Автору этой повести было двадцать лет, когда он — штурманский электрик, старшина второй статьи — воевал в Заполярье на подводной лодке«малютке». В минуты, свободные от вахты, на базе, когда экипаж отдыхал после очередного рейда в тыл противника, он вел скупые записи — зарисовки событий, которые довелось пережить, короткие рассказы о людях, с которыми столкнула его нелегкая фронтовая судьба.
5 февраля 1944 года, Полярное
Сегодня получил приказ перейти на подводную лодку «М-119». У них погиб штурманский электрик. Я должен занять его место.
Не скажу, чтобы это назначение очень обрадовало меня. Жаль расставаться со своим экипажем. Ведь так много вместе прожито. Но делать нечего — приказ есть приказ. Наскоро собираю вещи, прощаюсь с ребятами и бегу на пирс: до отхода рейсового катера в Полярное, где стоит «М-119», остались считанные минуты.
Мурманск позади. Катер выходит на середину залива и, подхваченный крупной волной, то чайкой взлетает к горизонту, то зарывается носом в воду и снова взлетает.
Свинцовая, кипящая поверхность залива почти не отличается цветом от неба, покрытого слоем тяжелых лохматых туч. Лишь кое-где проглядывают кусочки чистого неба, багрового от лучей заходящего солнца. Огненные блики в небе не радуют глаз, скорее напротив: они только усиливают извечную угрюмость этого сурового края. Грохочущие волны с белыми шапками пены, вереницы бегущих туч, изломанная линия черных, присыпанных снегом скал…
Заполярье!
Я вспомнил, с каким чувством одиночества и обреченности оглядывались мы вокруг, впервые попав в эти места два года назад. Казалось, здесь — конец света. Да так оно и есть. Ведь впереди— Ледовитый океан на многие тысячи миль… А сейчас, кажется, нет места роднее и ближе. И самое главное — это наша Россия!
Удивительно, как в дни войны стало близким и родным все наше, русское. В школе все это воспринималось как-то неопределенно, слишком абстрактно — и события национальной истории, и народные былины, и стихи Пушкина. А сейчас все так зримо, так ощутимо, и от этого — в тысячу раз дороже…
Недавно я прочитал роман В. Яна «Батый» и невольно задумался над его страницами:
«О русская земля!.. Ворвался к нам народ чужой, злобный и немилостивый. Пробрался он в самую глубину, в сердце русской земли, расколол ее на мелкие клочки и грызет, и рвет, не давая передышки… Эх! Собраться бы с силой и сбросить с плеч насевшего врага!»
И сейчас топчет враг нашу землю. Все еще топчет…
9 февраля
С утра представился командиру «М-119» капитану третьего ранга Константину Михайловичу Колосову, и вот я — уже полноправный член экипажа лодки.
Командир произвел на меня двойственное впечатление. Я знаю, что это настоящий, боевой командир. На счету лодки пять потопленных кораблей противника. Для «малютки» это немало, если учесть, что первый поход она совершила немногим больше года назад. Лодка не раз попадала в труднейшие ситуации, но всегда благополучно возвращалась в базу. О командире среди матросов даже поговорка ходит: «С Колосовым плавать — жив будешь».
А вот внешне он какой-то удивительно не «морской»: китель сидит мешковато, в движениях медлителен, и глаза слишком уж добрые. То ли дело штурман Капитонов! Этот — моряк до кончиков ботинок. Собранность, подтянутость и какая-то чисто флотская лихость во всем. Глядя на него, невольно подтягиваешься и сам.
Механика, инженер-капитан-лейтенанта Тимофеева, я видел мельком. Он командовал переборкой дизеля в пятом отсеке.
Матросы… что ж, матросы — как матросы: веселые, дружные, работящие. В общем — живем!
1О февраля
Когда человек волею обстоятельств вверяет свою жизнь в руки другого, самое меньшее, что он может требовать, это знать: кому? Истина старая, но мне от этого не легче.
Сегодня весь день возился с гирокомпасом и постоянно чувствовал на себе неусыпное око кого-нибудь из экипажа. Приглядываются! Смешно и немножко обидно. Хотя, в общем-то все правильно. На лодке настоящая семья, в которой я — чужой. Пока чужой. Вот и хочется скорее в море. Я уверен, не подкачаю.
Лодка — однотипная с той, на которой я плавал прежде. Все здесь знакомое, но в то же время не такое: механизмы покрашены в другой цвет, не там маховик клапана подачи воздуха высокого давления и станция гирокомпаса расположена иначе…
А главное — иной распорядок жизни: более четкий и слаженный.
Мое хозяйство — «заведование», как здесь говорят, — в прекрасном состоянии. Видимо, Яша Васильев, мой предшественник, был хорошим хозяином.
Стоим в Пала-губе у плавучей мастерской «Красный горн». Поднимали крышки цилиндров дизеля, притирали клапаны. Тяжелая, трудоемкая работа. Особенно крышки. Не так-то легко поднять цепными талями эту махину в невыносимой тесноте отсека.
Главные действующие лица ремонта — старшина группы мотористов Николай Павлович Новожилов и его помощник, командир отделения Сергей Махов. Они чем-то очень похожи друг на друга. Может быть, знанием дела, уменьем работать? Во всяком случае — не внешне. Новожилов высок и прям, Махов низок и сутуловат. Первый всегда спокоен и молчалив, второй вечно в движении. А уж язык! Не приведи господь попасть на него. Как струя забортной воды.
Перед ужином большая часть экипажа собирается в мой, четвертый отсек. В нем мало механизмов, основное пространство занимают подвесные койки. Но внизу, под настилом, святая святых подводной лодки — аккумуляторная батарея, источник движения большинства механизмов и гребного электромотора.
Матросы отдыхают после трудного дня, валяются по койкам, зубоскалят. Из первого отсека доносятся приятные запахи: там орудует торпедист Филипп Ткач, по совместительству — корабельный кок. Он готовит что-то вкусное, запахи прямо сногсшибательные. И не случайно предприимчивый Махов уже минут двадцать вкрадчиво мурлычет у переговорной трубы:
— Филя! Тебе баночку соляра не нужно на протирку настила? А? Я — мигом!..
Рулевой Ваня Шестаков, мой напарник по отсеку, низкорослый крепыш с копной светлых волос, говорит мне:
— У нас Филька — первоклассный кок! Правда, не всегда был таким. Вначале такую жратву готовил — акулу стошнит. Скажем, «суп с бугорком». Слыхал про такое? А это — кастрюля воды и посередине — Эльбрусом — капуста. Ешь — не хочу!.. Или пончики раз испек. Полгода обещал, наконец сотворил. Ох, уж и колдовал он над ними! Мы их потом аварийными топорами разрубали: не по зубам. Но сейчас он — спец высшей марки. Недаром его на большую лодку сманивают.
Ткач действительно «спец». Ужин на славу, и команда. расправляется с ним в два счета.
14 февраля
Возвращался с лодки в кубрик береговой базы и невольно задержался на пирсе: уж больно колоритные сцены вокруг, мимо которых мы постоянно ходим, не замечая.
Вот лодка готовится к выходу в море. Грузят торпеды. Подъемный кран плавно подает смертоносные сигары, а лодка, хищно оскалившись жерлами торпедных аппаратов, медленно заглатывает их внутрь. Отчаянно ругается торпедист, проклиная «береговых лодырей», плохо пригнавших какую-то заглушку. Его товарищ на пирсе, ядовито ухмыляясь, выводит пальцем на смазке очередной торпеды: «Неизвестному фрицу — от всей души!».
Комендоры чистят пушку, вдвоем протягивая банник через неестественно длинный ствол. На мостике возится штурманский электрик. Он протирает головки перископов, лениво насвистывает что-то и временами, оторвавшись от дела, смотрит затуманенными глазами вдаль, туда где за черной скалистой грядой глухо рокочет грозное Баренцево море.
Жизнь течет своим чередом. Приходят и уходят лодки. Провожания, встречи… Но встречи лучше провожаний. Особенно, когда лодка приходит с выстрелом в знак победы. Начало этой традиции еще в 1941 году положила подводная лодка «К-2» под командованием капитана третьего ранга Уткина. В сентябрьском походе они вышли на транспорт противника и, всплыв, затопили его артиллерийским огнем. Из пушки, стрелявшей по фашистскому транспорту, и был сделан победный выстрел в родной бухте. Командующий флотом адмирал Головко благосклонно отнесся к этому начинанию. С тех пор гулкие выстрелы лодочных орудий частенько грохочут над Екатерининской гаванью.
Провожания хуже. Всегда чувствуешь какую-то вину перед уходящими. Их ждут тяжелые испытания, может быть гибель. А ты остаешься. Сколько ушло от этих пирсов подводных лодок, и сколько людей так и не вернулось больше в родную гавань…
Рядом с нами стоит сейчас легендарная «Щ-402». Это она под командованием капитанлейтенанта Столбова открыла боевой счет подводников-североморцев. А в феврале 1942 года лодка чуть не погибла: после атаки вражеского каравана подверглась бомбежке, получила пробоины в соляровых Систернах и осталась на позиции без топлива. Неподвижный корабль вблизи вражеских берегов… Представляю, как чувствовал себя экипаж в течение долгих часов ожидания, пока на помощь не подошла лунинская «катюша», снабдившая аварийную лодку соляром.
Летом все того же, 1942 года «Щ-402» попала в новую беду: на позиции в открытом море взорвались обе группы аккумуляторной батареи. Погибло девятнадцать человек экипажа, в том числе сам командир. Вышли из строя многие механизмы, но самое страшное — лодка потеряла возможность погружаться. Снова — мишень, но на этот раз движущаяся, так как дизеля удалось запустить. Лодку привел в базу матрос Николай Александров. До войны он учился в мореходке, и почерпнутые там знания пришлись как нельзя кстати. С неисправным компасом — привел!
