Северюга, Серега, Сергей...

Всё кувырком
Галочка-Палочка подошла к Севрюге. Раскрыла свой  маленький квадратный   блокнотик в блестящем переплете под крокодила.
— Где ты живешь? У меня почему-то твоего адреса нет.
У Севрюги сразу шерсть дыбом:
— Зачем вам?
— Как зачем? Должна же я у всех вас домашние условия проверить. Скоро до тебя очередь дойдет.
— А я вам и так скажу: хорошие условия.
Для чего он ее злит? Галочка-Палочка последние дни ходит веселая, добрая, шутит с нами. И мы с ней тоже, как равные с равной.
— Ну-ка, Копыльцов, без разговоров Улица?
— Восточная,— нехотя произнес Севрюга.
— Номер дома?
— Кто его знает… Все равно вас тетка не пустит. Она никого не пускает.
— Не твоя забота! — Все-таки разозлил ее.— Посмотришь номер дома и завтра утром мне скажешь. Без особых напоминаний. Понятно?
— Понятно,— буркнул Севрюга.
Галочка-Палочка захлопнула свой крокодиловый блокнотик, пошла по коридору, сердито стуча шпильками.
— Ну и напрасно!—выговорил я Севрюге.— Перед самым концом четверти.
— Не твое дело! — набросился он на меня.— Не вмешивайся! Сует всюду свой нос!
И мы поругались. Не так сильно, чтобы совсем рассориться, но вполне достаточно, чтобы после уроков не пойти вместе.
Из-за этой дурацкой ссоры настроение у меня было поганым, когда я возвращался домой. А тут еще впереди на моем пути вдруг выплывает румяная рожа шофера со знаменитой фамилией и ржавыми зубами.
Никакой охоты с ним встречаться я у себя не обнаружил. Мигом соскочил с тротуара, перебрался через сугроб, оставляя в нем глубокие дыры, и двинул на другую сторону. Там как раз магазин спорттоваров, можно изобразить повышенный интерес.
— Эй, пацан!
Не оборачиваться! Мало ли пацанов на улице. Вон один несется с буханкой хлеба в руке, терзает на бегу горбушку.
Двое других снежками кидаются. Может, он им. Откуда мне знать?
— Слышишь, пацан!.. Ты, с портфелем!
А я не с портфелем. А я с папкой. Молния не застегнута, она уже давно сломалась от кучи учебников и тетрадей, и мама приделала застежку. Но все равно не портфель, а папка.
— Не слышишь, что ли? Как тебя… Ну, Кирилла Юрьевича брат!
Тут уж пришлось остановиться. Орет на всю улицу. Все прохожие оглядываются с любопытством: кто здесь Кирилла Юрьевича брат?
— А, здрасте.— Я напустил на лицо улыбку.
— Ты что, на ухо тугой?.. Где у вас тот, длинный?
У меня сердце екнуло. Неужели пронюхал, что Севрюга пропорол ему шины?
— Не знаю.— И добавил на всякий случай:—Он вообще сегодня в школе не был. Наверное, заболел. Аппендицит или вирусный грипп.
— А где он живет?
— Тоже не знаю.
— Гм.— Шофер с силой пнул сапогом спичечный коробок, лежавший у входа в магазин.
— А завтра его увидишь?
Нет, тут что-то другое, не шины.
— Увижу… Если, конечно, в школу придет…
— Скажи ему…— Шофер оглянулся и заговорил тише.— Ну, в общем, он меня знать не знает. Если, случаем, спросит кто — не видел в жизни такого и фамилию слышит впервые.
— Кто спросит? — Я тоже понизил голос, как бывалый заговорщик.
Шофер не стал объяснять:
— Неважно. Хоть кто. Не знает — и точка! А про машину спросят, пусть скажет, она совсем из другой области. Буквы на номере не как у нас, совсем-совсем другие. И все!
Мне надо было просто помолчать или сказать: «ясно», «понятно», «само собой». Но я не смог удержаться. Почему-то было приятно, что он трусит.
— Испугались?
— А чего пугаться?
Но я же видел: боится, боится!
— Не надо было воровать.
— А кто воровал? Кто воровал? — засуетился он.— Никакого воровства и в помине не было.
— Что же вы тогда: не слышал, не видел? — злорадствовал я.
— Просто, неувязка вышла. Не согласовали. Понятно? Могут удержать из зарплаты— вот и все. А зачем, спрашивается, монету терять ни с того, ни с сего? Что мне, самому монету не надо?.. А вам с ним уж и подавно лучше помалкивать,— перешел он в контрнаступление.— Начнут насчет расписки копать — как, мол, так? За что деньги получили?.. Вот и выходит, что вякать вам не след. Да и кто чего спросит? Это я так, на всякий пожарный случай.
— Понятно,— выдавил я.
— А ты, я гляжу, тоже с башкой, как твой брат… Значит, скажешь длинному, лады?
Он подмигнул и пошел, насвистывая.
А мне теперь всяких мыслей хватило до самого нашего дома. Вот он вор, и потому боится. А я чего боюсь? Его? Нет! Милиции? Нет! Я не вор, что мне милиция сделает. Честных людей она не трогает…
Ах, так! Значит, я честный? А с теми батареями, с шофером-ворюгой — очень честно?
Выходит, не совсем… Честный в крапинку. Или в полоску. Одна полоска честная, другая…
Все-таки хотелось быть о себе лучшего мнения. И я насильно повернул свои мысли совсем в другую сторону. Вон собака бежит хромоногая — какой тип, интересно, ей ногу подшиб? Вон пожарники куда- то помчались. Учебная тревога или правда пожар?
Уже на лестнице я услышал дробный стук пишущей машинки. Мама печатает. Она иногда берет работу на дом.
Открыла дверь.
— Поешь сам — у меня работа срочная. Суп в духовке. Второе — в зеленой кастрюле. Включишь плитку, разогреешь.
Я похлебал фасолевого супа, съел два голубца. Потом сел за уроки. Собственно, делать нужно одну только алгебру: две задачи. По физике меня трогать не станут — это ясно. Три четверки. Нет никакого смысла трогать. Даже если я на двойку поймаюсь, все равно в итоге четверка. По истории я кое-что собственной инициативой заработал. К тому же, Дир вызывал меня совсем недавно, урока два назад. А в классе еще вообще ни разу не вызванные есть. В крайнем случае, если пройденный материал и покачу себе по знакомым рельсам.
По литературе и химии старое, нового ничего не задавали.
Жить можно!
Расправился с алгеброй в два счета: задачки легкие, я их не думая решил. Стал смотреть от нечего делать, как мама печатает.
— Не смотри на меня, сбиваешь с ритма.
— Как ты узнаешь? — удивился. —Ты же ко мне спиной.
— Наверное, телепатия.
— Ну, это еще неизвестно. Наука сомневается — я читал.
— Тогда не знаю.
— Просто, мой взгляд тихонько толкает тебя в спину, и ты его чувствуешь. Ведь взгляд — это что? — пустился я в
ученые рассуждения.— Луч. А луч обладает давлением. Ничтожным, никаким аппаратом его пока не измеришь, а человек ощущает. Вот сейчас ты что-нибудь чувствуешь?
— Нет.
— Правильно. Я на стенку смотрел. А теперь на тебя… Ну, как?
— Слушай, экспериментатор, отстанешь?
Я пересел со стула на диван, взял книгу. Но что-то не читалось. Тогда я продолжил научный опыт: подниму глаза, посмотрю на маму и быстро отведу взгляд. Нет, никак не реагирует.
Я стал присоединять к взгляду мысленное внушение: «Повернись! Повернись! Повернись!».
И она повернулась! Сердитая.
— Не слышишь, что ли? Стучат! Иди, открой!
На пороге стоял Кирилл. Улыбающийся, веселый, в руке перевязанная ленточкой большая коробка. Торт!
— Бонжур, мон ами.
— Опять тепленький,— поморщился я.
— Не угадал.
Он дыхнул на меня; в самом деле, водкой не пахло.
— Держи!
Я думал, Кирилл отдаст коробку с тортом, а он вместо этого сбросил прямо мне на руки свое новое шикарное пальто и крикнул:
— Мама! Мамочка! Оставь на минуту свою громыхалку. Твой любимый старший сын к тебе в гости пришел.
У мамы лицо стало озабоченным: ручаюсь, она точно так же, как и я, подумала, что Кирилл выпил.
— Мамочка, тебе!—он галантно подал торт.
— Боже мой! Какой шикарный жест!— Мама раскраснелась, ей было приятно, я видел.
— Значит, не иначе, как мальчику от меня что-то понадобилось.
— Не угадала.
— Ну-ну!
— Ровным счетом ничего! Просто, решил навестить свою старушку.— Кирилл чмокнул маму в щеку.— А это тебе, Петух, держи!—и высыпал мне в руку горсть шоколадных трюфелей.
Какой он сегодня хороший, давно я его таким не видел.
А что, если…
— Кирилл,— подлизываясь, я обнял его.— Отдай мне ту яичницу, а? Пластмассовую… Она, знаешь, как нам на новогоднем концерте пригодится. Можно прямо из зала вызывать желающих ее резать. Смеху будет!
— Бери! — великодушно согласился он.— Скажешь Лене — я подарил.
Я кинулся к вешалке. Куй железо, пока горячо! Он может через минуту передумать.
— Не сейчас,— остановил меня Кирилл.— Лены нет дома.
Мама спросила:
— Устроилась?
— Упрямство какое-то,— сразу нахмурился Кирилл.— Чего ей не хватает? Нужны мне очень ее восемьдесят рублей.
— Как ты не понимаешь? Девочка хочет почувствовать свою самостоятельность.
— Эмоции на уровне Дашки. Мне вот бумагу одну отпечатать срочно нужно, а ее нет. И машинку куда-то задевала.
Мама, улыбаясь, погрозила ему пальцем:
— Что я говорила? Ой, мальчик, мальчик, я ли тебя не знаю!
— Нет, нет, мамочка, ты меня не так поняла. Просто, к слову пришлось. Я завтра на заводе секретаршу директора попрошу, она напечатает. Просто, я соскучился, давно тебя не видел, пришел проведать..;
— Уж не оправдывайся.— Мама села к машинке.— Сколько экземпляров?
— Да не надо…
— Три? Четыре?
— Ну, пусть будет три.
Пока мама подкладывала копирку под бумажные листы, она говорила:
— Ты всегда умел сочетать приятное с полезным. Помнишь твое поздравление?
Они оба рассмеялись.
Я ничего не знал про поздравление, а мне тоже хотелось посмеяться:
— Какое поздравление?
— Тебя тогда еще на свете не было. А Кириллу — всего десять лет.
— Что ты, мамочка,— восемь, не больше!
— Нет, десять, я помню. Как раз после кори, в третьем классе… И вот, к восьмому марта получаю я от своего милого мальчика поздравление: «Дорогая мамочка! Желаю тебе счастья, здоровья и хорошо варить нам обеды».
Ну и Кирилл! А я вот не додумался. Скажем, Зине-литераторше поздравление написать: «…и не ставить нам двоек!»
Щелкнула каретка машинки. Мама заправила бумагу.
— Диктуй!
— Давай лучше я сам. А ты пока чай поставишь.
— Диктуй, говорят. Много ты одним пальцем напечатаешь.
— Ну, тогда…— Кирилл вытащил из кармана листок.— Петух, в другую комнату!
— А торт? — напомнил я.
— Шагом марш!—скомандовал Кирилл и тут же успокоил:—Мы быстро. У меня самого слюнки текут. Сверху шоколад, в середине вот такой слой крема.
Мы оба с ним сладкоежки.
Я не стал спорить, взялся опять за книгу. Глаза бегали по страничкам, а уши слушали Кирилла. Он диктовал:
— «Рационализаторское предложение Томилина Кирилла Юрьевича, заместителя главного технолога…». Теперь пропуск и опять большими буквами: «Приспособление, обеспечивающее беспрерывность действия дробеструйной установки…»
Дробеструйная установка… Что-то знакомое. Откуда я знаю? По физике?
— «Дробь для очистки литья, отработав, подается ковшовым элеватором…» — диктовал Кирилл.
«На верх дробеструйной установки»,— сам не знаю почему, подумалось мне.
