Сказание о граде Ново-Китеже

Глава 5.
Туман
Нонь осершается, от земли отделяется, сначет выше леса стоячего, нише облака ходячего, горы, рени и озера мет ног пропускает, поля и луга хвостом устилает.
Сказка.
Косаговский энергично набирал высоту. И чем выше поднимался самолет, тем шире развертывался простор.
Колеса шасси висели над горами, поросшими темно-зеленой тайгой. Иногда тайгу разрывали речки, сверху дегтярно-черные, но вспыхивающие неожиданно ослепительными искрами. Осколками разбитого зеркала сверкали круглые, как циркулем обведенные, небольшие озерки, а затем вдали открылось большое озеро, но какое-то странное, точно слегка запыленное.
«Почему оно такое?» — подумал капитан, и, словно отвечая ему, самолет резко тряхнуло. Ветер переменился, подул откуда-то сбоку, потом задул в лоб, и снова сбоку, но уже с другого борта. Небо внезапно заволокло тучами. Самолет летел упрямо к озеру, и оно появилось совсем рядом, под крылом самолета. И капитан увидел, что на озере буря. Она и к самолету тянулась черными щупальцами. Птуха, сидевший сзади капитана, наклонился к нему и крикнул:
— Смотрите, смотрите! Ох, зальет нам сала за шкуру!
Из мутной мглы, метавшейся над озером, медленно поднялся бешено вертящийся гигантский столб. Он тянулся все выше и выше, дотянулся до низких, быстро летящих туч и уперся в них. И другие черные, изогнутые ветром смерчи вставали над озером, их расплывающиеся вершины тоже подпирали низкий и мрачный небосвод. Самолет брел меж этих черных колонн, то и дело резко сворачивая от них в сторону.
Неожиданно хлынул дождь, крупный проливень. Теперь, казалось, самолет не в воздухе летит, а плывет под водой. Стекла иллюминаторов закрыли сплошные водяные потоки, и нельзя было понять, где находится самолет — над горами, тайгой или его занесло уже в степи Монголии.
Самолет круто пошел вверх, но провалился, словно обессилев, и задрожал испуганно. Ветер то пинал его в бока, то бил по хвосту. Иногда эти удары были такими яростными, что самолет едва не переворачивало. В зеркальце наблюдения за кабиной отражалось лицо Виктора, и капитан видел его сжатые губы, глубоко прорубившиеся морщины в углах рта и мелкие бусинки пота на лбу.
— Где мы сейчас летим, Виктор Дмитриевич? В Балашиху-то попадем?
Виктор помолчал и устало ответил:
— Не ручаюсь. Похоже, что сдуло с курса.
— Что же дальше?
— Определиться надо. Как выйдем из дождя, попробую сориентироваться… Если горючего хватит.
Птуха высунулся над плечом капитана.
— Полундра?
— Пока еще нет.
Мичман вздохнул и, покосившись на Сережу, шепнул:
— Напрасно мы салажонка взяли.
«Попробовал бы ты его не взять!» — подумал капитан.
Ливень внезапно прекратился. Уменьшилась болтанка. Снова ровно и чисто запел мотор. Внизу была тайга.
— Виктор Дмитриевич, живем? — весело крикнул капитан.— Имеем видимость?
— Что толку?! — В голосе Виктора было раздражение.—Глазу не за что зацепиться.
Ратных прильнул к окну. Тайга, тайга, тайга! Таежное море без берегов. Ни приметных горных вершин, ни рек, ни озер, ни дымка над темно-зеленой щеткой тайги. Ратных шагнул к другому борту, но и с той стороны было безбрежное таежное море. В это время услышали громкий, злой голос Виктора:
— А , черт! Этого только не хватало. Смотрите вниз!
Птуха и Сережа прильнули к окнам и увидели, что от земли поднимаются густые клубы дыма. А капитан, вглядевшись, понял: это туманом застилается тайга. В низинах туман разлился синеватыми озерками, развесился белесыми космами по деревьям. Он колыхался от ветра, поднимаясь все выше и выше, и поплыл мимо окон самолета густой, липкий какой-то, как клей. И в кабину проникла и прильнула к лицам промозглая, пахнущая болотом сырость тумана.
Летчик зажег крыльевую фару. Впереди возник ослепительный белый экран. Чуть проступили в тумане крылья самолета. Виктор выключил бесполезный свет.
Ратных закрыл глаза. Ему всг.омнилось… Такой же туман застал его однажды в тайге. Мимо костра пролетела большая птица. Ослепшая в тумане, она шаталась в стороны, задевая крыльями то за землю, то за кусты, потом с разлета ударилась о дерево и упала…
— Виктор Дмитриевич, а если выше? Может, уйдем от тумана.
— Нельзя. Потолок,— глухо ответил Косаговский.— У нас большой груз…
— Теперь, мичман, кажется, полундра,— тихо сказал Ратных.

Виктор измотался до предела. Ноги затекли, встань — зашатает. Пальцев он уже не чувствовал. Сотрясения штурвала отдавались тупой болью в плечах, будто он целый день долбил ломом камни. Будет конец этому проклятому туману? Не над всей же Сибирью он висит?
На приборной доске вспыхнула красная лампочка: горючее на исходе. Пора уже думать о посадке. Пора! Черт! Давно пора! А как сядешь, где сядешь?
И вдруг Виктора ослепило. Крылья самолета выступили из тумана и заблестели, словно по ним мазнули огромной кистью с расплавленным золотом. Солнце, чистое и ликующее, ворвалось в кабину, а под самолетом открылась земля. Вместе с солнцем пришли покой, безмолвие, будто самолет, подобно кораблю, вошел в гавань, укрывшую его от бури.
Густая тень машины стремительно неслась по необъятной равнине, гладкой, без холмов, оврагов, без леса. Идеальная посадочная площадка! Но летчик почему-то отвернул от нее и пошел на запад, где синел небольшой горный кряж.
— Ха! Видали? — удивился мичман.— Под нами ровненько, а что мы будем с этих гор иметь? Компот!
— Под нами не ровненько, а болото,— сказал Ратных.— И какое еще болото!
Мичман снова припал к окну. Верно! К горизонту уходила бурая, клокастая, как линяющая волчья шкура, замшелая болотина. Топь поблескивала «окнами» закисшей, ржавой воды. Необъятное это болото, голое, безжизненное, навевало тоску и страх.
Горы, к которым летел самолет, приближались с каждой минутой. Уже видны были отдельные вершины, то голые, с острыми гребнями, то лобастые или заросшие лесом, похожие на небритые корявые щеки. Это, видимо, были останцы размытых и выветренных горных хребтов.
Сопки медленно проплыли под самолетом. Посадочной площадки не было. А дальше, за сопками, до самого горизонта стояла матерая, сплошная тайга.— «Сзади болото, впереди тайга, посередке горы. Веселенькое дело!» — мрачно усмехнулся летчик. Нажав педаль управления, он решительно накренил самолет, развернулся снова к горам. Неужели не найдется там долинки, просто ущелья? Виктор напряженно вглядывался в каждую каменную складочку. И вдруг поспешно сбавил газ и отдал ручку от себя. Самолет пошел на снижение. Летчик увидел, наконец, подходящую площадку.
Но разве можно назвать посадочной площадкой узкую щель, с двух сторон зажатую скалами, с третьей — перегороженную тайгой, а с четвертой — отсеченную пропастью. Садиться можно было только со стороны пропасти. А не коротко ли ущелье, и нет ли там камней? Дьявол знает, чем это кончится!
Самолет, снижаясь, летел уже над обрывом ко входу в темный коридор меж скалами. Эта щель казалась такой узкой, что думалось: самолет непременно зацепится о скалы и сломает крылья. Если бы мог он, как птица, эти крылья сложить!
Почувствовался легкий толчок. Самолет коснулся колесами края обрыва и покатился стремительно по ущелью. Черная стена тайги, замыкавшая щель, помчалась навстречу. Ратных поднялся со скамьи и ухватился левой рукой за шпангоут фюзеляжа, чтобы смягчить удар, если он будет. А правой рукой крепко прижал к себе Сережу. Мичман, взглянув на них, встал рядом, близко к мальчику, прикрыв его с другой стороны.
Их удивила тишина после многочасового рева мотора и внезапный переход от солнечного дня к сумеркам. Самолет стоял с выключенным мотором в тени скал, в нескольких метрах от таежных великанов-сосен и крупных обломков скал меж ними.
Минуту в самолете было тихо. Первым заговорил Сережа:
— Надо же! Вот это приключение!
Птуха открыл дверь и сбросил железную лесенку. В кабину ворвались запахи таежной прели, размокшей от дождя земли.

