В степи, на взгорье, стоит зауральское село Усть-Суерское. Вдали видна сверкающая лента Тобола. Левый берег реки пологий, и низинные места заливают вешние воды, образуя летом гнилые болотца, покрытые чахлой растительностью. Зато правый, крутой и обрывистый, густо порос тальником. А дальше, усеянные березовыми колками, привольно раскинулись хлебные нивы. Благодатный край, богатый и пашней, и лугами, и пастбищами!
Когда-то половину села — Пуховский край — занимали большие крестовые дома. Словно крепости, были обнесены они высокими глухими заборами, за которыми сидели на цепи свирепые сторожевые псы. И дома, и подворья делались прочно, на века. Тут же каким-то чудом притулилась жалкая «мирская» изба. Во дворе — ни пригона, ни амбарушки. Много раз изба эта переходила из рук в руки. Много раз ее хотели снести. А она все стояла и стояла, подслеповато щурясь крохотными оконцами.
Лет через десять после Октябрьской революции в Усть-Суерском появился Александр Рогачев. Приехал он издалека, с Архангельщины, с женой Прасковьей и сыном Алешей. От Кургана до села добирались на попутной крестьянской подводе. У церковной ограды прямо на дорогу сгрузили скудный домашний скарб.
Неприветливо встретила Рогачевых сельская община. Им отдали «мирскую» избу, но отказали в земельном наделе. Туго пришлось переселенцам на первых порах. Трудились все. Сам Рогачев стал катать валенки, Алеша нанялся в пастухи, а Прасковья, уже немолодая, но еще крепкая и ладная женщина, старательно вела немудреное хозяйство и помогала мужу во всем. В девичестве научилась она ткать на кроснах и сейчас, на новом месте, пестрые шерстяные половики и белоснежные льняные дорожки, сделанные ее искусными руками, по ярмарочным дням нарасхват разбирались в Усть-Суерке. Ткала Прасковья по ночам, когда засыпал Алеша, в тесной и низкой горенке, а за стенкой, на кухне, угорая от духоты, муж бил шерсть «на струне» — на туго натянутых овечьих жилах.
Через год Алеша пошел в работники к первому богачу деревни Кузьме Пухову. Он пахал, сеял, косил сено, молотил хлеб, управлялся со скотом. Постепенно худенький смешной подросток, бегавший зимой и летом в длинной, не по росту, старенькой шинели и островерхой буденовке, стал рослым и статным парнем с открытым, чистым лицом, улыбчивыми голубыми глазами и задорным льняным чубчиком. На Алешу стали заглядываться девушки. Особенно он пришелся по душе чернобровой красавице Любаше, дочери сельской учительницы.
Но сынки богатеев относились к Алеше свысока, особенно Иван Пухов, рыжеволосый, рябой верзила, единственный гармонист на селе. Любил Пухов покуражиться и над девушками, а если они обижались, вставал и уходил. А какая же вечорка без гармониста? Вот и терпели девушки Ивана.
Алеша с неприязнью смотрел на Ивана. Эх, проучить бы хорошенько этого кулацкого сынка! Да нельзя: ведь Алеша в батраках у его отца. А ссориться с Кузьмой Пуховым… кто же решится на это? Не было на селе такого человека, который так или иначе не зависел от Пухова: этому нужно смолоть зерно, тому сбить масло или обмолотить хлеб… И люди шли на поклон к богатею:
— Выручи, Кузьма Сергеевич!
А тот вздохнет, почешет за ухом и ответит:
— Ох, грехи наши тяжкие… Все под богом ходим, паря. Придется пособить.
И «пособлял». Давал в долг деньги, продукты, семена. Расписок ни от кого не брал, а записывал должок огрызком замусоленного карандаша в потрепанную книжечку, с которой никогда не расставался.
Когда наступал срок уплаты, сам шел к должнику и, если тому нечем было рассчитаться, объявлял:
— После Петрова дня придешь на покос!
Многие бедняки, окончательно запутавшись в долгах, постоянно работали на Пухова под видом сезонных рабочих.