— «На верх дробеструйной установки»,— услышал я из соседней комнаты.— «Но поскольку вместе с дробью поступают отбитые куски металла и горелая земля, то происходит…»
«Забивание и остановка элеватора»,— продолжил я мысленно.
Вот, пожалуйста! А ученые еще сомневаются, есть ли телепатия. Кирилл думает, и мне передаются его мысли.
«…то происходит забивание и остановка элеватора»,— диктовал Кирилл.— «Предлагается…» Тут двоеточие… Напечатала, мам?
— Давай, давай дальше, я за тобой успеваю,— сказала мама.
— С новой строки. «Предлагается установить специальное сито для очистки с отверстиями диаметра дроби…»
Я сразу подумал: сейчас там будет что-то насчет дополнительной емкости. И правда, Кирилл продиктовал:
— …«а также создать дополнительную емкость для накапливания дроби и обеспечения непрерывной работы установки даже в случае вынужденной остановки элеватора…»
Нет, это не телепатия… Просто я уже знаю. Но откуда все-таки?
И тут я сообразил. Бросился в комнату. Наполовину отпечатанные листки свисали с каретки пишущей машинки. Я подхватил их, прочитал вслух:
— «Рационализаторское предложение Томилина Кирилла Юрьевича…»
Мама смотрела на меня удивленно. Кирилл покрутил пальцем у лба.
— Что с ним, а, мам? Может, свести к врачу? У меня как раз завелось подходящее знакомство в психобольнице.
— Кирилл, это же не твое! — воскликнул я.
— В каком смысле не мое? — спросил он насмешливо.— В смысле знакомства в психобольнице?
Но теперь я уже знал точно.
— Это же не твое предложение! Это же какого-то там мастера литейного цеха… Борисова Сергея Сергеевича — во! — вспомнилось мне.— Оно в том пакете было. Ну, который Валька Горбунов тебе прислал.
У Кирилла шевельнулись скулы, он сразу покраснел. Так покраснел, что даже уши стали красные.
— Убирайся вон!—сказал он глухо.— Ты все перепутал. Там совсем другое.
— Ничего не напутал! Там тоже дробеструйная установка. И сито для очистки. И дополнительная емкость. Я же помню!
— Ах, вот что! — Кирилл губы стиснул, кулаки сжал — сейчас стукнет.— Значит, все-таки ты в конверте копался! Ловушки мне подстраивать!..
Но я не отскочил, не отбежал, я застыл на месте, как деревянный, хотя Кирилл и в самом деле мог стукнуть.
Что он сказал! Что он сказал!
Мама рывком выдернула из машинки отпечатанные листы и смяла в кулаке.
— Мама! — Кирилл шагнул к ней.— Что ты делаешь? Это недоразумение какое-то. Он выдумал, он наврал…
— Ты опять, ты опять…— Она швырнула бумаги на пол.
— Мамочка, я тебе сейчас объясню…
— Уходи! Уходи сейчас же, слышишь!
Кирилл постоял немного молча, словно раздумывая, уходить ему или нет, потом так же молча пошел в переднюю, оделся.
С треском захлопнулась входная дверь. Я повернулся к маме. Она стояла перед машинкой, спиной ко мне. Тихо постукивали клавиши — мама перебирала их пальцами.
— И ты уходи!—сказала она, не поворачиваясь.
— Что? — растерялся я.
— Уходи!
Что она? Я тут при чем?
— Мам…
— Садись за уроки!
— Я все сделал.
— Тогда иди! Иди же погуляй!
Я надел пальто, старые ботинки, натянул рукавицы. Перед тем как уйти, еще раз заглянул в комнату. Мама все еще стояла перед машинкой, неестественно прямая, и водила пальцем по клавишам.
И я понял. Она ждет не дождется, когда за мной захлопнется дверь…
Я бежал на завод. Пусть папа что-нибудь сделает! Пусть сделает!
В проходной дежурила тетка с искусственным неподвижным глазом — самая вредная из всех вахтеров. Я уже раз схватился с ней осенью, когда нужно было отдать папе срочную повестку из военкомата.
И теперь она меня тоже не пустила:
— Нельзя! Не положено.
— Но мне очень нужно. Честное слово!
— Вот телефон. Звони, он выйдет.
Я набрал номер.
— Томилин слушает.
Голос показался мне незнакомым. Я переспросил:
— Какой Томилин? Юрий Васильевич? Что-то не похоже…
Папа узнал меня.
— Что дурачишься? Забыл, как меня звать?
— Пап! — крикнул я в трубку.— Пап!.. Он сразу встревожился.
— Что случилось?
— Ты можешь сейчас придти?
— С мамой что-нибудь?
— Нет, она только плачет.
— Плачет? Почему? Ты что-нибудь натворил?.. Да говори же толком!
— Кирилл! Он чужую рационализацию… Установка не его — Борисова Сергея Сергеевича. Я сам видел!
Папа долго молчал.
— Слышишь меня, пап! Пап!..
— Не ори! Ты откуда звонишь?
— Из проходной.
— Там кто-нибудь есть?
— Тетка эта.
Вахтерша стояла рядом, уставив на меня свой немигающий глаз. Ну и черт с ней!
— Ты слушаешь, папа? Кирилл…
— Хватит, я сказал!
— Что делать?
— Обожди меня на улице перед проходной. Я сейчас отпрошусь и выйду.
В трубке щелкнуло. Я положил ее на рычаг. Вахтерша спросила:
— Кирилл — кто?
— Сосед наш,— соврал я, и мне сразу стало жарко.
— Ай-яй-яй! — покачала головой одноглазая вахтерша.— На каком заводе? Уж не на нашем ли?
— Безалкогольных напитков,— буркнул я первое, что пришло на ум, и навалился всем телом на дверь. Тугая пружина подалась, и я проскользнул на улицу.
Прямо на меня смотрел Кирилл. Не настоящий. Нарисованный. Со стенда «Маяки нашего завода». Ничего себе — маяк! Пойдет корабль на свет такого маяка — и р-раз! — на мель.
Художник нарисовал Кирилла надутым, самодовольным, с узкими плутовскими глазами. А может, мне только так сейчас казалось? Самые обыкновенные глаза, а мне кажутся — плутовские. Потому что я про него знаю…
А если не только я знаю — другие тоже? Пошел Кирилл от нас прямо на завод, а там уже все известно. И сейчас придут сюда возмущенные люди снимать портрет. А здесь я, его брат. Любуется,— подумают. Такой же, наверное, как этот.
Хлопнула дверь. Я живо обернулся. Вахтерша стояла возле проходной и ее единственный зрячий глаз целился в мою сторону. Я отодвинулся от портрета Кирилла. Она еще прочитает подпись и догадается— Кирилл… Кирилл, Кирилл!
Другой портрет. Широкое скуластое лицо. «Мастер инструментального цеха Николай Бедуля». Отец, что ли, рыжего чертенка? Или брат? Или просто однофамилец?
А вдруг в школе тоже узнают про Кирилла?..
— Ждет, а как же!—громко сказала вахтерша.— Вон он, маяками нашими любуется.
Папа!
Он подошел ко мне, часто дыша. Спешил, бежал через весь заводской двор. Взял меня за плечо.
— Что ты там наболтал по телефону, Петух?
— Ничего не наболтал…
Я рассказал папе все, что знал. Он слушал не перебивая, только повторял: «Тише! Тише!».
Лицо у него сделалось мрачным, уголки губ опустились, от них пролегли две резкие линии к подбородку. Щетинистый, колючий — не брился папа мой сегодня.
— Вероятно, какое-то совпадение, Петух,— он смотрел не на меня, а куда-то в сторону.— Не говори никому. Люди бог знает что подумают.
Если бы папа закричал на меня, я бы, скорее всего, поверил: так мне хотелось верить. Но он не кричал, он просил, он заискивал.
И тогда закричал я:
— Нет, никакая не случайность! И ты знаешь, ты знаешь! Он и раньше воровал! Вы и ссорились поэтому! Поэтому он и от нас на другую квартиру ушел.
Я еще не был уверен — так или не так? Просто догадка, просто сейчас пришло в голову. Но стоило это высказать, и я сразу понял: да, да, так, именно так!
— Ты знаешь! Ты все знаешь! — кричал я, как ненормальный, и что-то теплое текло у меня по щекам.— Он вор! Вор! А ты его покрываешь!
И тут мне ожгло лицо. Голова сильно дернулась назад. В первый момент я даже не понял, что случилось. А поняв, повернулся и побежал по середине улицы, спотыкаясь на скользкой снежной колее, отполированной до блеска колесами автомашин.
Я слышал позади громкий папин голос:
— Остановись! Обожди! Петя! Петух! Остановись же! Я не хотел!.. Так вышло!.. Прости!
Но я не мог остановиться. Я бежал, не зная зачем, не зная куда. Я хотел только одного — убежать от него подальше, спрятаться, остаться одному.
И совсем не потому, что получил пощечину— это ерунда, это чепуха. Даже не очень больно было, и сразу прошло.
Почему папа не сказал правду? Почему?
Лишь в первом часу ночи я заявился домой. Дверь открыл папа. В шлепанцах, поверх нижней рубахи накинуто пальто.
— Мог бы остаться до утра там, где был,— он протяжно зевнул.— Мне завтра на работу к семи.
Неужели он думал я поверю, что они меня не ждали!
— Не закрывай на цепочку.— Я, как был, в пальто и шапке, прошел к своему письменному столику у окна.
— Ждешь кого-нибудь? Для гостей, вроде, поздновато.
— Я сейчас уйду. К дяде Мише поеду, у него буду жить.
— Поезд днем.
— И ночью тоже есть.— Папа ведь не мог знать, что я весь вечер промучился на вокзале.— В три двадцать.
— Ну, давай, давай. А почему именно к дяде Мише?
— Просто, не хочу с вами больше жить.
Из спальни вышла мама. Голова повязана мокрым полотенцем, глаза красные. У меня сразу защемило сердце. Когда я возвращаюсь домой позже девяти, она уже вся избегается по соседям…
— Ты куда?
За меня ответил папа:
— К Мише. Не хочет с нами жить.
— Петух!..
— Не надо, мать. Пусть себе едет.
— Думаешь, я нарочно? Думаешь, не поеду? Вот только соберу все свое.
Я полез на антресоль за чемоданом.
— Чемодан не твой,— сказал отец.
— Ах так! Хорошо!
Я расстелил на полу газетный лист, швырнул на него майку, трусы.
— И это тоже не твое.
— Как не мое? — оторопел я.— Трусы не мои?
— Не твои. Здесь ничего твоего нет. Все наше. И пальто на тебе наше. И шапка. И шарф. Все!
Я сорвал с себя шапку, бросил на стул. Туда же отправились и пальто, и шарф.
— Поеду так! Без пальто! Без шапки!
— И без школьной формы.
— Хорошо! — Я рванул с себя френч — две верхние пуговицы отлетели с треском,— тоже швырнул на стул.— Но вельветовая куртка, по крайней мере, моя! Я ее на свои заработанные деньги купил. Где куртка? — повернулся я к маме.
— Дай!
— Она еще не глаженая.— Мама кусала губы.
— Ничего!
— И куртка наша,— сказал папа.
Ну, это уж слишком! Летом я целый месяц работал подсобником у оператора телестудии, заработал двадцать рублей и, гордый, принес домой, потратив только пятнадцать копеек на мороженое. Мама не взяла. «Твои деньги, трать, как хочется». И я тотчас же купил себе вельветовую куртку на молнии, о которой давно мечтал.
А теперь он говорит, что куртка не моя! Хорошо, пусть он устроил меня на студию через знакомого режиссера. Но ведь не он, а я, я таскал за оператором тяжелый ящик с аккумуляторами! Целый месяц, даже без выходных.
— Нет, моя! Куртка моя!
— Юра! Не надо! Не говори,— плакала мама.
— Нет, надо! Пусть он знает… Те двадцать рублей тоже не твои. Я их дал директору студии и попросил, чтобы вручили тебе, как будто за работу. Они бы не заплатили ни копейки. За что платить? Мало ли мальчишек готово бегать за оператором. Только свистни!
