Если требовался совет опытного таежника и мы подзывали нашего проводника Егорку, посторонние на нас смотрели с улыбкой: полноте шутить, какой из этого мальчика проводник.
Точно такие же улыбки были на наших лицах, когда весною отец Егорки, якут Савелий, пришел из отпуска с мальчиком лет пятнадцати и сказал:
— Вместо меня будет, начальник, до сентября, до школы, с партией ходить. Целый отпуск просился: возьми да возьми. Доволен останешься. У него глаз орла, ноги оленя…— В глазах Савелия затеплилась отцовская гордость.
— Но вы, конечно, тоже останетесь? — уточнил начальник партии.
— Зачем? — возразил Савелий.— Я по трактору соскучился, да и колхозу надо помочь. И мамка его на меня ворчит, говорит, совсем дом забыл. Так что до осени с тобой прощаемся, Борис Владимирович.
Егорка стоял в стороне и глядел то на отца, то на начальника партии. Во взгляде юного проводника не было ни страха, что его могут не взять, ни просьбы. Держался он с редким для подростка достоинством и уверенностью.
— Постойте! Здесь какое-то недоразумение…— сказал Борис Владимирович.
Егорка поправил карабин за плечом и решительно шагнул к начальнику партии.
— Возьмите, Борис Владимирович, не пожалеете. Тайгу я знаю не хуже отца.
Уверенность паренька сбила улыбку с самых смешливых. Решили так: идти в маршрут с новым проводником, и, если он окажется бездарностью, в первом же поселке найти другого.
Очень скоро мы поняли, что Егорка— опытнейший следопыт, прямо мудрец. В тайге он чувствовал себя как в большом, хорошо знакомом доме. Ему, например, ничего не стоило взглянуть с следа на след и с точностью до нескольких часов определить, когда прошел зверь; внимательно исследовав лежанку, он уверенно говорил, что здесь отдыхал именно медведь, а не сохатый и никакой другой зверь.
— Почему именно медведь? — сомневались мы.
И следовал ответ:
— То, что здесь лежал большой зверь,— ясно. Видите, как все кусты обломаны, вся трава помята. Значит, это был или сохатый, или медведь. Теперь поглядите: вот несколько сучков торчмя. Сохатый вдавил бы их в землю, потому что у него шерсть короткая и твердость в теле. А у медведя шерсть длинная-предлинная и жиру целая прорва, вот поэтому сучки и не вдавились.
Казалось, страх не был знаком нашему проводнику. Неизвестно как почувствовав впереди зверя, он оборачивался и говорил ребятам:
— Придержите лошадей. — Потом пускал в галоп своего коня и непременно кого-нибудь подымал. Однажды Егорка едва успел предупредить нас, как его лошадь шарахнулась в сторону и стала на дыбы: из чащобы на тропу вышел огромный шатун. С ревом он поднялся на задние лапы и двинулся на Егорку. Тот ловко соскочил с седла, вскинул карабин и выстрелил в тот момент, когда медведь протянул лапу к вороненому стволу.
Своим уменьем работать он удивлял нас. Все в руках у него горело, все он делал на удивление ловко, и все он знал: и как топор править, и как пилу точить, и как в дождь костер развести.
Мы часто задумывались: откуда такая сноровка в работе и чудесное знание местности у подростка? Постепенно это выяснилось из немногословных рассказов Егорки.
До недавнего времени родители его кочевали по тайге вместе с оленеводческим колхозом. Егорка так и родился в пути, и люлькой ему служила кошма, привязанная за спину матери, а укачивал его мерный олений шаг. Едва поднявшись с четверенек, он уже сам сидел верхом на олене и гикал, подражая взрослым: ≪Гей! Гей-ля! Гей!..≫
Кончался корм для оленей — кончалась и работа для пастухов, и колхоз двигался дальше в поисках пастбищ, погрузив на тракторную волокушу красный чум и чум-школу. Егорка садился на оленя и ехал рядом с отцом в голове.