Говорят, Командующий, встречавший лодку, прямо на пирсе снял со своей груди орден Красного Знамени и прикрепил его к фланельке Александрова.
Сейчас «Щ-402» — гвардейская Краснознаменная лодка, на ее рубке — внушительная цифра потопленных транспортов противника. Вот пример живучести корабля и бесстрашия экипажа. Перед этой лодкой хочется снять бескозырку.
16 февраля
Целые сутки провозились с зарядкой аккумуляторной батареи. Цикл был лечебный, длительный и поэтому особенно муторный. Спать приходилось урывками между очередными замерами плотности электролита и напряжения, а от бесконечного ползания по обнаженным шинам порядком натерлись колени и руки. Но хуже всего электролит. Как ни стараешься — обязательно плеснешь кислоту мимо мензурки. И вот результат: моя новая роба уже украсилась живописными лохмотьями.
А после зарядки, когда настил был поставлен на место и сделана уборка в отсеках, старшина группы электриков Иван Матвеевич Сазонов таинственно поманил меня в шестой отсек — царство электриков. Здесь собрались все участвовавшие в зарядке. Откуда-то появилась бутылочка спирта, которая и была распита во здравие главного электродвигателя.
Сазонова называют за глаза Матвеичем. Вероятно, за возраст — он старше других, за ровный характер и за великую работоспособность. Он вечно копается в своем заведовании. А оно у него огромное — все электрооборудование лодки.
20 февраля
Все еще стоим в Оленьей губе у рефрижератора. Это огромная посудина норвежской постройки, используемая как плавучая база подводных лодок. Корабль старый и довольно мрачный. Особенно матросские кубрики. Они глубоко в трюме. Иллюминаторы крошечные, поэтому всегда полутьма, а двухъярусные деревянные койки с высокими бортами производят впечатление гробов.
Стоянка в Оленьей порядком надоела. Единственное развлечение — кино. Его крутят в салоне с утра и до вечера. Но фильмы все старые, виденные сорок раз. Тогда механик догадался — крутит наоборот. Смешно смотреть, как Джульбарс мчится к зрителям хвостом, а земля сама прыгает на лопату.
На верхней палубе — холодище. Залив неподвижный, а вода каких-то коричневых оттенков. Справа — выход в Баренцево море, там вечное грозное рокотанье. Слева — резкий изгиб залива, в крайней точке которого стоит теплоход «Пушкин» — тоже древнейшая калоша. Он на приколе и слабо дымит.
Наша плавбаза прижалась к отвесной скале. Это уменьшает угрозу со стороны вражеской авиации. Фашистские самолеты появляются довольно часто, правда — на солидной высоте. Вчера ходили на шлюпке к Большому Оленьему. Этот скалистый клочок земли весь усеян осколками зенитных снарядов…
Матросы заняты решением важной проблемы: пустят на праздник 23 февраля в главную базу или нет. Еще бы лучше — в Мурманск. Но лучше всего — в море. Чтоб к празднику с подарком. В одном из походов «М-119» потопила огромный океанский транспорт водоизмещением в десять тысяч тонн. Это произошло утром первого мая. Первого мая! Прекраснее подарка к празднику не придумаешь.
Мы готовы к походу. Все механизмы отремонтированы и отрегулированы. Проведены испытания. Лодка в полной боевой готовности.
Скорей бы в море!
Хороши вечера в кубрике перед отбоем. Все в сборе. Ребята укладываются спать и чешут на сон грядущий языки. Каких только историй не наслушаешься! Тут и рассказы из прошлого, и военные были, и откровенные выдумки. Травля матросская!
Особенно изощряется торпедист с «эски» Виктор Муратов — здоровенный детина, смуглый и горбоносый, за внешность да за любовь к песням прозванный «Цыганом». Виктор — старослужащий. До войны он успел побывать на всех флотах и теперь каждый из своих очередных рассказов начинает стереотипной фразой: «А вот у нас на Балтике случай был…», либо: «У нас на Черном море…», «У нас на Тихом…»
Наш гидроакустик Леша Уразин сказал ему нынче в сердцах:
— А у нас в Саргассовом море, случаем, ничего не было?
Виктор глазом не моргнул и тут же преподнес очередную историю, переделав для этого на свой лад «Остров погибших кораблей» А. Беляева. Его немедленно разоблачили, но извинили плагиат: очень уж замысловато врет.
24 февраля
Вот и праздник позади. Он прошел быстро, без флагов расцвечивания и парадов: время военное. С утра — чтение приказа, затем обед с толикой спиртного, вечером — концерт в нашем бригадном клубе. Отрадно было услышать в приказе Командующего о присвоении нескольким нашим лодкам звания гвардейских. Но еще отраднее — внушительная цифра потопленного бригадой вражеского тоннажа…
Сейчас вечер. Я иду в штурманский кабинет. Он находится в здании штаба бригады и занимает две комнаты, сплошь увешанные и уставленные электро-навигационными приборами. Хозяйничает здесь Николай Павлов — высокий, нескладный парень, удивительный знаток своего дела. Павлов был штурманским электриком на «К-3». Но весной прошлого года, когда лодка ушла в свой последний поход, из которого не вернулась, Павлов находился в госпитале. Так и остался в живых единственный из всего экипажа. Он тяжело переживал это.
Назначение штурманского кабинета — совершенствовать знания корабельных специалистов. Но это, так сказать, в официальном порядке. А в неофициальном — это наш клуб.
Каждая морская специальность по-своему интересна. Но мы, штурманские электрики, с железной убежденностью считаем, что наша специальность — самая важная из всех имеющихся. Ведь в нашем ведении находятся электронавигационные приборы, без которых любой корабль в море уподобится слепому в дремучем лесу. Такая своеобразная профессиональная гордость да частые встречи в кабинете Павлова очень сблизили всех нас, создав в конце концов своеобразный «сперритический» клан («Сперри» — марка гирокомпаса).
Мы очень любим свой кабинет, и какая-то часть нашей братии постоянно отирается там, пока другая находится в море. Особенно хорошо здесь в длинные ненастные вечера. Где-то внизу грохочет штормовое море. Гигантские волны обрушивают на берег горы ледяной воды и рвут, как нитки, стальные швартовы. А здесь, в кабинете, мягко светятся плафоны электроламп и струится приятное, почти домашнее тепло. Вой непогоды, едва слышимый сквозь толстые бревенчатые стены, только усиливает ощущение уюта. Здесь особенно легко развязываются матросские языки и плетутся такие немыслимые истории, что даже заядлые шахматисты отвлекаются от своих фигур.
Вот и сегодня у Николая весело. Во второй, дальней комнате на перевернутом колпаке от гирокомпаса сидит Женька Анохин — штурманский с «эски» и, поблескивая глазками, старательно поет что-то о бравом капитане и «девушке в серенькой юбке». Ему подпевает могучий, незнакомый мне детина. Сам Павлов угрюмо меряет длинными ногами комнату. Время от времени он косится в сторону певцов и чертыхается сквозь зубы.
Но я пришел не веселиться. По всем признакам, нам скоро в море, а у меня барахлит эхолот — едва ли не самый капризный из всех приборов, когда-либо изобретенных человеком. Павлов охотно придвигает стулья к рабочему столику, снимает крышку с контрольного прибора и достает схему.
Через два часа я ухожу из штурманского кабинета с твердой уверенностью, что знаю эхолот лучше собственной биографии.
25 февраля
Сегодня провожали в боевой поход подводную лодку «М-108». Они уходили на рассвете. Я был на вахте и, поскольку «восьмерка» стояла рядом с нами, борт о борт, отдавал им швартовы. Из последнего похода, в начале февраля, они вернулись с победой. Настроение у ребят хорошее: значит, и на этот раз все будет в порядке. Из экипажа «М-108» я хорошо знаком с Василием Ивановичем Князевым, старшиной группы электриков. Интересный он человек! Давнее и любимое его увлечение — скульптура. Он, конечно, не профессионал, вряд ли он и учился где-нибудь. Но лепит он здорово и очень уж по-своему.
У Василия Ивановича всего один ком какой-то несохнущей глины — специальной, что ли? Поэтому, вылепив одну физиономию и налюбовавшись ею вдосталь, он ломает ее и начинает лепить другую. Так, постепенно, он перебрал весь экипаж своей лодки, и я не раз был свидетелем, когда очередная жертва его творчества упрашивала сохранить бюст. Но Василий Иванович неумолим: комок глины-то всего один.
И что самое удивительное: посмотришь на его работу — какая-то неотесанная, корявая глыба. А она живет, дышит, глядит на тебя глазами только одного, причем конкретного человека. Матросы смотрят и ахают: «Да это же Костя Каптанов, наш трюмный! Усмехается, мерзавец, опять какую-нибудь каверзу придумал!»
В последнее время Василий Иванович оставил команду в покое. Он недавно женился в Мурманске и теперь лепит только портреты своей жены Людмилы. По памяти.
Сегодня, перед самым походом, Василий Иванович разыскал меня, сунул в руки бумажку с адресом жены и попросил написать ей:
— Понимаешь, обещался приехать на днях. А тут — поход. Даже письма написать не успел. Будь добр, черкни за меня. Ты ведь умеешь лирики напустить. А то беспокоиться будет. Добро?
— Ну, конечно!
