Мы плывем по Енисею. Плоские берега затянуты легкой дымкой; к самой воде подступили синие ели. То и дело на пути попадаются песчаные косы. Не успеешь миновать одну, как появляется другая, похожая на гигантского золотистого карася.
В лодке, кроме меня,— еще двое: сынишка Олег и бригадир рыболовецкого колхоза Никифор Ламбин. Ламбин попыхивает черемуховой трубкой и ведет неторопливый рассказ.
…Давненько это было. Тогда о нонешней-то жисти тутошние людишки и не думали. Куда там!.. Об одном пеклись: лишь бы не помереть с голоду. Да-а…
Русские в каких ни на есть избенках вековали, а мы, остяки енисейские, в дырявых да прокопченных чумишках ютились. Летом в них еще туда-сюда, терпимо, зимой же — хоть караул кричи. Холодно!.. Однако мирились. Кому скажешь? Кому пожалуешься?.. Прибежит иной к купцу, взвоет от голода:
— Пропадаю, парнишша!..
Богатей скривит рожу, захихикает. Глаз совсем не видно — жиром заплыли. Послушает-послушает, как остяк причитает, и отрежет:
— Много вас, дикарей, по свету бродит. Пше-ел!
Упадет бедняга перед ним на колени, чуть ноги не лижет.
— Помоги-и… Ради бо-оженьки-и…
— Ну, если во славу божию, так и быть,— хитрит купец.— А пушнинка-то есть?
Так вот и жили. Даже вспомнить жутко…
Был я тогда совсем маленьким: от земли вершок, черный, как горшок. Чужих страшился, своих сторонился, все казались мне злыми. Тайги тоже боялся. И неба. И зверей. Бывалоча, заполосуют молнии, ударит гром, зароюсь я в тряпье с головой и дрожу, как очумелый. Или ночью, тятька с мамкой еще на охоте, а мы, ребятишки,— одни. Прислушаешься, будто бродит кто-то по тайге, скрипит лесинами, хрустит сучьями, и ждешь: вот-вот сунет он корявую лапу в чум, схватит тебя за шиворот и унесет за тридевять земель.
У отца было нас пятеро. Мал мала меньше. С весны до осени в тальниках или на песке дни проводили. Допекут комары али мошка — лезли в воду. А стемнеет — дымокурили. Дым от сырых гнилушек дыхание перехватывает, глаза разъедает, однако спасает от гнуса.
Тятька всегда ставил чумище в одном и том же месте, ниже Курейки. Кругом кустарники, затишь; неподалеку озеро, на нем дичь водилась: рядом Енисей. Отец рыбачил, мать либо унты бисерила, либо еду варила. Мы и не знали, когда они спят. И то сказать: прокормить семь ртов, да дюжину собак — разве легкоедело?
Хорошо помню одну осень. Подула верховна, нагнала туч, будто пастух оленей. Енисей побурел, вспенился. И трудно было понять, река ли то шумит или тальник. Отец вышел из чума, посмотрел молча по сторонам, потом вернулся и наказал матери собираться в тайгу. Асам взял мешки и ушел в деревню. Возвратился заполночь. Был веселый, пел, смеялся. Рассказывал:
— Пошто купец добрый сделался? Весной мука не давал, сичас — что хошь бери. Без деньги дает,— и загибал на руке пальцы.— Провиянт дал, табак, соль дал, сахар, спички дал. Все дал. Хэ! То беда худой, то шибко добрый!..
Утром повалил снег, мягкий, как пух.
После полудня отец сказал:
— Однако пора,— и начал сворачивать чум.
Мать посадила нас на нарты, укутала потеплее. Собаки дернули. Назад поплыли кусты, пустое становище, река…
В какое время добрались мы до места, как отец поставил чум, как мать развела очаг— не помню. Спал. Крепко спал. Ночью проснулся, выполз из чума. Над лесом — темень да звезды. Мороз ходит, сучочки потрескивают, а мне чудится— звезды тихонько потрескивают, будто угли в костре.
Всю зиму отец уходил в тайгу — промышлял белок. Мать добывала капканами то колонка, то горностая, то зайца. У нас их ушканами зовут. Целыми днями обдирали мы зверьков, натягивали шкурки на пяла, сушили.