Глава 6.
Тайга
Да здравствует дорога,
Потерянная в лесах.
Э. Багрицкий. Искатель.
Виктор сел на замшелый обломок скалы и закурил. Эта, первая после долгого и тяжелого полета затяжка,— самая сладкая из всех. Но лицо летчика было мрачно. Он сидел, не поднимая глаз, угрюмо разглядывая на ладонях ребристые отпечатки штурвала. Ратных участливо посмотрел на него и сел рядом.
— Только не утешайте! — сказал Виктор раздраженно.— За такое гнать надо в шею из авиации. Даже воздушного извозчика из меня не получилось.
— Да бросьте вы! Не полет был, а воздушная акробатика.
— Что бросьте? Заблудился вот…
— Диво было бы не заблудиться. И ветры, и дождь, и туман. Все тридцать три несчастья, как у Епиходова. А как вы сумели сесть — уму непостижимо!
— Говорил же я — не самолет, а воробей. На подоконнике сядет.
— Я не о самолете говорю.
— А я о нем! — Виктор подошел к самолету и погладил, горестно и нежно, его крыло.— Не оставлю здесь «Антона». В лепешку расшибусь, а вытащу его отсюда.
Виктор начал заботливо укутывать мотор чехлами. Ратных и Птуха помогали ему.
— Знаки надо разложить,— сказал летчик.— Нас с воздуха будут искать.
— Искать будут,— согласился капитан.— А кто? Не лучше ли замаскировать самолет, а не знак раскладывать?
— Понял вас,— подумав, сказал Виктор.— На стыке трех границ живем.
— Кошмар! — вздохнул Птуха.— То ли мы у себя дома, то ли к дру зьям в Монголию залетели? А если занесло нас к императору Пуи, к самураям? Умереть можно от смеха!
Косаговский вытащил из планшета полетную карту, посмотрел и раздраженно опять засунул ее.
— Вылетели мы за пределы этой карты. И черт его знает, как далеко! — Виктор ударил кулаком по баку.— Слышите? Звенит. Пустой! Мы на последних граммах сели. А куда залетели? В какую сторону? Нас с курса на курс гоняло. Компас такую сарабанду выплясывал!..
— Давайте осмотрим для начала это ущелье — сказал спокойно капитан.
Ратных и Косаговский пошли к пропасти. Дойдя до обрыва, посмотрели вниз. Они стояли в полумраке ущелья, а пропасть насквозь просвечивалась солнцем. Его лучи алмазно блестели в струях небольшого водопада, свергавшегося со скал. Похоже, что отсюда начиналась небольшая речка, убегающая в тайгу.
Внезапно до них долетел взволнованный голос Сережи. Он кричал с высокой скалы:
— Идите сюда! Карамба! Я озеро открыл!
К Сереже пришлось подниматься по каменистой, звонкой тропе. Озеро, небольшое, идеально круглое, лежало как впаянное, вровень с низкими берегами. В сумраке ущелья оно казалось угольно-черным.
— Похоже на кратерную воронку,— подумав, сказал Ратных.— Питается, видимо, подземными ключами. Здесь и рождается водопад.
— Я и название придумал! — Синие глаза Сережи восторженно сияли: — Целых три. Озеро Тома Сойера! А может, лучше — озеро Двух капитанов? Нет! Озеро Чапаева! Как, подходяще?
— Вполне,— серьезно ответил капитан.— А где мичман?
— Дядя Федя и Женька по камышам шарят.
— Зачем их туда понесло?
— Женька уток гоняет, а чего дядя Федя делает — не знаю.
— Мич-ман!..— закричал Ратных, приложив ко рту ладони.
— Здесь! — неожиданно появился Птуха. Он был весь в камышовом пуху.— О взрывчатке беспокоюсь. Найдутся охотники до нашей взрывчатки. Это я вам говорю! А в озере есть яма добрая, просторная, дно каменистое.
— Утопить взрывчатку решили?
— Так точно! Она и так водоустойчива, да еще в цинках запаяна. Несите ее, товарищи, потихонечку, а я буду под воду ее опускать.
Взрывчатка была утоплена в озере.
— Порядочек! И место очень заметное,— довольно огляделся мичман.— Этот телеграфный столб отметкой будет.
На берегу озера, против ямы со взрывчаткой, стояла большая сухая лиственница с ровно обломанной вершиной, с опавшими ветвями и осыпавшейся корой. Она была похожа на телеграфный столб, заблудившийся в тайге.
— А фикусы прятать будем? — улыбнулся вдруг Ратных.
— О, спасибо, что напомнили! В кабине они засохнут, бабенки тогда с меня шкуру спустят! Кошмар, что будет! Выставлю на улицу, пускай их дожди поливают,— хлопотливо сказал Птуха и пошел к самолету. Его догнал Сережа.
— Дядя Федя, а я, знаете, чего хочу у вас попросить? Я мяч футбольный возьму. Может быть, погоняем где-нибудь.
— Об чем разговор! И погоняем! — весело согласился мичман.
Вытащив из кабины фикусы, принялись за маскировку самолета. На это ушло несколько часов. Самолет завалили сосновыми ветвями и молодыми елками. Хорошо, у летчика нашелся топорик с железной ручкой.
Окончив работу, закурили.
— Я предлагаю немедленно тронуться в путь,— сказал капитан.
Косаговский поморщился, может быть от папиросного дыма.
— А если нас будут искать?
— Вы про самолет говорите? Если увидим, что самолет наш,— будем сигналить ракетами.
— А куда пойдем? — снова спросил Виктор.
— Будем искать какое-нибудь селение. Идти нужно либо на юг,— тогда выйдем в степь,— либо на север. На север все реки текут… Одно из двух— юг или север.
— Нам все же легче, чем Остапу Бендеру. У него не два, а двенадцать стульев было! — сказал вполне серьезно мичман, а в глазах его была улыбка.
— Идти надо по азимуту,— продолжал капитан.— Компас для этого нужен. Придется с самолета снять.
— Он громоздкий. И мне не хотелось бы рисковать им,— нерешительно сказал летчик.
— У меня компас есть,— воскликнул Сережа, открыл свою полевую сумку и протянул капитану крошечный, не более пятачка, компас в медной коробочке.
— Вот это компас! — засмеялся Птуха.— То ли румб показывает, то ли цену на копченую скумбрию.
— Напрасно, мичман, смеетесь,— освободив стопор стрелки, сказал Ратных. Она заметалась и успокоилась, показав север.— Компас у тебя, Сережа, отличный. Что еще у тебя в сумке? Давай, вытряхивай!
— Еще нож есть. Не простой, а с секретом. Нажмешь эту кнопку… Чик — и готово!
Из рукоятки выскочил узкий обоюдоострый нож.
— Мамочки! — с деланным испугом отшатнулся Птуха.— Зачем он тебе?
— Не могу же я в тайге без оружия. А это, скажете, не понадобится?
Сережа показал небольшой пузырек с прозрачной жидкостью. В пробку была вделана стеклянная палочка.
— Кислота! Благородные металлы испытывать, золото или платину. А еще, вот, стекло.
— Положительная собирающая линза для изучения Марса,— сказал Ратных.— Она-то тебе зачем?
— Она же зажигательная! — гордо ответил Сережа.— Спички израсходуем, или намочим, а я все равно костер обеспечу. Будьте спокойны!
— Ты, видно, надолго решил в тайге поселиться? — горько усмехнулся Виктор.— Эх, Серега, глупыш ты мой!
Сережа обиженно засопел:
— Ладно тебе! Только и знаешь: глупыш да глупыш…
— Тайга! — вздохнул вдруг невесело Птуха.— И слово-то звероватое…
— Значит так! — капитан шлепнул ладонью по колену.— Принимаем решение идти в тайгу. Курс — норд! Вопросы есть?
Косаговский не ответил, но по лицу его видно было, что он согласен. Мичман встал:
— Есть, идти в тайгу! Держаться будем нордовых четвертей. Но перед походом закусить бы не мешало…
Из багажного люка была уже вытащена залитая стеарином коробка с бортпайком. В ней были консервы, галеты, шоколад, сгущенное молоко, сахар, чай, лук и соль. Кроме бортпайка вытащен был солдатский котелок с крышкой, ракетный пистолет и патронташ, набитый ракетами.
Ели молча, а когда кончили, все, точно по команде, поднялись.
— Пошли! — засовывая топорик за ремень, скомандовал Ратных и посмотрел долгим взглядом на Сережу, привязывавшего к ремню футбольный мяч. Виктор понял этот взгляд, и в лице его что-то дрогнуло.
— Дорого бы я дал, чтобы отправить его в кино, на утренний…— тихо сказал он капитану.

Лето 1941 года в Забайкалье выдалось на редкость раннее и дружное. Еще в начале мая тайга обтаяла. Но было все же сыро, нелегко было брести по тайге. Шли медленно и молча, часто останавливались оторопело перед сплошной, казалось, непроходимой чащей.
— Идем правильно,— сказал капитан.— Я все время слышу слева шум речки, той самой, что выбежала из озера Чапаева.
Никто, кроме капитана, никакого речного шума не слышал.
— Километров десять прошли? — спросил мичман.
— От силы три.
— Мамочки! Мне просто смешно! А на ногах все десять повисли.
Сережа сначала ликовал: он идет по тайге. Не в книжке читает, не в кино смотрит, а идет по настоящей тайге. Здесь и солнечный свет какой-то странный, словно над головой повисла крыша и через проломы этой крыши зеленоватые солнечные лучи падали в теплый, парной сумрак. Пахло смолой и прелой хвоей. Елки, словно их распарили в кипятке, источали острый пряный запах. Кружилась голова.
Сережа воображал себя то сибирским партизаном, идущим в разведку, то Кожаным Чулком в девственных лесах на берегах Сусквеганны. А где-то недалеко идут по тропе войны гуроны…
Радовался и Женька. Он шарил по земле черным влажным носом, жадно и быстро вдыхая диковатые таежные запахи. И вдруг начинал лаять яростно, самозабвенно или носиться по кустам — нескладный, веселый и беззаботный.
Но Сереже с каждым шагом идти становилось труднее. Сучки цеплялись за куртку и штаны, царапались, как злые кошки, а по лицу били колючие хвойные лапы. Сумка колотила по коленям, за футбольный мяч, привязанный сзади к ремню, кто-то хватался и тащил назад. А ноги ступали во что-то мягкое, трухлявое, разъезжались на осклизлых сучьях и ржавой слежавшейся хвое.
Капитан не раз уже оглядывался на Сережу, отобрал у него полевую сумку, посоветовал спустить футбольный мяч и спрятать за пазуху. Идти стало как будто легче, но снова сучок нацелился ему в глаз, а ноги по колени провалились в труху упавшего и сгнившего ствола. Ему помог выбраться шедший рядом Птуха. Вот тогда, посмотрев на измученное, измазанное лицо Сережи, капитан остановился и спросил участливо:
— Устал, таежник?
— Очень,— тихо ответил Сережа.
— А почему же не сказал, чудак?
Сережа молчал, виновато опустив голову и облизывая потрескавшиеся губы. Рядом с ним стоял Виктор, привалясь плечом к дереву. Он измотался еще в полете, и теперь брел, опустив плечи, полузакрыв глаза. Он рад был остановке.
— А ну-ка, Сережа, садись мне на закорки.— Ратных подошел к мальчику и, повернувшись, подставил спину.— Ты уже больше не ходок. Садись, садись, ты не тяжелее рюкзака.
«Надо же !..» — подумал со стыдом Сережа. Но идти дальше он и вправду не мог.

И снова пошли по тайге. Первым шел капитан, с Сережей на спине, за ним шагал мичман, шумя на всю тайгу регланом, за ним брел измученный Виктор, неся за ремешок, как грибное лукошко, летный шлем, иногда отбрасывая с лица влажные от пота волосы. Последним плелся Женька. Он уже не носился по кустам, а еле-еле шел, повесив язык.
— Далеко еще нам идти? — спросил Сережа с тоской. Он чувствовал, как тяжело дышит капитан.
— Не знаю,— ответил Ратных, останавливаясь. Он опустил Сережу на землю и вытер потное лицо изнанкой фуражки.— Тайга, она и есть тайга. Будем вот так идти от дерева до дерева — и глядишь, до Тихого океана дойдем. Китайцы тайгу недаром называют «Шу-хай», лесное море.
— На Тихий океан, значит, пеленг берем,— хмуро отозвался мичман и поглядел, покачивая головой, на свои измазанные в грязи щегольские ботинки.— Не надел, дурень, кирзовые сапоги, для города прифрантился. А попал в тайгу. Кошмар!.. Теперь, Сережа, ко мне на спину садись. Виктора Дмитриевича от ишачьей обязанности освободим. Он сегодня нас всех троих на себе тащил!
Солнце пошло книзу и светило, невидимое, где-то за деревьями. На тайгу начали опускаться сумерки.
— Отабориться надо,— сказал капитан.— Лучше места для ночлега не найдешь. Сушняку много и река неподалеку…

Третий день шли они чернями, густой, мрачной тайгой. И вошли в пихтарник, сырой, замшелый, увешанный от верхушек до нижних ветвей мертвенно-бледными лишайниками.
У Сережи ныли плечи, горели подошвы, ломило поясницу. Не было ни одного мускула, ни одного сустава, который не болел бы. И снова начинался позор, снова тащили его на закорках, теперь уже все трое, по очереди.
Посвистывал в вершинах деревьев бесприютный, тоскливый таежный ветер. Кончались продукты. Сегодня, по приказанию капитана, были выданы уменьшенные порции. А тетерева и рябчики перепархивали стайками, ощипывая хвою.
— Эх, тулочку бы сюда! — горестно вздохнул капитан.— Были бы по горло сыты.
Все начали замечать, что капитан ищет что-то, тревожно и озабоченно глядя под ноги и по сторонам.
— Грибы ищете? — не утерпел мичман.— Рановато им, а хорошо бы подберезовиков.
— Нет, не грибы,— ответил капитан.— Тропу ищу. Неужели здесь никто не живет?
Он остановился и прислушался.
— Ого-го! — вдруг во весь голос закричал капитан.
— Гай-гай-гай! — заголосил и Птуха.
Голоса их безответно завязли в чаще. Путникам стало не по себе.
— Компот дело! — покачал головой мичман.
На ночлег устроились, когда уже не было никаких сил идти дальше. Всех уложил повальный сон. Но Косаговский проснулся спозаранку. Ему больно намяли ребра подстеленные ветки.
Солнце еще не вставало, только утренняя молочная синева залила тайгу. Летчик хотел было снова прилечь, но услышал шаги. Виктор вскочил и увидел подходившего капитана.
— Что случилось, Степан Васильевич? Куда вы ходили?
— Все в порядке, спите. Ходил на реку посмотреть, на ту же самую, около которой все время шли. Здесь она уже больше. Можно попробовать на плоту. Это — наше спасение.
Виктор прислушался. Действительно, где-то близко шумела река. Похоже было, что сразу говорило несколько человек, и все с разными интонациями— и с удивленными, и злыми, и веселыми. А вчера, измученный, он ничего не слышал.

