Простите за нескромность, но я так люблю живопись… Не разрешите ли взглянуть на ваш этюд? Только взглянуть, я вам не помешаю.
Незнакомец из-под кустистых бровей бросил на «любителя» живописи острый взгляд и недовольно пробормотал несколько слов по-английски. А поскольку Вайс языка не знал, то принял это бормотание за согласие. Перепрыгнув ограду, он приблизился к художнику.
С губ Вайса уже готово было сорваться восторженное «О-о!», но англичанин повернулся на каблуках и с такой откровенной злобой поглядел на непрошеного гостя, что тот, смутившись отошел в сторону и только примирительно замахал рукой, как бы говоря: ухожу, ухожу, не стану вам мешать.
Собственно, такая агрессивность англичанина только облегчила задачу Вайса. Сделав вид, что растерялся, он отступил не к ограде, а к дому и быстро скрылся за углом. Художник, прищурившись, долго и подозрительно глядел ему вслед, потом покачал головой, выругался и стал собирать этюдник.
Но этого Вайс уже не видел. Его внимание было приковано к фундаменту тыльной стороны виллы: маленькая дверка, забитая ржавыми гвоздиками, свидетельствовала о том, что за ней есть какая-то каморка, возможно для хранения садового инвентаря. Итак, помещение, где можно укрыться загодя, есть!
Вернувшись в «Меблированные комнаты», Вайс предупредил хозяйку, что сегодня не будет ни ужинать, ни ночевать дома: встретил знакомых, те пригласили его принять участие в прогулке по озеру, отправятся первым же катером, поэтому ночь удобнее провести у друзей, живущих недалеко от причала.
Хозяйка пансионата только пожала плечами:
— Меня это не касается, синьор! Вы заплатили за семь дней, а будете вы ночевать дома или не будете, к нашим расчетам это отношения не имеет.
— Конечно, конечно, — согласился жилец, хотя ему было жаль несъеденного ужина, а может быть и завтрака.
День тянулся бесконечно долго. Разгоряченное сознание рисовало уже не только шкатулку с письмами Черчилля, а множество других шкатулок, наполненных драгоценностями и деньгами. Говорят, Петаччи брала колоссальные взятки со всех, кому надо было обратиться к Муссолини. Каждый проситель, прежде чем попасть к дуче, проходил через ее приемную. Не может быть, чтобы такая предусмотрительная особа, почуяв запах паленого, держала все ценности при себе. Какую-то часть она, конечно, припрятала. И если уж ей пришло в голову замуровать драгоценную переписку в ограду… У Вайса чесались руки,— так хотелось ему поскорее попасть на виллу и заняться поисками.
Наконец долгожданные сумерки окутали городок. Кружным путем Вайс добрался до окраины и, крадучись, подошел к вилле. В домике, стоявшем поблизости, светились окна. Это неприятно удивило Вайса: днем домишко казался совсем нежилым. Из предосторожности пришлось подойти со стороны пустыря. С чемоданом в руке искатель кладов влез на ограду, тихонько опустил свою ношу по ту сторону забора, потом слез сам. Спрыгнуть он побоялся — каждый шаг казался неимоверно гулким. Вайс подождал. Ничего подозрительного. Тогда, пригнувшись и прячась в тени, которую отбрасывала стена, он стал осторожно передвигаться вперед так, чтобы оказаться напротив забитой дверцы.
Как он и предполагал, там находилась каморка, заваленная граблями, лопатами, тяпками и другим садовым инвентарем. Была она так низка, что пролезть в нее можно было только согнувшись в три погибели. Вайс попробовал выпрямиться сидя, но голова его тотчас ударилась о дощатую обшивку. Натыкаясь на какие-то острия, он пытался расчистить место, чтобы лечь поудобнее, и наконец, нащупав свернутый шланг, немного раздвинув ветки, устроился на нем. Твердая резина впивалась в ребра, руки, ноги, воняло плесенью и пылью, от земляного пола тянуло сыростью. Если бы не свет в том домишке, можно было бы оставить тут чемодан, а самому посидеть на воздухе у фундамента. Но Вайс боялся высунуть нос, даже чуть-чуть приоткрыть дверцу. Обстановка так угнетала, что все его радужные мечты с каждой минутой блекли, а вместо них рождался страх. Почему в домике рядом с виллой горит свет? Почему в саду оказался тот художник англичанин? Да художник ли он вообще? Может, он один из тех частных детективов, которые шныряют тут непрерывно. И не удивительно ли поведение самого Черчилля, который в первое же послевоенное лето решил отдохнуть на озере Гарда, неподалеку от виллы Петаччи? Что, если вилла находится под непрестанным наблюдением англичан? Жало страха вонзалось все глубже. Вайс вытащил пистолет, проверил его, поднял предохранитель. Что бы там ни было, он не отступит от своего.