Мне словно ногу подставили на полном бегу. Я упал на стул. Точно! Мне ведь тогда зарплату вместе со всеми студийцами не дали. Я бегал в бухгалтерию выяснять, а там сказали, что ничего не знают, что нет меня в ведомости. Я пришел домой расстроенный. Папа еще утешал меня, говорил, что, наверное, недоразумение. А на другой день меня позвал директор студии и вручил двадцать рублей. Когда я спросил, где расписаться,— ведь все расписываются,— он сказал, что никакой расписки не нужно, потому что это не зарплата, а единовременная премия за хорошую работу, и он сам уже расписался, где следует.
— Значит, папа…
Я поднял голову. Он стоял рядом и смотрел на меня непонятным взглядом — не то жалел, не то осуждал. Бледный какой-то, со спутанными, наполовину седыми волосами. Ему в марте будет пятьдесят. Пятьдесят лет! Совсем старик уже.
— Ну что, остыл немного? Может, поговорим?.. Мать, иди спи.
— Юра, ты только…
Папа легонько подтолкнул ее к двери.
— Иди, иди, у нас свой разговор.
Мы остались с папой одни. Сверху, с третьего этажа, доносились звуки радио. Наши верхние соседи странные люди: Сразу после работы они укладываются спать, а в двенадцатом часу встают и начинают ходить, варить, есть, стирать белье, веселиться.
— Может быть, ты извинишься за свою дурацкую истерику?
— Ну, извини… Только это не истерика. Это потому, что ты его защищаешь. Он ворует, а ты защищаешь. Почему?
Папа молчал.
— Почему? — повторил я настойчивей.— Почему?..
— Боюсь,— неожиданно услышал я.
Я ожидал все, что угодно, только не это. Боится?! Папа боится?!
Опять во мне все закипело, как в чайнике. Я соскочил со стула, рванул с силой ящик своего столика — он даже закачался.
— Ты же артиллерийский разведчик! Вот! — Я выложил на стол папины ордена и медали.— Орден Красного Знамени… «Красная Звезда», «Великая Отечественная»… Медаль «За отвагу». За отвагу! А теперь ты боишься его. Ну что он тебе сделает, что?
— Дурачок ты еще,— спокойно сказал папа.— Я не его боюсь. Я за него боюсь. С ним что будет? Он мне сын или не сын? Такой же, как ты.
— А если бы я убил человека? Ты бы спрятал меня, да? На чердак? Или в погреб? И двадцать лет кормил бы по ночам манной кашей?
— Можешь без крика, Петух? Почему ты кричишь?
Он стал ходить взад и вперед по комнате и одновременно говорить, не глядя на меня. Как будто не мне, как будто самому себе.
— То, что он делает, Кирилл,— не подсудно. Ну, уволят с завода. Ну, напишут в газете фельетон или заметку злую. А он уедет в другой город, поступит на другой завод. А дальше? Дальше что? Опять то же самое?.. Когда я впервые заметил, у нас с ним был крупный разговор… Это все Валька Горбунов,— папа сильно стукнул ребром ладони по спинке стула.— У них целая система. Тот шлет ему работы рационализаторов своего завода, а Кирилл ему — наших. И оба выдают за свои. Благо далеко. Благо никто не знает… Он ведь мне тогда слово дал прекратить. Честное слово дал, подлец!
— Ты должен пойти к директору завода. Пусть его выбросят, пусть!
— А что с ним дальше будет? Жаль ведь парня, не дубина какая-нибудь стоеросовая— может ведь, может!.. И с Леной что будет? С Дашенькой?
— Что же, по-твоему, делать?
— Не знаю. Думать надо.
— Ты будешь думать, а он будет воровать… Нет, тогда я знаю! — осенило меня.— Сам пойду к вашему директору и все скажу… Вот увидишь!
Папа сощурил глаза:
— Но себе тоже заодно?
— Что о себе? Что? — начал я в прежнем тоне и осекся: почему-то подумалось, что папа знает о ворованном металлоломе.
— Ну, хотя бы как ты нам с мамой врал, что в городской пионерский лагерь ходишь, а сам целые дни на пляже торчал. Или как страницу дневника склеивал, чтобы мы двойки не увидели. Или как детский микроскоп купил…
Да, числился за мной такой грех. Никелированный, сверкающий микроскоп, выставленный в витрине магазина канцелярских товаров, заставил меня пойти на преступление. Я купил его на стянутые из маминого кошелька деньги и притащил домой, сказав, что одолжил у Вовки Павликова. А через час к нам заявился ничего не подозревавший Вовка, и папа увидел его раньше, чем я…
— Так это же мелочь! — я старался не смотреть папе в глаза.— Разве можно сравнить?
— Вот,— папа вздохнул и покачал головой.— Кирилл тоже так говорил тогда, полгода назад.
Я не поверил. Он только что выдумал— не может такого быть!
— Дай честное партийное!
Если папа даст честное партийное — то без всякого обмана. Проверено уже, и не один раз.
— Честное партийное,— сказал он, ни секунды не медля.
Я молчал.
— Иди-ка лучше спать. Завтра что-нибудь придумаем на свежую голову…
Долго ворочался я с боку на бок. Что такое маленькая ложь? Что такое большая ложь? Подумаешь, микроскоп! Два с полтиной… Но ведь шоферу со знаменитой фамилией тоже кажется, что несколько машин металлолома — ерунда. Кирилл говорит: «Разве можно сравнить?». И я говорю: «Разве можно сравнить?»
А вдруг можно? А вдруг главное — не металлолом? Не микроскоп? Не копейки и не тысячи?
Вдруг главное в том, чтобы совсем не врать?
Ни в чем. Никому.
Вероятно, я спал довольно долго, хотя мне показалось, что я только закрыл глаза и сразу открыл снова. Наверху соседи уже угомонились, было совсем тихо, даже с улицы не слышалось ни малейшего звука.
Так почему же я проснулся? Что меня разбудило?
В соседней комнате кто-то всхлипывал. Тихо-тихо, но все равно я услышал. Скорее всего, дверь открылась — если ее как следует не прихлопнуть, она иногда отходит сама собой.
Опять всхлипнули.
Мама?
И сразу же я услышал негромкий папин голос:
— Парня разбудишь.
— Он спит крепко.
— Все равно перестань. Слезами делу не поможешь.
— Может, не надо, Юра? Может, обождать еще?
— Нельзя. У нас еще один сын растет. Мама вздохнула:
— Трудно им будет, ох, трудно!
— Ничего, перебьются. А иначе все покатится под гору. И семья развалится. Думаешь, отчего у них вкривь и вкось пошло? Думаешь, Лена глупенькая, ничего не чует?
— И как только случилось? — мама снова всхлипнула.— Растили, души не чаяли, не жалели ничего для него, себе во всем отказывали. В школе нахвалиться им не могли, в институте… Всегда отличник…
— Дутый! — произнес я, и сам испугался своего громкого голоса: они ведь говорили тихо.
Но отступать было уже поздно.
— Дутый! — повторил я еще громче.— Он списывал. С брошюр разных, из книг. И ловчить умел. Как наш Ким Медведкин.
Они долго молчали. Потом папа спросил:
— Не спишь? — хотя и так было ясно, что я говорю не во сне.
— Проснулся.
— Давно? — спросила мама.
— Как ты плакать стала.
Папа, не вставая с кровати, зажег настольную лампу. Закурил. Никогда еще не было, чтобы он ночью курил.
— Что ты хочешь делать? Скажешь директору? — спросил я.
Он не ответил на мой вопрос.
— Ох, половина четвертого. С ума совсем сошли! Спать, спать, спать!
Желтая полоска на полу исчезла — папа потушил свет. Заворочался шумно в своей кровати, устраиваясь удобнее, и уже через минуту начал негромко храпеть.
Мама тоже дышала спокойно и равномерно.
А я лежал с открытыми глазами и думал: вот и теперь мы обманываем друг друга. Ведь никто из нас не спит. Ни папа, ни мама, ни я.
Это же мелочи.
Разве можно сравнить?..

Ценою собственной шкуры.
На следующий день, за всеми переживаниями, я чуть не забыл, что мне дежурить по классу. Вспомнил уже на улице. Пришлось задать ногам работу: ведь у дежурного до уроков уйма всяких дел. Взял внизу, у тети Нюры, несколько кусков мела, вдвоем с Галкой Ходоренковой, нашей супер-чтицей — она была моей напарницей по дежурству — приволок в класс наглядные пособия по физике. А сам все время думал: сказал уже папа директору завода или не сказал? Наверное, сказал. И, может быть, как раз в этот самый момент, когда я здесь схемы развешиваю, Кирилл стоит перед директором, опустив свою кудлатую голову.
И что-то щемящее, тянувшее на слезу, закопошилось у меня под большим чернильным пятном на левой стороне школьной формы.
Отчего так? Жалею Кирилла?..
В классе стало шумно, шумнее, чем обычно перед началом уроков. Еще бы: сегодня предпоследний, а завтра последний день занятий. А там каникулы, бесконечная, как космос, вереница из целых двенадцати дней активного безделья.
— Тихо!—заорал я во все горло на правах дежурного.— Тихо! Услышат в учительской — долой балл за поведение.
— Ну и подумаешь! — фыркнул Ким Медведкин.— Пусть себе снижают. Теперь наплевать! Враг разбит, победа за нами.
— Откуда ты знаешь?
— Из достоверных источников.— Ким улыбался, и такая уверенность была написана на его лице, словно к нему на квартиру с утра пораньше прибегал с докладом сам Дир.
А еще через минуту в класс заявилась сияющая Галочка-Палочка.
— Замечательная новость, ребята!— Галочка-Палочка даже не обратила внимания на шум.— Вчера вечером состоялся педагогический совет. Наш класс признан победителем в соревновании.
Какой тут поднялся галдеж! При этом мальчишек даже не было слышно. Все перекрыл чудовищный девчоночий визг.
Галочка-Палочка замахала руками.
— Ну что такое! Будьте же взрослыми!— Она напустила на себя серьезный вид, но все равно ее выдавали глаза: они счастливо улыбались.— Первого выезжаем в Красноярск, а у нас еще ничего не готово. Билетов нет, родители не оповещены, старший не выбран.
— Копыльцова старшим! — выкрикнул я.
Севрюга как раз появился в дверях класса.
Ребята поддержали меня:
— Он жил в Красноярске, знает все ходы-выходы.
— Подумаем.— Мой кандидат явно не пришелся Галочке-Палочке по душе.— Не будем торопиться, поговорим еще после уроков.
— Лучше на алгебре,— сообразил бывший двоечник Борис Лопата.
Галочка-Палочка погрозила ему пальцем. Ее каблучки дробно простучали к двери.
До начала урока осталось минут пять, а мне еще нужно было поговорить с Севрюгой. Я передал бразды дежурства Галке Ходоренковой, а сам уволок Севрюгу в коридор и рассказал о вчерашней встрече с шофером. Севрюга выслушал молча, лицо его сморщилось, словно он по ошибке хватанул вместо лимонада стакан уксуса.
— Ну его к черту! — сказал он наконец.— Врать не буду. Спросят, скажу как было.
— Нам тоже попадет.
— Ну и пусть! Поругают или там четверку по поведению — подумаешь! А хапугу этого — за решетку. Пусть не ворует. Противно!
— Точно! — Я обрадовался: ведь то, что сейчас сказал Севрюга, полностью совпадало с моими ночными мыслями.— Мне тоже противно!.. Знаешь что, Севрюга, а что, если всегда говорить правду?
Севрюга захлопал глазами:
— Как?
— Ну, не врать. Совсем не врать.
Вот теперь до него дошло:
— Ты серьезно?
— А что? Думаешь, нельзя?
Севрюга плюнул на указательный палец и прижал к моему лбу.
— Ш-ш-ш… Тогда понятно!.. Дуралей! На первой же минуте будет тебе вот такой бенц!
Он изобразил наглядно, как меня нокаутируют. Я в Севрюгином исполнении лежал в довольно дохлом виде на подоконнике. Ноги и руки бессильно раскинуты по сторонам, нижняя челюсть свихнулась на одну сторону и отвисла, глаза закатились.
— Ничего такого не будет! — разгорячился я, задетый за живое неприглядной картинкой.