Глава 7.
Река
Тунгусна, тихая река, 
Не выдавай плотовщика.
Э. Багрицкий.  Исследователь.
Маленький ручеек из озера Чапаева стал широким потоком. Прозрачная литая струя летела в берегах, крутила черно-зеленые водовороты, несла валежник, кусты тальника и выскори — деревья, вывороченные с корнями. Казалось, тронь тугую речную гладь — и вода спружинит, окажется твердой и скользкой, как полированная сталь.
Сосны валил только капитан: топор был один. Но когда он отдыхал, Косаговский обрубал вершины и сучья. Мичман искал по лесу гибкий молодой ельник и резал его Сережиным ножом, а Сережа таскал этот ельник к реке.
— Карамба! — кричал он, блестя глазами.— Том Сойер, Гек Финн и Джо плыли на плоту по Миссисипи! А мы не хуже!
Работали весело и жадно. Когда в работе каждый мускул, когда глубоко дышит грудь, нет места в душе унынию и неверию,— тогда ничто не страшно.
Разделка деревьев была закончена. Капитан взялся за самое трудное, начал вырубать в бревнах пазы и вбивать в них длинные жерди, поворники. Ими он скрепил бревна плота. Все остальные в это время скручивали по указке капитана вицы из ельниковых прутьев. Вицами связали бревна, и к полудню плот был готов.
— По местам стоять, с якоря сниматься! Полный вперед!..— гаркнул мичман, восхитив Сережу, и, навалившись на шест, оттолкнул плот от берега.
Река, золотистая на стрежне, где плескалась солнечная зыбь, у берегов была темной. Там стоял лес, вода подмывала его корни, и деревья наклонялись над рекой причудливыми арками и целыми тоннелями. Темный, извилистый, таинственный путь! Всем существом своим ощущали плывущие на плоту упругость воды, ее стремительную силу.
Вода — прозрачная, как зеленое стекло, и видно, как пролетают под плотом, на дне, огромные подводные скалы. Ударься об них плот — по бревнышкам разлетится! Но мичман не выпускает из рук шест и в нужный миг отворачивает плот от подводных рифов. Моряк щурится от солнца, спокойно и весело глядит на реку, негромко напевая:
Там, где мчится река Амазонка,
Там я буду тебя вспоминать…
А Сереже не очень нравилась река. Тревожно на ней. И особенно не нравится ему зловещий, хлюпающий, какой-то глубинный голос реки. Даже Женьке он не нравится. Пес дремлет свернувшись, но то и дело открывает один глаз и рычит на реку.
— Что это хлюпает там? — не вытерпев спросил Сережа.
— Водяной щи хлебает,— ответил капитан.
Путники засмеялись.
— Я вас по-серьезному спрашиваю,— обиделся было Сережа, но тоже засмеялся. Всем весело, всем хочется дурачиться и шутить, все верят, что недалек благополучный конец тяжелого пути.
— А как мы, Сережа, реку эту назовем? — спросил мичман, бултыхнув шестом по воде.— Ну-ка, подумай!
Сережа подумал, выпятил нижнюю губу, потрогал ее пальцем и сказал нерешительно:
— Сердитая она какая-то… Ладно! Пускай Сердитая и будет.
А Сердитая бережно несла их плот до сумерок. На ночлег пристали к низкому, заросшему тальником берегу. Ужин, он же обед, был невеселым,— очень маленькие были порции. Это скрыли от Сережи, подкладывая ему куски побольше. А утром, на рассвете, снова поплыли. И опять Сережа опасливо косился на тугие, напруженные речные струи с шапками желтой пены. А мичман радовался:
— Тридцать узлов делаем, не меньше. Получается дай боже!
— Не очень хорошо получается! — откликнулся капитан.— Второй день ни деревни, ни рыбацкого стана, даже чемьи охотничьей не видно. Не нравится мне это.
Капитан озабоченно оглядывал берега. Его тревожило безлюдье. Он хорошо знал родную тайгу, знал, как зашумела она в годы пятилеток. Изыскательские и геологоразведочные партии, стройки, улусы таежных бурятов и эвенков, коренных жителей, лесозаготовители и охотники-промысловики. Шпаны всякой тоже немало по тайге бродит, и с ними не раз приходилось встречаться. Недобитые гады из разгромленных диверсионных шаек, уголовники, кержацкие начетчики, бородатые копачи в необъятных шароварах, а вместе с ними — в погоне за золотом— прогоревшие нэпачи, спившиеся и проворовавшиеся кооператоры и прочие рыцари легкой наживы. Даже расстриженный поп по тайге путался, спиртоносом заделался, потому что спирт для копачей дороже золота. Но куда же все теперь Пропало? Что за тайга такая загадочная, где за пять дней они не только человека — человеческого следа не встретили.
— Вон за тем поворотом деревня будет! — беззаботно крикнул Птуха.— И я сразу в баню! Целый день буду париться.
За поворотом они сначала услышали свирепый рев реки, а затем увидели и причину ее ярости. Река снесла сюда свой груз — упавшие, подмытые деревья: те в узкой горловине встали вдоль и поперек так плотно, что ничего уже поделать с ними она не могла.
— Полундра! Полный назад! — отчаянно крикнул мичман. Три шеста уперлись в дно реки. Плот приостановился и медленно пошел к берегу. Но что-то ударило его снизу, три крайних бревна оторвались от поворников, потом лопнули вицы и нос плота задрался кверху. Сережа почувствовал, что падает. Схватив обеими руками Женьку, прижал его к себе и подумал: погибать — так вместе, а спасаться — тоже вместе. Но Виктор поднял их обоих и выбросил на подошедший близко мягкий травяной мысок. Когда Сережа поднялся, он увидел, как летит к завалу, крутясь на стрежне, разбитый плот, а капитан, мичман и брат бредут по пояс в воде к берегу…
Сушили одежду у жаркого большого костра. Капитан, выливая из снятых сапог воду, улыбнулся Сереже:
— Совсем как в романах! Потерпевшие кораблекрушение, выброшенные на берег Робинзоны! Нравится?
— Не очень,— уныло ответил мальчик.
Ни Робинзоном, ни Кожаным Чулком, ни партизаном ему сейчас быть не хотелось. Ему хотелось на Забайкальскую, сидеть бы в комнате и пить горячий-горячий, сладкий-пресладкий чай с любимым печеньем «Малыгин». Бывает же такая распрекрасная жизнь!
Нет, никогда ее больше не будет! Они подсохнут немного и снова побредут по распадкам, сырым низинам, и Сережа попробует двигаться «своим ходом»,— как говорит по-морскому мичман. Забредут они в болото, где надо прыгать с кочки на кочку, а кочки будут противно сипеть и шевелиться под ногами, как живые. Его конькобежные теплые, на байковой подкладке ботинки тотчас промокнут, ноги заломит, и от них пойдет по всему телу холод. А Сережа будет все идти и идти — со слипшимися волосами, с полынной горечью во рту,— пока кто-нибудь, тоже измученный, не сжалится и не возьмет его себе на спину…
Капитан поднялся, снял с кольев еще не просохшие сапоги и начал их натягивать.
— Нет смысла всем нам снова тащиться по тайге,— сказал он просто.— Вы люди непривычные, а я таежник. Пойду я один в разведку.
Виктор ничего не ответил, только передернул плечами, словно от внезапного озноба. Птуха, сидевший в трусах и мичманке на корточках перед костром, качнул головой и сказал с мрачной иронией:
— Командир впереди на лихом коне! — Он вдруг заторопился и начал надевать одной рукой брюки, другой тельняшку.— Весь мир будет смеяться, если вы один пойдете. Я в момент!
— Боосьте, мичман! — остановил его капитан.— Пойду я один.
Капитан положил в карман пару галет и взял топор.
— Ждите меня до утра. И без паники! Если услышите выстрел, пускайте ракету. Без этого не обнаруживайтесь.
Никто не спросил — перед кем не обнаруживаться. У всех было тревожно на душе.

Пламя костра шепчет таинственно, шипит предостерегающе— ти-ш-ше, а иной раз треснет, выстрелив раскаленным угольком. Много читал Сережа о таежных кострах, а теперь и сам сидит у настоящего.
Мичман, сняв ботинки, выставив к огню ноги, шевелит пальцами и жмурится. Виктор лежит на подстилке из пихтовых лап и хрустящего пырея, притворяясь спящим. Но Сережа видит, как отражается пламя костра в его полузакрытых глазах. Женька тоже не спит, насторожив уши. В темноте бормочет, плещется река, шумят вечным шумом вершины деревьев, в черной утробе тайги что-то трепыхается, верещит, попискивает, но не слышно шагов возвращающегося капитана. Ушел он днем, а сейчас уже вылезла на небо молодая луна.
Сережа не заметил, как уснул. А когда открыл глаза — удивился. Костер стал каким-то другим— не шипел, не шептал, а буйно со свистом грыз будто облитые бензином еловые ветви.
— Сигнала от товарища капитана нет? — спросил он.
— Нет сигнала,— неохотно ответил Птуха.— «Уж полночь близится, а Германа все нет…»
Виктор встал с подстилки и подошел к костру.
— Пускайте ракету, Федор Тарасович,— сказал он.
— Приказано не обнаруживаться,— растерянно ответил мичман.— За нарушение приказа даст нам капитан на всю катушку!
— Не спорьте! Я отвечаю. Пускайте ракету!
Мичман покорно вздохнул, зарядил пистолет и выстрелил. Резкий слепящий свет, холодный и безрадостный, залил тайгу. Ракета погасла. Все молча слушали тайгу. В темных ее глубинах раздался вопль ужаса, отчаянный, предсмертный крик какого-то животного. Сережа вздрогнул и прижался к брату.
— Пускайте вторую! Зеленую! — приказал летчик.
— Минуточку! — предостерегающе поднял ладонь мичман.— На Женьку поглядите.
Пес, прижав уши, тихо рычал, глядя в тайгу. Совсем рядом затрещали сучья под тяжелой ногой, но тотчас все стихло. Женька рычал все громче и злобнее.
— Кто там? Выходи! — нервно крикнул Виктор.
Снова затрещали сучья, и к костру вышли люди. Сережа взглянул на них и оторопело подумал: «Я не просыпался, и ракету мичман не пускал. Это сон. Я еще сплю, это мне снится…»
Но почему же тогда сердито кричит мичман, отбежав за костер?
— Слушайте, не капайте мне на мозги! Это что, бал-маскарад, новогодний карнавал?
Он попытался было зарядить ракетный пистолет, но полетел на землю, сверкнув голыми пятками,— это двое странных людей кинулись на него.
— Врешь! Нуль с маком! — заорал мичман, сбрасывая нападавших.
Но к двум подбежал третий, а еще трое налетели на Виктора и сбили с ног, повалили на землю. Верный пес кинулся на выручку, удушливо рыча.
Подброшенные чьей-то ногой, ракеты полетели в костер. Раздался взрыв. Волной загасило пламя. Но и в темноте слышалась возня, тяжелые вздохи, удары и озлобленные выкрики.