Но вокруг царила тишина. Ухо не улавливало никаких подозрительных шумов. Скреблись мыши в углу каморки, в саду стрекотали цикады, время от времени подавала голос ночная птица, под порывами ветра шелестела листва, издали доносился лай одинокого пса. Обычные звуки ночи.
Миновала полночь, и Вайс решил: хватит ждать! Он осторожно вылез из укрытия. Ночная прохлада сразу освежила голову. Он размял окоченевшее тело, снял плащ, положил пистолет в карман брюк. С собой Вайс взял только щуп, но, поколебавшись, захватил и нож, чтобы сделать отметину на ограде. Найдя место, можно будет вернуться за ломом, а сейчас он будет только мешать.
План поисков он тщательно разработал еще днем. Начиная от ворот, двигаться вправо сантиметр за сантиметром, старательно ощупывая стену, но делать все лежа. Это немного затруднит продвижение, но зато с внешней стороны никто ничего не заметит.
Распластавшись в высокой траве, Вайс пополз к стене. Вот он уже под ее надежной защитой. Жесткая холодная поверхность, казалось, пульсировала под его ладонями. Ну!..
Надев наушники, Вайс приложил щуп к стене. Как и следовало ожидать, возле ворот не поступило ни единого импульса. Кто же устраивает тайник у входа, ведь здесь любой прохожий может заметить каменщика. Должно быть, тайник находится напротив главного фасада, Может быть, сразу искать там? Нет, необходима система. Во всякого рода поисках нужна система. Шаг за шагом, очень медленно, змеей извиваясь в высокой траве, Вайс продолжал двигаться вдоль стены, выставив вперед щуп. Тот молчал… молчал… черт его подери, молчал…
Передохнув и остудив вспотевший лоб влажной густой травой, Вайс поправил наушники и снова пополз. От прилива крови к голове стучало в висках, шумело в ушах. Разболелись локти и колени. Сердце стучало так, что казалось, будто эхо разносится по всей земле.
Напротив главного фасада снова пришлось передохнуть. Здесь наиболее подходящее место, надо сосредоточить все внимание. Прижавшись спиной к стене, Вайс сел, сделал несколько дыхательных упражнений. Помогло. Он посидел минуты три, сдерживая нетерпение. Перед тем как ползти дальше, перекрестился,— так он делал только в детстве, когда отец брался за пояс, собираясь отхлестать его за какую-нибудь провинность. Щуп скользнул по стене, еще и еще… И вдруг горячая волна крови снова ударила в голову: щуп отозвался! Не веря самому себе, Вайс отрывал щуп от стены, снова прикладывал. Сомнений нет: мембраны наушников ожили!
Не помня себя от счастья, Вайс поковырял ножом щель между камнями. Упал кусочек застывшего цемента, но глубже лезвие не шло. Нужен лом! Не в силах больше сдерживать себя, Вайс метнулся к каморке. Огляделся. Прислушался. Никого. Тишина. Так же бегом вернулся к стене. Поплевал на ладони, хотя они и так были мокрыми от пота. Всем телом навалившись на лом, вогнал его в расщелину, которую расширил ножом. Эх, если б можно было хоть камнем ударить по головке лома! Но представив себе, какой от этого будет шум, ужаснулся, еще сильнее, всей тяжестью приналег на лом и стал раскачивать камень в стене. Напрасно! Попробовал загнать лом под камень, но металл со скрежетом скользнул по стене. Скрежет этот прозвучал как гром. Прижавшись к стене, переждал и снова принялся долбить ножом цемент. Опять загнал лом в щель. Вверхвниз, вверх-вниз, вверх-вниз… Ладони горели, словно с них слезла вся кожа.
