Через много лет
ПРОТОКОЛ ОБЩЕГО СОБРАНИЯ ТРЕТЬЕЙ КОМСОМОЛЬСКО-МОЛОДЕЖНОЙ БРИГАДЫ МОНТАЖНИКОВ ТРЕСТА ≪КАРГАНАЧРУДСТРОЙ≫
СЛУШАЛИ: Персональное дело комсомольца С. Бойко, допустившего хулиганский поступок по отношению к члену бригады Ю. Полуэктову в тот момент, когда коллектив решил включиться в борьбу за высокое звание коммунистического.
Б. Шестаков. Заявляет, что, несмотря на дружбу, будет говорить со всей суровостью. Считает, что Сергей Бойко совершил недопустимый проступок. Ударить товарища — это позор, пятно на весь коллектив! И обиднее всего, что это сделал бригадир. Я, говорит Борис, не понимаю, как такое могло произойти. Мы вместе служили с Сергеем во флоте, были в одном экипаже. С нашего корабля в этой комнате сегодня шесть человек. А почему мы здесь, в Железногорске? Ведь это Сергей придумал, когда еще несли службу на Курилах, поехать после демобилизации на Урал. Он так и сказал: на самую трудную стройку. И мы его поддержали, потому что всегда верили ему. Такой уж он человек. Я лично никогда не забуду, как вывел он на острове Итурупе к пограничному посту. В метель, в мороз. Закоченели, выбились из сил. Не могли уже идти. А он не сдавался, упрямо вел нас вперед. Жизнь, можно сказать, спас. Ребята подтвердят.
Ребята подтверждают, но намекают, чтобы Борис говорил ближе к делу, по существу.
Б. Шестаков продолжает. Вот мне и непонятно, как так вышло, что Сережка Бойко, лоцман наш, впередсмотрящий бригады, поэт — и вдруг такую штуку отмочил. В голове не укладывается. Тут что-то не так. Я уже у него расспрашивал, так он, видите ли, распространяться не желает. Трудно, мол, это объяснить. По физиономии, понятно, двинуть легче. Настаиваю, чтобы первым долгом, без всяких там вступительных речей, высказался сам Бойко. Пусть говорит обо всем прямо. Сам же в стихах писал: ≪Мы теперь одна семья≫. А какие могут быть в семье секреты? Если она, конечно, нормальная семья, а не накануне развода.
Председатель собрания. Правильно! Пусть Бойко расскажет, с какой это стати он посадил пятно на всю нашу бригаду?
Все шумят, кричат: ≪Пусть объяснит!≫ Правильно кричат.
С. Бойко. ≪Слово товарищей — закон≫. Предупреждает, что будет говорить долго.
Юрий Полуэктов давно уже возмущает его своим поведением. Без компаса этот человек. А без компаса сегодня нельзя. Все хлопцы намерены жить и работать по-новому. В трудное плаванье вышли. А он? Только пропесочили за пьянку — устроил дебош на танцах. Назначили воскресник — уехал в Туринку. Зачем? Ковбойку решил купить. Впрочем, не в этом даже дело. Это ведь все наверху лежит. Хотел бы я знать, какое у таких ковбоев нутро. Тут ведь кое-кто считает Полуэктова всего лишь бесшабашным парнем, сорви-головой. А дело гораздо хуже. Потому и случилась вся эта история.
Когда в Железногорск приехала в командировку журналистка из областной газеты, выяснилось, что она знает многих людей, которые близки, дороги Сергею с самого детства. Целую ночь они просидели в редакции. Вспоминали знакомые еще с войны места, памятные обоим события. Когда утром Полуэктов спросил Сергея, о чем у него был разговор, бригадир ответил: о настоящих людях, о силе искусства, а больше всего — о смысле жизни. ≪Знаю я этот смысл≫,— сказал Полуэктов и отпустил грязный намек по адресу журналистки. Бойко назвал его подлецом и ударил в подбородок, отчего Полуэктов не мог потом три дня ничего жевать и подал заявление в партком.
Отвечая на вопрос, Бойко рассказывает о себе. Во время войны он остался без родителей. В Петровске его приютила незнакомая женщина. Потом его разыскала сестра, возвратившаяся из фашистской неволи. В городском музее Сергей увидел портрет моряка. Его написал неизвестный художник, который, очевидно, погиб в боях за Украину. Перед портретом солдата морской пехоты еще мальчишкой Бойко поклялся так прожить жизнь, чтобы она была достойна светлой памяти тех, кто не вернулся с войны. Ведь они сложили головы, кровью своей добывая нам право идти дальше, бороться, любить и мечтать.