— Попробуй, сам увидишь.— Севрюга поднялся с подоконника.
— И попробую. Думаешь, испугаюсь?— Отступать уже было нельзя, да я и не хотел отступать: — С этой же минуты. Только правду! Честное слово!
Раздался звонок. И тотчас же из учительской в конце коридора появился Физик с классным журналом в руке, точно он стоял у дверей на старте, ожидая сигнала.
— Ну, гляди! — Севрюга усмехнулся.— Эксперимент на своей, так сказать, собственной шкуре…
— Ценою собственной шкуры,— поддержал я шутку, не подозревая еще, какой горькой правдой она обернется.
И мы, обгоняя друг друга, понеслись в класс, чтобы успеть раньше длинноногого Физика.
Сегодня по девчоночьему барометру на физике ничего особенного не ожидалось. Галка Ходоренкова бегала в учительскую за циркулем и сообщила, что Зина на ее глазах очень мило любезничала с Физиком. Галка слышала даже, как Физик пригласил Зину на встречу Нового года и при этом так на нее смотрел, так смотрел… А она согласилась, но только предупредила, что, кроме сухого вина, ничего не пьет и так на него смотрела, так смотрела…
А по-моему, у Галки просто разыгралась творческая фантазия. Как она сумела за полминуты, пока была в учительской, наслушаться разговоров и насмотреться всяких взглядов на целый любовный роман в двух томах с предисловием и послесловием?
В этой четверти у Физика был последний урок, и он стал вызывать сомнительных. Мы с Севрюгой со спокойной совестью наслаждались корабликами — у Севрюги тоже выходила твердая четверка.
И неожиданно:
— Томилин!
Я растерялся. Встал.
— Да?
— Что да? Иди сюда, потолкуем.
Сколько до звонка? Идя по проходу между партами, я мельком взглянул на часы тихони Савчука. Физик заметил — у него орлиный взгляд.
— Еще хватит времени, не бойся. Ну-ка, быстренько про наклонную плоскость.
Попался!
— Наклонная плоскость…— начал мямлить я, еще надеясь выбраться из мышеловки,— наклонная плоскость…
Физик все понял.
— Есть та плоскость, по которой ты в данный момент катишься.
В классе засмеялись. Я молчал.
— Ну-ка, друг любезный, поведай нам вкратце содержание кинокартины, которая отвлекла тебя вчера от выполнения священного ученического долга.
Может быть из-за Зины, может быть просто так, потому что впереди каникулы, у Физика было отличное настроение, и этим следовало воспользоваться. Чувствовалось, ему самому не хочется ставить мне двойку.
Я уже раскрыл рот, чтобы начать кино- треп, но тут случайно мой взгляд упал на Севрюгу. Он иронически кривил рот и покачивал едва заметно головой. «Эх ты,— перевел я на общечеловеческий язык,— трепался, трепался, а дошло до дела…»
Как я сказал ему?.. «С этой же минуты…»
— Не ходил в кино.— Я перевел взгляд на улыбающегося Физика.
— Почему же не выучил?
«Только правду!..»
— Думал, не вызовете.
Вот уже чего Физик не ожидал — так не ожидал! Даже перестал улыбаться.
— Основание?
— Думал, у меня все равно получается четверка, зачем вам меня вызывать.
В классе стало тихо. Все оставили свои текущие дела и начали меня внимательно рассматривать. А у Иры Серебровой — она сидит на первой парте — глаза сделались совсем круглыми.
— Знаешь, даже интересно.— Физик, не вставая, развернулся в мою сторону вместе со стулом.— И ты уверен, что будет четверка?
— Был уверен. А сейчас нет.
— И правильно!—он раскрыл журнал.— Вот я ставлю тебе единицу, видишь? Теперь давай посчитаем. Один и четыре — сколько?
— Пять.
— Правильно. А теперь пять раздели на два.
— Два с половиной.
— Половинки отбрасываем — их не ставят. Значит, из четверки и единицы получились две двойки. До этого у тебя были еще две четверки. Две четверки и две двойки — сколько в итоге?
— Три,— произнес я без особого восторга.
— Совершенно верно. Полноценная тройка.— Физик вывел за жирной итоговой линейкой тройку.— Вот и звонок. Видишь— успели. А ты беспокоился…
Физик говорил вроде бы очень доброжелательно, но все равно видно было: разозлился, и еще как! И я знаю, почему. Он наверняка подумал: «Совсем обнаглел этот Томилин! Так со мной еще ни один ученик не разговаривал!»
Физик ведь не знал, что я решил говорить одну только правду…
На перемене меня обступили потрясенные ребята.
— Ты зачем? — спрашивали они,—Рассказал бы ему «Черные очки».
— «Черные очки» — до шестнадцати. Надо было «Парижские тайны».
— Психопатис вульгарис!—уверенно поставил диагноз Ким Медведкин и спросил деловито, как врач:—Часто у тебя такие припадки? Кусаться не тянет?
Ира Сереброва вступилась за меня:
— А по-моему здорово! Хоть раз в жизни человек правду сказал.
— Почему — раз в жизни? — обиделся я.— Не такой уж я закоренелый.
— Конечно, есть еще более закоренелые.
Ким Медведкин сразу понял, на кого Ира намекает, и в свою очередь объявил:
— Давай, давай, Томилин! Еще одно усилие — и Ира, красивая и стройная, как молодая дубина, с воплем падет тебе на грудь. Только не забудь слюнявчик надеть.
Вот такой он вредный человек! Не может без ехидства. И к тому же бьет в самые больные места — вежливо, с улыбочкой своей застенчивой.
Ира не стала с ним связываться, отошла, посмотрев презрительно. А я не выдержал: бил он в нее, а попал ведь в меня!
Заорал на него, чтобы перестал болтать ерунду. И нарвался! Ким улыбнулся еще застенчивее:
— Каждый человек хочет чем-то выделиться. У одного, например, шарики крутятся быстрее, чем у других.
— Уж не у тебя ли? — бросил я по общепринятому стандарту.
— Допустим. Разве плохо? — отпарировал он.— У другого одежда — шик-модерн. Третий вот с такими бицепсами. А что наш Петух? Шарики? Наряды? Его знаменитая куртка на молнии?
Все кругом хохотали.
— Так что же остается? — добивал меня Ким.— Оригинальный жанр: правда и только правда в собственном соку. И, видите,— полный успех. Во-первых, тройка в четверть. Во-вторых, Ирке Серебровой понравилось…
— Перестань!
Я готов был кинуться на него, вцепиться в горло… Пусть даже, может быть, он того как раз и добивается, чтобы я начал первым. Он знает разные приемы, он учится в кружке самбо и ему ничего не будет стоить справиться со мной.
Уже расступились, предвидя хорошую драку, ребята. Уже наиболее слабонервные девчонки с визгом повыскакивали из класса. Уже я шагнул к нему, и уже он, изловчившись, схватил меня за пояс, потянул на себя…
Но тут в класс вошла Галочка-Палочка. Мы даже звонка не слыхали.
— Что такое? Драка?
— Что вы, Галина Павловна! — Ким тотчас же выпустил меня, заботливо стряхнул с моего рукава след мела.— Просто, я хотел показать Томилину один прием. Знаете, на себя — и вниз.
— Слушай, Томилин, что за новости?— принялась она за меня.— Что с тобой происходит? Не выучил урока, да еще щеголяешь этим? Как тебя понимать?
— Я не щеголяю.
— А что же?
— Просто так.
— Он у нас в баптисты записался. Одну правду глаголит.
Опять милый Кимушка. И опять смех.
Галочка-Палочка повернулась к нему:
— А что, по-твоему, одни только баптисты «глаголят правду»?
— Нет, конечно. Наоборот, они затуманивают…
— Ну, и не болтай!..— отрезала она.—
А ты, Томилин, иди к доске. Может, и алгебру не сделал?
Нет, с алгеброй у меня было все в порядке. Галочка-Палочка проверила тетрадь и сразу подобрела.
— Ладно. Будем считать, что на физике произошел несчастный случай.
Когда я сел на место, Севрюга спросил шепотом:
— Как, доволен?
— Отстань!
Но Севрюга не отставал.
— А о других ты подумал? Как так — не врать? Ведь сколько людей потеряют тогда свое неповторимое лицо! Что будет, например, с красой и гордостью нашего класса Митяем? А, Петух?
Я не отвечал. Мне было не до шуток.
В середине урока Галочка-Палочка вдруг спохватилась:
— А политинформация? Забыли? Кто хочет рассказать о последних событиях в Конго?
Сразу поднялся лес рук. Эта всегда так радовало Галочку-Палочку. Или, как утверждал Севрюга, она знала про наш сговор и тогда только делала вид, что радуется.
— Дежурный!
Я встал.
— Назначай докладчика, видишь, как много желающих.
И только в эту секунду я вспомнил. Мамочки! Со всей суматохой на перемене я не узнал, кто сегодня должен рассказывать о событиях в мире.
Наверное, я побледнел, потому что Галочка-Палочка встревоженно взглянула на меня.
— Ты что, Томилин?
— Забыл… Забыл, чья очередь.
— Какая очередь?
— Чья очередь газеты читать.
И тут до нее дошло.
— Как?! Разве не все читают?
Что я наделал!
— Киреева! Встать! — приказала Галочка-Палочка.— Что вчера произошло в Конго?
Киреева молчала. Откуда ей знать?
— Серко! Лопатин! Комарова Валя!
Все вставали и все стояли, опустив голову. Один лишь Ким попытался, по обыкновению, выйти сухим из воды.
— Американские империалисты сеют рознь между различными народами и племенами, населяющими африканский континент…
— Что вчера случилось в Конго?— прервала Она его пламенную речь.
И Ким тоже замолчал. Когда спрашивают вот так, прямо, в упор, даже Киму Медведкину не выкрутиться.
— Можно, я скажу? — поднялся Севрюга.
— Его очередь? — спросила меня Галочка-Палочка.
Севрюга не дал мне ответить, сказал сам:
— Не моя, не бойтесь. Я просто каждый день вслух газеты читаю.
Вслух? Почему вслух? Как первоклашка?
Все вздохнули облегченно. Но Галочка- Палочка не захотела почему-то, чтобы Севрюга рассказывал.
— Не надо, Копыльцов… Садитесь все. Ой, как вы меня огорчили! —Она провела ладонью по лбу, словно у нее очень болела голова.— Такой сегодня для меня радостный день, а вы… Что теперь делать? Придется сказать директору, чтобы одну эмблему с класса сняли. Хорошо, у нас есть еще запас…
Она стала вызывать, спрашивала строго, и по всему было видно, что здорово расстроилась.
А меня это радовало. Ведь если Галочка-Палочка так близко все приняла к сердцу, значит она ничего не знала про нашу затею с дежурными по газете.
После урока я взял и высказал Севрюге:
— Зря ты на нее наговаривал. Ей не лишь бы эмблему. Она человек!
Он сердито сопел, но молчал. Зато вдруг на меня навалились другие.
— Знаешь что, Томилин, заткнись-ка ты со своей правдой,— распыхтелся Борька Лопата.— Всех нас подводишь. Кто тебя просил ей про дежурных рассказывать? Говори сам про себя, если так уж невтерпеж. А то заработаешь!
Я хотел объяснить, что так получилось, я и не думал ей говорить, все вышло само собой. Но тут опять вылез образцово-показательный Ким:
— А он просто хочет приобрести себе славу правдолюбца. Хитер бродяга — за наш счет!
И пошла ругня…
На следующей перемене примчалась Главбух,— давно ее не видели!
— Томилин!
— Я Томилин!
— Почему бумагу о сдаче металлолома не приносишь? Где она у тебя?
Я взялся за нагрудный карман.
— Ой, забыл!
— Вот именно — забыл! Бегай тут за тобой! Нет других дел!—Она схватила бумагу своими цепкими пальцами, развернула, пробежала глазами.— Восемнадцать рублей где? Давай сюда.
— Нет…— Я совсем растерялся.
— То есть как нет?
Мне на выручку подоспел Севрюга:
— Израсходовали.
— Растрата?!
— На нужды концерта,— Севрюга ведь не брал на себя никаких обязательств.— Готовим большой вечер. Грим нужен, всякая всячина. Сами знаете.