Глава 8.
Разведка
Что за край? Где мы? Сам не знаю, да и ничто не знает…
И. Гончаров. Фрегат «Паллада».
Капитан шел медленно, настороженно вглядываясь в лесные острозубые тени, в обманчивую игру солнечных бликов, в таинственные завесы пихтарника. Он шел почти бесшумно. На нем была настоящая таежная обутка — легкие, точно бумажные, сапоги из тонкого и крепкого брезента, на плоской мягкой подошве без каблуков. Время от времени от делал затесы ни деревьях. По этим затесам он вернется к костру.
Тайга не менялась. По-прежнему стоял вокруг густой матерый пихтарник и ельник. Черневая тайга. И только яркие, малинового цвета шишки пихты, стоявшие на ветвях свечечками новогодней елки, радовали глаз в этом хмуром, без улыбки, лесе.
Капитан все еще искал какую-нибудь тропу. Любая из них привела бы к людям. Но кто будут эти люди, друзья или враги?
Он посмотрел на компас. Идет верно, по-прежнему на север, все время на север! Но как резко изменилась вдруг тайга. Глухая урманная чащоба ольхи и ветлы да мелкий пихтарник-подлесок, среди всего этого — мрачные башни отдельных великанов-елей. Могут ли быть здесь тропы?
Капитан стоял, раздумывая, куда свернуть, и все же до его сознания дошло беспокойство, охватившее вдруг тайгу. Заволновались бурундуки и кинулись на вершины. Там они сидели, вытянув потешные свои мордочки и тихо попискивая. Разволновались и белки, с сумасшедшей быстротой носились с дерева на дерево, распуская пушистый хвост, глядели вниз и стрекотали, заглушая писк бурундуков. Но и беличьи голоса заглушил истеричный крик метавшихся по деревьям сорок.
«Так они кричат, когда заметят человека»,— подумал Ратных и услышал новый звук, похожий на свист крыльев маленькой летящей птицы. Свист перешел в резкое фырчанье и кончился легшим щелчком сзади него. Капитан быстро обернулся. В стволе пихты дрожала глубоко вонзившаяся стрела. Он вырвал ее из ствола и, разглядывая, покачал головой. Вот бы Сережу сюда. Древнее оружие! Наконечник был железный, грубо выкованный трехгранник, а свистели при полете перья ястреба, прикрепленные к комлю стрелы. Капитан снова покачал головой.
Он все еще разглядывал стрелу, когда снова услышал летящий свист. Теперь он успел спрятаться за дерево и засмеялся. Вот такую жизнь он любит! Вторая стрела унеслась, вереща, в чащу. Прячась за стволом, капитан пристально посмотрел в ту сторону, откуда летели стрелы. В низких, висевших над землей ветвях дальней великанши-ели что-то подозрительно шевелилось. Капитан вышел из-за ствола и крикнул:
— Выходи! Не бойся!
И тогда из-под ветвей ели выскочили двое и побежали. Ратных ясно видел их одежду — бурую звериную шкуру коротких кафтанов и такие же меховые штаны.
— Постойте!.. Не бегите, язви вас! — закричал капитан и тоже побежал было, но остановился и нагнулся, разглядывая землю под ногами. Он стоял на тропе! Да, это была тропа, черная, убитая, глубоко протоптанная в земле. Высокая трава скрывала ее, и капитан заметил тропу лишь набежав на нее.
А кто те двое? Хунгузы или таежные буряты? Но никто из них не носит меховых кафтанов и штанов, да и ружья есть у них, не будут они стрелять из луков. Что же это за люди?
Погоди-ка! Тропа идет в ту сторону, где садятся утки. Значит, там река или озеро. Тропа привела его в заросли тальника. Он раздвинул их и увидел реку, быструю, шумную, в хлопьях желтой пены. Старая знакомая — Сердитая! А рядом — тропа, люди в звериных шкурах. Значит, где-то на берегах Сердитой есть деревня, пусть заимка, изба.
Но тропа вскоре отошла от реки и поднялась на отлогий взлобок. Капитан споткнулся обо что-то и остановился. Он ударился ногой о деревянный могильный крест. Рядом еще могила. Капитан оглянулся. Справа еще две могилы, слева целых три и на всех белые свежие кресты. Кладбище большое и хоронили здесь недавно. Эпидемия была, что ли? Но коли есть кладбище, значит и деревня где-то близко.
Ратных посмотрел на вершину холма, заросшую черными, мрачными елями. Там что-то темнело, какое-то строение. Он начал подниматься на холм, пригибаясь, прячась за стволами. Здешние жители, как видно, не очень гостеприимны.
На холме стояла деревянная церквушка. Какая странная архитектура! Четырехскатная тесовая крыша, на ней двадцать куполов-луковок, чем выше, тем меньше, и на всех — древние восьмиконечные кресты. А под тесовой крышей и куполами сруб простой русской избы. В пролетах звонницы светится небо, колоколов нет. Заброшена церквушка, похилилась с горя на бок, приуныла, и дремучее русское средневековье сонно глядело из узеньких ее окошек-щелей.
Ратных долго разглядывал церковь, надеясь увидеть людей. Но ни голоса, ни стука, ни дымка. Странно! Церковь и кладбище. А где деревня?
Он поднялся на высокое церковное крыльцо, еще раз огляделся и прислушался. Роптала смутно тайга, неподалеку дятел долбил звонкую сухостоину, да в зарослях хрипло и зло, будто бранясь, кричала кукушка. Потянул деревянную скобу двери. Она открылась со скрипом, немощным и недовольным, как старческое кряхтенье. Вытащил из кобуры пистолет и шагнул через порог.
Иконы висели темные, облупившиеся, и с них грозили перстами и очами угрюмые длиннобородые святые. А подсвечников и лампад перед иконами нет. Трухлявые, сопревшие стены церкви выпучило, прогнувшийся потолок готов был обвалиться. Откуда-то сорвалась потревоженная сова и заметалась по церкви в слепом, бесшумном полете. Ратных почувствовал холодный ветерок от взмахов сильных пуховых крыльев. Сова вылетела наружу через окно с выломанной рамой.
Капитан прошел в алтарь, тоже пустой, замусоренный наметенными из тайги опавшими листьями. Ясно, что церковь брошена.
Он сел на пол, положив с одной стороны топор, с другой пистолет, и привалился спиной к большой иконе, низом касавшейся пола. Икона почернела от времени и сырости, и видна была только босая нога какого-то святого. За день капитан измучился и теперь наслаждался отдыхом. В церкви было тихо. Лишь за стенами накатами шумела под ветром тайга.
«Что делать дальше? Селения пока не видно и не слышно…»
Он увидел на стене белую точку и поднялся. Подошел, ковырнул ее ногтем. В щель бревно был втиснут сложенный вчетверо изжеванный мундштук папиросы. Развернул мундштук и увидел золотое клеймо: «Бр. Лапины. Харбин». Он медленно опустил руку с окурком. Глаза стали узкими и злыми. «Харбинские папиросы! Неужто «Антона» занесло в Маньчжурию?.. Тут надо быть начеку… А пока — из церкви! Скорее!..»

Но далеко уйти не удалось. Солнце уже село. На красном закате черными силуэтами вырезались высокие ели. Свои затесы на деревьях он не увидит и обратного пути к друзьям не найдет. Стрелять, как договорились, нельзя. Только бы они не вздумали пускать ракеты. Поменьше шума.
Осторожно, оглядываясь, он спустился с холма к реке, пошел по берегу против течения, забрался в тальник и лег. Лежал на тальниковых сучьях, больно мявших бока и спину, жевал галеты и слушал несмолкавшую и ночью тайгу: тоскующий, призывный свист рябца, хриплое мяуканье рыси, похожее на заунывную песню подвывание волчицы, зовущей волка. Потом тайгу вспугнул не то дикий вопль, не то томительный лешачий хохот. Это кричала сова, возвращаясь в гнездо, в церковь.
Он нащупал в кармане гимнастерки окурок и начал слушать особенно напряженно, и тогда стал подкрадываться предательский сон. Спать нельзя, кругом все непонятно и враждебно, а сон наваливался, теплый, пушистый, словно накрывал с головой мягкой шубой. И, отгоняя сон, он принялся думать о своей заставе, о великой бессоннице советских границ. Через его участок пойдут братчики — харбинские диверсанты, через квадрат Д-44. Он был об этом предупрежден. Там японцам удобнее бить по нашим пограничным нарядам, облегчать прорыв. А он в маньчжурской тайге— бесполезный, далекий от своих ребят… Впрочем, и на Маньчжурию не похоже — люди в шкурах, допотопные стрелы…