Как ненавидел Алеша этого маленького, с круглым бабьим лицом и бесцветными водянистыми глазами человечка! Летом Кузьма ходил в сыромятных бахилах, самотканых, «в елочку», штанах, таком же пиджаке, из-под которого торчал подол холщовой рубахи. На копне нечесаных волос блином лежала выгоревшая фуражка. Зимой он носил подшитые валенки, толстые шубные штаны и латаную овчинную борчатку, туго перетянутую опояской. Лишь раза два в году, по престольным праздникам, Кузьма Пухов преображался: надевал лакированные сапоги с длинными узкими носами и высокими негнущимися голенищами, черные плисовые шаровары, сатиновую рубаху, а поверх — пеструю шелковую жилетку и шерстяной пиджак. Волосы, подстриженные «под кружало», смазывал лампадным маслом. На самую макушку, чтобы виден был прямой пробор, водружал черный картуз с лаковым блестящим козырьком. В таком виде Кузьма важно шагал по улице, направляясь в церковь к заутрене. Вернувшись домой, тотчас снимал праздничную одежду, укладывал ее в высокий, обитый жестью сундук и опять превращался в «простого мирянина».
Кузьма вошел в силу незадолго перед мировой войной. Рядом с крестовым домом, полученным в наследство от отца, он построил второй, еще более обширный, с многочисленными хозяйственными службами. Потом у него появились две мельницы — ветряная и водяная, десятки коров, табун лошадей.
После революции, чтобы избежать большого налога, Кузьма разделил хозяйство между своими многочисленными родичами. В голодный тифозный год, когда начисто вымирали целые семьи, Пуховы множились, и край села, где они селились, даже получил название Пуховского.
Любимцем Пухова был старший сын Иван.
Не раз отец, нервно расправив бороду, внушал своему наследнику:
— Прежде, сынок, ты был бы первым на всю округу! А ноне власть у голытьбы. Комбедовцы, вишь, верховодят да комсомолия…
Иван не скрывал своего отношения к Алеше и при каждом удобном случае издевался над ним. Как-то на Мамаихе, где Алеша пас пуховских лошадей, появился молодой хозяин. Вскочив на жеребца, он галопом ворвался в табун. Лошади бросились в стороны. Иван злорадно хохотал, наблюдая, как Алеша собирает разбежавшийся табун.
Однажды к Алеше подошел секретарь комсомольской ячейки Гриша Сырников, чернявый, похожий на цыгана юноша, и сказал:
— Что ты смотришь на кулацкого выродка? Проучи его хорошенько!..
Осторожный и хитрый Кузьма поучал сына:
— С батраком надо полегче, сынок, а то, неровен час, в сельсовет пожалуется…
— Ха! В председателях Гаврюшка Загородных! Свой человек.
— Знаю, что свой, да и за ним ведь догляд есть — учительша, агроном, комитетчики. Сила в их руках. А супротив силы на рожон не попрешь.
— Что же мне, тятя, перед голодранцами теперь шапку ломать? — обиделся Иван.
— Не об том речь. Вот, к примеру, ты ворота у Любашки вымазал дегтем, с Сырниковым схватился. А они комсомольцы. Тут недолго и до беды. А зачем все сам, ежели у тебя дружки есть?
Первым дружком у Ивана считался Пашка Лавров, здоровенный детина. По селу о нем шла дурная слава. Ни одна скандальная история не обходилась без его участия. Пашка уже давно женился, но по-прежнему продолжал ходить на вечорки. С Алешей у него были свои счеты.
Все началось с того, что комсомольцы Усть-Суерки решили объявить войну самогоноварению. Алеша и его товарищи отбирали у подпольных винокуров аппараты, выливали самогон, а нарушителей закона штрафовали. Оштрафовали и Пашку Лаврова.
— Попомнишь! — пригрозил он Алеше.
Через неделю после истории на Мамаихе Рогачев вместе с Сырниковым отправился на вечорку. Едва они вошли в избу, как в нос ударило едким дымом. В одном углу сбились девчата, в другом сидели приунывшие парни.
— Что тут у вас происходит? — недоуменно спросил Алеша.
— Спектакля!— ехидно ответил Иван, стоявший посреди горницы.
— Поджег кудель, да еще и смеется?!— раздался возмущенный голос Любаши.
— Ломаться не будешь! Подумаешь, недотрога, уж и обнять нельзя!
— Ах ты, рябая рожа! — крикнула Любаша.— Думаешь, богатый, так тебе все дозволено?
— Ну-ка, прикуси язык!
— А что? Не боюсь я тебя!
Иван рванулся было к девушке, но тут же попятился: Любаша схватила скалку и замахнулась на него.
— Смелая стала… Смотри, как бы вдругорядь не вымазали ворота! — зло процедил обидчик.