— Где счета? — Главбух требовательно протянула руку.
— Разве нужны счета? — Севрюга невинно хлопал глазами.— Ай-яй-яй!.. А мы не догадались.
То ли он плохой артист, то ли Главбух опыт имела в таких делах — но она ему не поверила.
— Где покупали? В каком магазине? Что конкретно покупали? — принялась она за меня.— Сколько платили?
Речь — серебро, молчание — золото. Я выбрал желтый металл.
— Так! — Главбух отступила на шаг.— Растрата общественных средств! Знаешь, чем это пахнет?
Я переминался с ноги на ногу.
— Сейчас же к директору.— Главбух ухватила меня за рукав, как будто я собирался сбежать.— Пусть он с тобой разговаривает!
Севрюга встал у нее на пути.
— Почему именно его? Томилин ничего не знает. Тратил я.
Но Главбух хотела именно меня. Она тонким своим нюхом учуяла неладное. И мой несчастный вид подсказал ей, с кого следует начать.
— Я, кажется, совета не спрашиваю!.. Надоели вы мне все хуже горькой редьки!
И уволокла меня прямо в львиное логово, к Диру.
Оказывается, Диру уже доложили, что происходило сегодня у нас в классе.
— Что вы там еще за хулиганство развели? — накинулся он на меня, едва мы с Главбухом появились у него в кабинете.— Лишить вас первого места, да? Нахальничаете, оскорбляете учителей!
— Деньги растратили,— удачно вставила Главбух.
Дир сразу насторожился:
— Какие еще деньги?
Она рассказала, подала злосчастную шоферскую бумагу. И Дир насел. Врать я не хотел, я просто не мог врать. Он скоро почувствовал это. А почувствовав, стал выдавливать из меня правду, как зубную пасту из тюбика. Наша милая беседа напоминала игру, когда играющие задумывают какой-нибудь предмет, а отгадчик вопросами, на которые можно ответить только «да» или «нет», заставляет их постепенно раскрыть задуманное. Только в нашей игре отгадчиков было двое: вместе с Диром меня допрашивала и Главбух.
Но когда мои лопатки уже почти коснулись пола и вот-вот должен был раздаться свисток судьи, Дир вдруг ослабил нажим. Тогда я еще не понял, почему. Думал, Дир просто устал или решил, что уже все выжато и больше из меня ничего не выдавишь. Но позднее, поразмыслив как следует, я сообразил, в чем дело. Наш Дир совсем не дурак. Он узнал достаточно и сам не захотел углубляться дальше. Вероятно, почуял, что могут пойти разоблачения покрупнее, такие разоблачения, которые волей-неволей придется выносить за стены школы. А это ему как раз и не было нужно.
Словом, Дир не захотел услышать главного. Что металлолом, который мы помогали грузить, был ворованным.
Из кабинета я выскочил мокрым, будто попал под струю уличной поливалки. Севрюга ничего спрашивать не стал. Он только взглянул на меня — и все понял.
А если бы и не понял, то все равно десять минут спустя все очень популярно разъяснила Галочка-Палочка. Она вошла в середине урока литературы, попросила у Зинаиды разрешения сказать своему классу несколько слов и произнесла траурным голосом:
— Ребята, в Красноярск мы не поедем.— Она так и сказала: не «вы», а «мы».— Почему — знаете сами. Вместо нас поедет пятый «а».
И тихо вышла.
Даже каблучки не стучали.
После уроков я долго не решался сунуться за дверь школы. Я знал: ребята собрались меня лупить. Так и торчал, одетый, со своей папкой на застежке и ушанкой в руке, возле раздевалки. Торчал до тех пор, пока не попался на глаза Диру.
— Что ты здесь делаешь? Что домой не идешь?
— Так…
Дир посмотрел во двор через окно, засмеялся — мне показалось — злорадно:
— Люди за правду в костер шли — не боялись. «А все-таки она вертится». Кто сказал?
Это я знал:
— Галилей. Только он не сказал. Просто, легенда такая. До свидания!
Я натянул шапку-ушанку и пошел.
В свой костер.
Их было, наверное, штук тридцать. Из нашего класса почти все мальчишки, остальные из других,— охотники до таких дел где хочешь найдутся. Севрюга тоже стоял с ними, хотя и не в первом ряду, а позади.
— Предатель! Предатель!—завопили они.
Больше всех старался бывший двоечник.
— А ты бы, Борька Лопата, вообще помолчал! — возмутился я.— Кто тебя, интересно, по алгебре за уши вытащил?
У Лопаты вытянулось лицо. Но он тут же нашелся:
— Кто старое помянет, тому глаз вон.
И сразу они все заорали:
— Глаз ему вон!..
— Бей!..
— Бей Петуха!..
Я аккуратно положил папку на снег, натянул рукавицы. Руки дрожали.
— Я не предатель. А если вы хотите драться, пожалуйста. Но не все сразу. Давайте так: сначала я подерусь с одним, потом, если побью его, с другим, потом с третьим… Все равно меня кто-нибудь побьет. А так нечестно, все сразу на одного.
У меня внутри, да и снаружи тоже, все тряслось от страха. Но и они немножко растерялись, переглянулись.
Я заставил себя спросить:
— А ну, кто первый?
Вот было бы счастье, если бы никто не решился, и я, целый и невредимый, ушел бы домой!
Но вышел Ким Медведкин, посмотрел на меня кротко, улыбнулся застенчиво:
— Скажем, я. Нет возражений?
И стал снимать пальто.
И я понял, что сейчас мне плохо будет.
Но тут случилось нечто совсем странное. Растолкав ребят, к Киму Медведкину подошел Севрюга.
— Сначала со мной,— сказал он.— Сначала со мной, потом с ним. И все так: со мной, потом с ним.— Он посмотрел на притихших ребят.
— Постой, а причем здесь ты? — Ким Медведкин рассмеялся, словно ему было не знаю как смешно и весело; вот ведь человек, всегда умеет с честью выйти из самого неловкого и невыгодного для себя положения! — Не ты же выдавал, с какой стати я драться с тобой буду?
— Петух тоже не выдавал. Он не виноват, что так совпало. Это у него вроде как катастрофа, стихийное бедствие. Свалился, скажем, в воду, и его же за это дубасить, да? Ну, есть желающие?
Желающих не было…
Домой я шел вместе с Севрюгой: нам было по пути. Он молчал, и я тоже; глупо было бы говорить ему «спасибо», или: «я так тебе признателен», или там еще что-нибудь.
Когда мы прощались — тоже молча, только подали друг другу руки, он сказал:
— Характер у тебя есть, точно!
И пошел…
Я сбегал за ключом к соседям. Но только открыл дверь, как услышал в квартире громкие голоса.
Папа и Кирилл!
Швырнул папку в угол и, не раздеваясь, с ключом в руке, подошел к двери столовой.
Они меня увидели не сразу, хотя я вовсе не таился. Не до моей персоны им было.
— Все так делают! Все! — кричал Кирилл, размахивая руками; он был в пальто и шапке.
— Не мерь на свой аршин.— Папа говорил вроде бы спокойно, но на скулах у него бегали желваки.
— А Михеев ваш? Откуда, ты думаешь, он взял своих жеребеек? Ездил в командировку в Новосибирск и там содрал. Я точно знаю!
— Ну, есть, есть на заводе такие, как ты! Что это доказывает? Твой поступок от этого честнее?
— Честно-нечестно! Нельзя же так примитивно все понимать. Талантливые люди имеют право использовать мысли других, иначе не будет никакого прогресса. Корова жует траву, а лев жевать траву не может, лев пожирает корову. Закон природы!
— Ого! Даже целая теория!..
Тут Кирилл заметил меня.
— Вот он! Опять подслушивает. Предатель!
— Я не подслушиваю! — Щеки у меня запылали от обиды: второй раз за сегодняшний день заработать «предателя»!— Я просто стою и слушаю, у вас на виду. Я не виноват, если ты ослеп.
— Уходи!—топнул ногой Кирилл.— Убирайся! Пошел вон сейчас же!
— Останься, Петух! — спокойно сказал папа.— Иди сюда.— Я подошел к нему, и он привлек меня к себе.
— Если он останется, я уйду.
— Тебя никто не звал, ты сам пришел.
Кирилл потоптался у порога.
— Что ты сказал директору? — спросил он глухо, не глядя на папу.
— Все. Как я тебя предупреждал, как умолял, унижался — помнишь? И как ты меня обманывал, самым бессовестным образом. Клялся, а сам знал, что обманешь.
— Что он будет делать?
— А как ты думаешь?
— И это называется отец!—снова вскипел Кирилл.— Своими собственными руками!.. Я никогда тебе не прощу.
— Не смей про папу! — закричал я.— Не смей!
Кирилл резко повернулся и столкнулся в дверях с мамой. Она только что вошла, в руке у нее была хозяйственная сумка.
— Такой крик — на лестнице слышно.
— Пусти,— не глядя на нее, сказал Кирилл.
— Что за тон? — Мама посторонилась, пропуская Кирилла.— Постой, куда ты?
Он не ответил, устремился через нашу узкую дверь к выходу из квартиры. Мама побежала за ним.
— Кирилл! Приходи с Леночкой и Дашенькой встречать Новый год… Придешь?
Последние слова мама выкрикивала уже на лестничной площадке. Кирилл несся вниз, и за грохотом его ботинок я не мог разобрать, ответил он ей что-нибудь или же нет. Скорее всего нет.
Папа снял руку с моего плеча, опустился тяжело на кресло у окна, закрыл глаза.
— Мама! Мама! — напугался я.—Папе плохо! — Мне показалось, он перестал дышать.
— Не ори,— поморщился он.— Мама бог знает что вообразит.
Но она уже вбежала в столовую.
— Юра! Что с тобой?
— Ничего,— ответил папа негромко.
— Воды дать?
— Не надо.—Папа не открывал глаз.— Вот посижу так немного — и все пройдет… Трудно стало с сыновьями разговаривать… Слышал — лев он! Травку не жует, корову подавай.
— А он и так все — пельмени да пельмени,— поддержал я.
У папы чуть дрогнули уголки губ, и я не сразу понял, что это он улыбнулся.
— Вот именно!—Он взялся за ручки кресла, поднялся одним рывком: — Обедать сегодня будем, мать?
Кирилл, Кирилл, Кирилл…
Мы о нем не говорили ни за обедом, ни позднее. Каждый занялся своим делом. Папа на кухне сколачивал рассохшуюся табуретку. Мама опять печатала. Я сел за контурную карту — завтра последний срок ее сдачи.
Но все мы думали только о Кирилле, я знаю. Что с ним будет? Уедет из нашего города? Или поступит на другой завод? А если, как говорил папа, он и там возьмется за старое?
Чем больше я думал, тем больше мне казалось, что самое важное теперь — оторвать Кирилла от Вальки Горбунова. Именно Валька, именно он втравил Кирилла в жульнические дела — я нисколько не сомневался. И вот если каким-то образом разъединить их…
Но каким?
К вечеру я надумал. Выклянчил у мамы на мороженое, выскреб из карманов весь свой золотой запас и прямым ходом на почту.
Там была уйма народу — прямо весь город высыпал сегодня сдавать предновогодние телеграммы. Я занял очередь в окошечко, потом вторую — к столу, чтобы заполнить бланк.
Перо попалось дрянное, я испортил три бланка, прежде чем написал текст. Стоявшая за мной девушка в мохнатом желтом котелке, надвинутом на черный платок, уже начала ехидничать:
— Тебе нужно в срочном порядке ликвидировать безграмотность.
Я, вместо того, чтобы огрызнуться, молча показал ей текст телеграммы, и она сразу примолкла.
До окошечка было еще далеко, и я стал ждать, разглядывая народ от нечего делать.
На почте стоял ровный гул, как в зале ожидания на вокзале. И так же, как на вокзале, временами начинал бурчать громкоговоритель. Только здесь он не объявлял о прибытии или уходе поезда, а называл города.
— Москва — пятая кабина.
— Улан-Удэ — третья…
— Красноярск — вторая…
Красноярск… Целых полгода у нас в классе только и было разговоров, что о Красноярске. И что мы имеем на сегодняшний день вместо Красноярска? Нуль без палочки.