И вот они ушли. А я тут же, на вахте, сочинил большущее послание, всю душу вложил в него. Такое я написал бы ей! Но ее, увы, нет…
Как мало я знаю… Знаю основы навигации и электротехники. Знаю свое заведование: гирокомпас, лаг, перископ. Могу стоять на руле и на ходовой станции гребного электромотора. Могу запустить дизель и трюмную помпу, открыть кингстоны и произвести выстрел из корабельной пушки…
Но этим могут похвастаться все. Взаимозаменяемость на подводной лодке — закон жизни. Но я ничего не знаю из того, что находится за пределами корпуса лодки. Ничего!
А надо так, чтобы каждый день чем-то обогащал твой ум, чтобы ты узнавал что-то новое, неизвестное.
Надо читать, как можно больше читать! Читать… Но как? Ведь и здесь должна быть какая-то система: как читать, что читать, в какой последовательности?
Сунулся было с этим вопросом к штурману, но тот только рукой махнул: война идет, а он о самообразовании болтает!.. Попробую к библиотекарше, она славная тетя.
27 февраля
И вот — долгожданный приказ: боевая готовность номер один. С утра принимаем торпеды, грузим соляр, масло, продукты питания. Каждый выполняет свои обязанности быстро и четко. У меня все в порядке. Гирокомпас давно работает и уже в меридиане. Отрегулированы репитеры. Приготовлены и проверены перископ, лаг, эхолот. Вдвоем с Ваней Шестаковым пеньковым тросом закрепляем вещи в своем отсеке, чтобы их не разбросало в качку. В меховом канадском костюме чувствуешь себя неуклюжим медведем. Но надо привыкать, теперь это наша основная одежда на долгие дни, а может быть и недели. Вечереет. Горизонт быстро темнеет и сливается с небом. Острый холодный ветер поднимает тучи снега на пирсах, скрывая из глаз мрачные сопки и здания бригады. Только море, покрытое черными ревущими волнами, уходит куда-то за снежную пелену, как под занавес. Штормит вторую неделю. На днях вот в такой же штормовой вечер из похода вернулась лодка Хрулева. Ну и неважно же выглядели они под ледяным панцирем. Не лодка, а айсберг. И нас, похоже, трепанет изрядно.
Закончив работы на лодке, я иду в кубрик базы. Здесь весь наш экипаж. Одетые по-походному ребята валяются на койках и горланят песни. Их окружают матросы с других лодок. Шум, смех, веселые голоса.
В кубрик входит старпом. Всем ясно, что это означает: «Команде на лодку!» Смех исчезает. Все сразу делаются серьезными. Прощаются. Вижу, как меня разыскивает Саша Елфимов, мой давний приятель, рулевой с «семерки». По его лицу догадываюсь, что он хочет сказать что-то «душевное». Сам не знаю почему, но я скрываюсь от него и первым удираю на лодку.
Все по местам. Приходит командир бригады капитан первого ранга Иван Александрович Колышкин. Он обходит отсеки, прощается со всеми. Звучат последние слова: «Счастливого плавания!» Я не вижу сейчас пирса, но знаю, что там собралась вся бригада.
Вот и команда, обрывающая связь с землей: «По местам стоять, со швартов сниматься!»
28 февраля, открытое море
Первый день боевого похода.
В отсеках лодки не слышно человеческих голосов. Полутьма, только чуть теплятся лампы на боевых постах, освещая неподвижные фигуры вахтенных. Свободные от вахты спят. Я один в этом спящем царстве: мы на ходу подзаряжаем батарею, и я произвожу замеры в обеих аккумуляторных ямах.
Медленно тянутся тяжелые, угарные часы в гуле дизеля и резких взмахах корабельной палубы.
Шторм все крепчает. Лодка чаще зарывается носом в волну, на какое-то мгновение обнажая гребной винт, и тогда ровный гул дизеля сменяется дробным грохотом. Волны бьют в корпус с каким-то стеклянным звоном. Кажется, что весь океан покрыт плотной ледяной коркой, рассыпающейся при ударе на тысячи осколков. Лодка то и дело стремительно ложится на борт, выпрямляется, снова ложится, и в этой чудовищной карусели болтаются на подвесных койках тела спящих матросов. Они стонут, ругаются и… спят.
Но мне нельзя спать. Ходить по палубе, которая поминутно становится чуть ли не вертикально уже невозможно, и, производя замеры, я передвигаюсь от элемента к элементу ползком. В голове набухает томительный звон, к горлу подступает тошнота, но я все ползаю, потеряв всякое представление о времени.
Зарядка кончается только под утро. Прибавляем ходу. До норвежских берегов, где наша позиция,— еще далеко. Укладываюсь на койку. Теперь и я могу уснуть. Блаженные минуты! Постепенно и лодка, и море, и вся куча опасностей отходят куда-то далеко-далеко…
2 марта
Третьи сутки мы сражаемся со штормом. Третьи сутки исполинские волны треплют наш крошечный корабль, временами совершенно стирая его с поверхности океана. Промерзшие, голодные, обессиленные, мы сидим по боевым постам, проклиная непогоду, Баренцево море и собственные желудки, отказывающиеся переваривать пищу. И уже просто не верится, что на свете существуют неподвижные стены и пол.
Но, несмотря на бурю, лодка упорно пробивается на север, к тому месту норвежского побережья, которое на штурманской карте отмечено скромным кружком. Что-то ждет нас в этом кружке…
3 марта
Сегодня под утро мы пришли, наконец, в район своего квадрата и погрузились перед входом во вражеский фиорд.
Здесь, в глубине океана под надежной защитой водяной толщи, царят тишина и покой, которые после штормовой карусели действуют просто ошеломляюще. До дикости странно передвигаться по палубе с помощью одних только ног, а не всех частей тела.
Скоро по отсекам разливается тепло от работающих механизмов. Оживший кок притаскивает бачки с обедом — настоящим, первым после выхода в море. Вокруг них немедленно располагаются все свободные от вахты матросы. Шум, смех, оживленные лица. И уже слышится грозный голос боцмана Потапина, ругающего своих подчиненных — рулевых Шестакова и Пьянкова:
— Опять перед походом кусок льда на пирсе гоняли,— шумит боцман.— Ишь, футболисты липовые! Сапог новых до весны не дам, так и знайте!
— Боцман, помилуй! — в непритворной мольбе воздевает руки Сережка Пьянков.— Ведь до того пирса сейчас сотни миль! Водичка же кругом. Даже сверху…
Шестаков более практичен и прямолинеен:
— Не дашь сапог? — говорит он боцману.— Ну, и не давай! Мы ляжем на койку и будем плевать в подволок. Правда, Сергей? А в море пусть супружница боцмана идет. Она, брат, сапоги у него из горла вынет!
Я невольно усмехаюсь: неисповедимы пути твои, душа человеческая! Под водой, где-то у берегов Норвегии, в фашистском логове,— и спор о дырявых сапогах.
Подает свой голос и оттаявший Махов. Он увидел трюмного машиниста Петю Захарова — и немедленно наваливается на него. Захаров — великий скептик и правдоискатель. Он любит побрюзжать и ввернуть свое частное мнение по любому вопросу. Это его качество очень «импонирует» Махову и является постоянной целью его неистощимого остроумия. И снова смех, живой, откровенный, как будто не было вчера жестокого, изнуряющего шторма, а завтра, может быть,— глубинных бомб.
4 марта
Однообразно тянутся дни на позиции. Мы ходим на глубине перед устьем фиорда, всплывая на короткие часы ночных зарядок аккумуляторов. Мы ждем врага. Периодически командир поднимает перископ и осматривает горизонт. Увы, он неизменно чист. Лишь изредка из щели фиорда, как ретивый конь, вылетит сторожевой катер или мелькнет зловещая тень «Арадо» — противолодочного самолета. И снова пустынное море катит косматые волны, гулко разбивая их о скалы фиорда.
В подводном положении мне почти нечего делать. Приборы мои работают нормально, а ходовой вахты я не несу. Монотонно жужжит гирокомпас, пощелкивают релюшки на станции лага, из шестого отсека доносится равномерное постукивание гребного вала. На подвесных койках спят подвахтенные. Некоторые читают или болтают вполголоса. Тихо, спокойно, совсем по-будничному.
Трудности начинаются со всплытием. Обычно этого момента ждут с нетерпением, особенно заядлые курильщики: в подводном положении курить запрещается. Да и остальные тоже. Все-таки долгое пребывание под водой утомляет зверски: воздух уплотняется, сердце начинает биться учащенно, а движения становятся вялыми, неточными. Голова — как в обруче, тугом и болезненном.
Первая струя свежего воздуха оживляет всех. Но с ней приходит неизменная качка и, что еще хуже, холод. Дизель, как компрессор, тянет ледяной воздух через жилой отсек (шахту подачи воздуха к дизелю стараются открывать пореже — на случай срочного погружения). В лодке становится сразу сыро, морозно, неуютно. Подвахтенные, укладываясь спать, натягивают на себя все теплые вещи. Но и это мало помогает. Особенно плохо верхней вахте: они возвращаются в отсек мокрые насквозь, а обсушиться негде. Вот почему каждый из них норовит завалиться на отдых в так называемый «фиорд» — узкое пространство между дизелем и топливной цистерной. Там всегда сухо и тепло от работающей машины. Монотонный же грохот дизеля под самым ухом усыпляет лучше всякого снотворного. Но мотористы бдительно охраняют свой «фиорд», и попасть в него не легче, чем в норвежский.