— Алеша, Гриша! Да что же это такое! — задыхалась от негодования Любаша.— Гоните его в шею!
— Уходи подобру! — твердо произнес Алеша и шагнул к Ивану. Рядом встал Сырников.
— Ладно, уйду! — сверкнул глазами Пухов.— Еще покланяетесь, поваляетесь у меня в ногах! — И хлопнул дверью.
Вскоре в избе старой бобылки появился новый гармонист. Отец Гриши Сырникова, не любивший Пуховых, забрал все свои скудные сбережения и отправился в Курган. Там он купил у цыгана гармошку и вручил сыну.
— На, весели молодежь. Утри Пухову нос.
При виде старой, обшарпанной однорядки Гриша не выразил радости.
— Ты, Гриша, не гляди, что с виду она неказистая,— заметил отец.— Зато голоса— таких поискать! А вывеску мы ей подновим.
Прошло немного времени, и Гриша не узнал гармони: на ладах жаром пылали медные планки, блестела покрытая лаком коробка; к басам были хитроумно пристроены маленькие звоночки.
Теперь парни и девушки охотно шли на красные посиделки (так стали называться вечорки), танцевали, пели хором новые песни.
Иван лютовал. Кто такие Рогачев и Сырников? Один батрак, да и другой не лучше. И они посмели стать на его пути?!
Но комсомольцы пошли еще дальше. Вместе с комитетчиками они появлялись в домах богатеев, заставляли сдавать излишки зерна, облагали налогом.
Алеша работал секретарем в Совете, в том самом, где председательствовал Гаврила Лукич Загородных. Жадный собственник, Загородных заставлял Алешу ухаживать за сельсоветской лошадью, обрабатывать десятину, которая под видом общественной находилась в его личном хозяйстве.
Соберется Алеша в клуб, а председатель ему:
— Надо скот кормить, обревелся уж.
Паренек молча сносил притеснения Загородных: начальство!
Как ни изворачивался Кузьма Пухов, а пришлось ему распрощаться с водяной мельницей — она перешла в руки комитета крестьянской взаимопомощи. Теперь бедняки вздохнули свободно: построили маслобойню, купили жатку, сеялки.
Но кулаки не дремали. Под видом картежной игры они собирались по ночам в бане у Загородных. Алеша узнал о их разговорах и сообщил комсомольцам. Те решили разоблачить председателя. Сырников написал в газету «Красный Курган». Сигнал комсомольцев подействовал: Загородных сняли с должности.
Однако, потеряв опору в Совете, кулаки не думали сдаваться. Кузьма Пухов и Загородных тайно приглашали к себе Пашку Лаврова, угощали вином. Постепенно зрел план заговора.
— Все дело, мужики, в комсомолии,— нашептывал Пухов.— К примеру, взять Алешку Рогачева. Ой, сколь зла от него!.. Надо что-то делать.
— Известно, что! — отозвался Лавров и с силой прижал потрескавшийся ноготь большого пальца к столешнице.
Кузьма испытующе посмотрел на него, быстро наполнил сивухой стакан.
— Выпей, Павлуха! На тебя вся надежда. Не может того быть, чтобы не нашлось силы супротив сопляков!
— Ш-то? Алешка м-меня сильнее?! — заорал Лавров, дико вращая пьяными глазами.— Убью, гада! Убью!
— Верно, Павлуха! — поддержал Загородных.— Давно пора проучить активиста комсомольского. Да заодно и Гришку Сырникова.
— Всех порешу!
— Только надо все это с умом, Павлуха,— наставлял Пухов, вытаскивая из потрепанного кошелька несколько бумажек.— А пока возьми вот на опохмелку.
Пашка схватил деньги и сунул за пазуху.
Весенним вечером Алеша и Гриша ушли в клуб на собрание бедноты. Домой, уже ночью, Алеша возвращался один, не подозревая, что Лавров и Загородных давно поджидают его, укрывшись в засаде. Когда он проходил мимо большого, погруженного в темноту дома, из-за угла выскочил Лавров. Выстрел из охотничьего ружья раздался в двух шагах. Алеша упал. Разъяренный бандит добил комсомольца прикладом…
Так восьмого апреля 1928 года погиб Алеша Рогачев. Лавров и Загородных пытались скрыться, но были пойманы и понесли заслуженную кару.
* * *
На сельской площади, в центре села Усть-Суерки, возвышается обелиск. Здесь похоронен Алеша Рогачев. Его имя носят школа и пионерская дружина,
