Про Варькину яму Ефрем Иванович слыхал много. Поговаривали, что это бучило с пудовыми тайменями где-то под Удово. Однако Ефрем Иванович прошел Пешу с удочками километров на пятьдесят в обе стороны от станции, попадались ему и приличные водовороты, и таймени, но все мелочь, килограмм от силы, а никакой Варькиной ямы он не встречал. Да и есть ли вообще на Пеше такое бучило? Рыбаки ведь любят прихвастнуть,— Ефрем Иванович и сам рыбак с довоенным стажем…
И вдруг однажды на рынке он увидел отлично прокопченную тешу. Тайменью! И какую! Ефрем Иванович прикинул на глазок: судя по теше, рыбка была килограммов на десять. Неужто в Пеше поймана? А может, издалека такая благодать?
— Балычок, значит, себе, а тешу нам? — спросил он женщину за прилавком.
Было женщине лет под сорок, на вид бойка, но ответила приветливо:
— Э, мил-человек, кабы не нужда — меня на рынок осиной не загонишь.
— Что же так?
— Больно мужик-то строгий у меня. Эту рыбку-то я тайком, нужда не тетка. А узнает, у-у…
Женщина даже всплеснула руками.
— Побьет?
— Побить не побьет, а все едино плохо. Не разрешает он рыбу-то продавать, мил-человек. Боже упаси, особливо ежели таймень…
— Ишь ты,— покрутил головой Ефрем Иванович, явно сочувствуя хозяйке.— Выходит, он у тебя рыбак серьезный…
— Не говори. Малахольный — и только. Чуть служба освободила — уже подался. Только его и видали. «Ефрем, Ефрем,— кричу,— сено-то пересохло, копнить бы надо!», а моего Ефрема уж и след простыл.
— А ведь меня тоже Ефремом звать,— отозвался покупатель.— А по батюшке — Иванович.
Но женщина не обратила на это никакого внимания.
— И сын ведь в отца — беда просто, такой же малахольный, к хозяйству пальца не приложит, а все бы ему с железками возиться… Вот ведь как бывает, мил-человек.
— Бывает,— согласился Ефрем Иванович.— Вы, что же, санинские?
— Какие же санинские. Мы путейные. Вот как проедешь Удово, в аккурат на первом пригорке и наш пост. Семисот тридцатый.
— А ,— сказал Ефрем Иванович,— знаю. Благодать у вас там, просто курорт.
Ефрем Иванович от удовольствия даже языком зацокал, на висках и переносье ясно прорезались мелкие морщинки, отчего его обычно суховатое лицо с тонкими поджатыми губами вдруг стало по-бабьи круглым и добродушным.
— Курорт у тебя, хозяйка, просто курорт!
— Да ты что, мил-человек! — замахала руками женщина.— Болота у нас одни! Сена-то накосить негде, какой уж там курорт!
— Нет, ты не права, хозяйка,— стоял на своем Ефрем Иванович.— Места у вас отменные…
— Куда уж лучше!— воскликнула женщина.— Пососет комарье твою кровушку, мил-человек, другого такого курорта не пожелаешь. Не веришь — приезжай посмотри.
— Спасибо на слове, приеду обязательно,— поблагодарил Ефрем Иванович и забрал всю тешу не торгуясь.
По правде говоря, Ефрем Иванович о семьсот тридцатом посте не имел ни малейшего представления. Мало ли постов на этой дороге! Но зато теперь он был уверен: Варькина яма есть. И тропку к ней надо искать именно оттуда, с семьсот тридцатого.
В пятницу он договорился на работе с главным бухгалтером, что в субботу поработает над квартальным отчетом дома, и в тот же вечер, захватив еду и снасти, уехал в Удово. Оказалось, что на семьсот тридцатом поезда не останавливаются, до поста от станции можно добраться только пешком, и пришлось Ефрему Ивановичу топать по шпалам восемь километров.
На пост он пришел уже в сумерки. Света в окнах не было, видно хозяева уже спали, но делать нечего — придется беспокоить.
Дверь открыла женщина, ее Ефрем Иванович сразу узнал. А вот признала ли она?
— Это я, хозяйка,— поспешил он напомнить.— Приехал смотреть твой «курорт». Приглашала ведь…
— А …— сонным голосом протянула женщина.— Проходите.
— Да мне бы где переночевать,— засуетился Ефрем Иванович.— Я бы и на сеновале не против.
— Можно и на сеновале,— согласилась хозяйка и через минуту вынесла тулуп и подушку, провела к сараю, показала в темный проем.
— Лесенка там… Только не курите.,.
И ушла.
На сеновале приторно пахло мятой. «Не сено, а перина»,— пробормотал Ефрем Иванович, постелил тулуп и вытянулся. Ноги приятно ныли — Ефрем Иванович любил дальние прогулки,— а на этот раз он чувствовал себя в преддверии праздника. Где-то в глубине леса ухал филин, хрипло пробрехала собака, а может, и лисица: откуда здесь собаки, если на дворе не оказалось?
Ефрем Иванович закрыл глаза, и побежали перед ним матовые рельсы да присыпанные балластом шпалы, которые никак не попадали ему в шаг. Но что-то вдруг развеяло дрему, Ефрем Иванович даже приподнялся. Что его потревожило? Все так же истошно вопили лягушки, ухал филин… Непонятное новое вплелось в эту лесную симфонию. Тонкий вибрирующий звук, медленно нарастая, вдруг вырвался откуда-то, заставив сжаться сердце. И такая в этом звуке была нечеловеческая тоска, что Ефрем Иванович непроизвольно зажал уши. А когда открыл, с опушки доносился только лягушачий концерт. «Чертовщина! — пробормотал потрясенный Ефрем Иванович.— Выпь, что ли? Да нет, не похоже…»
Проснулся он на рассвете. Из леса доносился разноголосый пересвист синиц, крапивников и дроздов. Лягушки умолкли, забился куда-то в чащу и филин. Из курятника слышалось кудахтанье, наперебой заливались два петуха. Звуки все были привычные, на них Ефрем Иванович никогда раньше не обращал внимания. Но теперь он вслушивался, пытаясь отгадать, что же перебило ему первый сон. Он готов был поклясться, что слышал нечто похожее раньше. Но где? Когда? Этого он вспомнить не мог никак, крутился с боку на бок и в конце концов поднялся.