Глава 9.
Град Ново-Китеж
Цел этот город до сих пор — с белокаменными стенами, златоверхими церквами, с честными монастырями, островерхими теремами, с боярсними каменными палатами, с рубленными из кондового негнущегося леса домами.
Цел град, но невидим! Не видеть грешным людям славного Нитема!
П. И. Мельников-Печерский. В лесах.
Рассвет, наконец, зародился.
В пихтаче закричали кедровки и потянула зорька — рассветный ветерок, холодя колени под распахнувшейся шинелью. Капитан оперся о землю, чтобы встать, и увидел, что над ним стоит человек, бесцеремонно его разглядывая. Два маленьких живых глаза на скуластом, изрытом оспой лице сверкали поистине звериным любопытством. Было в одежде этого человека что-то странное, непривычное, и не сразу капитан понял, в чем эта странность.
Ратных рывком сел и был опрокинут. Человек в странной одежде упал на него и повалил. И пока он держал за руки не сопротивлявшегося капитана, подбежал другой, так же странно одетый, и ловко, быстро обшарил капитана. Пистолет был сорван, отобраны были топорик и компас. Затем его схватили за ворот, пнули ногой в бок и приказали грубо:
— Вздынься, поганец!
Капитан встал и увидел своих друзей. Косаговский был взволнован и встревожен, Сережа испуган, а Птуха сверкал цыганскими глазами — значит, был зол, как черт. На лице мичмана багровела длинная глубокая царапина через всю  щеку, а обут он был почему-то в поршни из сыромятной кожи, такие же, как и на ногах всех странных людей, стоявших кучкой в стороне. Ботинки мичмана напялил один из этих людей. Видимо, непривычный к такой обуви, он не зашнуровал ботинки, и шнурки тянулись за ним. Невдалеке от Сережи, не отрывая от него глаз и нервно облизываясь, сидел столбиком Женька. Пес чувствовал, что его хозяин и друг в опасности и ждал сигнала, чтобы ринуться на выручку.
— Что это у вас, скиталец морей, физия покарябана? И почему вас из ботинок вытряхнули?— С любопытством спросил капитан Птуху.
Мичман пожал плечами и развел руки:
— А я знаю? Из ботинок вытряхнули и пуговицы с кителей у меня и у Виктора Дмитриевича пообрезали. Видите? И роскошный реглан мой погиб. И что это за человеки, никак не разберу. Борисы Годуновы какие-то! Я с первого взгляда подумал: маскарад. Потом, гляжу, нет, не маскарад. Я их за бороды таскал. Настоящие!
— Это, похоже, стрельцы, мичман.— Капитан повернулся к Сереже.— Ты мечтал живых стрельцов увидеть. Вот, смотри. Доволен?
Сережа не ответил.
— Стрельцы?! — выкруглил глаза мичман.— С ума можно сойти!..— Он вдруг захохотал, застонал от смеха.— Ох, чтоб я так жил! В древнюю историю, значит, попали, в самую середку Ну и дела-делишки!
Все посмотрели на рослых, плечистых бородачей, стоявших в стороне около своих низкорослых, головастых лошаденок. Бородачи одеты были в долгополые кафтаны зеленого цвета. «Из биллиардного сукна»,— подумал Косаговский, а Сережа вспомнил, что такие же зеленые суконные портьеры висят в кино «Колизей». На кафтанах, поперек груди, были нашивки-застежки из серебряного галуна. Через левое плечо у каждого перевязь-берендейка с висящими на ней патронами, на головах у всех остроконечные шапки-шлыки, отороченные лисьим мехом. Вооружены люди были бердышами и длинноствольными  кремневыми пистолетами. Ратных насчитал десять стрельцов, одиннадцатым был их командир, десятник. Он отличался от рядовых стрельцов широким серебряным галуном на шапке, поперек меховой опушки.
За кушак десятника, рядом с длинной пистолью, был засунут и капитанов «ТТ».
— Как это можно объяснить, Степан Васильевич? — спросил с невеселым любопытством Косаговский.— Стрельцы в двадцатом веке? Неужели мы видим сон?
— Есть у меня на этот счет кое-какие мысли, но говорить боюсь. Все это так фантастично! Вчера днем я встретил в тайге двоих. Они, видимо, и подняли тревогу, а эти вот устроили на нас облаву. Не понимаю только, почему они нас за врагов считают?
— Да, отношение враждебное.— В голосе летчика было беспокойство. Он посмотрел на Сережу и, понизив голос, сказал серьезно и тревожно:
— Ответьте мне, ничего не скрывая, Степан Васильевич. Где мы находимся, по вашему мнению? В Советском Союзе, в Монголии или в Маньчжоу-Го? Я без конца думаю об этом, вспоминаю полет и окончательно запутался. Поймите меня, я не трус, но вот…— Он снова поглядел на Сережу.
— Понимаю.— Ратных потрогал стянутое в узелок ухо и помрачнел.— Я не слышал, чтобы в Монголии была такая дремучая тайга. В Маньчжурии есть, особенно в междуречье Амура, Аргуни, Сунгари. Дикие места, язви их, не диво заблудиться и сгинуть!
Он пощупал карман гимнастерки, где лежал харбинский окурок, решив рассказать своим друзьям о находке, но к ним подходил уже стрелецкий десятник.
— Ладьтесь в путь, мирские!— строго сказал он.
— А куда пойдем, дядя? — осторожно спросил Птуха.
— Пошто зоблишься? — скосил на него десятник злой глаз.— В пекло пойдешь, мирской нечестивец!
— Не имейте привычку нервничать,— вежливо ответил одессит.
— Вязать будем? — спросил десятника один из стрельцов.
— Пошто? Утечь им некуда. Трогай, с богом! Живо! Живо!

Стрельцы сели на коней, а пеших пленников тут же взяли в круг. И Сережку заставил идти пешком.
Двигались молча. Матерая тайга кончилась, началась редина и гари, раскорчеванные уже под пашню. Показалось стадо коров и овец. Мальчишка-пастушонок в распоясанной рубахе и лаптях, с длинным кнутом-хлопушей на плече подбежал к стрельцам и что-то с любопытством спросил, указывая на пленников. Стрелец ответил коротко и сердито:
— Поганцы мирские! Лазутчики.
Пастушонок испуганно попятился, потом плюнул с омерзением и хлопнул кнутом, метя концом по ногам пленников
— Друзей мы, видимо, здесь не найдем,— невесело сказал летчик.
— Слышали, лазутчиками нас стрельцы считают. Иначе говоря — шпионами,— откликнулся капитан.
— Вот еще морока на нашу голову! — вздохнул мичман.
За красными стволами молодых сосен вдруг что-то ослепительно засверкало, и открылось неоглядное озеро с островами, заливами, протоками. Над озером вскинулась громада сопки с вершиной круглой и белой, в блестках кварца, похожей на лысую голову.
А на берегу озера у белой сопки стоял древний бревенчатый город. Робко жались друг к другу темные, с крошечными окнами, избы, стояли чуть не на каждой улице церкви с цветными куполами, раскинулась большая занавоженная базарная площадь с рядами тесовых и рогожных лавчонок. Ближе к озеру исходили паром бани, дальше лениво ворочали крыльями ветряные мельницы. А посередине городских посадов, на холме, кичливо высился кремль-детинец, обнесенный бревенчатыми стенами с пузатыми боевыми башнями по углам. Над стеной поднялся синеглавый собор и высокие терема с крышами: и шатровыми, и в виде распиленных вдоль бочек, и с острыми петушиными гребнями. Все было так же, как и на макете древнего города в Сережиной комнате. Но то был безмолвный город, а из этого наносило ветерком собачий лай, тележный скрип и звонкий девичий голос, звавший теленка:
«Теля, те ля !..»
— Чудеса! — проговорил ошеломленный капитан. А мичман удивленно свистнул.
Стрельцы, словно по команде, сдернули шлыки с голов и закрестились на городские церкви. Десятник, тоже крестясь, сказал строго и благоговейно:
— Святой град Ново-Китеж!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Заблудившиеся в веках
Глава 1.
На стогнах градских Внезапно он повернулся но мне и сказал так просто, как говорят о погоде и самых обыденных вещах:
— Вы, конечно, слышали о переселении душ. А вот случалось ли вам слышать о переселении тел из одной эпохи в другую?
Марк Твен. Янки при дворе короля Артура.
Непонятно все вокруг до головокружения! И вправду попали они по меньшей мере в XVII век, влезли в древнюю историю, в самую ее середину, как сказал мичман Птуха.
— В двадцатом веке мне веселей было,— с кряхтеньем выдирая ногу, увязшую в грязи, ворчал Птуха.— А здесь мы будем иметь массу неприятностей. Это я вам точно говорю!
Грязную, ухабистую улицу, по которой они шли, обступили убогие избенки, крытые косматой ржавой соломой или еловым корьем. Окна изб — дыра в две ладони, кошачий лаз, а не окно — затянуты тонко скобленной коровьей брюшиной или бычьим пузырем. Печных труб на крышах нет, топились они по-черному и дым валил из окон, дверей, из-под крыш, из всех щелей. Над городом низко висел этот дым, будто занялся город со всех концов. Даже крылец у многих изб не было, только толстое бревно с зарубками вместо ступенек, прислоненное к дверям сеней. Крыши изб просели, заборы и плетни дворов сгнили, ворота завалились. Горькая нищета кричала из всех дыр.
С улицы на улицу, от плетня к плетню, от избы к избе, от колодца к колодцу по Ново-Китежу пронеслась уже весть, что стрельцы поймали в тайге и привели в город мирских людей. Посмотреть на этакое диво кинулся весь город. По глубокой грязи улиц бежали мужики, обернув вокруг пояса полы зипунов и кафтанов, спешили бабы, высоко подняв подолы, мчались мальчишки; разбрызгивая фонтаны грязи, скакали верховые. И все разом встали, увидев мирских, потом окружили их живым кольцом. Долго молча и робко разглядывали, и не скоро послышались первые голоса:
— Глянь, бороды бриты! Образ богомерзкий!
— Неверы!.. Антихристы!
— Скрадом к нам пробрались. Доглядчики!
— Обожди, спасены души! А как же они через Прорву прошли? И болотный засос их за ноги не схватил?
— Мирские все могут! Им нечистик помогает.
И снова замолчали, разглядывая пленников кто испуганно, кто с отвращением, а кто просто с любопытством.
Глядели и пленники на стоявших кругом людей. Истые русские мужики суровой трудной жизни. Правда, все чуть скуластые, с чуть раскосыми глазами, волосы у большинства черные — но мало ли в русской крови всяких других кровей бродит и пенится? А одеты все бедно: толстое домотканое сукно, самодельная пестрядь, крашеная посконь, холсты, дерюга, пеньковое рядно. У нас из этого половики, конские попоны и мешки делают, а здесь кафтаны шьют, зипуны, рубахи, сарафаны. Покрой одежды старинный, как на исторических картинах, все длиннополое, длиннорукавное, охабни, опашни, ферязи, шушуны и телогреи.
Долгое напряженное молчание прервал веселый голос Птухи. Стоявшая в первых рядах молодица, судорожно перебирая глиняные бусы, с испугом смотрела на бритое лицо мичмана.
— Может, во сне меня видела, красавица? — рассмеялся Птуха и подмигнул.
— Ой, срамной какой! Лицо, как коленка, голое! — попятилась молодка.— Свинья необрядная!
— Зачем его так, девка? — примирительно сказали в толпе.— Мирской аль ново-китежский — родня мы.
— Знамо, так! — дружно поддержали в толпе.— Василия Мирского, упокой, господи, его душеньку, помните? Говорил же он, что и в миру земляки наши, русичи, живут.
— Не земляки, а чужаки! Поганцы, чертово отродье, змеи шипящие!
Это крикнул звонко высокий рыжебородый человек в нарядном кафтане до пят не из сермяги или дерюги, а из добротного сукна ядовито-желтого цвета. Лицо его сплошь, кроме носа и узкой полоски лба, заросло густым рыжим собачьим мехом. В тусклых оловянных его глазах затаилось зверино-злобное и рабски подлое. Нехорошее лицо, опасное!
— Какой голос! — Птуха глянул холодно на рыжебородого.— В опере, случайно, не поете?
В ответ рыжебородый завопил кликушно:
— Антихристы!.. Сыны дьявола! У них на голове рога сатаны!
— Патрикей скажет, только слушай! — насмешливо протянули в толпе.— Где они, рога-то?
— Под шапкой у них рога! Сбей шапку, пощупай!
— Тю! Зачем сбивать? — Птуха снял мичманку и наклонил голову:— Щупайте, граждане! Какие же мы черти? И нас, как вас, мама родила.
Ближний парень протянул руку, с опаской пощупал и крикнул радостно:
— Нет рогов! Ей-бо, нет!
Рыжебородый зло оттолкнул парня и пошел на мирских. Остановился против Сережи и взвизгнул:
— А где третий глаз во лбу? Открой третий глаз, псенок!
Рыжебородый потянулся к Сереже, но тот не попятился, а сильно ударил рыжебородого по рукам:
— Ты, рыжий, не очень!..
Рыжебородый сунулся было еще ближе, но мичман двинул его локтем в бок и сказал вежливо:
— Я, конечно, извиняюсь.
— Стрельцы, пошто мирским волю даете? — закричал слезливо рыжий, потирая бок.— Бейте мирских нещадно!
В толпе нашлись единомышленники. Это былимолодые, сытые и мордастые парни. Их кафтаны, тоже из цветного хорошего сукна, были подпоясаны туго и высоко, выше пояса, а рукава засучены. Так выходят кулачные бойцы на «стенку».
— Бей мирских!..— закричали мордастые парни.— Наш святой град пришли разведать!
— От царишки московского подосланы!..
Бей!..Но из толпы закричали и другое:
— Не тронь мирских! Мы, может, тоже к миру тянемся!
Перебранка разгоралась, становилась голосистее и злее,
— Мужики, помолчите! Орут, как непоено стадо!
Это крикнула бабенка с властными, мужскими повадками, коротенькая, но матерая и крепкая, как грибок. На животе ее висел лоток, а на нем, под тряпицей, дымились горячие подовые пироги и калачи, густо обваленные мукой. Широкое, лукавое и умное ее лицо пылало гневом и брезгливой ненавистью. Она встала против рыжего и сказала негромко, но сильно:
— Чо к младеню лезешь? Пошто на мирских народ натравляешь? Будь ты трою-трижды на семи соборах проклят, Душан!
Рыжебородый опасливо попятился.
— Понесла без весла! Молчи, баба, когда мужики говорят.
— Сам молчи, шептун! Вцеплюсь, рыжий пес, ногтями в твое рыло, и женка твоя не узнает, где что у тебя!
— Ах ты ведьма! — взревел рыжий, бросаясь на пирожницу. Птуха шагнул было заступить ему дорогу, но не успел. Пирожница взмахнула лотком и трахнула им рыжебородого по голове. Пироги брызнули во все стороны воробьями. Толпа захохотала:
— Налетай, спасены души, на пироги! С горохом, с репой, с зайчатиной!
Рыжий плюнул остервенело и пошел прочь.
— Серьезная женщина! — засмеялся капитан.
— Грандиозная дама! — восхищенно согласился Птуха.— Красавица,— обратился он к бабенке,— теперь, когда на загривке шерсть у вас опустилась, скажите: кто этот жлоб с мордой в собачьем меху?
— Патрикей Душан, вьюн да шептун, главный подглядчик и доносчик детинский. А мордастые тоже из его шайки. Тоже посадничьи псы!
— Агентура, значит? Запомним! А какие ваши анкетные данные будут! Имя, отчество, фамилия, девица, замужняя, вдовая?
— Даренка я. Вдова. На Толчке, в Обжорном ряду пирогами торгую.
— Боже ж мой, и вдова и пирожница! Очень приятно! Тогда будем знакомы.— Федор Тарасович лихо козырнул, не сгибая ладони и высоко подняв локоть: — Мичман Птуха, славного Тихоокеанского флота!.. А где, Дареночка, вас искать, если нужда будет?
— Ишь какой скорый! Вы, мирские, все такие?— оправляя холщовый сарафан, улыбнулась Даренка и стрельнула глазами в мичмана. У Птухи екнуло сердце. Ох, и глаза же у пирожницы, черненькие, кругленькие, как у соболюшки, и ласковые и развеселые!
— Имею вам сказать пару слов,— нагнувшись к Даренке, тихо вымолвил мичман.
— Обожди, мирской. Никак соль везут. Неужто у мужиков духу не хватит на дуван соляной обоз пустить?
Она указала на большой обоз, втягивавшийся в улицу. Запаренные, исходившие кислым паром лошади с трудом тащили по грязи тяжелые возы, укрытые рогожами и увязанные волосяными веревками. По обе стороны обоза ехали конные стрельцы.
Капитана удивили глаза людей, смотревших на проезжающие возы. В глазах этих блестела голодная жадность и нестерпимое желание броситься на возы, развалить, растащить их.
— Словно на золото смотрят,— сказал он вслух.— Соль! — воскликнул Птуха.— А охраняют, как золото.
— Соль-то, она дороже. Без соли и хлебушек несладок. А мы, вот, без соли живем, — сказал невесело стоявший невдалеке мужичишка, встрепанный и сердитый.
В дырявой рубахе, в коротких мохрастых портках, был он похож на пастуха. А зипун его из дерюги был так перекошен, будто только что таскали мужичишку за ворот и трепали без милости. Бороденку словно ветром в сторону отнесло, а может быть и за бороду его таскали. Но лицо было смелое, задиристое.
— А почему же вы без соли живете? — спросил капитан.
— Видал, кака стража? Глядеть гляди, да кругом обходи! С дрекольем бы навалиться, отбили бы сольцу-матушку!
— Ты чо, Псой, мак ел? Совсем ополоумел! Никогда мы за дреколье не возьмемся. Мы по писанию живем, смирно живем,— покорно сказал стоявший рядом с Псоем мужичок, тоже растерханный, похожий на растеребленный стожок сена, но с лицом робким и кротким, с глазками лучистыми, добрыми и печальными.
— Чистый Чарли Чаплин,— сказал мичман, глядя на робкого мужичка.— Ты почему, браток, смотришь грустно?
— Загрустишь! — задиристо ответил за робкого Псой. — Веселья немного, коли десны без соли гниют. Всю соль верховники под себя подгребли. А мы несолоно хлебаем!
— Интересуюсь знать, что за звери эти верховники? — спросил Птуха.
— Люди владущие, сильные! — Псой вытянул руку в ту сторону, где высились стены и башни Детинца.
— Живут на холме, наверху, потому и зовутся верхними людьми. Они в Детинце на полную душу живут, а у нас, видишь, как? — указал он на покосившиеся избы.— Все валится да гнется, скоро и затвориться нечем будет.
— А почему? Душа ни к чему не лежит, вот почему,— безнадежно проговорил робкий мужичок.
— Что там блестит на солнце? — спросил капитан, глядя на Детинец.
— Терем златоверхий. Золотая голубятня! — ответил угрюмо Псой.— Только в ней не голуби, а коршуны живут. Старица и посадник. Теребят нас, посадчину, как коршун курчонка. Не принесешь в Детинец белое железо, и соли тебе нет.
— Какое белое железо? — удивился Ратных.
— Сказал бы, да не велено,— покосился Псой на конвойных стрельцов.— Ничего, поживешь — узнаешь, может, сам косточки сложишь на Ободранном Ложке…
А робкий мужичок вдруг придвинулся к Птухе и спросил быстрым шепотом:
— Скажи, ради христа, добрый человек, скажи по правде: ты не антихрист?
— Вот морока на мою голову! — вздохнул мичман.— Хочешь, командировочное удостоверение покажу? Сам посуди: разве бывают у антихристов командировочные со штампом и печатью?
Из-за поворота выползла на улицу неуклюжая, скрипучая, без рессор колымага, выкрашенная в ярко-красный цвет. Волокли ее шесть лошадей цугом, в упряжи, увешанной бляхами, кистями и лисьими хвостами. В окно колымаги видны были соболья шапка, тучная борода и опухшее от обжорства и безделья лицо. Сзади, за колымагой, плелись два пеших стрельца с бердышами на плечах. Люди испуганно расступились перед колымагой и не двинулись с места, пока ее скрип не смолк вдали. Тогда послышались негромкие голоса:
— Куды это верховника понесло?
— На Ободранный Ложок, поди. Белое железо в мешок ссыпать.
— Самого его в мешок, да в омут! — угрюмо сказал Псой.
— Суеслов, богу и верхним лучшим людям ты противник! Годи, дадут те таску! — лениво, без злости пригрозил мужику стрелецкий десятник. И приказал строго:— Тронулись, мирские. Шагай ширше! Липнут всякие!