Наконец посыпалась штукатурка, камень шевельнулся. Выбиваясь из последних сил, Вайс загнал лом поглубже и повис на нем, поджав ноги. «Ага-ага, поддаешься! Если теперь нажать сверху…» Но сверху нажать не пришлось. С неожиданной легкостью большой плоский камень выскользнул из своего гнезда и глухо стукнулся о землю. Сила инерции швырнула на траву и Вайса.
Доля секунды — и он вскочил на ноги. Засунутая в отверстие рука схватила что-то небольшое, полукруглое. Подкова! Черт подери, они замуровали в ограде подкову на счастье! Еще не доверяя собственным глазам, Вайс шарил в отверстии, обдирая ногти.
«А может, дальше, за подковой… Может, подкова именно потому тут и замурована… Еще раз проверить щупом…»
До щупа его рука не успела дотянуться. Ктото сильно ударил Вайса по плечу, резкий свет электрического фонарика блеснул и ослепил его. Инстинктивно он отскочил в сторону. Но фонарик уже погас. На фоне стены вырисовывались лишь три темные фигуры.
— Гляди, снова белая крыса! — скорее с удивлением, чем с угрозой воскликнул тот, кто был ниже всех.
— A-а, это ты, подлюга! — проревел самый высокий.— Сейчас я покажу тебе, как применять недозволенные приемы!
Темная фигура бросилась вперед, но Вайс снова успел отскочить. Рука его сжала пистолет. Теперь он был уверен: злополучная подкова лишь обозначала место, где спрятан клад, за которым он охотился. Мысль о богатстве, которое ускользнуло из-под носа, довела Вайса до безумия. Палец сам нажал курок. Кто-то в темноте ойкнул, к сожалению не самый высокий, потому что он, навалившись на Вайса сбил его с ног, тяжестью своего тела придавил к земле.
— Забирай у него пистолет! — крикнул он тому, кто подбежал.
Тяжелая ступня расплющила пальцы Вайса, пистолет выпал. Тогда он вспомнил о ноже, оставленном у стены, и резко повернулся. Теперь все его усилия были направлены к тому, чтобы подкатиться к этому месту. Зубами вцепившись нападавшему в подбородок, Вайс напрягся, и оба действительно подкатились к стене. Здоровяк ревел от бешенства и боли — зубы противника все глубже впивались ему в тело.
— Да бей же ты его, бей, чего стоишь! Это не крыса, а бульдог! — зло вопил здоровяк.
Вайс успел заметить, как над его головой мелькнуло что-то похожее на палку. Последним усилием он вытянул руку и схватил, как ему показалось, нож. Но это был не нож. Это была подкова…
На следующее утро полиция так и нашла его, сжимающего в руке «подкову счастья».
Глава восьмая
КОГДА УБЕГАЕТ СОН
Большой город окутала ночная мгла. Ее не в силах побороть полупритушенным фонарям. Они выхватывают из темноты лишь небольшие, тускло освещенные круги у своих столбов, и от этого тени домов кажутся еще глубже, а сами дома сливаются в сплошную, непроницаемую стену. Только кое-где, очень редко, их черную немоту, словно крик о помощи, разрывают открытые окна, в которых еще не погасили свет.
…Горит ночник у Марианны. Он освещает только изголовье кровати, а вся комната погружена в полумрак, который поглощает знакомые с детства контуры вещей. И от этого чувство отчуждения от всего, что до сих пор было устойчивым миром девушки, еще усиливается. Отец и мать не понимают, что с ней происходит, считают, что она тоскует по Рамони. Знали бы они, как он теперь мало значит для нее. Даже не мало, просто не существует совсем. Мучает Марианну сейчас совсем иное — мысли о жизни и смерти. Не поспей Фред вовремя — и ее бы уже не было. Совсем не было. Все бы осталось, а ее бы не было. Как будто с грифельной доски начисто стерли написанное. Что же такое тогда жизнь? Куда же девается все, что было твоим естеством?