— Запоминай: это след ≪хозяина≫, а так прыгает заяц,—учил его по дороге отец, а на привалах показывал, как одной спичкой разжигают костер.
Егорке не минуло и семи, когда отец вручил ему тяжелый дробовик.
—Теперь ты настоящий мужчина,— серьезно сказал он.
Словом, Егорка еще в детстве освоил столько житейских премудростей, сколько не постигнет городской житель и за двадцать лет.
В начале июля мы получили задание исследовать район в местности Таба. Предстояло плыть на плотах по реке несколько сот километров. Года три назад, направляясь в партию, я летал над теми местами. Это гиблая земля, почти не исследованная человеком. Три часа летел маленький ≪Антон≫, и три часа под крылом самолета тянулись сплошные топи. Пилот, большой любитель охоты с воздуха, рассказал мне, как однажды, охотясь с вертолета над Таба, он, сам не желая того, загнал в топи сохатого. Трясина поглотила зверя почти мгновенно. Эти топи и не пускают человека в глубь Таба.
Вертолет забросил нас в то место, откуда предстояло плыть. Мы собрались уже разбить лагерь на несколько дней, чтобы построить два плота, когда Егорка вдруг предложил:
—Давайте поднимемся вверх по реке. Верст пять отсюда дед мой живет, навестить хочется, да и лес там для плота крепче: мачтовая сосна.
Мы ничего не имели против и к вечеру подошли к маленькому оленьему чуму, жилищу охотника Налыбыра.
У чума, сдерживая клыкастую свору лаек, нас встречал хозяин. Это был еще не старый мужчина, одетый в прочный самодельный костюм из необработанной кожи; на голове у него белый треух, тоже из кожи, на ногах — летние камусы с загнутыми носками. Налыбыр не мог похвастать ростом, но сбит был крепко: мышцы так и выпирали и на груди, на икрах и на шее. Чувствовалась в них твердость каменная. Во внешности ничего примечательного, разве что бросалась в глаза молодецкая упругость щек да быстрый, цепкий взгляд таежного человека, профессионального охотника.
Он поздоровался с нами радушно и одновременно сдержанно. Потом подошел к внуку, и они крепко, как мужчина мужчине, пожали друг другу руки.
— Как отец?
(Из уважения к нам Налыбыр говорил по-русски).
— Хорошо,— отвечал Егорка.
— Мать?
— Не хворает.
После этих слов Налыбыр повернулся к нам и сказал:
— Рад вам, люди. Все, что у меня есть,— ваше.
Скоро мы ужинали, и он угощал нас копченой рыбой и грибами. Грибы — одни шляпки боровиков — находились в пузатом бочонке. Налыбыр выкатил его из чума и доверху наполнил наши миски. Начальник партии достал по такому случаю пару бутылок спирта. Я заметил, как, увидев спиртное, Налыбыр насупился и помрачнел. Когда ему налили и поднесли, он сказал строго: суеверно:
— Шайтаново зелье.— И отстранил кружку.
По молчаливому согласию мы убрали бутылки: надо уважать хозяина. Налыбыру это понравилось: он просветлел лицом и стал расспрашивать нас о работе о том, довольны ли мы проводником. Начальник партии дал Егорке самую лестную характеристику; взгляд Налыбыра не изменился, я не заметил в нем вполне естественной гордости за внука. Очевидно, он считал, что иначе и не могло быть.
— Куда путь держите? — поинтересовался охотник.
— По реке, через Таба,— ответил Борис Владимирович.
В глазах Налыбыра мелькнул страх.
Охотник поднялся и ни слова не говоря ушел в чум.
Он не выходил к нам весь вечер.
— Что с твоим дедом? Может, мы обидели его чем-то? — спросил я Егорку.
Егорка лишь растерянно пожал плечами.
В этот вечер против обыкновения мы не пели песен у костра и спать легли, чувствуя себя неловко, хотя ни в чем, кажется, не были виноваты.