— Красноярск по вызову—вторая кабина,— сердито повторил громкоговоритель.
И тут я увидел Севрюгу. Через набитое людьми помещение он протискивался к кабинам междугороднего телефона.
Так, значит, это Севрюга будет говорить с Красноярском!
— Ваша очередь, молодой человек,— подтолкнул меня старичок с палочкой.
Я торопливо подал бланк в окошечко.
— «Горбунову Валентину…— Телеграфистка одновременно читала, подчеркивала и сосчитывала слова.— Кирилл умер. Похороны завтра. Пакетов больше не шлите».— Она посмотрела на меня с сочувствием, и я мысленно утешил себя тем, что бывает все-таки ложь во спасении:— У кого праздник, у кого горе. Подписи не будет?
— Нет, там знают.
Я быстро рассчитался, взял квитанцию и протиснулся к кабинам.
Севрюга стоял во второй. Дверь была открыта, но он не замечал. Не заметил он и меня, хотя вроде бы смотрел прямо в лицо. У него был совершенно отсутствующий взгляд. Как будто он видел перед собой только того, с кем говорил.
— Мама! Мамочка! — кричал он в трубку.— Бросай ты этого! Бросай, зачем он тебе нужен! Приезжай, слышишь?! Он уже пальцами шевелит, честное слово! Мама! Мамочка!
И я тут увидел совершенно невозможное. По скуластому, мужественному лицу Севрюги текли слезы.
Севрюга плакал…
Пока я стоял так, в оцепенении, совсем рядом, Севрюга бросил телефонную трубку и, выскочив из кабины, рванулся к выходу. Трубка не удержалась на столике, соскользнула и безжизненно моталась на коротком шнуре над самым полом.
Я поднял ее, стал укладывать на рычаг. Трубка еще жила:
— Сереженька, сынок! Ты же писал, что приедешь… Сережа! Сережа!..
Когда я протиснулся на улицу сквозь шубы и пальто, Севрюги уже нигде не было видно. И тогда я решил: пойду к нему! Плевал я на его шизофреничную тетку, если она и существует на самом деле. Что она мне сделает? В крайнем случае, свяжем ее вдвоем.
Возле Севрюгиного дома я вспомнил: а номер квартиры? Я ведь знаю только подъезд.
Выход был гениально простым: спросить у жильцов. Так я и сделал. Постучал в дверь первой квартиры. Открыл лысенький старичок со слезящимися глазками.
— Что тебе?
— Здесь живут Копыльцовы?
— Нет.
Он хотел захлопнуть дверь, но я это предвидел и уже заранее подставил ногу.
— Вы не знаете, где? Тетя и племянник, Сергеем звать. Или, может, без тети. Длинный такой, в пальто до колен.
— Нет.
Пришлось убрать ногу и убраться самому не солоно хлебавши.
Ничего не могли мне сказать и во второй квартире, хотя старались помочь и вспоминали всей семьей.
Что-то обнадеживающее наметилось лишь в третьей.

— Зайди в двадцать девятую. Там бабка живет не то с внуком, не то с племянником.

На мой звонок вышел сам не то внук, не то племянник. Черный громила лет за двадцать. Я уж и не стал ничего спрашивать, просто сказал, что ошибся дверью.
Тогда я пошел на крайнюю меру — стал обходить одну за другой все квартиры в доме. Мое счастье, что их было всего сорок восемь. В нашем городе есть и стодвадцатиквартирные дома…
На сороковой квартире меня стали грызть сомнения. На сорок пятой надежда уже почти испарилась. Сорок седьмая квартира вообще не ответила на мой отчаянный стук. И тогда сама собой открылась дверь в сорок восьмой.
— Чего ломишься, чего ломишься? Уехали Чеботаревы в деревню на Новый год.
На пороге стоял Витька Серко. Он удивился не меньше меня, когда разглядел, именно ломится в сорок седьмую.
— Зачем тебе Чеботаревы?
— Так,— сказал я.
— Марками меняться?
— Может быть,— ответил я неопределенно: раз не врать—так не врать.
У Витьки глаза полезли на лоб.
— С самим полковником?!
Он прямо-таки толкал меня на Митяев путь.
— А ты что здесь делаешь? — вильнул я в сторону.
У меня возникла смутная надежда, что он пришел в гости, нанес Севрюге визит.
— Как что? Живу,
— А Севрюга в какой квартире — не знаешь?
— Севрюга? Да он у нас в доме сроду не жил.
— Не жил?!
Ну, теперь материала для размышлений хватило мне до самой ночи.
Зачем понадобилось Севрюге меня обманывать? Почему он скрывает от меня — и не только от меня! — где живет? Почему он говорил, что мама у него в Заполярье, с папой, а она совсем не там — в Красноярске?
В голове рябило от обилия вопросительных знаков.

В присутствии постороннего
Последний день занятий… Я тащился в школу, словно на свою собственную казнь. Я боялся. Дира боялся. Не верилось, что он оставит меня в покое. Ребят боялся. Как они меня там встретят? Вчера хотели отлупить, не отлупили. Сегодня другое придумают, может быть еще хуже. Бойкот или что-нибудь такое…
В классе отчаянно орали. Я набрался решимости и толкнул дверь.
— Он! — крикнул кто-то, и сразу все повернулись ко мне.
Я поискал глазами Севрюгу. Его в классе не было. Тогда я протиснулся вдоль стенки к своему месту и сел. Вытащил из папки учебник географии, ткнулся в него носом, делая вид, что нет мне никакого
дела до того, что происходит в классе, и вообще до них всех.
Шум возобновился. Одни кричали «да», другие «нет», и я все еще никак не мог сообразить, о чем они так яростно. Смутно догадывался только, что речь идет обо мне.
— Слушай, Петух!
Ира Сереброва. Я поднял голову. Ира отделилась от спорящих, подошла ко мне.
— Чего тебе? — буркнул я, не ожидая ничего хорошего.
Вот возьмет сейчас и объявит, что класс решил со мной не разговаривать. И вообще не замечать, как будто я — стена. Или как будто меня совсем нет.
И надо же — именно Ира Сереброва! Не Ким Медведкин, не Борька Лопата, не Галка Ходоренкова, на худой конец, а именно Ира!
— Слушай, Петя, придешь на вечер первого?
— А? — Представляю, какой у меня был вид: Ира ведь не случайно сразу заулыбалась во весь рот.— Разве вечер будет?
— Конечно,— сказала она.
— Но ведь соревнование… эмблемы…— забормотал я.
— Ну и что? Думаешь, если не едем в Красноярск — свет на этом кончается? Вечер для нас, нам же самим будет интересно… Так придешь?
— Приду!—мотнул я головой.
— Гармошку не забудь. Ты в концерте первым номером.
— Ладно…
И тут я услышал:
— Предатель будет — я не приду.
Это Ким Медведкин сказал.
— И я тоже…
А это — его подлипала Борька Лопата.
— Чудно! Даже просто замечательно!— Ира Сереброва, чтобы показать, как замечательно, захлопала в ладоши: — Танцевать вы оба все равно не умеете, только мешать будете. А ваши пирожные и конфеты мы разыграем в лотерею… И вообще, хватит! Хватит!
Я опять спешно уткнулся в географию. Я боялся поднять на Иру глаза. По ним она запросто сможет узнать, что у меня сейчас в голове. А думалось мне почему- то про зубную щетку, которая у нее в портфеле. Плевать, думал я, на эту щетку, пусть трет себе губы, сколько влезет. Щетка ведь все-таки не губная помада.. И потом, еще неизвестно, может, Галка Ходоренкова все натрепала, может, Ира носит с собой щетку совсем для другого. Вот папа, когда уезжает в командировку, берет с собой пятновыводитель, а к нему— старую зубную щетку — и вовсе не для того, чтобы натирать губы!
Начался урок. Географичка вошла и сразу же велела стереть с доски традиционное:
В последний день Учиться лень. Мы просим вас Не мучить нас.
Но мучить нас все же не стала. Четвертные оценки были все уже выставлены, подлавливать нас не имело никакого практического смысла, да ей, видать, и самой не очень-то хотелось. И она предложила сыграть в города. Что ж, дело мне знакомое, дома мы с папой и мамой часто играем, и у меня на мозговом складе содержался изрядный запасец городов на «А». А это — всякий знает! — залог победы.
Я и победил, хотя Ким Медведкин буквально наступал мне на пятки. Зато когда стали играть в реки, он сразу вырвался вперед, и тут я уже ничего не мог сделать.
А Севрюга так и не пришел…
На перемене я топтался возле учительской, ожидая Галочку-Палочку. Войти не решался: вдруг в учительской Дир? А ему лучше на глаза в моем положении не попадаться.
Галочка-Палочка подошла сзади, я ее даже не заметил.
— Ты что здесь делаешь, Томилин.
— Вас жду,— обрадовался я.— Вам Севрюга дал свой адрес?
— Что за Севрюга?
— Ой, я хотел сказать Серега… Ну, Копыльцов.
— Вот хорошо, что ты напомнил.— Она нащупала блокнот в кармане своего жакета.— Пришли его сейчас же ко мне.
— А его нет.
— Заболел?
— Не знаю. Вот как раз хотел после школы к нему зайти.
Она удивилась:
— Неужели ты не знаешь, где он живет?
— Не знаю.
— Так вы же, вроде, дружите?
— Вроде.
— И ты у него не был? Никогда?.. И родителей его не знаешь?
— Так у него же они в Заполярье… Вернее, папа в Заполярье, а мама в Красноярске,— поправился я, вспомнив вчерашнее.— А он здесь один живет — если, конечно, не считать тетку-шизофреничку.
— Она больная? Откуда ты знаешь?
— Севрюга… То есть Копыльцов говорил.
— Да, это мое упущение,— она прикусила нижнюю губу.— Надо было к нему в первую очередь сходить. А я по алфавиту… Слушай, Томилин, я тебя прошу: узнаешь его адрес, обязательно мне скажи. Я после первого каждый день до обеда в школе буду…
Прошло уже три урока. Остался еще только один, последний, и я тихо радовался. Нет, не тронет меня сегодня Дир. Ну да, последний день занятий, у него столько всяких дел, будет он помнить про какого-то нашкодившего школяра. Таких, как я, у него целых восемьсот. Удержи-ка их всех в памяти! Какую голову надо иметь.
И все-таки — не знаю, как про остальных семьсот девяносто девять,— но про меня Дир не забыл.
На последнем уроке дверь приоткрылась, и в щель просунулась седая голова.
— Томилин! — произнесла тетя Нюра таким громким голосом, что весь класс вздрогнул.— Тот, который Томилин, — к директору!
Я весь съежился.
— Иди,— сказала Зина.— Иди, раз зовут. Ничего не поделаешь.
Первый раз в жизни она смотрела на меня сочувственно, и я задрожал мелкой внутренней дрожью, вроде бы несся на автомашине по тряской дороге. Ох, будет мне худо! Уж если сама Зина смотрит на меня такими жалостливыми глазами!
Дир был не один, у него в кабинете полно учителей. Тут и Папа Второй, и Физик, и язычница-англичанка… Человек десять или даже двенадцать.
— Здрасте,— поздоровался я робко с самого порога.
А вот Галочки-Палочки нет. Почему ее не пригласили? Лучше это для меня или хуже? Наверное, хуже. Чтобы она меня не защищала. Неужели исключать будут? За что?
Дир взялся обеими руками за край стола, кашлянул:
— Ну вот, Томильцев…
— Томилин,— поправил я чуть слышно.
Дир прошил меня глазами.
— Да, совершенно верно, Томилин… Так вот, говорят, ты за правду стоишь. Говорят, другого такого праведника во всей нашей школе не сыскать. Среди учащихся, конечно… Так вот, Томилин, скажи нам правду, почему вы так сделали? Почему пошли на…
Я думал, он сейчас скажет: на преступление. Но он пожевал секунду губами и уточнил:
— На очковтирательство. Ну, скажи!
Во рту сразу сделалось сухо, как будто я бежал по жаре три километра с вываленным языком.
— Победить хотели.
— Победить! Честные люди побеждают в честной борьбе.