В надводном положении достается и мне: начинается обычная зарядка аккумуляторной батареи, а вместе с нею и мое бесконечное — на всю ночь — ползанье от одного контрольного лючка до другого. Не так-то просто во время качки набрать из бачка электролита в мензурку и замерить плотность. Кислота неизменно проливается на колени, дырявя одежду. А руки! С них каждый раз снимаю перчатки… из собственной кожи.
Но хуже всех приходится трюмному машинисту Грише Милентееву. Он страдает морской болезнью и не стоит, а скорее висит на боевом посту. Выворачивает его ужасно, а подменить некем: вахта у нас двухсменная, и его напарник — старшина группы Захаров — только что отстоял свои четыре часа. Так и несет Гриша вахту… Но не хнычет, не жалуется. Да и кому жаловаться? Матросы этого не любят. Тот же Махов в начале похода весьма своеобразно «ободрил» Милентеева:
— Морская болезнь,— заявил он,— имеет три стадии. Первая — когда человек думает, что он умирает, вторая — когда он думает, что уже умер, третья — когда он жалеет, что все еще не умер. Судя по всему, Гриша, ты пребываешь в первой стадии. Так что — все в порядке.
Сам Махов держится молодцом. Он разгуливает вокруг дизеля по пляшущему настилу, как по твердой земле. И неизменно насвистывает что-то под нос. Хотя «разгуливает» — сказано слишком смело. В этой паутине механизмов можно только извиваться ужом, что он и делает с завидной ловкостью.
Часы зарядки тянутся долго и нудно. Изредка я сворачиваю папиросу, пролезаю сквозь круглый люк в центральный отсек и по отвесному трапу поднимаюсь в рубку Здесь качка еще ощутимее. И тьма. Светится лишь картушка репитера да физиономия Шестакова.
Грохочут волны, бросая лодку то на один, то на другой борт. Грохочет дизель, вспарывая кипящую поверхность океана. Мечутся звезды, то стремительно взлетая над кораблем, то скатываясь за горизонт. Молча застыли люди на мостике, намертво слившись с поручнями.
Подводная лодка в боевом походе.
5 марта
Снова мы под водой перед входом во вражеский фиорд. У Лешки Уразина напряженное лицо. Он медленно вращает маховик пеленгаторного устройства, плотно прижимая свободной рукой наушники с огромными резиновыми прокладками. Не так-то легко в грохоте океанских волн услышать дальний шелест винтов вражеских кораблей.
Утренний час. Огромный электрический чайник стоит прямо на палубе отсека. Вокруг него — свободные от вахты. Под водой, когда качка отсутствует, можно «рубануть» и поплотнее. Особенно старается Гриша Милентеев, вознаграждая себя за вынужденный пост в надводном положении.
Матросы хмурятся. Уже неделю мы в море и до сих пор даже издалека не видели ни одного вражеского корабля. Фиорд как вымер. Но мы-то знаем, что там, в глубине его,— вражеская база. Там фашистские транспорты. Там идет напряженная работа — во вред нам. Но там, а не здесь, в открытом море.
К Николаю Павловичу обращается моторист Измаил Ялюшев. Он впервые в боевом походе и поэтому полон вопросов:
— Товарищ старшина! А почему бы не войти в фиорд? Там ведь полно добычи.
— Не так-то это просто, друг мой,— отвечает Новожилов.— Фиорд охраняется. Там и посты наблюдения, и береговые батареи, и катера, и минные поля, а возможно — и противолодочные сети. Попробовали мы однажды, еще в первом походе… Мы тогда обнаружили транспорт, идущий из Вадсэ в сторону Вардэ — это порты норвежские на северном побережье Варангер-фиорда. Вышли мы в атаку, но транспорт укрылся в шхерах. Туда нам ходу нет. Тогда командир решил перехватить транспорт у Вардэ. Шли мы скоро, торопились, но все равно опоздали. Транспорт на наших глазах скрылся за скалами в бухте Ютре-Киберг. Такая обида! Вот тогда-то командир и решил войти вслед за транспортом в бухту, чтоб там с ним разделаться. Уж больно не хотелось из первого похода возвращаться с пустыми руками. Ну, вошли. Заливчик узкий, как щель. Вокруг скалы отвесные — не развернуться. Дело плохо. А тут транспорт — как на ладони! Он даже пришвартоваться не успел. Ну, мы его и трахнули по всем правилам, как на полигоне…
— А потом? — Ялюшев широко открывает глаза и невольно подвигается ближе к старшине.
— А потом такое началось — не приведи господь! На беду, мы еще и обнаружили себя — выскочили на поверхность после атаки, рубку показали. Тут на нас и навалились. Катера мечутся — сериями бомбы кладут. Береговые батареи ныряющими снарядами потчуют. Тоже, скажу, впечатление сильное. А батя наш: «Самый полный назад!» К устью фиорда. Так раком и выперли в открытое море. А немцы еще долго старались, море бомбами кипятили. Потом, говорят, на весь мир объявили о потоплении нашей лодки. Даже вешку поставили на том месте. Но, надо сказать, всыпали они нам здорово. Неделю с синяками ходили да дыры латали.
— А транспорт с чем был?
— Вот это, пожалуй, самое интересное. Как доложила наша разведка, на том транспорте было полно офицеров с сухопутного фронта. Их на отдых переправляли в Вардэ, где у них увеселительные заведения устроены. Так они, горемыки, и отдыхают до сих пор — на дне фиорда.
— Товарищ старшина,— не унимается Ялюшев,— а когда глубинные бомбы рвутся, что с лодкой происходит?
— А это ты лучше у Махова спроси,— отвечает Новожилов.— Ему тогда больше всех досталось.
Махов охотно включается в разговор:
— Все дело в палубе,— авторитетно заявляет он.
— Как — в палубе?
— Палуба погано ведет себя во время бомбежки. Сначала она ударяет тебя по пяткам, потом — по зубам, а уж дальше — по всем частям тела без разбору. Понял?
Матросы хохочут.
Сегодня я целый день провозился с эхолотом. Вместо нормального показания глубины — проблески по всей шкале. Что-то разрегулировалось. Но что? Сорок раз просматриваю всю схему, меняю лампы, чищу контакты — результат один.
Поглядев на мои старания, штурман не выдержал и расхохотался:
— Да ты глянь на карту,— говорит он мне.
Я добросовестно посмотрел, но ничего не увидел.
— А ты внимательней посмотри. На глубины посмотри.
Посмотрел: 700, 750, 820… И тут меня осенило: ведь наш эхолот рассчитан на глубину до пятисот метров. А здесь… Вот откуда проблески!
Однако ничего себе, глубина солидная: без малого километр! А предельная глубина погружения у нас — всего шестьдесят метров. Чуть проскочим ее — и лодку раздавит как яичную скорлупу. И ни одного средства спасения! Даже летчик в сравнении с нами в лучшем положении. Он может спланировать на подбитом самолете, у него есть парашют. У нас — ничего. Легководолазные приборы рассчитаны на выход из затонувшей лодки на малых глубинах. И водичка должна быть не та, не ледовитая. Вот почему, уходя в море, мы заталкиваем эти приборы куда-нибудь подальше, чтобы не мешали. Лишний груз!
Да и вся наша лодка уж очень легковесная, игрушечная: длина корпуса всего сорок четыре метра, толщина бортовой обшивки — восемь миллиметров, один двигатель, два торпедных аппарата, пушка-сорокапятка, годная разве для победных салютов в собственной гавани. А внутри —девятнадцать человеческих жизней!
Лодка предназначена для прибрежных действий в умеренных широтах. И никак уж не для боевых походов в Ледовитом океане. Но жизнь, вернее война, внесла свои поправки в замыслы конструкторов. И вот плавают «малютки» за Полярным кругом вопреки мнениям скептиков и назло врагам. Прежде всего — назло врагам. Ведь только наша «М-119» уже шарахнула пять кораблей врага общим водоизмещением около сорока тысяч тонн. Это почти в двести раз больше нашего собственного. И на каждом из потопленных транспортов были грузы, оружие, войска.
Что же касается скептиков, то они, вероятно, не принимали в расчет нашего характера. А мужества русскому человеку не занимать.
Говорят, англичане — лучшие моряки: океанская держава, вековые традиции и все такое. Насмотрелись мы на этих моряков. Чуть подбили их посудину — и бегут с нее, как крысы.
Однажды в Кольском заливе фашистская бомба попала в английский транспорт, подходивший к причалу. На корабле начался пожар. Но команда и не подумала тушить огонь, мигом спустила шлюпки — и на берег. Стоит транспорт в сотне метров от пирса, дымит отчаянно, а эти сидят на камушках и улыбаются. Черт их знает, закон у них, что ли, такой?
…Мала наша лодка и уязвима страшно. И чтобы плавать на ней, сражаться и побеждать, нужно быть первоклассным моряком.
6 марта
Сегодняшний день начался с происшествий. Резкий звук ревуна — сигнал срочного погружения — как всегда, заставил пулей вылететь из подвесной койки. Стукнули кингстоны балластных систерн. Сильный дифферент на корму перекосил отсек, и, не рассчитав прыжка, я с размаху ударился головой о соляровую магистраль. От боли и неожиданности присел, но тут же увидел такое, что сразу заставило забыть собственные горести: весь дизельный отсек был наполнен облаками пара, из которого со свистом вырывались струи забортной воды. Сердце предательски сжалось в комок…
Из облаков пара выскочил мокрый по пояс Новожилов. Срывающимся голосом он крикнул в переговорную трубу:
— Товарищ командир! Нужно срочно всплыть! Не закрылась шахта подачи воздуха к дизелю!