Я расстелил спальный мешок на хвое недалеко от входа в чум.
Разбудили меня какие-то голоса. Я открыл глаза и по ярким звездам понял, что еще глубокая ночь. Говорили по-якутски. Голоса в сырой тишине звучали громко, и точно можно было сказать, что собеседники о чем-то спорят.
Я приподнялся, всматриваясь в темноту. В десятке шагов от меня тлеющие угли костра обозначили два профиля — Егорки и его деда. Не желая подслушивать, я залез в мешок с головою, но слова проникали и сюда, сквозь толстый слой ваты. Слабое знание якутского языка мешало мне уловить смысл разговора, я понимал лишь немногое. Налыбыр часто и со страхом в голосе упоминал Таба, Егорка отвечал не очень твердо и растерянно. Вдруг Налыбыр перешел на крик. Судя по интонациям, Егорка начал уступать. Я разобрал последнюю его фразу:
— Хорошо, хорошо, дед, ты ведь знаешь, я тебя очень уважаю и всегда слушаюсь. Сделаю, как ты хочешь…
Утро наступило пасмурное, холодное, и, едва мы позавтракали, пошел мелкий нудный дождь.
Налыбыр неожиданно сообщил нам о своем намерении идти в тайгу, хотя с вечера обещал помочь выбрать лес для плотов. Уже готовый в путь, с карабином за плечом, с ножом за поясом, стиснутый патронной лентой, он подошел к Борису Владимировичу и хмуро сказал:
— Не ходил бы в Таба, начальник.
— Отчего же?
— Худое место, шибко худое. Огненный змей там живет, шайтанов хвост. Пощады от него не жди.
— Нас-то, небось, побоится! — с легкой усмешкой сказал Борис Владимирович.
— Знаю, не послушаешь.— Налыбыр махнул рукой и повторил как бы для себя:— Худое место, шибко худое…
Ни слова не говоря больше и не прощаясь, охотник скрылся в тайге.
Два дня с рассвета до темноты мы рубили высоченные мачтовые сосны, кантовали бревна, вязали плоты. Я наблюдал за Егоркой. Какой-то он вялый стал, даже вроде бы осунулся. Работал он по-прежнему умело, но без азарта, которым мы всегда у него заражались.
На третий день распогодилось, засверкало солнце, лишь кое-где носились в небе рваные лохмотья туч. Мы погрузились на плоты и поплыли.
Река была неширокая, но буйная, как и все небольшие северные реки. Бежала она, подпрыгивая на камнях, вся в белых гривах, то среди ровных марей, то стиснутая плотными каменными берегами, и редко встречалась сверкающая гладь.
Без сноровки и опыта лучше не садиться на плот, а мы до этого если и плавали, то по широким спокойным водам.
И здесь выручил Егорка! Встав у руля, он вел головной плот прямо-таки мастерски и управлял без отчаянных рывков, ровно и словно без усилий. И смешно было смотреть на рулевых второго плота: двое здоровенных вспотевших детин, навалившись на руль, кряхтели и паниковали, как барышни. А ведь они шли вторыми, по испытанному пути.
Прибрежные мари встречались все реже и реже, они уступали место бесконечным каменным берегам. Дикие, первозданные места, где еще не ступала нога человека,— морщинистые скалы, каменные столбы на берегах, обточенные водой и ветрами и похожие на скульптуры. Под скалами целые кладбища леса. Тайга угрюмая, низкорослая; ни одно дерево не растет прямо: одни сползают по камню, как толстые короткие змеи, другие перегнулись дугой к воде.
— Смотрите на берег! — крикнул Борис Владимирович.
Я повернул голову. На самой вершине скалы на природном выступе, совсем как царь на троне, восседал медведь. Увидев нас, зверь не испугался, не убежал, а проводил плоты медленным поворотом головы.