И еще Сергей говорит, что он после ночного разговора как на крыльях летел. Хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, пожать кому-нибудь руку, песню сложить. А тут Полуэктов сунулся со своей мерзостью. В душу плюнул и начал еще ухмыляться. Потому и не удержался. Ударил, а потом только опомнился.
Бойко дает слово больше не отклоняться от коммунистического курса. Просит убрать его из бригадиров и решить вопрос: или он, или Полуэктов. Рядом с ним работать не желает.
Все шумят. Записывать нечего. Слова просит Полуэктов. Никак не пойму, кто тут все-таки пострадавший. Туман!
Ю. Полуэктов. Говорит, что ошибся в моряках. Считал раньше, что они умеют понимать шутки. Преступником просит его не называть, так как Госбанков он пока еще не грабил. Высокие материи, на которые нажимал Бойко, в данном случае ни при чем. Просто Сергею давно уже нравится Тамарка Снегова, табельщица с бетонного завода. Вот он и психует. Но тут уж ничего не поделаешь. Все знают: у Полуэктова с ней почти полгода любовь. Этот факт зафиксирован даже в стенной печати.
Бойко порывается сказать что-то с места, но его успокаивают. Опять все кричат, перебивают друг друга.
Ю. Полуэктов продолжает. Просит не исключать его из бригады. Обещает подтянуться. И вообще считает, что людей полагается воспитывать, а не избивать. Бойко он готов простить, если тот перед ним извинится. В заключение подводит итог: ≪Коммунизм кулаком не построишь. Нервы сохранят свое значение и при следующей за социализмом формации≫.
А. Юсупов. Зачем Полуэктов так говорит? Неправильно говорит. Все это не пустяк. Я — за Сергея! Человек хочет по-настоящему жизнь прожить. Слово такое дал. И держит такое слово. А Полуэктов со всеми за коммунизм проголосовал и больше ничего делать не хочет. Вдобавок еще выводит из себя хороших людей. Да если бы он мне такое, как Сергею, сказал, я бы ему голову оторвал! А что, по-вашему? Если Сергей решил прямым курсом в завтрашний день идти, так ему теперь любую обиду терпеть? Перед подлостью расшаркиваться не будем!
Согласен, конечно, немного я перегнул. Голову отрывать, может быть, и не стоит, а мозги Полуэктову вправить все-таки надо!
Ю. Полуэктов. Кулаком?
А. Юсупов. Бульдозером! (Оживление в зале. Почти аплодисменты).
Но и Сергей тоже малость в своем выступлении нагородил. Зачем нам другого бригадира? Мне лично не нужно другого. Мне этот нравится. И Полуэктова гнать тоже не дело. Пусть остается в бригаде. Посмотрим, как слово держать умеет.
Голос с места. С такими, как он, нашу бригаду даже социалистической никто не назовет!
А. Юсупов. Знаю, что не назовут. А только, если мы выгоним его и за счет этого на год раньше почетное звание завоюем, хорошо же тогда о нас будут говорить на стройке. Легким путем всегда проще идти. Давайте лучше попробуем сделать из него человека. Не за титул ведь боремся, а за то, чтобы завтрашний день приблизить. Вот вы и соображайте, в результате чего он наступит скорее.
Под конец Анатолий Юсупов заявляет: напрасно тут Полуэктов о каком-то соперничестве говорил. Вздор это, плохая фантазия. Снегову многие знают. Знают, что она из себя представляет. На руке татуировка, а в голове одни танцы. При мне Сергей однажды сделал ей замечание за крепкие выражения. Так она его так отбрила, что на собрании и не повторишь. Тем более, пункт у нас на этот счет в обязательствах записан.
Ю. Полуэктов. Неправда! Не такая она сейчас. Ты же ее не знаешь!
Снова поднимается невозможный гвалт. И зачем я только согласился вести этот протокол! Беру слово.
С. Зуев. Сказал коротко. Полуэктов ерундит. Нечего ждать, когда тебя перевоспитают. Ты же недавно прогулял, как самый последний пижон. Но нянчиться с тобой, как с младенцем, не собираемся. Сейчас такое время, что каждый первым долгом сам должен себя перевоспитывать.