Мы всплыли минут через пять — на счастье, «Арадо», загнавший лодку под воду, ушел восвояси, но и за это время воды набралось полотсека. Пустили помпу, а Новожилов, забрав необходимый инструмент, скрылся в рубочном люке. Ему предстояло нелегкое дело: спуститься с мостика на верхнюю палубу лодки, добраться до люка в надстройке, где расположена проклятая шахта, и устранить неисправность. Нелегкое не только потому, что палуба лодки поминутно скрывалась в ледяной воде, но прежде всего потому, что в любое время мог появиться тот же «Арадо» или вражеские катера, и тогда мы вынуждены будем погрузиться, оставив его наверху — на смерть. И он знал это.
Николай Павлович пробыл на палубе недолго. Вернувшись в отсек, он долго не мог раскрыть синего рта. а раскрыв его, наконец выругался от души.
— Нет, вы только подумайте,— говорит он вертя в руках обломок какого-то предмета.— Во всем Баренцевом море для этой деревяшки не нашлось другого места, кроме нашей шахты!
Что ж, бывает и так.
Вторая неожиданность ждала нас на позиции. Сегодня здесь на удивление «многолюдно»: то и дело проносятся катера-охотники, снуют мотоботы. Леша Уразин поминутно докладывает о шумах винтов. Но пока что все это — мелочь, не стоящая внимания. Тем не менее командир заметно взволнован. Он сидит на комингсе переборки в центральном посту и удовлетворенно кивает на каждый доклад гидроакустика.
Его оживление передается нам, хотя мы и не знаем толком, в чем дело. И лишь после сообщения Лешки о том, что в зоне нашей видимости появился вражеский эсминец, становится ясно: готовится встреча, будет вражеский караван.
Но день прошел, а караван так и не появился. С наступлением темноты всплываем на зарядку аккумуляторной батареи. На этот раз мы не уходим подальше от берегов, а заряжаемся тут же, в районе вражеского фиорда.
23.00. Произвожу очередной замер. Едва я наполнил мензурку электролитом, как грохот дизеля смолкает — как отрезало. От неожиданности роняю мензурку, и вариометр вдребезги разлетается на металлической палубе отсека.
Но мне уже не до него. С подвесных коек один за другим спрыгивают матросы. У каждого в выражении лица тот же вопрос, что и у меня: в чем дело?
В люк отсека влезает Шестаков. Он был наверху, и еще из люка громко шепчет: «Караван!»
Наконец-то! Лица ребят оживляются, расправляются плечи, как будто все мы собираемся ринуться в кулачный бой. Взоры всех обращены к центральному посту.
Длинный сигнал ревуна — срочное погружение. Мы уходим под воду. Лица мрачнеют. Кое где недовольное ворчание: почему скрываемся, почему не атакуем караван? Ведь в ночное время атака из-под воды с помощью перископа невозможна.
И вдруг все, как по команде, пригибают головы. Бледнеют лица. Над головой явственно слышен шум: бум, бум, бум… Он стремительно нарастает. Это винты вражеского корабля. Заметили нас? Будут бомбить?
Минуты тягостного ожидания. Долго рыщут немецкие катера и миноносцы над нами, но так и уходят ни с чем Мы облегченно вздыхаем: разошлись, так сказать, левыми бортами, красными огнями.
Узнаем причину срыва атаки. Оказывается, мы попали под миноносец, и, не погрузись мы вовремя, он таранил бы нас.
Вот так: первая встреча с врагом и первая неудача. Впрочем, хорошо, что хоть головы на плечах остались. А встречи еще будут.
7 марта
Еще сутки под водой. Насколько стремительны были минуты встречи с караваном, минувшей ночью, настолько же медленно тянется время сейчас. Горизонт снова безнадежно чист. Днем откуда-то, очевидно с берега, в нас пальнули парой ныряющих снарядов. Стреляли на авось. Но ощущение сильное.
Женька Ефремов, наш радист, резюмирует: — Как бичом по стаду коров!
Ефремов пришел на лодку вместе со мной. До войны он работал администратором в каком-то театре, и это наложило известный отпечаток на его характер. Он знает наизусть массу монологов из разных пьес и охотно демонстрирует свои способности перед матросами.
Но сегодня и Женькины таланты не помогают. Матросы находятся под впечатлением вчерашней неудавшейся атаки и хмуро молчат на своих постах.
Вечером всплываем. Море относительно спокойно. Чистое небо сверкает звездами. Удивительно крупными кажутся они здесь, на Севере. И какими-то близкими, ощутимыми. Луна растянула свою яркую, волнующуюся дорожку через все море. Мы без конца пересекаем ее и никак не можем пересечь. Отсюда, с мостика, лодка походит на узкое хищное животное, крадущееся к добыче. Глухо ворчит дизель, чуть слышимый за шумом волн. Белые султаны пены высоко взлетают над носом. Кажется, что животное приподнимает косматую голову и вглядывается в темноту, туда, где притаился враг.
Красиво сегодня море, на редкость красиво. Но мы на лунной дорожке, как на ладони. Прекрасны всполохи северного сияния — красные, голубые, оранжевые,— но от них слишком светло вокруг. И получается, что лучше всего, когда небо в тучах, а на море — солидная волна. Так спокойнее.
И снова зарядка аккумуляторов: холод, ядовитое испарение кислоты и замеры, замеры, замеры… Но сегодня я начеку и стараюсь не пропустить сообщений с мостика. Может быть, снова повезет, и мы, наконец, перехватим караван? Но пока сообщения безрадостные: «Справа по траверзу мотобот с огнями», «Прямо по курсу моторная шхуна». Мелочь.
И все-таки я прозевал тот момент, когда мы вторично вышли на вражеский караван.
Звякает машинный телеграф. Дизель останавливается. В лодку проникают звуки моря: плеск волн, журианье воды в надстройке. Завыл электромотор. Мы остаемся в надводном положении. Уже поэтому становится ясно: дело будет!
В отсек протискивается Анатолий Чекорев. Он с сигнальной вахты. Все бросаются к нему с общим вопросом: что там, наверху?
— Караван! Транспорты и конвой! Сейчас выходим в атаку!
По отсекам прокатывается сигнал боевой тревоги. Он бьет по нервам, захватывает дыхание, сжимает в пружину каждый мускул. Матросы быстро разбегаются по боевым постам, и в лодке устанавливается та особая, суровая тишина, которая всегда предшествует бою.
Я смотрю сквозь глазок в переборке на людей в центральном посту. Собственно, вижу я одного боцмана, он ближе всех ко мне и загораживает других. Потанин уже спустился с мостика и стоит на горизонтальных рулях на случай срочного погружения. Оно так или иначе неизбежно. У боцмана напряженное и даже какое-то злое лицо, а его руки на рукоятках рулей побелели в суставах.
В центральном посту тишина, как и в наших отсеках. Из переговорной трубы изредка доносятся слова команд: «Лево руля!», «Так держать!», «Приготовить аппараты к выстрелу!» Команды произносятся вполголоса, но резко и властно. И я невольно удивляюсь перемене, происшедшей с командиром. От его обычной мягкости и медлительности не осталось и следа.
Торопливо защелкал гирокомпас, картушка его описывает длинную циркуляцию. Увы, я не вижу того, что происходит сейчас наверху, и только могу представить себе, как наша лодка, прочертив крутую волну, ложится, на боевой курс. Там, прямо по этому курсу,— вражеские корабли, вернее один из них, избранный целью. Только бы что-нибудь не сбило нас с этого курса, как прошлый раз. Ох, уж эти вражеские эсминцы! У них акустика, как у гончих псов.
Из переговорной трубы доносится глубокое и протяжное:
— Аппара-а-а-аты…
И короткое, резкое:
— Пли!
Лодка дернулась назад, как будто наскочила на невидимое препятствие. Еще раз. В уши ударил сжатый воздух. Это вышли торпеды.
Мы бросаемся к свободным участкам корпуса лодки и прижимаемся ушами к стальной обшивке: так лучше слышны взрывы торпед. Секунды томительного ожидания, и вот откуда-то издалека, из пучины океана, доносится сдвоенный гулкий удар. Есть!
— Есть! — орет Сережка Пьянков и в избытке восторга дает мощный подзатыльник Шестакову. Но тот даже не замечает этого. Потирая руки и приплясывая по обыкновению, он бормочет скороговоркой:
— Обе вляпали! Слышали! Обе! Это значит — каюк фашисту.
Но веселье кончается быстро. Действительность отрезвляет лучше всякого холодного душа. А действительность — не в нашу пользу. Выпустив торпеды, мы фактически остаемся безоружными перед вражеским конвоем. Остается одно — уходить. Но уйдем ли?
Мы погружаемся и медленно пробираемся в сторону открытого моря. И снова тишина, тревожная тишина ожидания, и один невысказанный вопрос на языке у каждого: будут бомбить или нет? Только неугомонный Махов, сидя у перегородки, подмигивает нам и поет шепотом, безжалостно перевирая слова известной песни:
Эх, как бы дожить бы, Да к Райке сходить бы!..
От этого чудачества становится легче на душе, и я преисполняюсь великой благодарностью к неунывающему мотористу.
Мы готовимся к бомбежке, и все-таки взрыв первой глубинной бомбы застигает нас врасплох. Он грозно грохочет по левому борту, заставляя вздрогнуть лодку и наши сердца.
— Задраить переборки! Приготовить аварийный инструмент! — доносится из переговорной трубы.
Махов сразу делается серьезным. Он исчезает в дизельном отсеке, бросив напоследок:
— Держись, ребята!
Переборка с лязгом захлопывается, отрезая наш отсек от кормовых помещений лодки. Мы остаемся втроем и, случись что, сможем рассчитывать только на свои силы.