К весне пушнины накопилось столько, что негде стало развешивать. Мать радовалась:
— Ну, сыночки, нонче мы сладко жить станем.
Как-то проснулся я, вижу: тятька. Храпит. Я удивился: пошто дома? Вышел из чума и не узнал тайги: воздух звенел птичьими голосами, остро пахло хвоей, а в небе светило веселое солнышко.
Через несколько дней мы опять были на устье Курейки. Не успели устроиться, явился купец. Нас, ребят, угощал конфетами, а отца с матерью — водкой. Они хихикали, хлопали богатого гостя по плечу, хвастались удачным промыслом. А утром тятька сидел у потухшего очага, схватившись за голову, и, качаясь из стороны в сторону, кряхтел от боли. Мать громко плакала, призывая в свидетели бога. В чуме не осталось ни одной шкурки!
≪Обманул купчишка! Надо скорее вернуть пушнину, иначе помрем с голоду !— подумал я.— Скорее, скорее!≫ Вскочил и побежал в деревню. Бежал, проваливаясь в снег, кричал: ≪Вор! Вор! Зачем шкурки украл? Отдай шкурки, не то боженька тебя накажет!≫ Но меня даже не подпустили к крыльцу, прогнали.
Понуро плелся я домой, ничего не замечая. Вдруг слышу, будто заскулила собачонка. Остановился, гляжу — щенок. Маленький, мокрый. Я поднял его и сунул за пазуху.
Дома тятька, присмиревший, чинил сети, мать помогала ему. Когда опустил я собачонку на пол, отец сердито скосил глаза.
— Чем кормить будешь?
— Рыбой.
— Не болтай! Самим жрать нечего. Выбрось!
Мать поднялась, погладила меня по голове.
— Худо у нас, Микишка. Беда худо.
Я всхлипнул, наклонился к щенку. Отец выпустил облако табачного дыма, буркнул:
— Ладно. Пускай живет.
Прошло лето, наступили холода. Отец по-прежнему уходил в тайгу, мать ставила капканы. Я помаленьку помогал ей. Даже кулемки научился делать. Ловушка такая. Простая вроде бы штуковина, а добычливая.
Пес заметно подрос, стал красивым, бойким. Бывалоча, начну собираться куда, он тут как тут. Вертит хвостом, взвизгивает.
Когда возвращались в Курейку, отец пушнину в мешки спрятал и на лабазе оставил, с собой взял немного. Скоро вернулся.
И вот мы сидим на старом месте, ужинаем. Хоть и голодные вернулись, а едим вяло, прислушиваемся, не идет ли незваный гость с липкими конфетами и огненной водой. Вдруг залаяли собаки.
Отец поперхнулся, положил деревянную ложку, встревоженно посмотрел на мать. Я приоткрыл дверцу. Вижу, неподалеку стоит незнакомый человек. Росту невеликого, черная бородка с завитушками, на носу — два стеклышка. Я прикрикнул на собак, и незнакомец вошел в чум.
— Здравствуйте,— сказал он приветливо.
Я даже вздрогнул. Ну и голос! Услышал бы ночью, подумал, что великан появился. Тятька пригласил гостя ужинать, мать налила полную чашку ухи, подвинула лепешки, соль. Он ел да хвалил, посматривая на нас.
После ужина вынул кисет, протянул хозяевам. Отец довольно крякал, набивая табаком трубку. Потом спросил;
— Как звать-то тебя?
— Яков Михайлович.
— Якоп, значит, по-нашему?
Гость улыбнулся.
— Да, да, Якоп. А фамилия — Свердлов.
Потекла тихая, степенная беседа. Об охоте, о нашем житье-бытье. Мы узнали, что в Курейку Яков Михайлович попал не по своей воле— царь сослал.
— За что? — насторожился отец.
И тут мы узнали, что есть в России такие люди, которые называются большевиками. Руководит ими самый большой человек — Ленин. И хотят большевики, чтобы все бедняки жили хорошо, стали хозяевами рек и озер, полей и лугов, заводов и фабрик, чтобы дети бедняков учились грамоте. А царь этого не хочет. Испугался царь, что бедняки послушаются большевиков и прогонят богачей, и велел тех большевиков выловить и отправить в Сибирь.