…Кроме меня, выступили все остальные ребята. Б. Шестаков дважды подавал пространные реплики с места. Несколько раз держал речь председатель собрания. Записывать было бесполезно. Вовсю бушевали страсти. Землетрясение плюс небольшой тайфун. К тому же, бумаги осталось только на постановление.
ПОСТАНОВИЛИ:
1. Грубый поступок С. Бойко осудить. Но считать его не хулиганским, а квалифицировать точнее — как недопустимый для человека, решившего жить и трудиться по-коммунистически. Объявить за это провинившемуся порицание.
2. Бойко в бригадирах оставить. Полуэктова из коллектива, как предлагают некоторые, не изгонять. В кратчайший срок делом, примером всей бригады доказать ему, что он еще не человек, а только видимость такового. Помочь ему в то же время стать настоящим рабочим, личностью с ясной целью и твердой линией жизни.
3. Поручить Сергею Бойко как поэту написать гимн бригады, в котором бы нашли отражение следующие мысли:
а) жить и работать по-коммунистически — это значит каждый день подниматься на штурм, каждый день непримиримо сражаться со всяким старьем и всяческой гнилью;
б) стремись сегодня совершить вдвое больше, чем сумел вчера, будь настойчив, и тебе покорится недоступное;
в) помни всегда о тех, кто своей героической смертью дал нам возможность жить и творить в самое трудное, но зато и самое чудесное для планеты время!
4. Закончить монтаж опор и перекрытий корпуса среднего дробления на десять дней раньше срока.
Так держать! Полный вперед!
12. Срочный досыл
С утра в редакции областной газеты ≪Ленинский путь≫ было шумно, как в горячем цехе. Срочно готовили номер, посвященный Дню победы. Как всегда, в последнюю минуту вдруг выяснилось, что спецкор Вадим Весенин написал очерк под рубрику ≪Герои-уральцы≫, а отдел промышленности еще даже вчерне не имеет месяц назад обещанной подборки ≪В труде, как в бою≫. Секретарь редакции Моргунов, пожилой толстяк с задумчивыми, вечно утомленными глазами, буквально волосы рвал на себе от досады и сгоряча распекал каждого, кто подворачивался ему под руку. И когда, тихо ступая по ковру, рассыльная робко доложила: ≪Виктор Борисович, к вам посетитель≫, он прямо-таки зубами заскрежетал от злости и со всего маху хватил по столу металлической линейкой.
— Этого еще не доставало!
Старушка-рассыльная и только что вошедший спецкор, собравшийся выяснить отношения с начальством, едва лишь закрылась за неожиданным посетителем дверь, выжидающе притихли. Они знали по опыту, что сейчас грянет гром. Но прошло несколько минут, а гром-таки не прогремел…
—Странно…—поморщился Весенин и, спрятав в карман толстый блокнот с серебряной застежкой, неслышно вышел в коридор. У окна он остановился, не спеша раскурил трубку, которой мог бы позавидовать любой капитан дальнего плавания. Провел рукой по тронутым первой сединой вискам. Осторожно стряхнул с рукава пепел. Для своих лет Весенин выглядел отлично, особенно сегодня: в новом светло-сером костюме, молодившем его свежее, гладко выбритое лицо.
Сзади послышались торопливые шаги. Весенин сразу же их узнал. Круто обернулся.
—Зина, ты ко мне? —голос его немного дрогнул.
—Меня зачем-то вызвал Моргунов. Прости, Вадим. Я тороплюсь…
—Вот видишь, Зина,—он прочертил в воздухе трубкой замысловатую крлвую,—все-таки, выходит, я прав. Газета —это поприще не для женщин. Отнюдь! Переходи в университет. Я уже консультировался, на кафедре согласны. В перспективе —диссертация. И, во всяком случае, при любом варианте обеспечен нормированный рабочий день. А здесь… спешка, текучка, сплошная нервотрепка. Третий год работаем вместе, а все никак не можем поговорить о своей судьбе, о самом главном. Ты же знаешь…
—Не надо, Вадим, не надо. Сейчас не время.— И уже у двери в секретариат, обернулась, задорно тряхнув головой:—День победы празднуем вместе. Забыл?