Лес обступил усадьбу путеобходчика плотно, со всех сторон. Сразу за сараем, в котором ночевал Ефрем Иванович, начинался огород, сотки три-четыре. Еще две грядки зеленели перед самым домом. Дом стоял на каменном фундаменте — небольшой, в два окна, но крепкий. На его охряной стене было крупно выведено белой краской: «730». Между сараем и домом торчал колодезный журавель да несколько оживляла пейзаж огромная антенна над крышей дома. Антенна была необычной формы: с высокой жерди свисала проволочная колбаса, хвост от которой убегал в чердачное окно. Вот и весь «курорт».
Ефрем Иванович вытянул из колодца ведро воды, попил и умылся. По всем его расчетам выходило, что Пеша отсюда далековато, километрах в пятнадцати. Сразу за Удово река делала крутой поворот на восток и возвращалась к железной дороге возле Санино, А семьсот тридцатый находился как раз посредине между этими двумя станциями. «Где же рыбачит хозяин?— терялся в догадках Ефрем Иванович.— Неужто по пятнадцати верст топает?.. А может, на каком-нибудь притоке? М-да, задача…»
Притоков у Пеши было много, но все мелкие, мутные, в лучшем случае в них водилась щучка да плотва. Пудовому тайменю там и хвостом махнуть негде. Нет, о притоках и думать нечего. Выходит, куда ни кинь — всюду клин. Придется ждать, когда проснутся хозяева…
А хозяева просыпаться не торопились.
Ефрем Иванович успел трижды обойти всю усадьбу, оглядел картофельные кусты, выпустил на волю кур, заглянул и в коровник. Солнце уже поднялось над лесом и растопило пласты тумана, а полустанок по-прежнему казался вымершим. «Так всю рыбалку прождешь»,— злился Ефрем Иванович.
Около семи от Удово отходил на север пассажирский,— Ефрем Иванович знал это точно. Должен же кто-нибудь его встречать!
И действительно, едва за дальним лесом послышался гудок, как на крыльцо выскочила хозяйка. Кое-как запахнувшись и набросив на голову платок, она ойкнула на ходу: «Батюшки, проспала-то без мужика!» — и побежала к полотну. «Значит, обходчика дома нет,— сообразил Ефрем Иванович.— А может, это и к лучшему?»
Проводив поезд и подоив корову, хозяйка пригласила гостя к завтраку. Ефрем Иванович не отказался, он был уверен, что таймень этот стол не минует. Однако на завтрак были яйца, окрошка и молоко.
— Это что ж, у рыбы живете, а рыбу не жуете? — спросил Ефрем Иванович хозяйку.
— А ну ее к лешему, эту рыбу!— отмахнулась она.— Морока одна. Жалеет он, мил-человек…
— Чего жалеет? — не понял Ефрем Иванович.
— Да тайменя. В неделю раз, может, и принесет, бросит на порог — видеть не может, как я рыбу-то потрошу.
— Но все же приносит?
— А, мил-человек! Есть-то надо что-то. Мяса у нас нет, яйца да молоко — вот и вся еда. Вот и пилю: поймай да поймай…
Ефрем Иванович улыбнулся и покосился на занавеску, из-за которой торчали худые ноги в цыпках и ссадинах.
Хозяйка перехватила его взгляд.
— Димка это… Опять полуношничал, теперь дай бог к обеду разбудить.
У Ефрема Ивановича шевельнулась мысль о странном ночном крике, но спросил о другом.
— Нынче, выходит, уговорили хозяина? Пошел за тайменем?
— Ага, мил-человек, зорюет, видать,— вздохнула хозяйка.
— И далеко это?
— Да бес его знает. Разве он скажет? Мне-то это ни к чему, а другие уж как только не умасливали его, чего только не сулили за Варькину яму. Чтоб показал.
— Дорожит, значит, рыбацким местом?
— Трясется Прямо. Одного, думала, топором хватит — так тот донял его. Из начальников, тоже путеец. Приехал с удочками, выпили, он и давай Ефрема обхаживать. А тот свое гнет: «Не пущу на яму — и точка». Там, мол, таймень силу набирает. А покажешь дорогу — в лето одно изведут всю рыбу. Так Ефрем судит. А начальник спьяну-то припугнуть вздумал: «Я тебя,— говорит,— выгоню с этого поста, коль яму не укажешь». Тут мой мужик и поднялся…
Ефрем Иванович почувствовал себя неуютно. Зря, выходит, приехал. Не обломать обходчика. Если начальству своему отказал, то ему лучше о Варькиной яме и не заикаться.
Но поразмыслив, Ефрем Иванович решил пока не уезжать. В тот момент, когда он увидел за занавеской исцарапанные ноги спящего мальчишки, мелькнула мысль, что дорогу к Варькиной яме может знать и он. Так что, не испробовав последней возможности, уезжать не стоило.
Димка и в самом деле проснулся только к обеду. Выбрался на крыльцо — худой, длинный малый лет четырнадцати. Нос в веснушках, ресницы белые, длинные, как мотыльки, а под ними изумленные серые глаза.
— Что, Димка, крокодила увидал? — спросил Ефрем Иванович.
— Не-е…— протянул Димка и протер глаза.
— А я думаю, у вас крокодилы водятся. Ночью кто-то так выл — чуть кондрашка не хватила.
Димка расплылся в улыбке.
— Не-е,— опять протянул он.— Это я вчера Альгену поймал.
— Альгену? — переспросил Ефрем Иванович, подсаживаясь к Димке на крыльцо.— Это что за зверь такой?
Димка вежливо подвинулся.
— Это не зверь,— улыбнулся Димка.— Это звезда.
— Звезда? — Ефрем Иванович заинтересовался не на шутку.— Выходит, звезда кричала?
— Ну да. Это она так поет.
— Кто поет?
— Альгена. Ну, звезда такая.