Улица пошла под уклон и, как река в бурливое озеро, влилась в базарную площадь. Здесь, на свежем навозе и по колено в грязи, галдел, кипел Толчок. Торговали с рук, со скамей, с лотков, из бочек и кадушек, были и палатки рогожные и тесовые. Над палатками висели на шестах то лапоть, то лоскут сукна, сапог или шапка. Это были вывески. А мясной ряд можно было угадать и без вывески. Мясники тут же, на Толчке, резали скот, палками отгоняя собак, рвущихся к мясу. А для рыбного ряда вывеской была вонь, такая мощная, что мирские зажали носы.
— Что они, черти, тухлую рыбу, что ли, обожают?— вслух удивился мичман.
— Черти, може, и любят тухлую рыбу, а мы не любим,— откликнулся шагавший рядом Псой.— Рыба на тонях без соли гниет, у баб капуста без соли воняет, мясо тухнет, сало червивеет.
Истинно гибель без соли!
— Опять разговор о соли,— тихо сказал Виктор капитану.
— Интересные тут порядки,— задумчиво проговорил Ратных.
Толчок шумел, свистел, пел, кричал. Как на цымбалах, играли гончары, постукивая палочками по звонкому своему товару. Котельники оглушительно били о котлы и сковородки, сыромятники размахивали дублеными полушубками, вымоченными в дубовых и еловых настоях и в квасах, пьяные орали песни, нищие слезно ныли, ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и дуды. Бабка, ворожея на бобах, гадала, пытаясь перекричать базарный гвалт, двум девушкам-подружкам, а те, затаив от страха дыхание, глядели прямо в ее беззубый рот. Была на Толчке и стригальня, где мужикам и парням, сидевшим на пнях, стригли волосы, надев на голову глиняные горшки. Земля здесь была покрыта, как кошмой, срезанными волосами.
А за стригальней увидели мирские невысокий помост из досок, выкрашенный в черный цвет. На нем лежал ворох соломы, подплывший кровью, стоял чурбан с воткнутым в него широким топором. Это была плаха. Рядом мрачно чернела виселица. Ветер с озера тихо покачивал висевшего в петле. На перекладине виселицы сидели тесно в ряд вороны. Они нетерпеливо перепархивали и скрипуче каркали.
Ратных ощутил холодок в сердце: «Плаха… Виселица…»
Стрельцам пришлось снова задержаться. Вокруг плахи тесно стояли люди, весело и довольно смотревшие на кнутобойную расправу. Палач, высокий, плечистый, но с маленькой, словно кошачьей головой, осенил себя крестным знамением, поплевал на руки и поднял длинный сыромятный кнут. На кобыле, толстой доске с прорезями для рук, лежал волосатый человек. При первом же ударе он вскрикнул визгливым, бабьим голоском:
— Внемли гласу моления моего, Исусе Христе!
А люди, обступившие плаху, захохотали:
— Чай, спьяну накуролесил, поп Савва — худая слава!
— Известно! Он ковш пенника в один дых пьет!
— Эй, палач, Суровец! Удара не слышно! Бей кутью крепче!
Но палач хлестал лениво, без злобы. Люди начали покрикивать раздраженно:
— Суровец, серчай! Сердито бей божью дудку!
— Сухо! Поповской кровушки не видно!
Палач хлестнул с замахом, и поп взмолился:
— Оле, мне, грешному, оле, мне, несчастному !— А потом заорал: — Полно бить-то, душегуб! Сверх счету кладешь!
И вдруг зрители сразу отхлынули от плахи. В дальнем конце Толчка закричали:
— Бирюч едет, спасены души!
Конный бирюч заколотил короткой плеткой в большой бубен, надел на длинный шест свою шапку, поднял ее высоко и закричал:
— Слушайте все люди ново-китежские, от мала до велика!
— Местное радио! — покрутил головой Птуха.
— Последние известия!
— Слушайте, спасены души! — кричал, чатужась, бирюч.— Ее боголюбие старица Нимфодора и его степенство государь-посадник Ждан Густомысл указали, а их Верхняя Дума постановила, завтра, после заутрени, выйти Кузнецкому посаду на Ободранный Ложок на две седмицы для доброхотного, без понуждения, добывания белого железа! То богова работа! А ослушников благий, в троице прославляемый, господь бог великим гневом накажет и опалит яки огнем, а старица проклятие наложит!..
И словно взорвался Толчок.
Широкоплечий кузнец с подпаленной у горна бородой крикнул громыхающим басом:
— Бирюч, эй! Передай в Детинец; не пойдут, мол, кузнецы на белое железо!
— Да ить ее боголюбие старица приказала,— возразил неуверенно смирный мужик.— Как откажешься?
— А иди ты, миротворец, знаешь куда?! Проклятый ложок, чтоб ему?! — сразу послышалось несколько голосов.
Не выдержав, запричитала, как над покойником, женщина, заплакали горько дети. В толпе вздыхали, охали, ругались.
И вдруг около плахи кто-то крикнул испуганно и зло:
— Остафий Сабур скачет! Сам голова стрелецкий!
Прибежали конвойные стрельцы и, засовывая за пазуху пироги и мясо — все чем поживились на Толчке,— начали пинками сбивать мирских в кучу и снова оцепили их, отрезав от толпы.
Стрелецкий голова остановился под виселицей. Ратных поднялся на цыпочки, но горячий конь Остафия Сабура крутился, и капитан разглядел только зеленый кафтан, но не из биллиардного сукна, как у стрельцов, а из тяжелого бархата и с золотыми застежками поперек груди. И на голубой атласной его шапке поперек собольей опушки была нашита не серебряная галунная, как у стрелецкого десятника, полоса, а из золотой парчи. Голова закричал. Сердитый его голос был ясно слышен.
— Эй, онучи вонючие, кафтаны вшивые! Или вы забыли, что в Ново-Китеже судьи быстро судят, палач Суровец быстро вешает?
— Рези? — прикинулся удивленным Псой.
— Я покажу тебе «рази»! — погрозил ему плетью голова.— Не будете в Детинец белое железо приносить, злыми смертьми вас казнить почнем! По в :ем у городу виселиц наставим и развешаем вас черным воронам на уедие! Вот этак!
Голова привстал на стременах и хлестнул плетью повешенного. Мертвец закачался, повернулся и показал исклеванное птицами лицо. Темные глазницы уставились на людей. Вороны, тяжело махая крыльями, сорвались с виселицы, черной тучей закрыв солнце.
Толчок взревел от горя и злобы.
Испуганный криками конь взвился на дыбы и помчался, не слушая поводьев. А люди, перестав кричать, заговорили, зароптали:
— Уходить из Ново-Китежа надобе!
— Как Вася Мирской призывал!
— А как уйдешь-то? Прорва, она непроходимая.
— Знать бы, где дыра, где выйти можно!
— Чего же в мир потащите? Вшивоту свою? — выскочил опять рыжебородый Душан.
— Горе да беду в мир поволоку! — подскочил к нему Псой.— Тамо с плеч их скину!
— В мир поволокешься, дырник проклятый? — дернул по-собачьи губой Душан.— В царскую неволю захотел, в царишкины лапы?!
— Слушай ты, фигура! Не капай людям на мозги! Нет в мире царя! — закричал, не выдержав, мичман. Конвойный стрелец замахнулся на него бердышом, но Ф едо р отбросил топор и снова закричал: — Прогнали мы царя, уничтожили! Веселые трубы на Руси запели!
— Врешь, врешь, окаянный! — потрясая над головой кулаками, завопил Душан.— Как это без царя? Ново-Китеж — малое место и то без головы не обходится! А то — великая Русь!
— Да дайте ему, черту рыжему, по сусалам! — крикнули разъяренно из толпы.
— Ан правду мирской говорит! — задохнувшимся голосом закричал вдруг смирный Сысой.— И Вася Мирской, покойничек,— царство ему небесное,— тоже говорил, что на Руси нет царя. Чуете, людие? Согнали царишку-то!
— Вон как заговорили дырники! — заорали мордастые помощники Душана.— Опять, как при Ваське Мирском!
— Новины хотим! Бей сидней!
— А мы — за старину! Бей дырников!
Цокнули чьи-то зубы под крепким кулаком, слетела с головы и шлепнулась в грязь чья-то шапка. Мордастый парень, не замахиваясь, ткнул Псоя в переносицу, и тот брякнулся на землю. Но и мордастого сбил с ног могучий кузнец с опаленной бородой. Вторым метким ударом в надбровье он повалил главного подглядчика Душана, и тот сел в грязь, расстелив полы желтого кафтана.
— Дай бою!.. Дай бою!..— ревел Толчок.
Стрельцы торопливо уводили мирских прочь, подальше от побоища.