Что мне сказать? Все правильно.
Директор спросил:
— А больше липы не было?
И тут я понял! Позвали меня сюда именно для этого — узнать, что еще наделал наш класс.
— Ну? Что же ты молчишь, праведник? Не бойся, говори, тебе ничего не будет.
— А другим? — пролепетал я.
— Все ясно! — вмешался в нашу дружескую беседу Папа Второй.— Можешь больше ничего не говорить, Томилин.
Я вздохнул с облегчением. Но Дир был недоволен. Дир сердито смотрел на Папу Второго.
— Нет, почему же, говори, говори! Раз правда, так правда. Половины правды не бывает. Пусть скажет все, тогда мы ему поверим. А так… Какая может быть вера, если он ничего еще не сказал… Вот, например, ваш классный руководитель Галина Павловна. Вы отдавали себе отчет, в какое положение ставите подобными проделками свою классную руководительницу?
— Но она же ничего не знала,— сказал я.
— Откуда тебе сие известно?
— Мы ей ничего не говорили.
— Ты не говорил? — он сделал упор на слове «ты».
— И я, и другие тоже.
— Во-первых, за других ты не ручайся. А, во-вторых, педагог и без того всегда чувствует обман.
— И вы тоже чувствовали?—спросил я.
Дир удивился:
— Я? Почему я? Что я должен был чувствовать? Что ты конкретно имеешь в виду?
Теперь я уже не мог не ответить: он ведь спрашивал прямо и смотрел на меня строго, ожидая ответа.
— Конкретно я имею в виду Совет Справедливых,— начал я обстоятельно, как на уроке.— Мы там выколачивали эмблемы. А вы утверждали…
Дир вскочил, грохнул кулаком по столу так, что из подставки, изображавшей стартовую площадку, как ракета, вылетела авторучка, но тут же потеряла скорость и свалилась на пол.
— Если ты полагаешь, что под видом правды можешь говорить всякие гадости своим учителям, а тем более директору школы, то глубоко ошибаешься. Отвечай сейчас же: кто зачинщик всех ваших проделок? Копыльцов, да? Копыльцов?.. Что молчишь? Вот сейчас все мы увидим, кто ты такой на самом деле — правдолюб или лгун. Копыльцов? Да? Да?
Теперь вскочил со своего места Физик. Хотел что-то сказать, но тут же передумал. Махнул рукой, так и не заговорив, и шагнул к двери.
— Куда вы, Петр Антонович? — остановил его Дир. — Заседание продолжается.
Физик взялся за дверную ручку.
— Не хочу участвовать в этом безобразии. Сами, сами обламываем верхушку у деревца.
Я видел, как у Дира раздулись ноздри. Но он сказал спокойно:
— Понятно!—И уже мне:—Вот, учти, Томилин, какого мнения педагоги о твоем поведении. Безобразие!—И опять Физику:— Хорошо, идите, Петр Антонович. Мы сами тут, без вас… Нервы, нервы…
Вдруг с шумом, со вздохом, словно вынырнув из воды, поднялся Папа Второй.
— Нет, обождите, Петр Антонович, давайте уж все вместе…— И повернулся к Диру: — Я полностью согласен с Петром Антоновичем. Не для того мы собрались, чтобы выколачивать признания, а тем более какие-нибудь фамилии.
— Конечно, не для того, конечно… Давайте сначала все сядем и успокоимся. Возбуждение — плохой советчик.— Дир сел первым, подавая личный пример, за ним — все остальные.— Вот видишь,— обратился он ко мне с ласковой отеческой укоризной,— видишь, к чему все эти ваши штучки приводят. Учителя за вас переживают, учителя нервничают, а вам хоть бы что!
Моя голова сама собой опускалась ниже и ниже. А Дир все корил:
— Да, да! Меня удивляет, очень удивляет. Ведь я считал, что мы обо всем договорились..
Я в недоумении поднял голову. Мы с Диром договорились? Когда? О чем?
— …И теперь, в присутствии… постороннего.,,
Нет, Дир обращался не ко мне — к Папе Второму.
— Какой там договор! — Папа Второй опять встал.— Я вам просто всегда уступаю, потому что характером слаб, и вы все делаете по-своему. Вот и весь договор!
Маскировочные волосы у Папы Второго растрепались, сквозь них узкими клиньями робко и стеснительно просвечивала розоватая лысина. Но он ничего не замечал.
Дир весело рассмеялся.
— И не так уж плохо делаю, кажется, а? Школа вышла по успеваемости чуть ли не на первое место в городе. Даже вон их класс, этот самый ужасный седьмой «б», и то…
— Оценки не самое главное! — Папа Второй тяжело дышал, никак успокоиться не мог.
— Это верно. Конечно, знания…
— И даже не знания! —снова перебил Дира Папа Второй.— Дрянные люди со знаниями хуже дрянных людей без знаний. А вот каких людей мы с вами выпускаем из нашей школы, каких людей? С какими принципами, с какими убеждениями?
Он сел, все так же часто и тяжело дыша.
Дир сказал:
— Я вам отвечу, отвечу. Но сначала отпустим Томильцева. Наверное, это будет педагогичнее, как вы считаете? — спросил Дир, но они все молчали, и он повернулся ко мне: — Вот видишь, Томильцев, ты понял теперь, что вы там наделали? Ведь это же не простые шалости, понял?
— Да,— пролепетал я. Мне сейчас хотелось только одного: чтобы меня побыстрее турнули отсюда в шею.
— Неплохо, если бы еще кто-нибудь кое-что понял,— ни к кому не обращаясь, добавил Физик.
— Иди в свой класс, Томильцев,— дернулся в своем кресле ярко-красный Дир.
— И хорошенько предупреди всех, что я вовсе не намерен…
И именно в этот самый неподходящий момент у меня сильнейшим образом защекотало в носу.
— Апчхи!
— Будь здоров! — поморщился Дир.
Я ответил учтиво:
— Спасибо!
— Не в том смысле! — внезапно рассвирепел Дир.— Убирайся вон!
Я выскочил из директорского кабинета, как пробка из воды. И сразу там поднялся такой шум — не хуже, чем у нас в классе. Я различал писклявый тенорок Папы Второго, возмущенный голос Физика.
Нет, а Физик-то, Физик-то каков! И Папа Второй тоже!
По пути домой я остановился возле киоска горсправки.
— Можно узнать адрес одного человека?
Женщина в платке открыла крохотное оконце.
— Пожалуйста, если человеку уже исполнилось шестнадцать..
— А если ему не шестнадцать?
— Как его маму зовут, или папу? Не знаешь?
— Нет, он у тети живет.
— Ну, давай тетю,— она протянула мне листок.— Вот здесь напишешь, как ее звать, а здесь — сколько ей лет, хотя бы приблизительно.
Как звать, я знал: Севрюга как-то упомянул в разговоре — тетя Маша. А вот сколько лет?..
Я написал просто: «Уже старая». Женщина прочитала, улыбнулась.
— А что это значит? Сто? Или больше?
— Ну, лет шестьдесят.
— Может, сорок?
— Ну, сорок,— согласился я.
— Ничего себе диапазон! Сорок—уже старая.— Она усмехнулась.— А у меня вон дочке тридцать девять, и она кажется мне совсем еще молоденькой… О, даже отчество не написано! Нет, дружок, такую справку у меня не примут.
— Пожалуйста!—взмолился я.— Мне очень нужно. Вдруг он заболел? Или что- то случилось?
— Ладно, попробую, попытка не пытка… Погуляй минут десять, потом подойди.
Какое тут гулянье! Я потоптался возле киоска, сосчитал до тысячи. Пожалуй, десять минут уже прошло.
— Ну как? — сунулся я в окошечко.
— Везучий ты! — женщина подала мне листок.— У нас в городе всего две Марии Копыльцовы. Вот эта, наверное, твоя. Мария Еремеевна Копыльцова. Ей тридцать шесть. Уже старая,— рассмеялась она.— Совсем, совсем старая.
— А вторая?
— Второй всего только семнадцать. Она не может быть тетей.
— Почему же! — не согласился я с ней.— Вот мне четырнадцати нет, а я уже пять лет как дядя..
— Не каждому везет..
Севрюга жил на той же Восточной улице, где находился так тщательно обследованный мною сорокавосьмиквартирный дом. Но только двумя кварталами дальше.
«Копыльцов А. Е.»,— прочитал я на табличке. Нажал кнопку звонка. Высокая женщина в клеенчатом переднике широко распахнула дверь. Я уставился на кухонный нож в ее руке.
— Заходи! Что-то быстро ты.
Я поразился:
— Откуда вы знали, что я приду?
— Как же! Папа звонил. Пленку принес?
«Шизофреничка!» — вспомнил я и посмотрел на нее с опаской. Как ей ответить: принес — или не принес? Да — или нет? Вдруг, если я скажу «нет», она обозлится и набросится на меня с ножом? А может, наоборот, не надо говорить «да»?
Пока я думал, в передней появился Севрюга. Целый и невредимый.
— Здорово! — обрадовался я.
— Приветик!—ответил он мрачно.— Разнюхал все-таки… Он ко мне, тетя Маша.
— Ах, вот оно что! —Женщина усмехнулась, мне показалось — мрачно. — Ну, тогда приглашай в комнату, не в коридоре же стоять.
И ушла, оставив нас с Севрюгой одних.
— Она и есть шизофреничка? — спросил я шепотом.
— Какая там шизофреничка!—он махнул рукой.— Самая нормальная тетка.
— Ты же сам говорил!
— Мало что. Ну, наврал.
— А что она — пленка, пленка?..
— Тут должен сынишка Звягина подойти, с магнитофонными записями.
Я сразу догадался, сам не знаю почему:
— Звягина? Писателя?
— Ну.
— Он к вам ходит?
Ответить Севрюга не успел. Из комнаты раздался мужской голос:
— Сережа, кто там?
Севрюга быстро ответил:
— Никто.
— Как же никто? Ты что, сам с собой разговариваешь?
— Из школы пришли, пацан один.
— Зови его сюда.
— Хорошо, папа… Раздевайся! — Севрюга смотрел на меня недовольно: вот, дескать, навязался непрошеный гость на мою шею!
— Твой папа? — я быстренько сбросил пальто.— Приехал из Заполярья?
Севрюга ничего не ответил. Почему?
Это я понял уже в комнате. На тахте возле окна лежал одетый мужчина. Его руки были вытянуты вдоль туловища, и я, как только их увидел, не мог больше оторвать от них глаз. Неподвижные, белые, с чуть заметной желтизной, словно восковые, они казались чужими, не принадлежащими мужчине, а только на время положенными рядом с ним.
Мужчина лежал на спине со взглядом, устремленным в потолок. Глаза его были широко раскрыты, но они ничего не видели.
— Как тебя звать?
Я сказал.
— Дружишь с Сережей?
— Ага.
— А почему до сих пор не заходил? Я посмотрел на Севрюгу. Что сказать? Он ответил сам:
— Задают много.
Его папа улыбнулся.
— Что-то по тебе незаметно.
— А он очень способный,— подставил я Севрюге свое товарищеское плечо.
Тут, на счастье, выручая нас, прозвенел звонок.
На этот раз действительно принесли магнитофонные записи. Но только никакой не мальчишка, а сам писатель Звягин,— я сразу узнал его по широченной улыбке на носатом лице.
— Салям алейкум! — писатель осторожно дотронулся до правой руки Севрюгиного папы — она даже не шевельнулась, пожал руку мне и Севрюге.— Александр Еремеевич, вчерашняя ваша запись очень удачная, хоть прямо на машинку — и в типографию. Я только чуть-чуть сократил начало. Хотите послушать?.. Серега, тащи сюда скрип-машину!
Из соседней комнаты Севрюга приволок тяжелый магнитофон. Пока писатель заправлял ленту, я вспомнил о его выступлении по радио — там, у Кирилла. Ведь он говорил о человеке, который лежит неподвижно!..
Интересно, что записано на ленте?.. Я уже приготовился слушать. Но не получилось.
— Пап, мы пойдем погуляем,— сказал Севрюга.
— Ну, идите… Ты заходи к нам, Петя, почаще. А то я уж думал, у Сережи здесь приятелей нет.
— Спасибо, приду обязательно.