Я смотрю на ребят. Внешне они спокойны, даже как-то подчеркнуто спокойны, но я вижу, какие бледные, вытянутые лица и у Шестакова и у Пьянкова, как нервно вздрагивают их руки, готовящие аварийный инструмент, и знаю, что сердце каждого из них бьется сейчас так же гулко, как и мое.
Мы не успеваем справиться с заданием, как новый, нестерпимо звонкий удар обрушивается на наши головы. Кажется, весь мир раскололся на части и в куче обломков стремительно валится куда-то вниз. Гаснет свет, и в абсолютной тьме что-то падает, рвется, скрежещет. Еще удар, еще…
Неведомая сила отрывает мои руки от стойки гирокомпаса, а тело, ставшее вдруг неимоверно тяжелым и непослушным, вжимается в борт, как в резиновую подушку. Но я не чувствую боли, занятый одной мыслью: неужели конец?
Взрывы стихают, удаляясь по левому борту. Лодка кончает свое стремительное падение в пучину океана и выравнивается. Вспыхивает свет.
Все вокруг принимает обычный, почти будничный вид.
С палубы отсека, усыпанной пробочной крошкой с подволока, поднимается Шестаков.
— Прямо над нами прошел,— говорит он.— Похоже, нащупали, гады!
Шестаков испытующе смотрит, в подволок, как будто пытается разглядеть сквозь стальную обшивку то, что сейчас делается на поверхности. На лбу рулевого темнеет огромная ссадина, и багровые капли медленно стекают по щеке.
Перехватив мой взгляд, он неожиданно свирепеет:
— Чего уставился, санитар паршивый! Давай твой сидор с бинтами!
Ярость Шестакова заставляет окончательно прийти в себя. Торопливо достаю сумку с медикаментами: по боевому расписанию я еще и санитар. Вдвоем с Сергеем накладываем повязку на рану Шестакова, а он ворчит, как рассерженный пес:
— Понатыкали железяк всяких — никакой жизни нет. Каждый раз обо что-нибудь башку разбиваю. Уж выдали бы шлемы какие-нибудь, как у танкистов, что ли!
Быстро приводим в порядок отсек, убираем сорванные бомбежкой вещи, водворяем на место рычаги кингстонов, сметаем осколки разбитых плафонов и пробочную крошку. Я докладываю обстановку в центральный пост и не удерживаюсь, чтобы не заглянуть туда через глазок. В центральном все те же неподвижные фигуры и сосредоточенные лица Значит, преследование продолжается и успокаиваться еще рано. Но удивительное дело, после только что пережитого становится много легче. Опасность потеряла свою грозную неопределенность, приобрела реальные черты. И появилась уверенность в себе: справимся!
Новая серия глубинных бомб глухо рокочет где-то за кормой. Это радует: значит, след потерян, и немцы бомбят на авось.
Приоткрывается дверь в пятый отсек, и в отверстие просовывается голова Махова.
— Ну как, братишки,— говорит он весело,— штаны сухие?
— Пошел ты…— беззлобно отругивается Шестаков.— У самого, небось, поджилки тоже тряслись.
— Да,— говори. Махов,— аккуратненько он над нами прошелся. Еще бы немного… Ну, а теперь все в порядке: фашист на дне, от преследования оторвались, курс — Полярное. К Райке сходим, Ванюшка, а?
Разговор углубляется в эту интересующую обоих тему и приобретает самый оживленный характер. Я прислушиваюсь и вновь ловлю себя на мысли о нереальности всего происходящего. Ведь только что подвергались смертельной опасности, она еще не прошла — лодка у вражеских берегов и кругом фашистские корабли, но спала напряженность, появился шанс на благополучный исход атаки, и — на тебе, задушевная беседа о какой-то «зануде Райке», которая «всех за нос водит»!..
Проходит еще часа три, и по отсекам разносится долгожданная команда: «По местам стоять, к всплытию!»
Настоящее, откровенное веселье охватывает матросов. Оживленные лица, смех, даже руки, быстро и споро делающие привычные манипуляции с механизмами, словно бы тоже радуются. Шестаков так крутанул маховик батарейного вентилятора, что тот взвыл, стремительно обнажив блестящую нить резьбы.
Лодка плавно качнулась и легла на левый борт, затем на правый. Ага, значит мы уже на поверхности. Гулко хлопает рубочный люк, и на минуту все мы глохнем: снято давление. Мотористы возятся с дизелем, и вскоре дробный грохот его наполняет отсеки. Полный вперед! Курс — Кольский залив!
После ужина в наш жилой отсек приходит командир. Он уютно устраивается на койке радиста, а вокруг располагается вся команда, свободная от вахты. Командир рассказывает подробности атаки, говорит о своих расчетах, о маневрах лодки. Его рассказ раздвигает стенки отсека, и мы воочию видим все перипетии того события, участниками которого только что были. А оно, это событие, грандиозно. Фашистский транспорт водоизмещением в восемь тысяч тонн — на дне Баренцева моря. Он затонул сразу, получив две торпеды в правый борт. Мы буквально выхватили его из каравана, охраняемого мощным конвоем, причем — не обнаружив себя. Та бомбежка, под которую мы попали, была случайной. Немецкий миноносец бомбил для очистки совести и ушел ни с чем.
Командир опять прежний, «мирный». Он добродушно улыбается, подтрунивая над «фонарем» Шестакова, но теперь-то я знаю, какой он в бою, какая сила скрывается за этой внешней мешковатостью.
Когда он уходит, Сергей Пьянков восторженно говорит, выражая общее настроение:
— С нашим батей не пропадешь!
8 марта
Проходит и этот день. Он полон тревоги. С раннего утра и до вечера нас провожают взрывы глубинных бомб. Бомбят не нас, а кого-то другого, идущего за нами, но кого? И как, должно быть, плохо приходится сейчас тем! А возможно, это мы оставляем какой-нибудь след?
Время тянется ужасно медленно, может быть, потому, что все мы мысленно уже дома, в Полярном. Матросы так же четко выполняют свои обязанности, а в глазах у всех мечтательная дымка предстоящих встреч. Но говорить на эту тему не принято. Даже командир, к которому я обратился с вопросом о времени прихода, ответил было:
— Завтра на рассвете.
Но, спохватившись, тут же добавил:
— Если, конечно, вообще придем.
Устье Кольского залива — очень опасное место. Здесь постоянные позиции немецких подводных лодок, и немало наших моряков, мечтавших вскоре ступить на родную землю, нашли свою гибель именно здесь, на пороге дома. Поэтому мне понятна тревога командира, хотя об опасности и не хочется думать.
Стемнело, и мы всплываем. Море относительно спокойно. Небо чистое, звездное. Скоро взойдет луна и снова протянет свой прожекторный луч через все море. Вот уж некстати!
Скорей бы дойти!
9 марта
Открылся маяк Сеть-Наволок. Он встал светлым пятном на горизонте, тусклым, еле различимым. До него еще далеко, очень далеко. Но это уже наша земля!
Два часа утра. Маяк Торос. Это уже пахнет Кольским заливом. А вот и долгожданное: «Сделать приборку в отсеках!»
Мы дома.
Вижу, как наш комендор Филька Ткач лезет по трапу на мостик. Это означает, что мы уже в Екатерининской гавани. Сейчас грохнет из пушки традиционный выстрел в знак победы.
Пять часов утра. Швартуемся к пирсу в Екатерининской гавани. Как жаль, что мы пришли в такую рань! Полярное спит, и нас едва ли кто встретит…
Вслед за другими матросами я поднимаюсь на мостик лодки. Вот они, знакомые сопки, причалы и здания бригады на берегу. Удивительное дело, эта картина, виденная множество раз, всегда по-новому прекрасна после похода и бесконечно волнует. Воистину, кто в море не бывал, тог горя не видал, тот никогда не узнает, каким счастливым можно почувствовать себя от одного только вида земли, даже если это угрюмые, пустынные скалы, засыпанные снегом.
Еще совсем темно. Рассвет только начинается. На пирсе веселые голоса и смех. Это наши ребята делятся впечатлениями с вахтой стоящей рядом «семерки». Скоро собирается целая толпа: все-таки наш выстрел кое-кого разбудил.
А на пирсе звонко горланят: Не шуми, волна коварная, В ясный день и мрак ночной Снова встретит нас Полярное На краю земли родной…
Слова давно знакомой песни тоже звучат по-новому.
Навстречу мне протискивается Вовка Воротников, радист «семерки». Долго трясем друг другу руки и улыбаемся.
— Ну как, не бомбили? — спрашивает он.
— Нет,— отвечаю я.— А как «восьмерка»? Когда вернулась? Кого потопила?
— Не вернулась она…
— Как — не вернулась?
— Так, совсем…
— Погибла?!
«Черт возьми! Да как же это?» — думаю я и ощущаю, как на разгоряченное недавней радостью сердце наползает ледяная волна. Мгновенно всплывают в памяти веселые лица Василия Ивановича, Юдина, Борьки, Сергея Сергеича… Всего неделю тому назад мы вместе дурачились на бригадном катке, играли в чехарду, ездили друг на друге. И вот их уже нет. Погибли все!..
Идем по дорожке к нашему дому и шатаемся, как пьяные. Сказывается долгое пребывание на море, в качку. Интересное это ощущение — твердая земля колышется под ногами, как палуба. Смешно, но сделать с собой ничего не можешь. Идем, цепляясь за стены, чтобы не упасть.
В кубрике по очереди заглядываем в зеркало и тихо ахаем. Оттуда на нас смотрят жуткие физиономии: черные, с разноцветными подтеками грязи, машинного масла и еще черт знает чего. Волосы — как кошма. На подбородках даже не щетина, а плесень какая-то.