Отец качал головой, а мать укоризненно шептала:
— Ах, са-ар, са-ар!
До позднего вечера засиделся у нас Яков Михайлович.
После его ухода отец говорил, прищелкивая языком:
— Э-эх, какой хороший гость! На других сапсем не похож!..
Однажды у нашего чума появился балок — полотняная избушка на нартах. Из него вышел главный по всему Туру ханскому краю— пристав Кибиров. Золоченые пуговицы и погоны так и горели на солнце.
— Ламбин! Где ты? Подох, что ли?!— гремел грозный голос.
Отец выскочил из чума.
— Тут я, начальник.
— Пушнина есть?
— Есть мало-мало. На лабазе оставил… Тайга.
— Привезешь всю ко мне. А сейчас давай, что есть.
Отец не шевелился. Пристав сделал шаг в его сторону. Пес зарычал, готовый кинуться на обидчика. Пристав поспешно схватился за револьвер. Я едва успел затащить собаку в чум.
— Неси шкурки! Живо! — крикнул полицейский.
Отец вынес мешок с пушниной. К его ногам упали три бутылки водки.
— Гуляй, Ламбин! — крикнул пристав, садясь в балок.— Через неделю снова приеду.
Когда упряжка скрылась за поворотом, тятька горестно крякнул, поморщился. Взяв одну бутылку, он хотел было открыть ее, но вдруг заскрипел зубами и яростно хватил о камень. Стекло так и брызнуло во все стороны. За первой — вторую, третью… Потом опустился на землю и заплакал. Я не знал, что делать.
— Что случилось у вас? — послышался знакомый голос.
Рядом стоял Яков Михайлович.
Тятька медленно поднялся, утер слезы рукавом.
— Взял, всю добычу взял…
— Не пристав ли?
— Он, собака…
Яков Михайлович положил руку на плечо отца.
— Ничего, Ламбин, не горюй, получишь назад свою пушнину.
— Эх, Якоп, Якоп… Разве худая собака отдаст добычу? Разве зимой бывает теплый дождь? — причитал отец.
— Бывает, бывает,— твердо сказал Яков Михайлович.
Кончилась неделя. Снег заметно осел, стал серым, на Енисее появились забереги. Тятька ходил сам не свой. Ел неохотно, все курил и курил, часто посматривал на дорогу.
После обеда пришел Свердлов. Тятька оживился. Долго беседовал с гостем. Мать приготовила чай. Я вышел на берег и ждал, когда покажется упряжка пристава. Потом стал кидать камешек за камешком в заберегу, слушал, как смеялась вода, и позабыл, что на свете есть горе. Вдруг слышу:
— Эге-ей, Ламби-и-ин!..
Это зычно кричал пристав, стоявший на том берегу. Появился тятька.
— Пушнину приготовил? Неси скорее, некогда ждать!
Тятька некоторое время растерянно смотрел на пристава из-под ладони.
— Что молчишь?
— Нету шкурка, купец взял!
Кибиров перемахнул на упряжке заберегу и налетел, как коршун.
— Обманывать меня вздумал, скотина?!— кричал он, схватив тятьку за грудь.
И тут, будто гром зарокотал, послышался голос нашего гостя:
— А ну, прекратите издевательства над человеком!
Пристав оставил жертву и повернулся к Якову Михайловичу.
— Что-о?!
Мы съежились от страха. Казалось, дюжий полицейский вот-вот бросится на Свердлова, сомнет его. Но тот смело смотрел ему в глаза и продолжал:
— Да, да, прекратите грабеж и насилие. И немедленно верните все шкурки, или это вам так не пройдет!..
Пристав притих, потом чертыхнулся, залез в балок и стал выбрасывать шкурки. Затем, все еще красный от гнева, он шагнул было к Якову Михайловичу. Но тут, откуда ни возьмись, выскочил взъерошенный пес и бросился на Кибирова. Тот схватился за кобуру. Свердлов поймал собаку и стал ее успокаивать.
Пристав уехал ни с чем. Мы смотрели на Якова Михайловича как завороженные. И впрямь, на наших глазах свершилось чудо: всесильный царек целого края был посрамлен и бежал.
А Свердлов, как ни в чем не бывало, сидел на корточках, гладил притихшего пса и тихо чему-то улыбался.