Как трудно, как трудно все это постичь. Горькое чувство безнадежности пронзает душу.
…Зеленый, низко опущенный абажур прячет в тени голову Умберто Висконти. Полумрак разгладил морщины на лице, и оно напоминает застывший, почерневший от времени иконописный лик. Живыми кажутся только глаза — в их лихорадочном блеске бессонница и раздумья двух ночей. Страницу за страницей Висконти листает свою жизнь и понимает теперь, где ошибся: он старался действенную любовь к ближнему втиснуть в куцые рамки догмы, боясь перешагнуть ту грань, которую сам себе начертил: тут божье, а тут человеческое. Было время, когда он чуть не переступил эту грань. Включившись в Движение Сопротивления, он действовал бок о бок с коммунистами, считал их могучей силой, единственно последовательной в борьбе с фашизмом. Выводы, к которым он тогда пришел, испугали его, и когда война закончилась, он как страус спрятал голову в привычную сферу религиозных ограничений. В его глазах они были уздечкой, помогающей держать народ в шорах. Против кого? Против самого себя?.. Единственное свое дитя ты отдал на воспитание к священникам, которых сам не уважал. И вот результат…
Шагает из угла в угол по своей комнате Джузеппе. Он старается обдумать то, что должен сегодня написать, но никак не может собраться с мыслями. Его душит гнев, он все еще под впечатлением пережитого днем унижения. Насмешливая, презрительная улыбка Фреда жжет его, словно прикосновение раскаленного железа. И ведь уверен, гад, что Джузеппе его испугался! При других обстоятельствах — пусть бы пробовал стрелять, пусть бы делал что угодно — один-два приема дзю-до, и он бы валялся на полу, как мешок. А фото бы тю-тю! Позволили бы только обстоятельства… Ничего, Джузеппе это ему не простит. Пройдет не так уж много времени… Круто повернувшись, секретарь подходит к маленькому столику, который служит ему письменным, и, придвинув лист чистой бумаги, начинает писать.
…Джованна только что вернулась из кабаре и не только не легла в постель, но даже не успела снять платье. Девушку поташнивает. Пить с посетителями кабаре входит в обязанности певицы. И, наверное, не только пить. Хозяин кабаре синьор Джулио сегодня далеко недвусмысленно намекнул, что Джованне не мешало бы обновить свой туалет, а когда она спросила, где взять на это деньги, только ухмыльнулся.
Вот тебе и карьере певицы! Никто из знатоков не заметит тебя, не запишет твой голос на пластинку, не предложит учиться дальше. Так бывает только в кино. И никто никогда не женится на тебе, потому что на девушках из кабаре вообще не женятся. Даже Паоло. Он уехал и словно сквозь землю провалился, открытку и то не удосужился написать. A-а… ко всем чертям Паоло! Таких, как он, она найдет сколько угодно, только пальцем помани!.. Плечи Джованны вздрагивают. «Святая мадонна, святая мадонна,— сквозь слезы шепчет она,— ты же видишь мое сердце, я ведь хочу быть честной девушкой…»
…В просторном, хорошо обставленном номере гостиницы на Виа Национале мистер Хейендопф потягивает через соломинку ядовито-зеленый напиток. Положив ноги в туфлях на стол, Хейендопф блаженно щурится, довольный всем на свете: этим напитком, что так приятно щекочет горло, мистером Гордоном, который дал ему пятидневный отпуск, и уж, конечно, самим собой, ибо только собственная смекалка подсказала ему поездку в Рим, где столько этого антикварного хлама, что хоть пруд пруди. Но сейчас он не думает о мелочах, приобретенных за бесценок, если считать на доллары, а не на лиры. Получилось так, словно он ловил мелкую рыбешку, а поймал кита! Правда, не совсем еще поймал, но непременно поймает, потому что издали увидев, как этот молодчик садился в машину, Хейендопф бросился за ним вдогонку и узнал, где тот живет. Жалкий пансионат, в котором мог поселиться только человек, дела которого пришли в полный упадок. Что ж, тем лучше. Легче будет соблазнить его работать под началом мистера Гордона. Именно такие ловкие парни ему крайне нужны, и начальник не поскупится на вознаграждение за такое безусловно ценное приобретение. Да и для служебной карьеры Хейендопфа это будет иметь значение. Итак, завтра… Потягиваясь и сладко зевая, баловень фортуны мистер Хейендопф, которому во всем так везет, направляется к кровати.