Димка освоился. Он больше не удивлялся гостю, зато Ефрем Иванович глядел на Димку во все глаза.
— Это как же ты научился разговаривать со звездами?
— А я не разговариваю. Я слушаю.
— Звезды слушаешь?
— Ну да…
— Послушай, парень, а ты часом не…
Ефрем Иванович не договорил и осекся. Он вспомнил вечер на сеновале. Не померещился же ему тот душераздирающий стон! Но Димка догадался, о чем он думает, и густо покраснел.
— Думаете, вру? Хотите, покажу? — вскочил он.— У меня все там, на чердаке,— показал он на слуховое окно, в которое был втянут хвост от проволочной колбасы.
— Значит, ты этой сеткой и ловишь звезды? — удивился запоздало Ефрем Иванович.
— Не-е,— отмахнулся Димка.— Это я для Австралии сделал.
— Для Австралии? — совсем опешил Ефрем Иванович и послушно полез за Димкой на чердак.
Там оказалась настоящая мастерская. Инструмент, книги, журналы, мотки проволоки, какие-то детали,— все это в невероятном беспорядке валялось у стропил, на верстаке у слухового окна и на полу, покрытом кусками фанеры. На верстаке же стоял старенький радиоприемник, над ним свисала лампа, а чуть в сторонке на треножнике был укреплен полевой бинокль, от которого к приемнику тянулись провода.
— Сюда, сюда,— позвал Димка оробевшего Ефрема Ивановича.
— У тебя прямо как в нашем электроцехе,— сказал Ефрем Иванович, осторожно перешагивая через провода.— В прошлом году одного электрика так дернуло током — едва откачали.
— Не бойтесь, у меня не дернет,— успокоил его Димка.
Он усадил Ефрема Ивановича на табуретку и начал объяснять. По его словам, все было очень просто: в бинокль Димка находил какую-нибудь звезду, из бинокля свет от звезды попадал на фотоэлемент, а потом уж в радиоприемник.
— Самый обыкновенный приемник?— переспросил Ефрем Иванович.
— Не-е,— небрежно ответил Димка.— Я ему каскад еще один пристроил. Лампу добавил.
— Значит, звезда светит…
— Ну да,— подхватил Димка,— а я этот свет преобразую в звук. Каждая звезда светит по-своему, значит, и поет по-своему.
Димка откуда-то вытащил карту, усыпанную кружками и точками.
— Это я из учебника по астрономии,— пояснил Димка.— В десятом классе проходят, карта звездного неба. Вот видите, у каждой звезды свой блеск и своя величина.
Тут все написано…
Димка пустился в объяснения. Но тут со двора донеслось: «Обе-ед, Димка!» — и Ефрем Иванович облегченно вздохнул. За полчаса, которые провел на чердаке, он пропотел насквозь.
— Отец тоже звездами балуется? — спросил Ефрем Иванович, занося ногу на лестницу.
— Не-е.
— А мне твоя мать говорила, что он тоже…— Ефрем Иванович замялся, но все же закончил:— …что он тоже малахольный.
— Не, он рыбак.
— A-а. Разве что рыбак…
Димкин отец появился только к вечеру. Он вышел из леса неожиданно — высокий, худой, в болотных сапогах до пояса. Он чем-то напомнил Ефрему Ивановичу телеграфный столб. Ефрем Иванович и сам понять не мог, чем именно, потому что дело было не в росте. Возможно, белками глаз, которые блестели на грязном и заросшем лице как фарфоровые изоляторы.
— Ефрем Иванович у нас гостит,— важно пояснил Димка отцу.— Он с завода, бухгалтером там работает.
Отец молча повращал белками, потоптался перед Ефремом Ивановичем, не замечая протянутой руки, и так же молча прошел в дом. «Ну и бирюк»,— неприязненно подумал Ефрем Иванович, провожая взглядом хозяина. У того за спиной висел мокрый мешок, в котором угадывались очертания крупной рыбы. Сердце бухгалтера заныло от зависти.
На ужин была уха и отменный пирог из тайменя. Ужинали вчетвером; Ефрем Иванович ел да нахваливал, Димка пытался рассказать о том, как он ночью охотился за Альгеной, мать хлопотала, подливая то ухи, то настойки, и только хозяин угрюмо молчал. За весь ужин он так и не проронил ни одного слова, всякий раз недобро поблескивая белками, когда Ефрем Иванович заводил разговор о тайменях. И Ефрем Иванович был неуказанно рад, когда прямо из-за стола его потащил на чердак неугомонный Димка.
Спускался вечер. Небо было чистым, синим, только на западе, где садилось солнце, над лесом повисло- длинное узкое облако, казавшееся черно-золотым. Опушка с усадьбой и просека с железной дорогой медленно растворялись в фиолетовых тенях. Но верхушки высоких сосен все еще светились изумрудом, улавливая последние солнечные лучи.
Димка возился с биноклем. Слабо потрескивал радиоприемник, шуршали провода, задеваемые Димкой, да все настойчивее от болот несся лягушачий концерт. «Сейчас, сейчас я ее поймаю»,— бормотал Димка, подтаскивая треногу с биноклем к слуховому окну. Димка собирался поймать Венеру. Яркая нарядная звезда уже повисла над лесом, почти у самого облака, и Димка спешил ее поймать в бинокль, пока она не ушла за черно-золотую кромку.
— Вот,— сказал с торжеством Димка,— смотрите!
Смотреть надо было в один окуляр. На левой половине бинокля висел черный патрон, из которого торчали провода.
Ефрем Иванович приблизил глаз к биноклю и увидел точно в центре, на пересечении двух линий, ярко-желтое пятно размером не больше булавочной головки. Но была в его сиянии какая-то завораживающая сила.
— А теперь слушайте,— воскликнул Димка, возившийся у радиоприемника, и маленький чердак загремел; он, казалось, готов был развалиться от переполнившей его ликующей песни. Впрочем, это была не песня. Это был клич, исторгнутый из самого сердца, которое в один миг познало и необъятное счастье, и бездонное горе.