Нет, он ничего не забыл. Не понимает — вот это другое дело. Да и кто ее поймет, Зину Осадчую. Загадочный она человек. Все у нее не так, как у других. И биография, и характер, и дарование. Воевала. Была медсестрой. Работала во фронтовой газете. Потом поступала зачем-то в студию при театре. Снова пришла в редакцию… Всегда замкнутая и меланхоличная, она иной раз становится неузнаваемой: загорается, рвется в немыслимые командировки, будоражит себя и других. А как она пишет в это время! Талантливо, ярко, безудержно смело. Но вспышка проходит, и словно что-то обрывается у нее внутри. Опять замыкается в себе, по месяцу не дает ни строчки, а уборщица каждое утро вытряхивает из ее корзины целые горы изорванных на клочки черновиков.. Когда, наконец, она перестанет метаться и скажет по-человечески, раз и навсегда: любит или нет?
Весенин снова услыхал знакомые шаги. Теперь Зина была не одна. Вместе с ней из кабинета секретаря редакции вышел высокий широкоплечий человек. Он заметно прихрамывал. На нем была свободная черная куртка нараспашку. Грудь туго обтягивал мохнатый свитер, какие обычно любят носить летчики, геологи и водолазы. Лицо его показалось Весенину неприветливым и хмурым. Бросился в глаза узкий косой шрам, белевший над неестественно изогнутой бровью. Зина шла немного впереди. Она была неузнаваема: побледнела, низко опустила голову. Вадима она не заметила, хотя, проходя мимо, едва не задела его плечом.
Когда за Зиной и незнакомцем захлопнулась дверь отдела информации, Весенин, невольно вздохнув, поспешил к секретарю.
—Виктор Борисович,—с порога улыбнулся он.—Обреченный на смерть приветствует вас! Кажется, так говаривали в древности гладиаторы. Иными словами, готов выслушать любую филиппику. Грешен! А посему —с критикой заранее согласен. Замечу только из любви к истине, что очерк был уже почти готов, но фатальное стечение обстоятельств, которое порою сильнее нас…
Он осекся, только теперь сообразив, что весь этот поток гладко льющихся фраз совершенно не коснулся внимания секретаря. Моргунов даже не поднял головы, а заговорил спокойным, ровным голосом, в котором не осталось и следа от обычного брюзжания, плохо скрываемой раздражительности:
—Гляжу я на вас, Весенин,—Моргунов подпер кулаком подбородок,—и черт знает какая злость меня берег. Талантливый человек, красавец, блестящий стилист, эрудит. А на кой дьявол, простите, все это вам от природы?
— Не понимаю…
—И я вот тоже не понимаю, какая цель у вас в жизни, куда и зачем вы держите путь. Сегодня пишете об одном, завтра о другом. О старообрядцах —пожалуйста. О лепных карнизах —извольте. О трамвайных тормозах —тоже отказа нет! Чей конферанс в филармонии? Вадима Весенина. Кто соавтор брошюры о зеленых квадратах? Опять же он! Мимоходом работаете, без души. Так, почтеннейший, ничего путного не создашь.
—А я, между прочим, романов писать не собираюсь.—Это был злой намек. В редакции все знали, что Моргунов уже несколько лет безуспешно корпит над рукописью книги о первых годах Советской власти на Урале, просиживает над ней все выходные, по двадцать раз перекраивая и шлифуя каждую фразу. Но Весенин и не подумал смягчить удар. С деланным безразличием он сухо добавил: —Тружусь, видите ли, в меру сил и возможностей. Выше себя не прыгнешь. Научно доказанный факт. Аксиома.
—А вы хотя бы раз в жизни пытались проверить это утверждение?
—Оставляю блестящую возможность другим. Я, к сожалению, реалист. И вообще, Виктор Борисович, если у вас до такой степени испортилось настроение, я вполне могу зайти и завтра.
—Ошибаетесь, Весенин.— Моргунов, с шумом отодвинув стул, быстро вышел из-за стола и настежь распахнул окно. Вместе с весенним ветром в комнату ворвалась многоголосая симфония дня. Стали слышны дребезжащие звонки трамваев, майское щебетание птиц, далекие гудки с заводских окраин.— У меня отличное настроение. Слышите, Весенин! Отличное!
В коридоре Вадим остановил рассыльную.
—Послушай, скажи мне хоть ты, какая муха укусила нашего Моргунова? Сначала распалился, а сейчас ходит по кабинету и прямо-таки светится весь.
—Посетитель, видать, у него был веселый.
—Веселый? —недоверчиво переспросил Весенин, вспомнив нерасполагающее, пасмурное лицо человека, который прошел к Зине в отдел.—А ты, случайно, не знаешь, откуда он к нам пожаловал?