В кубрике — мертвое царство. Команды всех остальных «малюток» еще спят. Мы стараемся не шуметь, чтобы не разбудить их, но все-таки то с одной, то с другой койки поднимается заспанная физиономия, щурит на нас глаза, потом расплывается в улыбке, и к нам летит неизменное:
— С возвращением! С победой!
Из бани я иду в штурманский кабинет. Николай уже на ногах. Он бурно приветствует меня. С особым чувством жмем друг другу руки. И начинается мое повествование. Он слушает, я рассказываю. Вижу по его глазам, что он чертовски рад за меня, хотя и старается не показать этого. Я тоже держусь с достоинством. Но как мне хочется обнять его сейчас!
Как легко дышится, когда поход окончен!
11 марта, Полярное
Сегодня пришло подтверждение разведки. Транспорт мы действительно утопили. Водоизмещение его 8000 тонн. Груз — военное оборудование.
С утра, вооружившись красками и кистью, я исправляю цифру на боевой рубке нашей лодки. Рисую шестерку. С пирса меня фотографирует Глебыч, наш бригадный фотограф.
Запомнилась мне еще одна картина. Мы — весь экипаж лодки — сидим в старшинском кубрике вокруг стола. За столом — батя, а перед ним — огромная куча денег. Он раздает их нам, тщательно сверяясь с ведомостью. Деньги — приз за потопленный транспорт. Мы их немедленно вносим в фонд обороны.
Появляется Ткач с большущей плетеной бутылью в руках. Из нее он наливает всем нам какой-то жгучей жидкости, и Анатолий Чекорев, наш штатный поэт, произносит свой дежурный тост:
Мы все, товарищи, здесь в сборе,
Морская дружная семья,
Сначала пьем за тех, кто в море,
И только после — за себя!
А в одном из углов матросы подсчитывают, сколько фашистских душ с потопленного транспорта приходится на каждого из нас…
Под утро, когда мы, наконец, добираемся до коек и укладываемся, Сережка Пьянков вдруг обращается ко мне с диким вопросом:
— В Норвегии мы были?
— Были.
— Транспорт утопили?
— Утопили.
— Гитлеру морду набили?
— Набили.
— То-то,— говорит он удовлетворенно и засыпает.
12 Марта
Сегодня был банкет с неизменным поросенком. Много приглашенных: бригадное начальство, офицеры с других лодок. Говорились громкие речи, велись задушевные беседы. Беседы лучше: откровеннее. И было даже как-то странно обнаруживать вдруг в седом, увешанном орденами подводнике, живом носителе легенды,— просто человека, который может от души хохотать, рассказывая бородатый анекдот.
Вот Колышкин, капитан первого ранга и Герой Советского Союза, командир нашей бригады. Он один из ветеранов Северного флота и один из создателей его. Об этом человеке уже сейчас можно писать книгу. Нет, кажется, ни одного особо примечательного похода, в котором бы он не участвовал или которым бы не руководил. Чего стоит одно только плавание на «Щ-421» под парусами! Такое и Новикову-Прибою не снилось…
А наш комдив Морозов? На вид суровый, даже свирепый, как расшумится — поджилки дрожат. А в действительности добрейший человек и прекрасный моряк. Он из тех, кому на берегу и скучно, и неуютно, чей подлинный дом — море.
А вот командир «пятерки» Хрулев. Это он в одном из последних походов в сложнейших условиях торпедировал и утопил транспорт с войсками. И можно только представить себе, сколько жизней советских солдат и офицеров он сохранил в этом походе. А сейчас он добродушно поддразнивает нашего батю, похохатывает в кулак и, по-видимому, меньше всего думает о том знамени том выстреле.
Очень жаль, что среди них нет сейчас второго нашего «малюточного» комдива Фисановича. Незадолго перед этим он ушел в Англию за новыми подводныли лодками. Это необыкновенный человек в полном и лучшем смысле слова. Все-таки море порядком огрубляет людей, во всяком случае внешне. А Фисанович — воплощение мягкости, вежливости и внимательности. Оставаясь моряком, он никогда не переставал быть интеллигентом, человеком высокой культуры не только в знаниях, но и в поведении. Этот боевой офицер, пустивший на дно двенадцать вражеских кораблей, мог смущаться и по-мальчишески краснеть из-за пустяка. А как внимательно он относится к матросам! К нему можно было прийти с любым делом, самым незначительным, и всегда он выслушает, обдумает все и даст дельный совет.
Помню, решали мы как-то в кубрике проблему: почему так часто идут вражеские караваны в Баренцевом море? Что наших много — понятно: Мурманск — единственный незамерзающий порт, ворота в большой мир. А что здесь, на Севере, нужно немецким торгашам? Думали, гадали и пошли к Фисановичу. Он тут же принес в наш кубрик карту. Развернул ее: смотрите — вся Скандинавия представляет собой горный массив, изрезанный до невозможности. Сухопутных дорог нет. Следовательно, снабжение лапландской группировки войск противника возможно только морем. Но это еще не все. Вот здесь, возле Петсамо и Керкенеса,— крупнейшие никелевые рудники, а никель — важнейшее стратегическое сырье. Гитлеровская Германия получает здесь почти восемьдесят процентов необходимого ей никеля. А это — опять транспорты, целые караваны грузовых судов, так как и в этом случае море — единственная доступная дорога.
И все сразу стало на свое место…
Большой популярностью среди матросов пользуется очень морская и очень «подводная» песенка, написанная Фисановичем. Там есть море и скалы, и торпедные атаки, и глубинные бомбы — словом, все, что составляет неотъемлемую часть нашего повседневного быта. Потому распевают ее с удовольствием.
Когда видишь таких людей, как Фисанович, невольно задумываешься о самом себе. Что я такое? Что я сделал хорошего? В чем мое призвание?
Кто ответит на эти вопросы, если я сам не могу их решить?
13 марта
Гибель «восьмерки» никак не выходит из памяти. В кубрике стоят их пустые койки, валяются вещи, лежат недочитанные книги. На стене висит расписание вахты — все знакомые имена. Имена остались, а людей уже нет.
Хуже всего то, что, видимо, это мы явились косвенной причиной их гибели. Не знаю, кто пустил этот слух, но он похож на правду. «Восьмерка» находилась в соседнем квадрате в момент нашей атаки и была обнаружена фашистским миноносцем. Те бомбы, которые в течение суток сыпались на их головы и в конце концов погубили лодку, предназначались нам…
Сегодня ушла в море «С-51». Ходил провожать. Илья Громов, штурманский электрик «эски», весело смеялся, прощаясь, а я думал с тоской: вернется ли?
Страшная штука война
Пришла с победой «М-104». Где-то у Маккаура потопила транспорт и вместе с ним катер-охотник, его охранявший. Штурманский электрик «четверки» Федя Кабот рассказал мне любопытные подробности атаки.
Транспорт стоял в небольшой бухточке, маскируясь отвесными скалами. Охотник крейсеровал возле него. В продолжение целого дня командир лодки выжидал момент, когда охотник подойдет к транспорту. Дождался, вышел в атаку и утопил обоих.
Атака прошла, как на учебном плесе. Даже удирать не от кого было. Поэтому удалось пронаблюдать до конца всю картину гибели транспорта. Федька успел сфотографировать его несколько раз через перископ, а штурман даже рисунок сделал,— потом он был напечатан в «Краснофлотце».
15 марта
Погода, как это бывает только на севере, резко изменилась. Подул теплый ветер с Гольфстрима, нагнал стаи белых пушистых облаков, и несколько дней подряд на промерзшую Кольскую землю падали крупные хлопья снега, казавшиеся почти теплыми после недавних холодов. Теперь снегопад прекратился, небо прояснилось, и все вокруг засверкало ослепительной белизной. Только вода в бухте еще больше потемнела. Стиснутая со всех сторон заново побеленными склонами, она кажется лужицей пролитого ультрамарина.
На пирсах многолюдно. После ласкового ветерка и снежной белизны не хочется спускаться в холодное, пропахшее соляром и прошлогодними щами, чрево лодки. Затянулись перекуры, чаще слышится грозный рык боцманов, подгоняющих разомлевших матросов. Весна! Хоть и полярная, скромная, робкая, а все-таки весна
У обрыва скалы, там. где стоит памятник Видяеву — командиру «Щ-422», погибшему всего месяца два тому назад,— громкие голоса и хохот. Пятеро здоровенных матросов, залепленных снегом, играют в чехарду.
И все правильно: погибшим — слава, живым — жизнь.
Откопал сегодня в бригадной библиотеке толстенную книгу о жизни Леонардо да Винчи. И первое, что бросилось в глаза,— его собственное четверостишие:
О, как молодость прекрасна, Но мгновенна. Пой же, смейся! Счастлив будь, кто счастья хочет,
И на завтра не надейся!
Стихи очень понравились ребятам, вероятно своей общей залихватской установкой: «Все трын трава!» И все-таки они лгут: жить без «завтра», без надежды, без мечты — нельзя.
Вот что рассказал мне сегодня штурманский с «двойки» Анатолий Митюнин (постараюсь записать так, как услышал).
«Говорят, самое страшное — это подвергаться смертельной опасности. Понятно: кому же охота умирать? Но ведь и опасности бывают разные.
Одно, когда человек сидит во время бомбежки на крыше и гадает: попадет в него бомба — или нет? Крыш много, может и не попасть. Другое дело, когда тот же человек идет в атаку. Тогда он вообще не думает об опасности, сатанеет и прет с одной мыслью: добраться до врага и воткнуть в него штык. Третье — форсировать минное поле на подводной лодке. В этом случае утешает мысль, что если и погибнешь, то в доли секунды.