…Григорий только что проснулся и включил свет. Он не помнит, что ему снилось, но по тому, как тоскливо сжимается сердце, понимает: снился родной дом. Поймать бы хоть краешек этого сна, снова погрузиться в него и хоть так побывать на родной земле! Он протягивает руку, чтобы снова погасить свет, но тотчас ее отдергивает. Нельзя себя размагничивать. Сними книгу с полки и почитай. Погляди, сколько у тебя добрых утешителей! Григорий ночует сегодня в опустевшем жилище Матини. Матини взял с собой только несколько медицинских справочников, несколько новых журналов. За всем остальным он приедет потом. Наслаждайся, Григорий, выбирай любую книгу, вон их сколько выстроилось на стеллажах. Сможешь ли ты когда-нибудь собрать свою библиотеку? Григорий встает и нежно проводит рукой по корешкам. Вот оно, бессмертие! Навечно зафиксированные в черных строчках тончайшие порывы человеческой души, полет мыслей, надежды, обращенные к потомкам. Подлинная материализация личности каждого автора, его вечное присутствие среди живых…
Преодолевая искушение почитать что-либо из последних новинок, Григорий останавливает свой выбор на всемирной истории Шлоссера. Второй том посвящен Германии, это именно то, что нужно. Заглянув в прошлое народа, легче понять его настоящее. Григорий снова укладывается в кровать и погружается в чтение. Но читать такой солидный трактат, переведенный на итальянский язык, трудно. Мал запас слов. Григорий путается в длинных периодах. Чтобы понять их смысл, приходится напрягать внимание, а если встречается очень длинная фраза, то и перечитывать по несколько раз. Книга лежит на одеяле обложкой кверху, а мысли Гончаренко уже блуждают далеко от нее, они устремляются вслед за Агнессой, Иренэ и Матини, которые сейчас в пути. Вдруг в памяти всплывает вскользь брошенная фраза Матини: «Чуть не забыл, прочтите письмо, которое я оставил в бюваре на столе». Магини не сказал, от кого письмо, а Григорий не успел спросить: в этот момент в комнату влетела Стефания, взволнованная предотъездными хлопотами, и стала требовать, чтобы мужчины помогли ей что-то упаковать. Так и ускользнули эти слова из памяти, а могли и совсем забыться…
Несколько листочков почтовой бумаги, исписанных по-немецки. Прочитав обращение, Григорий сразу взглянул на подпись. Лютц! Милый Карл! Единственный человек в стае хищников, в которую попал Григорий, очутившись в Сен-Реми.
«Матини, друг, чертов ты парень, тебе даже невдомек, как я обрадовался, узнав твой адрес! — писал своим размашистым почерком Лютц.— Стоит сейчас передо мной бутылка отличного бренди (по такому поводу, как встреча со старым другом, я разрешил себе подобную роскошь) и два полных бокала. Я понемногу отпиваю из одного и чокаюсь с другим, воображая, что это ты держишь его в руке. Не хватает только твоей печально-иронической улыбки, а она мне вот так необходима в этой собачьей жизни…
Слова толпятся и толпятся, прямо рвутся на бумагу, а я, право, не знаю, с чего начать. Ведь столько набралось всякой всячины с тех пор, как мы виделись с тобой последний раз. Курт, с которым я встретился, рассказал мне о твоих неприятностях и я рад, что они кончились, ибо в жизни, где все течет, все изменяется, непоправима и действительно нерушима только смерть. Чтобы задобрить эту отнюдь не таинственную даму, я выпью еще один глоток, как бы в ее честь, а в действительности затем, чтобы было легче написать о нелепой гибели нашего общего друга Генриха фон Гольдринга. Случайно мне в руки попалась паршивенькая газетенка — выпускали ее в одном из лагерей для интернированных немцев,— из нее я и узнал, что Генрих был казнен за вооруженное нападение на солдата оккупационных войск. Сообщение официальное, так что сомнению не подлежит. Не стану писать, как меня это потрясло. Я очень любил Генриха, хотя, признаюсь, не всегда понимал, что руководит некоторыми его действиями. Но все равно дружба с ним дала мне очень много. И дело не только в этом,— всегда обидно и печально, когда в мире становится одним порядочным человеком меньше. Достаточно, ставлю точку, различные затасканные сентенции так и просятся на уста. Лучше, Матини, еще раз выпью с тобой эту рюмку до дна в память о нашем друге…