Ефрем Иванович вспомнил, что слышал однажды нечто подобное. Это была передача по радио. Концерт, посвященный годовщине победы в минувшей войне. Женщины пели без слов, пели сомкнув губы…
Димка зажег над верстаком лампу и робко ждал, когда Ефрем Иванович заговорит. И Ефрем Иванович понимал, что ему надо что-то сказать, но никак не мог сообразить, что именно.
Ефрем Иванович с тоской оглядел чердак, треногу, приемник, весь хлам, скопившийся по темным углам, и вдруг его прорвало:
— Эх, Димка, конченный ты человек! Зачахнешь ты на своем чердаке! А ты испытывал когда-нибудь вот такое… Да что, впрочем, ты понимаешь!.. Подсечешь его, стервеца, а он тебе ка-ак даст «свечу»! Метра на два! Спина у него — как синий бархат, а брюхо, веришь,— чистое золото!
— У кого? — робко спросил Димка.
— Да я про тайменя, дурак ты! Неужто ты никогда не видал, как ловят их?
— Не видал,— равнодушно сказал Димка.
— Как? — едва не подскочил Ефрем Иванович.— Тебя никогда отец не брал с собой на Варькину яму?
— Нет, не брал,— так же равнодушно сказал Димка.
«Куркуль проклятый»,— простонал Ефрем Иванович.
— Хотите, я вам поймаю Дельфина? Или Кассиопею…— неуверенно предложил Димка, и Ефрем Иванович махнул рукой: давай, валяй, лови хоть Дельфина, хоть черта, хоть дьявола. Тайменя все равно не поймать.
Димка притушил свет, повозился у треноги, и из приемника полилась бесконечная заунывная песня о бескрайнем черном небе. Мелодия то затихала, то вдруг крепла, словно плыла на каких-то волнах, и было в ней что-то убаюкивающее.
— Другую?—шепотом спросил Димка.
— Давай другую,— безразлично согласился Ефрем Иванович.
На этот раз стройный, слитый почти в один голос, мужской хор навевал то печаль, то вдруг прорывалось сдержанное ликование. Ефрем Иванович опять поежился. Мужской хор тоже пел без слов и сомкнув губы.
— На кой тебе ляд понадобились звезды?— спросил бухгалтер.— Что тебе, мало леса и земли? И как тебе отец разрешает целыми ночами торчать на чердаке? Или ты думаешь, что изобрел что-нибудь такое?
— Не знаю,— грустно ответил Димка.— Может, и изобрел. Интересно ведь…
— Что интересно?
— Да вот это… Как звезды поют… А папаня ругается. Но это так, для порядку, он добрый, он всегда мне помогает.
— Как же, добрый,— пробормотал сам себе Ефрем Иванович.— Того и гляди, по шее даст.
— Вот когда я ловил Австралию, он мне помог поставить антенну,— продолжал Димка.— И я ему помогаю. Когда он собирается на рыбалку, я ему выползков копаю…
— Выползков? — переспросил Ефрем Иванович.
— Ну, червей на тайменя. Толстые, с палец, пожалуй… Я их под смородиной копаю, у леса.
— С палец толщиной? — удивился Ефрем Иванович.— На тайменя? Никогда не слыхал.
А он-то, дурак, всю жизнь на тайменя с блесной ходит. Нет, все-таки он проторчал на полустанке недаром. Чуял, что дело здесь нечистое.
— Так, значит, он ловит на выползков? И никакой Варькиной ямы нет? Болтают, значит?
— Не-е, не болтают,— протянул Димка.— Варькина яма есть.
— Откуда знаешь, что есть, если сам не бывал?
— Знаю,— повторил Димка таким тоном, что Ефрему Ивановичу стало ясно: знает стервец, где эта яма, но не скажет. Димка насупился, смотрел себе под ноги, и в его коротком обрывистом «знаю» явственно прозвучала угроза. «Яблочко от яблони…» — вздохнул Ефрем Иванович, вспомнив, как точно в такой же позе стоял перед ним и хмурился обходчик.
— Ну, а выползков ты мне хоть дашь?
Димка подумал и отрицательно покачал головой.
— Папаня осерчает…
— Вот дурень! — хохотнул Ефрем Иванович.— Да как же он узнает? А если и узнает, так скажешь, что я сам нашел.
— Он узнает. А сами вы не найдете. Выползков копать умеем только мы. Даже мамка не знает, где живут выползки.
«Вот куркульная семейка! — Ефрем Иванович еле сдерживался.— Зимой снега не выпросишь…»
— Ладно, бог с ними, с выползками,— переменил разговор Ефрем Иванович.— Ты куда-нибудь писал насчет этой штуковины?
— О звездофоне? — сразу оживился Димка.
— Ну да, о звездофоне. Может, такой аппарат ученых заинтересует? А?
— Ученых? Не-е. А вот космонавтов… Когда полетит первый корабль на Венеру,— Димка подсел поближе, вытащил из верстака тетрадь с какими-то схемами и цифрами,— тогда можно звездофон вроде компаса применить: космонавты включат его, наведут на нужную звезду — и отдыхай спокойно. Корабль с курса не собьется. Если звезда поет — значит, все в порядке. Правильно летим…
— Любопытно, любопытно… Что ж тебе еще надо, чтобы закончить свой звездофон? Или ты уже все закончил?
— Звездофон-то в порядке. А вот звездотеки нет.
— Чего?
— Звездотеки, говорю. Надо ведь знать на память, как поет каждая звезда. Записать эти звуки, чтобы выучить…
— А как записать?
— Пока никак,— горько вздохнул Димка.— Магнитофон надо.
— Магнитофон? А знаешь, сколько он стоит?
— Знаю,— печально сказал Димка.— Я все их названия знаю…
И Димка стал подробно перечислять, какие у нас выпускаются магнитофоны, чем они отличаются друг от друга. Но Ефрем Иванович слушал его в полуха. Он соображал и подсчитывал: мелькнула мыслишка, когда Димка сказал, что знает все магнитофоны… Положим, дорогой ему совсем незачем, для баловства можно и попроще…
— Сколько же стоит самый дешевый?