—Приезжий, не иначе. И, может статься, начальник какой. Это почему я гак говорю? А вот почему. ≪Вы кто? —спрашиваю его.— Как доложить?≫ А он мне и отвечает: ≪Скажите просто, что моя фамилия Калюжный≫.— Старушка пожевала губами и неуверенно поправилась: —Кажись, не так… Нарожный — вот как велел доложить.
—Постой, а зачем же его к Осадчей послали?
—Известно зачем,—гордясь своей осведомленностью, важно пояснила рассыльная.— Очерк им наказали в победный номер писать. Срочный досыл. О чем уж они в кабинете у Моргунова судили-рядили, не скажу. А знаю только, макет свой он тут же, видела сама, совершенно весь изорвал. И машину дежурную за кем-то на турбинный завод послал. Вот как…
13. ≪Я хочу сгореть от молний!..≫
Закрывая солнце, медленно плывет по небу многотонная стальная ферма. Слегка сощурив глаза, Сергей Бойко внимательно следит за ее движением. Подняв над головой руку, едва уловимыми сигналами он помогает крановщице закончить сложный маневр. Черная металлическая махина со крежетом опускается. Вспыхивают огни электросварки. И вот уже стальная конструкция намертво срастается с гудящей громадой одного из будущих корпусов. В такие минуты и зарождаются у Сергея стихи. Трудно быть равнодушным, когда своими руками возводишь корпуса гигантского комбината, равного которому не было еще во всей Европе, когда видишь, как поднимается над тайгой, тревожа покой Карганач-горы, новый уральский город.
Гора, говорят, древней Эвереста. Старше Казбека. Седее Монблана. А город —моложе не сыщешь. Нету пока что широких проспектов. Не видно бульваров и парков. После работы многим идти по узеньким тропкам в бурые холодные палатки, в низкие дощатые бараки. Но зато допоздна, каким бы горячим ни выдался день, спорят, мечтают хлопцы, загадывают наперебой: а как же здесь будет завтра. Потому что иначе нельзя.
Что ни день, взбирается Сергей Бойко по монтажной лестнице к облакам, а все никак не привыкнет к величию и красоте необозримой панорамы.
Просигналив такелажникам отбой, Сергей задержался на верхней площадке, чтобы еще раз окинуть взглядом многоцветную, привораживающую даль.
Отсюда, с будущего корпуса цеха крупного дробления, хорошо видны все боевые порядки комбината. Еще недавно здесь ярились ветры, сгибая к земле низкорослые сосны, ломая молодой березняк, оголяя каменистые склоны. А нынче будто ниже стала легендарная Карганач-гора. У подножья ее, наступая на черный, насупившийся лес, серебрится, бушует во всю десятикилометровую ширь рожденное строителями море. С каждым днем преображаются его берега.
Ближе к восточным уступам четко вырисовывается светло-серое здание ТЭЦ. Высоко поднялась над ним, вся в огромных шахматных клетках, стопятидесятиметровая дымовая труба. Чуть правее, на том берегу, столпились темно-зеленые пакгаузы и временные склады. Стрелой уносится к ним недавно проложенная стальная колея. Мчит по сверкающим рельсам электричка. Тянет за собой причудливый хвост открытых платформ. По соседству, постепенно высвобождаясь из лесов, растет насосная станция осветленной воды. От западных склонов горы шагают один за другим первые кирпичные дома Железногорска. А по извилистому шоссе, сердито погромыхивая кузовами, несутся к бетонному заводу многотонные самосвалы…
Скрежет металла, раскаты далеких взрывов, шипенье электросварки, глухой нескончаемый гул! И кажется уже: это грохочет не стройка, а вырываются из-под земли, доносятся из железных ее глубин густые, рокочущие голоса. Будто сама Карганач-гора угрюмо предупреждает человека: без боя богатства не отдам! Ну что же, поспорим. Затем и сошли с кораблей на сушу. Слышишь, гора?!
—Серега, ты что? —Перед Бойко неожиданно возник Борис Шестаков. Губы в улыбке. Глаза хохочут.—Сам с собой уже споришь? Или опять стихотворный момент?
Сергей отмахнулся. Надо же так размечтаться. Теперь уж Борис не отстанет.
Над стройкой, подхваченный таежным эхом, деловито поплыл гудок. Кончилась смена. Тотчас откуда-то снизу раздался звонкий, совсем как у юнги, голос Семена Зуева:
—Стоп машина! Бросай якоря!