И совершенно иное мы пережили в прошлый раз в Сюльте-фиорде.
Мы пропустили караван. Он проник в фиорд, когда мы уходили с позиции на зарядку аккумуляторов. Командир решил попытаться пройти в фиорд вслед за караваном. Но — не получилось: влезли в стальные противолодочные сети. Началось обычное: вперед, назад, влево, вправо, выше, ниже… И, как водится, в общей сложности — никуда. Сети держали прочно. И сколько ярусов их было — одному дьяволу да немцам известно.
Мы знали, что враг имеет привычку вешать на сети глубинные бомбы. Они могли рвануть в любую минуту. Это, конечно, было страшно. Знали и то, что сети связаны сигнальной системой с вражескими постами, и там, конечно, уже известно, какая рыбка попала в них. В этом случае они могли взять нас живьем: спустить водолазов и «поддеть на крючок». Такие случаи в мировой практике бывали. И Тот факт, что мы еще не взлетели на воздух, свидетельствовал об этом варианте.
Вот тогда-то командир и посадил боцмана в центральном посту с гранатами в руках перед открытым снарядным погребом. По его знаку боцман должен был взорвать лодку, если ее попытаются захватить.
И вот это-то и было самым страшным. Лодка тычется, как слепая, и всюду — препятствие. Время течет. А в центральном — зловещая фигура с гранатами в руках. Посмотришь в глазок — сидит. Так и хочется крикнуть: «Да бросай же ты!..»
Бросить не пришлось. Лодка вырвалась из сетей, когда, казалось, всякая надежда была потеряна. Но долго еще мы боялись поверить в это. А гранаты у боцмана пришлось силой вынимать из рук, пальцы закостенели и не разгибались. Кажется, он больше всех пострадал от этого испытания. Снял фуражку — вся голова седая.
16 марта
Живешь — не замечаешь. Все кажется обычным, будничным. Потом вдруг в один прекрасный момент как прозреешь. Оглянешься по сторонам — господи, да какая же красота тебя окружает! И причудливые изломы гранитных массивов, и постоянно меняющийся в своей окраске простор океана, и гулкие раскаты прибоя, и белые молнии чаек… Пройдет этот миг, и опять жизнь потянется привычной однообразной лентой. А хорошо бы так, чтобы этот миг не кончался, чтобы ты всегда и всюду видел, находил эту красоту, всегда чувствовал ее. Ведь красота — всюду!
Так с людьми. Кажется, изучил человека до последней морщинки. А какой-нибудь случай вдруг покажет этого человека с неведомой стороны, и засверкает он такими гранями, что глазам больно.
Вот хотя бы тот же Колька Александров, штурманский электрик «Щ-402». Сколько раз я встречался с ним в кабинете у Павлова. Парень как парень, ничем не примечательный. А случилась авария на лодке, погубившая половину экипажа, и проявились скрытые Колькины качества — замечательные качества моряка и мужественного человека: привел пострадавший корабль в базу. И сейчас, когда я встречаюсь с ним, я не могу смотреть на него без восхищения и даже какого-то внутреннего трепета. А он все такой же: болтает по пустякам и блестит глазами, когда представляется возможность «пропустить по маленькой»…
Открываю книжку о героях, гляжу на картину, изображающую какой-нибудь героический подвиг,— и неизменно вижу мощную фигуру в распахнутом на груди бушлате, плотно сжатые губы и глаза, горящие сверхдьявольским огнем.
Но ведь это же все неправда! Это в лучшем случае — шарж. Первое и постоянное качество истинно мужественного человека — скромность. Он незаметен, не лезет в глаза, а спокойно, настойчиво и верно делает свое дело. И истинный героизм, вероятно, в том и состоит, чтобы стараться как можно лучше сделать свое дело. Таков Александров, таков наш командир, таковы Новожилов, Захаров, Махов и другие члены экипажа нашей лодки.
По свидетельству Каверина, Фисанович говорил, описывая торпедирование миноносца: «…Ради бога, никакой романтики, ни одной высокой мысли, точнее — только одна: сейчас мы его хлопнем…»
Вот! А комиссар бригады вернул мне рассказ, посланный на конкурс газеты «Краснофлотец», как раз за то, что в нем было слишком много пота и крови, и мало «высоких» мыслей. Где же правда? Ведь не в бесконечном же «ура!» заключается война…
17 марта
Пришел караван союзников. Весь Кольский залив загроможден большущими океанскими судами. Сразу стало тесно и оживленно, как на площади во время демонстрации.
В Росте у причала судоремонтного завода стоит канадский танкер тысяч на шестнадцать тонн. У него разворочена вся корма. Дыра такая, что можно свободно пройти на шлюпке сквозь корабль. Это — след вражеской торпеды. Такую же силу несем и мы в своих аппаратах! Жаль, что их только два на нашей «малютке»…
На причалах полно иностранных моряков, в основном англичан и американцев. Первые — какие-то натянутые, чопорные и задаются страшно, вторые — веселые ребята, «свои в доску», как сказал Шестаков. На них причудливые одеяния и неизменные бороды: почему-то считается чуть ли не обязательным перед рейсом в Россию обзавестись этим свидетельством мужского достоинства… И все заняты одним: добычей сувениров. Особенно ценятся значки ПВХО, ГСО и бляхи с матросских ремней.
Мы с Сашкой Елфимовым тихо завидуем им: счастливцы, они видели весь мир!
Ванька Шестаков вчера отхватил трое суток «губы» — подрался с английским матросом. Причина-несходство взглядов на проблему второго фронта. Англичанин неплохо калякал по-русски: до войны плавал на торгашах, много раз бывал в Одессе. Сначала они с Шестаковым мирно распили фляжку рому (англичанин оказался запасливым), потом, как водится, пустились в дискуссию, и вот результат.
Наше общее мнение — мало дал. В самом деле, до каких пор чужими руками жар загребать будут? Тоже мне, союзнички!
18 марта
Быстро кончаются эти несколько дней передышки. Все они уходят на ремонт и осмотр механизмов. Работаем день и ночь. Командиру приходится даже применять свою власть, чтобы удержать особенно ретивых, готовых проводить на лодке все двадцать четыре часа суток.
И вот в этом-то, вероятно, особенность и своеобразная прелесть жизни подводника. Все мы — и офицеры, и матросы — живем в абсолютно одинаковых условиях и имеем одинаковое количество шансов абсолютно на все. От каждого из нас зависит жизнь всего экипажа; каждый прекрасно сознает это и вкладывает душу в свое дело.
Команда подводной лодки — это маленькая семья, где есть старшие и младшие, но все члены ее связаны какими-то особо прочными узами. И глава этой семьи, ее отец и начальник — командир лодки. Его у нас так и зовут: «батя», вкладывая в это слово и веру, и признательность, и любовь.
Мы вместе переживаем и смертельные опасности, и скупые военные радости, и глубинные бомбы, и победные салюты. А что может сблизить теснее, чем постоянная опасность!
Каждый член экипажа до мелочи знает всех остальных, и каждый уверен в другом. Уверенность — вот основа всего. Мне не забыть, как присматривались ко мне ребята, когда я перешел к ним с «семерки». Я понимал их тогда и не обижался за придирчивость. И какой радостью было для меня рукопожатие командира после первой атаки, первой победы, в которой я участвовал! Я помню, как заблестели глаза всех ребят, как каждый из них потянулся ко мне, чтобы сказать что-то хорошее…
Наш батя, капитан третьего ранга Константин Михайлович Колосов,— голова всему. В море, и тем более в момент атаки, мы — только исполнители его воли. Так уж устроена подводная лодка, что только командир видит цель, он один принимает решения, ведет атаку, стреляет торпедами. В доли секунды ему приходится решать сложнейшие задачи, чтобы выпущенные нами торпеды настигли атакованный транспорт, а сама лодка осталась не замеченной врагом. Конечно, в атаке участвует весь экипаж, и ее успех во многом зависит от того, как удержит лодку на заданной глубине боцман, как удержит ее на боевом курсе рулевой, как справятся с мгновенными ходовыми маневрами электрики, как точно — секунда в секунду — рванут заветные рукоятки торпедисты, короче — как справимся со своими задачами все мы — члены единого боевого коллектива. Но как бы мы ни старались каждый на своем боевом посту, если командир не смог правильно вывести лодку на боевой курс, если он неверно рассчитал атаку — торпеды пройдут мимо цели. Вот почему мастерство командира — основа всему. Что же касается нашего бати, то свидетельство его боевых качеств — на рубке лодки: звезда с шестеркой в центре. Шесть потопленных кораблей противника! Это надо уметь…
Но командир не перестает быть командиром и тогда, когда поход окончен, лодка вернулась в базу и начинаются недолгие «мирные» дни. Ремонт, подготовка к новому походу, матросские радости и горести — все на нем. И надо сказать, наш батя заботится о нас, как о собственных детях. Маленькая, характерная деталь: Женька Ефремов явился на лодку из морской пехоты и не успел переобмундироваться. Константин Михайлович пришел в кубрик, хмуро посмотрел на его неприлично-зеленые галифе и, не говоря лишних слов, «переобмундировал» его в собственные флотские брюки. Это, конечно, мелочь, но из таких мелочей складывается вся наша жизнь, а в ней батя всегда один и тот же — свой, близкий, больше того — родной.
Мы твердо знаем, что он не может допустить ошибки, которая стоила бы жизни экипажу, и поэтому готовы идти за ним на край света.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