Глава 2.
Посадничий двор
У приказных ворот
Собирался народ
Густо.
Говорил в простоте,
Что в его мивоте
Пусто.
А. К. Толстой. У приказных ворот.
Мальчуган в заношенной бараньей шапке, в драной шубенке, но босой, долго не отставал от мирских, кричал им вслед что-то злое, кидал камнями и щепками то в них, то в рычащего Женьку. Сережа, наконец, не вытерпел, остановился, поглядел с угрозой на мальчишку и проговорил сквозь зубы:
— Ох, я бы тебе и выдал!
Ратных засмеялся:
— На каждой улице найдется вот такой оголец, будет бежать за тобой и пулять чем-нибудь в спину. Что в двадцатом веке, что в семнадцатом. Косаговский не ответил на шутку. Он был взволнован и встревожен.
— Вы понимаете что-нибудь, Степан Васильевич? Чертовщина какая-то кругом. Сплю я, что ли? — раздраженно сказал он.
— Хотите, ущипну?
— Я серьезно, объясните мне.
— Объяснить-то, наверное, можно. Понять труднее.— В глазах капитана, внимательно оглядывавшего дома и людей диковинного города, было спокойное любопытство.— Видимо, предки новокитежан когда-то, в очень давние времена, бежали сюда из России.
— Это-то ясно,— проговорил летчик.— Но у меня в голове не укладывается, как не обнаружили Ново-Китеж за триста лет?
— А разговоры о Прорве, о кольце непроходимых болот вокруг Ново-Китежа слышали? Вот вам и объяснение.
— В наш-то век, век авиации…
— Не вам бы, летчику, это говорить, Виктор Дмитриевич. Летаете вы по трассам. А сверни подальше в сторону, как- мы свернули,— и начнут открываться диковины всякие.
— У меня тоже есть вопрос,— вмешался Птуха.— Про соль и про белое железо непонятно. Сплошной туман!
— Поживем — узнаем.
— Поживем?! Вы долго здесь жить собираетесь? — даже остановился летчик.
— Боюсь, что с нашими желаниями здесь считаться не будут,— ответил капитан.
От этих слов снова затревожились, замолчали наши путники.
У Детинца, на подъеме, их нагнали поп Савва, которого били кнутом на плахе, и могучий кузнец с опаленной у горна бородой. Это он на Толчке опрокинул в грязь мордастого парня и Патрикея Душана. Такому нетрудно и пятерых повалить. В плечах окатистый, в груди неимоверно широкий, лицом рябоват, мечен оспой, над расклиненной бородой нависал огромный сизый носище. С виду как будто бы прост и обычен кузнец, но в темных пристальных его глазах читались ум и гордость. Перехватив взгляд капитана, кузнец ответил доброй, хорошей улыбкой.
А поп легко отмеривал частые коротенькие шажки. Мичман даже рассмеялся:
— Силен попище! Плетюганов отведал, а шагает гоголем!
Ратных и Косаговский тоже улыбнулись. Приземистый, тучный, с рожей багрово-красной, будто нахлестанной веником, поп мрачно шмыгал лиловым, пуговкой, носиком, а хитрющие, блудливые глаза его зыркали во все стороны. Одет он был в рваный овечий полушубок поверх закапанного воском и жиром подрясника.
— Шапку-то одень,— продолжал смеяться Птуха.— Кудрями ты не очень богат.
Поп потер красную, мясистую плешь и махнул рукой.
— Нету шапки. На Толчке потерял, когда стегали. Ладно и так, аки пророк Елисей.
— Больно били? — полюбопытствовал мичман. Поп прищурил глазки.
— Суровец ударит — кафтан треснет. Кожа, как лапша, излоскутится, кровь ручьями польет. А меня не бил, бархатом гладил. Жалел!
— А чего же ты ревел, как бугай?
— Плоть не стерпела,— почесал поп, морщась, спину.
— Кошмарный характер! — снова засмеялся Птуха.— После бани, а чешется. А за что тебе всыпали?
— На богородицу плюнул.
— Как-ста? — оторопел стрелецкий десятник.— Поп, а на божью матерь плюешь?
— Хвати ковш полугару — пень от богородицы не отличишь. Плюнул я в церкви на стену, на ней сатана намалеван, а попал в богородицу.
Птуха затрясся от хохота. Засмеялись и все остальные, и стрелец тоже. Захохотал и поп и сквозь смех выкрикнул:
— И в Миколу-угодника маленько попал. Грехи-и!..
Мичман снова взвыл от смеха.
Когда отсмеялись, отдышались, вытерли выступившие слезы, десятник спросил кузнеца:
— И ты, Будимир, к посаднику?
— К ему.— Голос у кузнеца был громыхающий, железный.— Хоть и выкликал бирюч, а не пойдут кузнецы на Ободранный Ложок. Не пойдут, хлебна муха!
— Повесят тя — и за дело! — сказал десятник.
Поп Савва забрал в горсть бороду и сказал задумчиво:
— Повесить, может, и не повесят, а кнута ременного испробует,— это уж и к бабке-ворожее не ходи.
Кузнец промолчал.
Ратных вдруг решительно положил руку на его плечо.
— Хочу спросить тебя, друг, кое о чем. Можно? Только, чур, начистоту говорить.
Кузнец ответил не сразу, посмотрел пытливо на мирского.
— Можно! — чуть дернул он в улыбке губами.— И начистоту можно.
— Ты кузнец, ты и скажи: что это за белое железо? И кому его нужно так много, что целыми посадами гоняют людей?
— Верхним людям нужно. Белым железом они народ на корню губят. А крушец совсем бездельный. Шибко мягкий, а на плавку тугой. Простое черное железо — то полезно людям, а белое совсем без пользы.
— Без пользы, а добывают. Для чего же?
— Тебя надо спросить. К вам, в мир, его отправляют.
— Ты это точно знаешь?
— Народ не без глаз! Таскаем-таскаем в Детинец его, проклятое,— и как в бездонную бочку сыплем. Куда ж оно девается? А еще скажи: откуда в Детинце всякая роскошь появляется, невиданная в Ново-Китеже?
— Поганый у тя язык, Будимир! — оборвал кузнеца поп Савва.— Ведь не велено о белом железе речи вести. То ведомо тебе?
Кузнец недобро усмехнулся, глядя на попа.
— Рожа у тя, поп, будто клюквой натерта. В посадники бы тебя с такой рожей… Видишь, мирской, как у нас? — развел руки кузнец.— По всему Ново-Китежу о белом железе молвь идет, а приказано молчать. О том молчи, о сем молчи, обо всем молчи.
— И вправду, кончайте ваши байки,— недовольно сказал стрелецкий десятник.— Тута Душановы псы, ушники подкрасться могут. И вам и нам влепят тогда по горбу!
Над избенками посадов уже видны были башни Детинца, угрюмые, взъерошенные, как совы. Меж бревен, потемневших от таежных ветров и непогод, торчали пучки прижившейся травы, из узких бойниц свешивались бороды мха. Срубленный из вековых, в два обхвата, лиственниц, Детинец был как кулак, занесенный над крышами посадских избенок-однодымок.
Поп, стрельцы и Будимир перекрестились на икону, врубленную над башенными воротами под жерлом большой пушки, и все вошли в башню. Темный ее свод уходил вверх, во мрак. Пахло сыростью, тленом. Все было древнее.