Вероятно, надо рассказать о себе. Если излагать лишь факты и события, в которые уложилась моя жизнь, то их не так уж много. Был интернирован, но вскоре выпустили. Осел в Берлине, в западной его части, потому что именно здесь нашел своего старшего брата, единственного, кто остался в живых из всей нашей семьи. Впрочем, из дома брата пришлось бежать, чтобы не слушать нудных нравоучений добропорядочного бюргера. Теперь я живу, как репетитор, у одного из своих учеников. Да, я еще не сказал тебе, что преподаю в школе историю молодым балбесам. Зарабатываю не так уж много, но на скромную жизнь хватает. Тем более, что за репетиторство я получаю комнату и стол. Я очень привязался к мальчику, ласковому и любознательному. Он увлекается живописью, мечтает стать художником, но отец, который все время разъезжает по разным странам, наверное, не позволит ему,— так, по крайней мере, думает мать мальчика, моя хозяйка Берта.
Вот тебе факты. Ничего особенно страшного вроде бы и нет. А на самом деле есть, Матини, есть! И бессонные ночи, и страх, и полная путаница в душе. И тут уж не отделаешься несколькими словами. Скверно мне, Матини, так скверно, что и не скажешь!
Как-то на аэродроме, возле Сен-Реми один из наших шутников поймал то ли мышь, то ли крысу, я уже не помню, облил бедного зверька бензином и пустил бегать по летному полю. А несчастное Создание возьми и прыгни в самолет. Самолет, конечно, сгорел. То же самое происходит сейчас в Германии. Преступные руки не скупятся на горючее, чтобы поджечь молодые сердца, и это кончится так же, как на аэродроме,— живые факелы сожгут все вокруг. Я говорю только о молодежи, потому что соприкасаюсь с ней ближе и больше всего огорчаюсь за нее. Одновременно мучают меня и мысли о собственной персоне. Ты же знаешь меня — увалень да и только! Если бы кто-то толкал меня в затылок, и я, может быть, поплыл бы против течения, а так только и всего, что хлопаю руками по воде, не решаясь зайти поглубже. И напрасно мои коллеги посматривают на меня косо — какой из меня боец!.. Эх, милый друг, милый друг! Думал излить тебе душу, а слова, словно кость, застряли в глотке. Может потому, что я сам еще не пережевал все как следует. Скорее всего так. Поэтому прости за это слюнявое послание.
Будь здоров и напиши о себе. Посылай письма на главпочтамт, до востребования; если напишешь на домашний адрес, письмо может попасть не ко мне, а в нежные пальчики фрау Берты. Итак, жду ответа. Обнимаю тебя, друг! Эх, как жаль Генриха, как жаль! Помнишь наши беседы и споры втроем? Еще раз будь здоров! Желаю тебе удач, счастья. Ведь фортуна проживает в ваших местах и к тебе, как к соотечественнику, возможно будет милостивее, чем ко мне.
Твой Карл Лютц».
Медленно, очень медленно складывает Григорий листики. Бедняга Карл! Сейчас ему трудно. Но душевная боль, как и всякая боль,— сигнал, предупреждение: осторожно, отсюда надвигается опасность! Здоровый организм отвечает на такие сигналы защитной реакцией… Так-то это так, но чтобы мобилизовать защитные силы, чаще всего необходимы и лекарства. А где он ищет их? В бутылке?
Долго горел свет в кабинете Матини. Григорий бродил по квартире, снова ложился. Раздумья — это такая вещь, что стоит только какой-то мысли засесть в голове…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