Впереди за снопами брызг показалась причудливая скала. Очевидно, когда-то река текла по другому руслу, но ей вздумалось изменить направление, и вода пробила скалу насквозь. Я заметил, как изменился в лице Егорка, увидев эту каменную арку. Взгляд его стал испуганным, как у Налыбыра при разговоре о Таба. Плот потихоньку прибивало к берегу, к валунам. Он пристал, не доплыв полсотни метров до каменных ворот.
Мы не спрашивали нашего проводника, зачем он остановился: если Егорка что-то делает, стало быть, так надо, по пустякам не будет задерживаться.
Егорка отыскал в груде вещей свой рюкзак, закинул за плечо карабин и сошел на берег. Повернувшись к нам, не подымая глаз сказал:
— Я дальше не поплыву.
Мы недоуменно глядели на него.
Борис Владимирович перешел с плота к проводнику.
— Случилось что? Уж не заболел ли?
Егорка наклонил голову еще ниже, и вдруг скривился его рот и из глаз ручьями побежали слезы. Егорка плакал! Тот самый железный Егорка, который, не дрогнув, в упор стрелял в шатуна!
Ревел он досыта, по-детски всхлипывая и вытирая слезы кулаком, и я вдруг увидел, что передо мною стоит не опытный проводник-таежник, а обыкновенный мальчишка… И совсем как мальчишку успокаивал его Борис Владимирович:
— Ну все, все, хватит… На платок, вытри. А теперь говори: что стряслось?
Егорка, наконец, малость успокоился, шмыгнул носом и сбивчиво, размахивая руками, заговорил:
— Дед приказал не ходить в Таба, там шайтан живет злой-презлой! Из старых охотников никто не ходит в Таба, боятся, и дед тоже не ходит…
Только сейчас я вспомнил ночной разговор внука и деда.
— Неужели ты веришь в шайтана, Егор?— перебил Борис Владимирович.
Егорка на мгновенье улыбнулся сквозь слезы.
— Надо же такое сказать! Шайтан только в сказках живет.
— А зачем тогда нам сказки рассказываешь?
— Дед у меня верит, шибко верит. Ничем эту дурь из него не выбьешь! Велел мне до этого места вас проводить, а самому возвращаться. Если я пойду с вами, он меня за внука считать не будет. Так и сказал: умирать буду, прощаться не подходи: не подпущу.— Он замялся, опять наклонил голову и добавил чуть слышно:— Идти мне надо…
Дело принимало серьезный оборот. Мы теряли проводника и отличного рулевого. Вместе с тем я чувствовал, что мы теряли гораздо больше — теряли человека по имени Егорка.
Борис Владимирович раскурил трубку.
— Поступай, как знаешь,— сказал он, не глядя на проводника.— Мы тебе в этом не советчики.
— Как так не советчики?!— вскипел кто-то из нас.— У тебя совесть есть, Егор!
— Поплыли дальше, ребята, время не ждет,— сказал Борис Владимирович и перешел на плот.
Егорка повернулся и медленно пошел в обратную сторону. У гольца он остановился и оглянулся. На него устремились десять пар глаз. Егорка побежал прочь и теперь уже больше не оглядывался, пока не скрылся за деревьями.
У руля головного плота встал Борис Владимирович. Он вел плот берегом, не выруливая на середину, где кипела быстрина. Человек, идущий посуху, мог бы спокойно поспевать за нами.
— Так мы и за месяц не доедем,— буркнул кто-то из ребят.
— Лучше откройте консервы да перекусите, критики. Останавливаться не будем,— ответил Борис Владимирович.
Начальник партии был, конечно, прав: он не имел права рисковать людьми.
Настроение было скверным. Уж лучше нестись с бешеным потоком, рискуя свернуть себе шею, чем тащиться черепахой.
Начало парить, и над плотом повисла туча мошкары.