Внутри Детинца, на просторном посадничьем дворе, стояли рядышком трехэтажные хоромы и собор о пяти главах, простой, строгий, легкий, обшитый досками и расписанный по ним «травчатым» узором. Меж узорными цветами, травами и деревьями летали шестикрылые серафимы и враждебно глядели с высоты на толпившихся внизу грешных людей. Собор цвел кармином, лазурью, желтью, зеленью и золотом, как неописуемой красы русский платок на девичьей голове.
Рядом с собором стояли высокие, в три жилья, хоромы, срубленные хоть и крепко, но неказисто. В нестройной связи перемешались балкончики, крылечки, крытые переходы, летние спаленки-повалуши, светлицы, клети, подклети и чуланы. Все — дряхлое. Бревна стен позеленели от цвили, старые лестницы скрипели, двери висели косо и визжали ржавыми петлями. Ослепительно сияла только ребристая крыша хором, выложенная пластинками золотистой слюды.
По другую сторону собора стояли избы верховников, без всяких затей, но из могучих бревен, крепкие, словно каленые орехи. Гонтовые крыши насунулись на окна, как шапки на злые, завистливые глаза. Духовито несло свежевыпеченным хлебом, вынутыми из печи пирогами и наваристыми мясными щами. Мичман, потянув носом, жалобно поморщился. За домами верховников виднелись избы стрельцов. Там полно было зеленых кафтанов, жирных свиней и злых псов. А дальше, до самых крепостных стен, зеленел листвою сад, обнесенный дубовым частоколом, с высокими качелями — девичьей забавой. К саду примыкал блестевший под солнцем пруд.
— Видал, хлебна муха, как в Детинце живут?— тихо сказал капитану Будимир.— Сытно, пьяно, мягкая перина стлана…
Конвойные стрельцы подвели мирских к парадному, красному крыльцу под шатровой крышей на витых столбах с деревянными, в полчеловеческого роста, шарами в подножье. На нижней ступеньке крыльца два стрельца в зеленых кафтанах, здоровенные, налитые ядреным красно-сизым румянцем, играли в чернь, выкидывая из стаканчика костяные кубики с точками на боках.
— Полняк! — обрадованно закричал стрелец, выкидывая двенадцать очков. Другой выкинул четыре и уныло сказал: «Чека».
— С пудом! — веселился один.
— Голь! — мрачнел другой.
Азарт захлестнул сторожей, они и о пищалях- рушницах забыли, беспечно прислонив их к стене, и на пленников не взглянули — диво-дивное в этом граде.
— Хороша службишка, сидячая да лежачая. Знай кости бросай!— сказали насмешливо из толпы посадских, стоявших около крыльца. Они с нескрываемым любопытством поглядывали на мирских, но не упускали случая съязвить по адресу сторожей.
— Отзынь, волк, собаки близко! — огрызнулся проигрывавший стрелец, а удачливый сказал назидательно: — Попробуй, послужи! Всегда у стремени посадника, и днем и ночью!
— Знамо! — захохотали в толпе.— Кажин день щи с убоиной жрут, чаркой запивают да спят, как резанные. Служба!
— А ну брысь, вшивые сермяги! — вскочил, хватая пищаль, проигравшийся стрелец.
Посадские не спеша отошли от крыльца.
— Кто эти люди, зачем они к посаднику пришли? — тихо спросил капитан Будимира.
— Люди тут разные, а дело у всех одно. Плакаться будем, просить будем — освободить от добычи белого железа. Эти вот — пахотные мужики из таежных деревень и заимок. С хлебушком бедуют, а их с пашни на белое железо гонют.
Услышав разговор, к нашим незадачливым путешественникам подвинулся ближе один из пахотных в рубахе из небеленого холста, в дерюге и в лаптях из ивовых прутьев, придвинулся не без боязни перед совершенно незнакомыми ему людьми, но все же страх свой пересилил и сказал негромко, вроде жалуясь:
— Было бы нам солнце красное, да дождик, да ведро во благовремении. Будет и хлебушко. А до прочего нам дела нет. На кой ляд нам тое белое железо? А посадник лютует на нас!
— Истинно! — подтвердил Будимир, обращаясь к капитану.— Народ на двор посадничий идет, аки пророк Даниил в львиный ров… А энти вон бортники, дикий мед в тайге из дупла выламывают, а рядом с ними хмелевщики, что хмель в лесу дерут. Без хмеля и меда детинские неразымчивы. И все с подношениями. Видишь, кадушки и короба? Чуть далее, те рыболовы с озера, ершееды, жуй да плюй! На Светлояре нашем промышляют.
У ног рыбаков лежали на рогожах огромный усатый сом, настоящий кит, и широкие, как подносы, лещи.
— А эти кто? — спросил Сережа.
Мальчик показывал на двоих худолицых, с темной кожей, с блестящими зоркими глазами. Они выделялись своей одеждой, короткими безрукавными кафтанами-лузанами из звериных шкур, мехом наружу, штанами из ровдуги, поршнями из кабаньей кожи с высокими, до колен, гетрами из ровдуги же, похожими на кожаные чулки, и шапками из рысьего меха. Только эти двое пришли в Детинец с оружием, черными луками из мореного дуба с желтыми прозрачными тетивами из медвежьих жил. Были у них и рогатины с широкими железными лезвиями на толстых ратовищах.
— Лесомыки это,— объяснил Сереже Будимир.— По тайге мыкаются и зверя всякого промышляют— и под деревом стоячим, и под колодой лежачей. В тайге и живут, в суземе глухом.
— А пошто не жить? — сказал добродушно лесомык.— Лес — божья пазуха. Кого хошь напоит и накормит, ежели ты с умом и силенкой тебя бог не обидел.
Силенкой лесомык не был обижен. Мощное, цепкое, жилистое, звероватое было во всем его плотно сбитом теле.
— А ты погляди-ка, малец, какое подношение они посаднику приволокли,— подтолкнул Будимир Сережу к охотникам. — Видал такую диковину лесную?
На разостланной медвежьей шкуре лежал дикий кабан, матерый секач. Из длинной пасти с кривой губой торчали страшные изогнутые клыки, Блестела на солнце щетина, черная на боках, рыжая мод горлом.
— Здоровенный, язви его! — похвалил капитан, сам опытный охотник.— Не иначе одинец. Силен Ты, брат,— улыбнулся он охотнику.
— Знамо силен! — гордо, со спокойной силой ответил тот.— Народ у нас могутный и породный. Леса непроходимые да болота породу нашу сохранили. И край наш дивно богатый и хлебушком, и медом, и рыбой, и зверем.
— Всего нам господь дал,— вздохнули в толпе,— только счастьем обделил.
— Погоди-ка, друг, а ведь я тебя в тайге видел,— сказал вдруг Ратных, приглядывавшийся к охотнику, и выдернул из его берестяного колчана стрелу.— Признавайся: это ты в меня метил? Такую стрелу я уже видел! Как нашли вы нас?
Лесомыка смутился, ответил тихо:
— Эва! На всю тайгу бы шумели, о каждый пенек спотыкались.
— И стрелецкую облаву на нас наслали?
— Приказ у нас от посадника строгий, всех сумнительных имать,— виновато потупился охотник.— Не обессудь, мирской, подневольные мы.
— Ладно, язви тебя. Мы не сердимся. А как зовут?
— Пуд Волкорез меня кличут,— ответил охотник.
— А я Сережа Косаговский,— подошел к нему Сережа, протягивая руку. И, подумав, добавил: — Из двенадцатой школы имени Крупской. …Я хотел вас спросить: вы и на медведей охотитесь?— показал он на медвежью шкуру.
— И медведя валил, сыне. Вот она, рогатина-то. Лишь бы рука не дрогнула и нога не посклизнулась.
— А если дрогнет? — Сережа поднял глаза на охотника.
Стоявшие вокруг засмеялись, улыбнулся и лесомыка.
— Тогда, сыне, медведь-батюшка с тебя шапку снимет вместе с волосами.
— Надо же! — сказал Сережа.
— Медведь на тебя сам не полезет,— сказал Будимир.— Ты другого зверя бойся!
Волкорез хитровато прищурился и, глядя на верхние окна посадничьих хором, сказал понимающе:— Про рысь говоришь, что наверху живет? Самый подлый зверь! Сверху падает и терзает, опомниться не дает!
— Вот то-то, что сверху!..
— Цыц вам! Мужики-горланы! — раздался вдруг властный голос.
С верхней площадки крыльца презрительно и скучающе смотрел на толпу красавец и щеголь, стройный, тонкий в талии, белозубый, белолицый и нежно-румяный. Усы мягко пушились, небольшая бородка ласково курчавилась.
И одет был красавец по красоте своей — в темно-зеленый бархатный кафтан, малинового цвета атласные штаны, заправленные в мягкие чедыги — сапожки из желтого сафьяна на высоких красных каблуках с серебряными шпорами. Рукоять длинной тонкой сабли искрилась драгоценными камнями, а в ухе посверкивала изумрудом золотая серьга. Так казалось неопытному глазу, а капитан видел, что все это грубая подделка: на сабельной рукоятке фальшивая бирюза, граненые цветные стекляшки, в серьге тоже зеленое бутылочное стекло.
Капитан узнал в щеголе стрелецкого голову Остафия Сабура. Он чванился и красовался под  взглядами лапотников и сермяжников — пестрый, яркий, напыщенный, как индюк. Но была в нем какая-то звериная гибкость.
Остафий взмахнул холеной рукой и сказал:
— На базар пришли, груши-дули продавать? Сей минут выйдет на крыльцо, на мирских пленников поглядеть, дочь посадника. Невместно ей ваши непотребства слушать. Нишкните!
На крыльцо, стыдливо потупившись, вышла девушка. Она не сразу подняла голову, и видны были только ее светлые волосы, убранные под сетку из пряденого золота. А когда подняла лицо, Виктор удивился. При белокурых волосах брови у нее были, как в песне поется, что черный соболь, а глаза серые, добрые и глубокие — дна не видать. Но мало что-то радости было в этих глазах. А маленький ее рот, казалось, не смог бы улыбнуться,— столько в нем было грусти.
Виктор смотрел на девушку неотрывно и ошеломленно. Очнулся, услышав восхищенный шепот Птухи:
— Боже ж мой! Откуда такая взялась?
А посадские перешептывались умиленно:
— Лебедь белая… Анфиса наша…
— Не девица, а чистое ликование…
Стрелецкий голова что-то говорил Анфисе, указывая на мирских, а она смотрела на них, прижав ладони к груди, округлив по-детски изумленно глаза. Взгляд ее остановился на Викторе, и теперь она смотрела только на него, а в глазах ее разгоралось тайное сияние. Она вдруг быстро закрылась рукавом сарафана и, спорхнув с крыльца, побежала к саду, где скрипели качели.
И Виктор смотрел ей вслед, пока алый ее — из китайского шелка — сарафан не скрылся за садовым тыном. Смотрел вслед алому сарафану, влюбленно и самонадеянно, и Остафий Сабур с высокого крыльца, смотрел и третий, спрятавшийся в толпе посадских. Этого третьего заметил только поп Савва и крикнул, глумливо захохотав:
— Истомка-то, внучок мой, ишь как на посадникову дщерь воззрился! Как кот на дразнилку!
Виктор обернулся, но увидел только узкую спину, белую рубаху и длинные льняные, курчавившиеся на концах, волосы человека, поспешно уходившего с посадничьего двора…
Продолжение следует