Не терпится парню катер скорее наладить. Тоскует по большой волне. Вместе с Толькой Юсуповым раздобыл на складе списанный мотор.
—Слыхал, какое названье они своему линкору придумали? —Сергей подмигнул Борису, но тот ответил подчеркнуто строго:
—Названье я предложил…
—Ну, а на кой бис так звучно: ≪Ураган≫? Катерок-то —скорлупка!
—Чудак ты, Серега. Сам ведь рассказывал, как на рыбачьих челнах на Буге даже штурм начинали. Тут, брат, водоизмещение ни при чем. Чего же, скажи тогда, по десять раз на день стихи нам читаешь? Да все выбираешь похлеще, позвонче.
—Верно, чтоб звали в атаку.—Сергей достал из кармана небольшую книжонку в коричневом переплете. Примирительно улыбнулся:— Добро, по рукам! Хай будэ ≪Ураган≫.
Не хочу я гнить, как ива,
На болотных кочках где-то.
Я хочу сгореть от молний,
Словно дуб в разгаре лета!
—Сам сочинил? —восхищенно проговорил Борис.
—Скажешь тоже,—улыбнулся Сергей.— Шандор Петефи.
Увлекшись, Сергей не заметил, что из коричневого томика, которым он взмахивал при каждом слове, выпала закладка. Подхваченная ветром, она, словно перышко, скользнула с площадки вниз. Борис видел, как эта белая бумажка упала на груду камней.
—Книгу хоть не урони,—прервал он Сергея.— Закладка уже на отметке ≪ноль≫.
—Где?
—Вон там… Н-на камнях…
Сергей стремительно спустился на землю и принялся ворочать каменные глыбы, среди которых затерялся кусочек бумаги. Борис тоже принялся разбрасывать камни.
Наконец, Сергей бережно поднял с земли белую полоску бумаги.
—Это для меня…—Он посмотрел на Бориса.— Ладно уж… Тебе, как другу, скажу. Это фотография, документ. Давно, еще в Петровске, переснял я надпись одну. Прочитать ее до сих пор не могу.
—А ну-ка, дай глянуть.—Борис взял в руки листок и тут же присвистнул:—Кроссворд! И правда, попробуй догадайся: ≪Пам. сат. О. и А.Р.≫
—Эх, прочитать бы!..—вздохнул Сергей.— Может, в этих десяти буквах столько сказано, что и не представить сейчас. На портрете ведь надпись была. На том самом…
—А ты бы, Серега, специалистам показал. Есть такие мастаки —хоть что расшифруют.
—Показывал… Установили, что надпись сделана острием ножа. Такие кинжалы были во время войны у разведчиков. Тот, кто писал, обладал большой физической силой. Вот и весь ответ.
—Ты меня, конечно, прости,—виновато проговорил Борис,—а только про портрет давно надо ребятам рассказать, не дожидаясь собрания. В одиночку, Серега,—не дело. Короче, давай на будущее —без секретов. Как в кубрике было. Идет?
По тропинке, петлявшей меж серых холмов, шли двое: Юрий Полуэктов —его Сергей сразу узнал по пестрому свитеру и лихо сдвинутому набекрень берету, и табельщица с бетонного Тамара Снегова —на всей стройке только у нее были такие золотистые, цвета поздней осени волосы. Рука Полуэктова лежала на плече девушки. Они брели не торопясь, весело разговаривая о чем-то. Сергею показалось, что он даже слышит их смех.
—А я-то думал, ты железобетонный…— пристально взглянув на Сергея, удивленно произнес Борис.—Выходит, ошибся Толька Юсупов. Зря тогда опровергал…
—Еще не известно, кто из нас ошибся,— отозвался Сергей.
14. День победы
Кто такой Нарожный, Вадим Весенин понял только на следующий день, когда прочитал в газете первые строчки большого очерка ≪Вечно живые≫. Это был взволнованный рассказ о подвиге десантников-черноморцев, бесстрашных солдат морской пехоты. Один из героев легендарного штурма Петровска на Буге, матрос Дмитрий Колесников, побывав в самом пекле, прошел потом до Берлина и салютовал в честь Победы у выщербленных и закопченных стен рейхстага. После войны он вернулся в родной Андреевск, в рабочую семью ≪Турбинки≫. До самого последнего времени никто не знал о героических событиях, участником которых был этот немногословный, простой человек. Среди боевых реликвий Колесников свято хранил пробитую пулями тельняшку. Ту самую, в которой сражался на петровских причалах…
Тут уж Вадиму не стоило особого труда припомнить, что о лейтенанте Нарожном, моряке, с которым связана туманная история какого-то портрета, еще года полтора назад рассказывала ему Зина Осадчая.