— Сто,— тотчас же откликнулся Димка.— «Чайка». И «Айдас» тоже сто.
«Сто — это деньги,— погрустнел Ефрем Иванович.— Почти полторы зарплаты… А вдруг он струсит? С ним может статься».
— Послушай, Димка, у моего приятеля есть такой магнитофон,— начал не очень уверенно Ефрем Иванович.— Я во-обще-то не знаю, но, может, он одолжит на день-другой…
Димка затаил дыхание. Он смотрел Ефрему Ивановичу в рот, смотрел завороженно, он просто онемел, услыхав о такой поистине блестящей возможности.
— Ну как? Попросить?
— Не даст,— с дрожью в голосе протянул Димка.— Побоится…
— Чего ж бояться, если ты знаешь все магнитофоны? Звездофон ты ведь сам сделал?
Димка с трудом проглотил комок в горле.
— Не-е, не даст…
— А мы попробуем.
В широко раскрытых серых глазах парнишки было и изумление, и радость, и недоверие. Димка ловил каждое слово и беспрерывно, словно заведенный, кивал головой, соглашаясь теперь уже со всем, что говорил ему Ефрем Иванович.
— Звездотека тебе, конечно, нужна побыстрее, — рассуждал бухгалтер. — Вдруг какой-нибудь изобретатель возьмет да тебя и обставит. Так что тянуть тебе, парень, с этим делом никак нельзя. И ты не тяни. В среду или в четверг, как там уж у тебя получится, пошлешь мне письмо. Отца или мать не проси, сам сходи в Удово. Понял? Ну вот, запиши мой адрес.
Димка пошарил на полке, нашел бумагу и карандаш, вернулся к Ефрему Ивановичу.
— Пиши,— продиктовал свой адрес бухгалтер.— А в письме напишешь: так и так, мол, Ефрем Иванович, приезжай с магнитофоном, свожу тебя на Варькину яму…
Димка, записывавший каждое слово Ефрема Ивановича, вдруг резко поднял голову, открыл рот, собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказал. Молчал теперь и Ефрем Иванович, прислушиваясь к шорохам на чердаке и лягушачьему концерту на опушке, но еще больше — к своему сердцу, вдруг застучавшему громко и часто: «Струсит малец».
Димка сидел, понурив голову.
— Что же молчишь? Или передумал насчет звездотеки?
— Не-е, не передумал. Папаня осерчает,— тихо ответил Димка.
— Ну, если боишься, тогда… Решай, одним словом, сам. Мне спать пора. Надумаешь, приходи на сеновал. Понял?
— Понял…
Ефрем Иванович ушел.
Опять, как вчера, истошно вопили лягушки, ухал в чаще филин, но бухгалтер не обращал на все это никакого внимания. Он вслушивался в звуки, доносившиеся с чердака: оттуда несся однообразный тоскливый плач. И чудилось Ефрему Ивановичу, что это не звезда,— Димка горюет.
Потом чердак затих, послышался скрип лестницы, легкие шаги у сарая…
— Димка, это ты?
— Да.
— Так что, добывать магнитофон-то?
— Да.
И опять легкие шаги, скрип лестницы и печальный вибрирующий напев без слов. Но Ефрем Иванович ничего не слышал. Он спал со счастливой улыбкой.
Однако письмо от Димки Ефрем Иванович получил только через две недели. За это время бухгалтер успел уже всячески изругать «звездочета» и трезво все обсудить.
Не раз убеждал он себя, что был последним дураком, когда за сто рублей решил получить тайменя. «На сколько он потянет? От силы пуд. Считай — по трешке. Ну, на полсотни таймень потянет. Дурак ведь ты, Ефрем…» Но эта арифметика утешения не приносила. И когда, наконец, Ефрем Иванович получил весточку: «Приезжайте. Дмитрий»,— то забыл и расчеты, и раскаяния. «Все равно в накладе не буду, придумаем что-нибудь»,— решил он и одним махом заготовил, на всякий случай, расписку, оставив пустое место для фамилии обходчика. Фамилию он не знал.
На этот раз дополнительного отпуска у главбуха Ефрем Иванович не выпрашивал: достаточно будет одного воскресенья. Он сходил в сберкассу, взял сто рублей, купил магнитофон и быстро собрал свои рыбацкие пожитки.
Выехал он ночным поездом с таким расчетом, чтобы на полустанке быть на рассвете. Ночевать там и встречаться прежде времени с хозяином поста Ефрему Ивановичу не хотелось никак. Лишняя встреча — лишний риск. И так еще неизвестно, удержит ли язык за зубами Димка.
Перебрасывая тяжелый магнитофон из руки в руку, бухгалтер пришел к полустанку в тот самый час, когда роса, набухнув от тумана, тяжело склонила травы к земле. Солнце еще не встало, но небо уже было светлое и начинало алеть на востоке. Ефрем Иванович хозяйским взглядом окинул сумеречную опушку с домом и сараем, поискал у леса кусты смородины, не нашел, а может и не разглядел, и смело направился к сеновалу.
Димка, как и уговорились, ждал его там.
— Димка! Дрыхнешь?
Сено зашуршало, в курятнике оглашенно заорал петух. Димка спустился с сеновала мутный, сонный, видно, опять всю ночь охотился за звездами, и Ефрем Иванович оторвал его от первого сна.
— Вот, получай свою машину,— с торжеством в голосе сказал Ефрем Иванович, предвкушая, как сейчас встрепенется этот сонный звездочет. Но Димка лишь глазами повел.
— Ага.
И продолжал сидеть на лесенке, ведущей на сеновал.
— Да ты проснись, голова еловая,— тормошил его Ефрем Иванович.— Так мы с тобой всю зорьку проспим, слышишь!
— Ага! — опять сказал Димка.— Я сейчас,
И пошел, даже не притронувшись к магнитофону.
— Малахольный и только,— недоуменно пробормотал Ефрем Иванович.
Димки не было минут пятнадцать. А когда он вернулся, Ефрем Иванович ахнул: в поллитровой банке извивались большие бурые черви.
— Выползки? — выдохнул Ефрем Иванович.