Мы вышли на улицу. Сегодня был удивительный денек, совсем не зимний. Солнце, с утра робкое, сейчас разошлось вовсю и било прямой наводкой по заснеженным крышам. С длинных, уродливых сосулек сбегали прозрачные капли. Возле крохотных луж на тротуарах скандалили взъерошенные воробьишки.
Севрюга молчал. Я тоже. Не потому, что мне не хотелось ничего спросить. Еще как хотелось! Но не первому же мне спрашивать, если он не считает нужным говорить!
Но Севрюга все-таки заговорил. Без всяких предисловий, сразу:
— Мы раньше жили в Красноярске. И папа, правда, летал на Севере, я тебе не наврал. А два с половиной года назад… Ну да, летом будет три… В общем, он упал. С мотором что-то. Сто метров. И перелом позвоночника. Хорошо еще снег, а то бы совсем… Он лежал год, сначала в госпитале, потом дома. А потом она увезла его. Сама сказала, что везет лечить, а на самом деле к тете Маше, папиной сестре,— они так договорились. А потом появился тот… Ну, который должен был стать ее мужем. Я его… ну… укусил. Только не смейся — ничего смешного.
— А я и не смеюсь.
— Потом она с папой развелась. Сюда ездила разводиться. А нам говорила — в больницу, проведать его. Я ему подарок сделал, вертолет из фанеры, а потом Надька вытащила его из-за плиты на кухне разломанный весь… Надьку — она маленькая еще, совсем дурочка, шесть лет всего — Надьку и меня присудили маме… И тогда я случайно нашел бумаги всякие из суда узнал про все. А когда узнал, то сразу сбежал. Милиционеры поймали в Новосибирске на вокзале, в детскую комнату— и домой. Я опять сбежал — опять вернули. Тогда я в другую сторону махнул, на Байкал. Целых полмесяца там болтался — вспомнить тошно. Ну, думаю, теперь все, позабыли. Двинул сюда — поймали и опять вернули… Ну, а теперь больше не возвращают.
Севрюга нагнулся, зачерпнул ладонью снег, сбил в плотный комок.
— Почему же ты в школе не сказал? Они думают: раз милиция сообщает — побег, значит хулиган.
— Ну и плевать! Пусть думают. Зато я здесь. А то еще придут, увидят, скажут: условия не подходящие — в одной комнате с больным человеком. И опять начнется: отправить к ней, там три комнаты, условия, наблюдение… А я все равно не поеду! Ни за что! Пусть хоть убьют!
— И тебя туда нисколько не тянет?
— Нет! Она же его предала.
Севрюга всячески избегал слова «мама». Все время: она, ее, к ней…
Но я же видел, как вчера, в кабине междугородней… И еще одно я понял: почему Севрюга так рьяно взялся организовывать нашу победу. Он хотел поехать в Красноярск, но не один, а вместе со всем классом, чтобы его мама не могла подумать: к ней.
Следующим утром я поднялся сравнительно рано, хотя в каникулы люблю поспать. Мама даже удивилась:
— Что-то на тебя не похоже!
Можно было сказать: «Сговорились с ребятами в кино на утренний сеанс» или «Тренировка в хоккей». Или еще что-нибудь.
— Хочу в школу зайти.
Я сказал правду, а мама не поверила:
— Рассказывай! В школу ему. Наверное, кино. Или тренировка в хоккей. Да?
Спускаясь по лестнице, я в окно на площадке увидел Кима Медведкина. Он стоял на противоположной стороне улицы и, задрав голову, таращился на наш дом. Меня, что ли, высматривает? Побить? Что-то на Кимушку не похоже. Он ведь один. Да и не станет Ким драться посреди людной улицы, не в его обычаях.
И я вышел из подъезда без всякой опаски.
Ким, как увидел меня, заулыбался самой милой из всех своих улыбок.
— Какая встреча! А я, понимаешь, иду мимо и думаю: вот бы Петуха встретить!
Я молчу. Видели мы, как ты мимо идешь!
— Понимаешь, Петух, я вчера весь день думал и пришел к твердому выводу, что ты прав. Напрасно мы на тебя навалились. Признаю честно.
О! Что-то новое!.. Хотя нет! Просто, Киму по каким-то причинам невыгодно быть со мной в ссоре. Почему? Я вот еще не понимаю, а он все знает, все рассчитал. Как гроссмейстер в шахматной партии— на десять ходов вперед.
— Вот тебе моя рука. Принимаешь? Раз он первый подает — пожалуйста! Мы церемонно пожали друг другу руки, как сиятельные графы или там какие-нибудь великие князья из старинных романов. Вот только не отступили на шаг и не поклонились до земли.
Я все-таки не сумел до конца удержаться в благородных великокняжеских рамках.
— Слушай, Медведкин, кем ты хочешь стать? Инженером?
— Очень надо!
— А кем?
— Откровенно?.. Ученым, конечно.
— Каким?
— Не знаю. Еще окончательно не решил. Наверное, атомщиком. Если к тому времени что-нибудь действенное от радиации изобретут.
— А как насчет травы и коровы?
Он ничего не понял.
— Какой коровы?
Я не стал вдаваться в пространные объяснения.
— Смотри, не начинай сразу с коровы. Сначала травки пожуй.
Первый раз за семь лет нашего вынужденного знакомства Ким посмотрел на меня растерянно.
— Что ты имеешь в виду?
— Не объяви, что ты атом изобрел, а то тебя выгонят из ученых. И никакие штучки-дрючки не помогут. Разберутся — и выгонят.
Хитрец Ким поспешил обратить все в шутку.
— Смеешься! — он коротко хохотнул.— Знаешь, Петух, я тебя всегда ценил за чувство юмора. Вот есть, есть в тебе такая жилка…
В школе я разыскал Галочку-Палочку. Она сидела в пустом классе, обложенная журналами, и что-то считала.
— Вот адрес Копыльцова.— Я положил на стол листок из тетради.— Только не говорите, пожалуйста, что я вам дал… А впрочем, можете сказать, все равно. И зайдите к нему обязательно. Хорошо бы, если сегодня.
Она забеспокоилась.
— Что-нибудь с ним случилось?
— Нет. Но вы увидите, какой он хулиган. И газеты он, правда, вслух читает.
— Сегодня неудобно. Встреча Нового года…
— Вы заняты?
Галочка-Палочка задвигалась на стуле.
— Не в том дело… Люди готовятся, зачем тревожить? Но завтра зайду обязательно…— Она покачала головой.— Нет, интересный ты все же парень, Томилин!
— У нас весь класс интересный.
— Очень интересный! — подтвердила Галочка-Палочка.— Такой интересный, что я вчера, как притащилась домой, так, не
раздеваясь, рухнула в кровать и не вставала до самого утра.
— Вы на нас сердитесь?
Она уклонилась от прямого ответа;
— Всяко бывает.
— Уйдете от нас?
— Ну, нет! — Галочка-Палочка рассмеялась.— На это вы не рассчитывайте!
Мне понравилась ее смелость.
— Вот правильно! — похвалил я.— Надо, не взирая на трудности…
У нее лицо сразу сделалось по-учительски строгим.
— Слушай, Томилин, что это такое? Кто кого воспитывает: я тебя — или ты меня?..
На выходе из школы меня перехватил Папа Второй.
— Домой, Томилин? Пошли вместе.
Папа Второй в своей мохнатой шубе и такой же мохнатой шапке походил на медведя, вставшего на дыбы. Я старался держаться с ним в ногу. Где там! Мой шаг был в два раза короче.
Не без оснований я ждал, что Папа Второй начнет читать мораль, и приготовился терпеливо слушать. Но он вместо этого стал рассказывать какую-то сказочку. Рос дуб, подгнил. Пришли лесорубы и спилили его. Отбежали в сторонку, чтобы дуб, падая, их не задел. А в это время прилетел воробей, сел на макушку — и дуб свалился. Воробей возгордился — спасу нет: «Вот какой я сильный! Такой дубище повалил! Дровосеки не смогли, никто не смог, а я вот смог!»
— Понравилось? — спросил Папа Второй.
Я сказал вежливо:
— Ничего сказочка.
— А ведь она со смыслом. Сообразил?
На всякий случай, чтобы он не заподозрил меня в непонятливости и не стал разъяснять, я сказал:
— Само собой.
Папа Второй нахлобучил мне шапку на глаза.
— Дурачок ты еще, совсем зеленый. А ведь Гайдар…
— В шестнадцать лет командовал полком,— закончил я.
— Не так разве?
— Ну и что? — сказал я.— Мне ведь еще только будет четырнадцать. И откуда вы знаете, может в шестнадцать я тоже буду командовать полком.
— А что? Вполне возможно!—Папа Второй улыбался.— Ну ладно, с каникул вернетесь, все вместе потолкуем, как жить дальше. С наступающим тебя Новым годом, И протянул мне руку.
— Вас так же. С новым счастьем!
И только когда Папа Второй ушел так далеко, что догонять его не имело уже смысла, до меня дошло, наконец, о чем была сказочка.
Только напрасно он, честное слово! Мне и в голову не приходило гордиться. Уж если говорить начистоту, я был просто рад, что дешево отделался. До смерти рад!
Мама стряпала, варила, жарила весь день. Наготовила всяких кушаний человек на двадцать, не меньше. Я вертелся подле нее, обсасывал свои любимые сахарные кости, облизывал на законных основаниях тарелки из-под крема, незаконно тащил в рот мякоть грецкого ореха.
Словом, помогал маме, как мог.
О Кирилле не было сказано ни слова.
Поздно вечером пришел папа и сразу уселся под торшер, прикрывшись газетой. Я хотел его спросить кое о чем. Но так и не решился.
В десять часов мама спросила:
— Накрывать на стол?
— Накрывай.— Папа показался из-за газеты.— Надо еще успеть старый год проводить.
— Давай, Петух, тащи тарелки, вилки, ножи.
— На всех?
— Конечно!
— А вдруг они не придут?
— Сказано — на всех!—рассердилась мама.
Мы сели за праздничный стол. Папа выпил рюмку, другую. Я чокался с ним домашней наливкой из вишни. Мама то и дело вставала, бегала к двери.
Папа не выдержал:
— Сиди спокойно! Придут — придут. Не придут — не надо.
Но она все равно бегала. Говорила, что на кухню — за солью, за перцем, еще за чем-то, а сама выглядывала на лестницу.
В половине двенадцатого постучали. Как мы все обрадовались! Я понесся к двери, открыл.
Лена с Дашкой!
— А Кирилл? — я даже не поздоровался.
— Нет…— Лена сдвинула брови.— Пришел с завода в два, и сразу исчез… Мы ждали, ждали. И вот пошли.
— Ссорились? — спросил папа.
Лена вздохнула.
— У нас это теперь в порядке вещей. У нас…
Мама не дала Лене ответить.
— Скорее, скорее за стол, уже почти двенадцать.
И вот наступил Новый год. Мы выпили за все хорошее на земле. Но невесело как-то было. Одна Дашка, ничего не понимая, веселилась себе напропалую, потягивая из фужера свой лимонад.
Я смотрел на чистую, нетронутую тарелку рядом с папиной, на вилку и нож, аккуратно положенные сбоку, и из головы у меня не выходила телеграмма, которую я вчера послал Вальке Горбунову. Как у меня поднялась рука написать такое: «Кирилл умер…»? И, главное, бестолку. Возьмет Кирилл и сам Вальке напишет — что тогда даст моя телеграмма!
А может, не напишет?
Кирилла все не было. Папа взял гитару, запел негромко:
Выткался на озере алый цвет зари, На бору со звонами плачут глухари.
Мама и Лена стали тихонько подпевать. А Дашка прилегла на диван, да и уснула сразу. Она ведь не привыкла сидеть так поздно.
Я украдкой выскользнул в переднюю, снял пальто с вешалки, шапку.
Падал легкий снежок. Со всех сторон неслись смех, звуки песен. Только не громкие, режущие ухо, а приглушенные, мягкие.
И — ни души на улице. Ни одного человека.
Почему так в кино всегда бывает или в книгах: в последний момент обязательно спасают тех, кто гибнет, находят то, что ищут, приходит тот, кого очень ждут?

Конец