По пути стали попадаться широкие заводи, образованные слиянием реки с береговыми поймами. Течение здесь было только посредине, но начальник партии продолжал идти берегом; я заметил, что он несколько раз оглянулся назад, всматриваясь в гольцы. Я начал клевать носом, сидя на рюкзаках.
От реки потянулась вверх легкая дымка. Небо стало нежно-алым, лишь кое-где виднелись чистые голубые островки; в такой же цвет окрасилась и река. В воздухе закружились стаи уток; они со звоном проносились над нашими головами.
— Ээ-ээй! — вдруг раздалось на берегу.
Я вскочил на ноги. Крик повторился, и скоро из-за валуна вынырнула знакомая фигурка. Я узнал Егорку.
— Стойте! Подождите!..— кричал Егорка и бежал, спотыкаясь и падая.
— Я знал: он должен был вернуться,— сказал начальник партии.
Егорка был весь в поту и задыхался от сильного бега. Рубашка на нем — хоть выжимай. Он прыгнул на плот, скинул рюкзак, снял карабин и деловито встал у руля.
…Темнело с каждой минутой. Солнце скрылось за гольцами, оставив в небе дюжину широких и длинных, до зенита, лучей. Они проткнули неподвижные белые облака и высветили их изнутри.
В созвездии Большой Медведицы мигнул один самоцвет, другой: Венера вспыхнула, как обычно, сразу и переливчато загорелась холодным зеленым огнем. Скалы шагнули к воде; река будто налилась свинцом. Туман висел над водою большими рваными клочьями, и, когда мы проходили сквозь них, на штормовых костюмах оставались мелкие частые капли.
Видимость снизилась, и пора было подумать о ночлеге, погреться у костра горячим чаем. Но Егорка и не думал останавливаться.
Борис Владимирович отошел к краю плота, высматривая на берегу место для ночлега. Кто-то из ребят зашуршал коробком, закурил и бросил горящую спичку в реку. Слева, справа, со всех сторон вспыхнули высокие, в рост человека, языки пламени и затрепетали на ветру. Это было чудовищно, неправдоподобно: горела вода, горела река! Мы сгрудились на середине плота, но жар хлестал по щекам, обжигал легкие.
≪Огненный змей там живет, шайтанов хвост…≫,— вспомнились слова Налыбыра.
Плот ударился обо что-то твердое и остановился. Берег! Мы перепрыгнули на валуны. Горел довольно широкий участок реки. Пламя было ровное, одной длины, будто подстриженное.
— Ребята!.. На плоту, отзовись!..
Из пламени зазвучали знакомые голоса.
— Ничего не предпринимать! Плыть по течению!— крикнул начальник партии.
Наконец течение вынесло второй плот из пламени. Ребята сидели посреди плота, обнявшись и низко наклонив головы.
Пострадали они больше: у всех были опалены брови, ресницы, чубы, на штормовых костюмах во многих местах зияли прожженные дыры.
Только теперь мы обступили начальника партии.
— Что за чертовщина, Борис Владимирович?!
— А это сейчас узнаем.
Он снял с плота рюкзак со взрывчаткой и сделал большой патрон. Задымился бикфордов шнур. Взмах руки — и патрон полетел на середину огненной реки.
Мощный взрыв сбил пламя. Вода поглотила огонь разом, и через секунду ничто не напоминало о пожаре.
Борис Владимирович подошел к реке и, наклонившись, зачерпнул пригоршню воды.
— Идите сюда! — позвал он.— Видите пузырьки на реке? Это нефтяной газ, метан, спутник нефти. Он и загорелся, когда кто-то из вас закурил и бросил в воду спичку.
— Вот тебе и шайтанов хвост!— вырвалось у Егорки.
— Надо срочно сообщить об открытии на базу,— сказал Борис Владимирович.—Свяжитесь по рации.
На следующий день мы продолжали путь. У руля головного плота нес вахту наш проводник, подросток с плотно сжатым ртом, и по взгляду чувствовалось, что он решил для себя что-то очень важное…