— Они,— ответил Димка и опять смежил свои белые мохнатые ресницы.
— Да очнись ты! — чуть не застонал Ефрем Иванович.— Солнце уже давно взошло!
— Пойдемте,— сказал Димка, затащил магнитофон на чердак, спустился и побрел к лесу.
Выползков Ефрем Иванович взял сам. Они шуршали в банке, свивались в клубок, тыкались в тряпицу, которой Димка повязал банку сверху…
— Совсем как змееныши,— восхищенно бормотал Ефрем Иванович.— Да разве на такого червя таймень не клюнет? Да на такого змееныша сам кит клюнет!
И вдруг испуганно остановился.
— Димка, а не мало?
— Не-е,— равнодушно протянул Димка.— Как раз на одну насадку.
— Ты что? Рехнулся? Шесть таких червей — на одну насадку?!
— Папаня так делает. Он их всех сразу — на один крюк. Как лапшу,— пояснил неохотно Димка и зашагал дальше.
Теперь Ефрем Иванович испугался еще больше.
— Как на одну насадку? Это что ж, только на одну подсечку?
Тут Димка круто повернулся и отрезал:
— Папаня за раз ловит только одного.
Тон, которым Димка сказал это, вмиг напомнил Ефрему Ивановичу долговязого обходчика, и он осекся. Позволил себе только посомневаться.
— А вдруг сорвется? И всех выползков сожрет?
— Не-е… У папани никогда не срывается.
— Вот заладил: у папани да у папани. А, может, у меня снасти другие?
— А вы на его снасть поймаете,— как эхо откликнулся Димка.
— Разве что так…
Димка шел быстро. Ефрем Иванович едва поспевал. Прыгал с кочки на кочку, продирался сквозь частый ольшанник, перелезал через замшелые колоды,— Димка шел без тропы, напролом, но все же как-то ухитрялся в этом буреломе находить проход. «Как бы не заплутать»,— мелькнула у Ефрема Ивановича на секунду пугливая мысль, но он тут же ее отогнал. За Димкой просто не угнаться, а это верный признак, что дорогу он знает хорошо.
Так они шли часа полтора. Ефрем Иванович раза три проваливался в воду, садился, с трудом стаскивал сапоги. Димка, промокший до пояса, терпеливо ждал рядом.
Ефрем Иванович даже позавидовал.
— Ты вот налегке, а тут возись с сапогами…
На это Димка резонно заметил:
— А вам босому не пройти. Пропорете ногу.
— Это ты прав, братец. Да и стар я босым по лесу бегать,— тяжело вздохнул Ефрем Иванович.
Потом вдруг лес раздался, поредел, и они выбрались на лужок. Посреди лужка, утопая в иван-чае, высокой мяте и еще какой-то густой траве, робко журчал светлый ручей. Они напились, передохнули, и Димка повел Ефрема Ивановича вниз по течению. Метров через триста ручей нырнул в темное ущелье; они шли теперь прямо по ручью,— Ефрем Иванович даже сквозь резину и портянки чувствовал, какая холодная вода, и завидовал Димке. Этому хоть бы что: топает и спит на ходу.
Солнце уже висело над лесом, прощупывая себе дорогу сквозь буйные заросли береговой уремы. Ущелье кончилось, но по берегам ручья росли такие густые заросли черемухи и ольхи, что без топора лучше было и не подступаться. И они брели по ручью до тех пор, пока вдали не послышался грозный рокот.
— Это что, Димка?
Парнишка, не останавливаясь и даже не повернув головы, бросил небрежно:
— Водопад за Варькиной ямой.
— За Варькиной ямой?
Ефрем Иванович почувствовал, как у него дрогнуло сердце, зашлось даже. Варькина яма! Вот здесь, рядом, чуть нажми…
Ефрем Иванович и нажал бы, да стыдно было Димки. Что еще подумает, когда увидит, как галопом несется солидный бухгалтер.
Но где они находятся? Ефрем Иванович прикидывал и так и эдак, но по всему выходило, что Варькина яма была все-таки не на Пеше, а на одном из ее притоков. Только вот на каком? И можно ли сюда пройти от реки?..
Димка нырнул под черемуху; за ним, в три погибели согнувшись, прополз и Ефрем Иванович. Они прошли еще немного и выбрались на скалу. Внизу было небольшое бучило. Светло-зеленая вода ходила кругами, сбивая в середину всякий мусор. Бучило было продолговатой формы, с одной стороны терлось о скалу, а противоположный берег густо порос кустами.
— Так это и есть Варькина яма? — изумился Ефрем Иванович.
— Ага, — равнодушно кивнул головой Димка, извлекая откуда-то толстую, гладко очищенную жердь.
Вот так яма! Мимо пройдешь — не заметишь. Да на Пеше таких ям десятки. И что манит сюда тайменей?
— Глубокая она,— пояснил Димка.— Дна не достать.
Меж тем он размотал на конце жерди шнур и протянул Ефрему Ивановичу крючок, такой огромный крючок, что им запросто можно было, как «кошкой», ведра из колодцев вылавливать.
— Насаживайте,— сказал Димка.
— И думаешь, он проглотит?
— Проглотит,— уверенно ответил Димка и отошел в сторонку. Поискал солнечное местечко на камне и свернулся калачиком.— Только не стойте близко к воде — сорвет еще,— сказал он, уже засыпая.
Ефрем Иванович насадил выползков,— наживлять такого червя одно наслаждение,— выбрал на скале местечко поудобнее и забросил крюк в середину ямы, туда, где медленными кругами ходили обломки веток и листья. Солнце уже жарило во всю, и Ефрем Иванович горько вздохнул: прозевали зорьку…
Прошло с полчаса. Держать на весу тяжеленную жердь было не просто, а тут еще жара, комары, слепни… Ефрем Иванович решил присесть. Он осторожно уложил жердь на камни, сбросил пиджак и вытянул с наслаждением ноги. И в тот самый момент жердь вдруг подскочила и концом ударила Ефрема Ивановича по ягодице. Он едва успел поймать жердь — так она стремительно потянулась в яму.
И началось!..
Вторым толчком рыба чуть не сбросила бухгалтера со скалы. Он упал на колени и почти повис над ямой… Леса ослабла. Едва Ефрем Иванович вскочил на ноги, как над Варькиной ямой раздался оглушительный всплеск, и огромный таймень, синий, с ярким розовым брюхом, с хищно оскаленной пастью, из которой торчали шевелящиеся выползки, взлетел двухметровой «свечой». Перевернулся, шлепнулся в зеленую воду, подняв фонтан брызг, и рывком ушел в глубину, заставив Ефрема Ивановича одной рукой ухватиться за черемуховый куст. Несколько секунд рыба и рыбак словно играли внатяг — кто кого перетянет. Потом напор тайменя стал ослабевать, и Ефрем Иванович поспешно начал выбирать лесу. Таймень всплыл — темное, огромное полено,— сделал на виду у Ефрема Ивановича круг: на, мол, полюбуйся, какой я, и, набравшись сил, опять рванул в глубь ямы. Но теперь Ефрем Иванович был готов. Он не дал тайменю развить скорость, а стравливал лесу понемногу, только бы не сорвался. Где-то, видно, у самого дна ямы, таймень кувыркнулся и так рванул, что Ефрем Иванович снова упал и до крови ободрал о камни руку. Однако думать было некогда. Рыбак чувствовал, что таймень готовится к новой атаке… .
Сколько времени прошло с момента поклевки, Ефрем Иванович не знал. Таймень взвивался над водоворотом, натягивал лесу до предела. То подплывал почти к ногам Ефрема Ивановича, то стремительно бросался к противоположному берегу. Ходил кругами по всей Варькиной яме. И бухгалтер, глотая соленый пот, то выбирал лесу, то стравливал, всячески тормозя ее бег и сапогом, и руками. Сапог-то вытерпел все, а вот ладони…
Ефрем Иванович ни на секунду не выпускал из виду своего противника, его черную голову, с тоской и радостью стараясь предугадать, какой следующий план родится в этой плоской башке.
Наконец таймень стал сдавать. Он все чаще отдыхал на поверхности, раздувая жабры. Последняя «свеча» у него получилась явно неудачной, он ударился о воду и несколько секунд лежал, распустив плавники. Но едва Ефрем Иванович попытался его подтянуть, как таймень изогнулся дугой и ринулся вглубь. Это была его последняя, отчаянная попытка. Он собрал все оставшиеся силы, и Ефрем Иванович почувствовал, как таймень уходит от него, уходит совсем! Ефрем Иванович навалился всем телом на жердь, охватил ее руками и ногами, и таймень с полметра волок его с жердью по камням.
Потом он сдался, медленно всплыл на поверхность и повернулся к Ефрему Ивановичу золотым брюхом. Ефрем Иванович потянул за лесу, таймень лег правильно и безучастно следил за рыбаком, как тот подводил его к берегу, как осторожно, боясь спугнуть лишним движением, вываживал на мель и замахнулся над ним ножом. Когда нож перебил у головы позвоночник, таймень дернулся хвостом и серая муть заволокла его глаза.
Ефрем Иванович отбросил нож в сторону и, шатаясь, вошел по пояс в воду. Он черпал воду, лил ее на голову, и вода стекала с его ладоней розовой..,
Потом он подошел к Димке и ничком рухнул рядом с ним.
Они проснулись одновременно. Солнце было в зените и нещадно накалило камни. Голова у Ефрема Ивановича гудела, как пустой чугунок, руки нестерпимо горели,— Ефрем Иванович чувствовал себя больным и разбитым. Но едва он вспомнил про тайменя, как все боли словно рукой сняло.
— Димка, а Димка! Глянь за куст!
Димка был хмур, как дождливый октябрь. В волосах у него торчало сено, на штанах, просохших и задубевших, зеленел мох, а в глазах у Димки была тоска. Он молча встал, прошел за куст.
— Ну как? Хорош? — подходя сзади, спросил Ефрем Иванович.
— Папаня никогда рыбу ножом не бьет,— хмуро сказал Димка.
— Папаня, папаня…— внезапно закипая, пробормотал Ефрем Иванович.— Что ты мне тычешь все время своим папаней? Я ведь тоже поймал пудового, а? А может скажешь — меньше?
— На папанину снасть можно поймать и крупнее.
— Э, да что с тобой говорить!
Назад они шли медленно. Ефрем Иванович уложил тайменя в «сидор», руки обмотал лопухами, но все равно идти было и тяжело, и неловко.
— Димка, а Димка,— сказал Ефрем Иванович, когда они добрались до зеленого лужка, откуда надо было сворачивать в чащобу.— Как этот приток называется? Ну тот, что с Варькиной ямой?
— Не знаю,— равнодушно отозвался Димка.— Может, папаня знает, а я не знаю.
По тону Ефрем Иванович догадался, что Димка не врет. «Ничего, теперь все равно найду. По карте найду…»
— А почему эту яму прозвали Варькиной?
— Не знаю… Говорят, будто лесничихина дочка когда-то в ней утонула. А может, и таймень утащил…
— Ну да! Скажешь!..
Но тут Ефрем Иванович вспомнил, как таймень волочил его, и согласился.
— Впрочем, такой утащит…
Уже подходя к посту, Ефрем Иванович спросил:
— Что скажешь отцу с матерью? Где был?
— На Варькиной яме,— неохотно откликнулся Димка.
— Ты что? Рехнулся? И меня под удар?
Димка ничего не ответил,
— А как же магнитофон? Расписку хотя бы… Вдруг что испортишь?
— Не испорчу.
— Нет, братец, так дело не пойдет,— твердо заявил Ефрем Иванович.— Дома есть чернила и ручка?
— Есть
— Ну вот и хорошо. А своим скажи, что гулял со мной по лесу, грибы искали. А за тайменя не бойся, мы его припрячем. Подвесим в «сидоре» — ничего с ним не станется. Я его крапивой обложил.
Родителей Димки дома не оказалось.
— Путь ремонтируют,— высказал предположение Димка.— Еще вчера обещали прислать бригаду.
— Ну что ж, значит, подождем,— вздохнул Ефрем Иванович.
И они разошлись досыпать — Димка в дом, а Ефрем Иванович на сеновал.
Обходчик с женой пришел после заката. Оба пропыленные, усталые. Димка их ждал: на столе уже готов был незамысловатый ужин, а перед домом стояли два ведра воды.
— Ефрем Иванович? — удивилась хозяйка.— Неужто понравился наш курорт? А может, еще что?
Она рассмеялась. А обходчик лишь слегка кивнул.
— Где же это вы так уработались? — спросил Ефрем Иванович.
— А на путях, мил-человек,— ответила хозяйка, умываясь.— Бригадку-то прислали слабенькую: бабы одни.
Ужинали без Димки. Он заявил, что сыт, и полез на чердак. Вскоре оттуда послышалось пение.
— Вот ведь придумал же. — Ефрем Иванович покачал головой не то осуждая, не то одобряя Димкин звездофон.— А может, и впрямь поможет космонавтам? Глядишь, и себя и вас прославит. Портреты в газетах, деньги… Да, а если он напишет в академию или еще куда полагается, деньги ему за эту штуку могут отвалить немалые. У нас на заводе изобретателям платят — будь здоров. Поощряют. Сам ордера в кассу выписываю, знаю.
— Неужто и нашему Димке заплатят, мил-человек? — изумилась хозяйка.
— Ежели стоящее — заплатят. Изобретатели у нас в почете. Такие деньги заплатят, что тут тебе и магнитофон, и мотоцикл— все, что хочешь. Про магнитофон-то Димка говорил?
— А как же, мил-человек. Все уши прожужжал: купи да купи. А на что купить-то? Да у нас таких денег отродясь не бывало!
— Это верно: деньги большие,— вздохнул Ефрем Иванович.— А я вот привез вашему парню магнитофон. Новенький, из магазина… На секунду за столом воцарилась тишина. Ефрем Иванович наслаждался эффектом. Даже угрюмый, как филин, обходчик оторвался от миски и удивленно завращал своими белками.
— Купил? — ахнула женщина.— Да ты в своем уме? Да где же мы тебе возьмем такие деньги, мил-человек?
— А мне пока деньги и не надо. Вот, расписочку подпишет хозяин…
Ефрем Иванович неловко достал из кармана заготовленную расписку, подтолкнул ее к обходчику. Тот недоуменно взял, начал читать. Руки у него дрожали. Хозяйка с открытым ртом следила, как у мужа шевелятся губы.
— Ну что, Ефрем?
Обходчик положил расписку на стол.
— Хотел расписку взять с Димки,— объяснял Ефрем Иванович,— так ведь он, так сказать,— лицо юридически неответственное. А машина все-таки дорогая, сложная… Мало ли что… Так что уж подпиши ты, хозяин.
Ефрем Иванович подтолкнул обходчику чернильницу.
И тут хозяйка впервые обратила внимание на руки Ефрема Ивановича.
— Батюшки, мил-человек! Да где это ты так обхлестался?
Ефрем Иванович поспешно спрятал ладони под стол.
— Да ничего… Это так. В лесу упал… Шел-шел, а тут коряга поперек дороги…
Но обходчик насторожился. Он впился взглядом в стол. «Догадался»,— похолодел Ефрем Иванович и зачастил:
— Шел-шел, а тут коряга. Слепой стал, очки надо… Так шмякнулся — звон в голове. Поднялся — руки все в крови…
Он еще долго рассказывал про свои беды, пока не заметил, что обходчик снова читает расписку.
— Подпиши — и с плеч долой. А я буду наезжать, как-нибудь по частям расплатишься. А нет, так сдам в комиссионку. Заплатишь мне семь рубликов — семь процентов берут в комиссионке — и квиты… Подписывайся, не томи. Глядишь, Димка и впрямь соберет все звезды…
Обходчик подумал и потянулся за ручкой. И в тот самый момент, когда он уже вывел на расписке первую букву, раздался Димкин голос:
— Не пиши, папаня. Я ему Варькину яму показал.
Обходчик медленно поднялся.
— Батюшки, мил-человек… Что же ты наделал? — запричитала хозяйка, бросаясь наперерез мужу.— Не тронь, сын ведь твой, Ефре-ем! — закричала женщина во весь голос, загораживая Димку. Но обходчик молча отодвинул в сторону сначала жену, потом таким же манером сына и вышел из избы.
— Что ты наделал, что ты наделал…— голосила женщина, обнимая и целуя Димку. А Димка стоял бледный и руки его бессильно висели.
Послышались шаги, дверь распахнулась, и в дом ввалился обходчик. В руках он держал новенький, завернутый в три слоя картона магнитофон. Вышел на середину комнаты, огляделся, словно не знал, куда поставить ношу, круто повернулся, толчком ноги открыл дверь в сени и припер ее магнитофоном, так что она осталась открытой. Подошел к столу, сгреб расписку и только тогда повернулся лицом к гостю.
— Поймаю на яме…
Он не договорил, только судорога передернула его твердое, казалось, вырезанное из дерева лицо. И это подействовало на Ефрема Ивановича сильнее всяких слов. Он вскочил, засуетился, ища фуражку: «Что вы, что вы, я пошутил…» — и ловко протиснулся между столом и обходчиком к двери. Схватил магнитофон, на ходу нахлобучил фуражку, и только когда оказался за порогом, перевел дух.
На дворе была ночь, яркие звезды усыпали небосвод, ночь обещала быть прохладной. Ефрем Иванович довольно легко нашел в темноте «сидор» с тайменем, крякнул, взваливая на плечо, и выбрался на насыпь. Резали лямки, шпалы никак не хотели попадать ему в шаг, нестерпимо жег руку тяжелый магнитофон, а перед глазами стоял обходчик с перекошенным от ярости лицом. «У, куркуль проклятый!» — запоздало погрозил свободной рукой Ефрем Иванович в сторону поста и зашагал по шпалам, с каждой минутой все отчетливее ощущая литую, холодную тяжесть тайменя.