Как же случилось, что этот человек вновь оказался на ее пути?
Воскресший из мертвых —звучит нелепо. Но не менее странно выглядит и это неожиданное содружество: над заголовком —≪Г. Нарожный≫, внизу, в самом конце,—≪Литературная запись 3. Осадчей≫. Ему стало досадно уже от одной мысли, что их фамилии стоят рядом, и тысячи читателей, заинтересовавшись очерком, станут потом выяснять, кто они, почему выступают вместе. Будут еще адресовать им обоим отклики. А в том, что теперь надо ждать читательских писем, он не сомневался.
Вадим накинул на плечи короткий серебристый плащ, сводивший с ума городских модников, и, подняв воротник, вышел на улицу. Было тепло. Только-только над городом весело прошумел первый по-настоящему весенний ливень. В воздухе пахло грибами. Улицы посвежели. Слюдяным, спокойным блеском сверкали тротуары. Зеркальным глянцем манили, притягивали взгляды прохожих чисто умытые окна домов.
Но Вадиму упрямо лезли в глаза лишь газетные киоски, газетные витрины, люди с газетами в руках. Отовсюду смотрел на него в упор тысячу раз повторенный печатной машиной крупно набранный заголовок: ≪ВЕЧНО ЖИВЫЕ≫, ≪ВЕЧНО ЖИВЫЕ≫…
Что это еще за пессимизм? Сворачивать в сторону как будто рановато. Разве так Вадима ломала жизнь? По всему свету мотался —не уставал. После метельных фронтовых дорог колесил по степям Кубани, насквозь промерзал в Салехарде, бродил по Уссурийскому краю, осваивал Сахалин… До сих пор осталось на острове немало добрых и верных друзей. ≪Счастливого плаванья!≫ —кричали они с пирса в минуту прощанья. Только куда ж ты, Вадим, сегодня заплыл? К какому берегу пристал?
Он гнал от себя со всех сторон подступившие раздумья, но они, подобно прибою, ненадолго отхлынув, шумно возвращались опять.
Зина снимала крохотную комнатушку в деревянном, построенном еще в конце минувшего столетия доме, от которого за версту веяло стариной. Вадим так и не понял почему она в прошлом году отказалась переехать в новую квартиру, уступив ее ворчливой учетчице из отдела писем.
Было еще светло, но в окне у Зины горел свет. Вадим толкнул калитку, обошел большую лужу у ржавой водосточной трубы и замер в нерешительности: через раскрытую форточку до него донесся незнакомый мужской голос. Вадим почти вплотную приблизился к окну. Сквозь неплотно задернутую занавеску было видно, как по комнате, слегка прихрамывая, нервно ходит взад-вперед тот самый человек со шрамом, который своим неожиданным появлением взбаламутил всю редакцию, а теперь, выходит, встал ему поперек дороги.
15. Мечтатели
В темно-синей шерстяной кофточке, в которой ее обычно привыкли видеть на работе, Зина молча сидела на низкой, покрытой ковром тахте. Ее задумчивое лицо с легкими морщинками у встревоженных карих глаз было неподвижно. Могло даже показаться, что она совершенно спокойна. На самом же деле Зина с трудом сдерживала волнение.
Нарожный хмурился, угрюмил брови, отчего резче становился след шрама на его смуглом разгоряченном лице. Говорил он медленно, часто переводя дыхание. Дважды протягивал руку к лежавшей на столе пачке ≪Бело-мора≫, но так и не закурил. В пепельнице валялись скомканные папиросы.
—…Я приехал в ваш город не только ради того, чтобы разыскать Дмитрия Колесникова. Мне нужно было повидать еще и вас.—Нарожный остановился у окна.—Я ведь не случайно нагрянул именно к вам. У меня был точный адрес. Не удивляйтесь. Вы ведь многого еще не знаете. Не представляете даже, кто я такой и на каком основании вторгся к вам в дом.
—Как знать…—негромко отозвалась Зина.
Нарожный вопросительно посмотрел на нее. Не раз уж он замечал, что она порывается ему что-то сказать.
—Я была медсестрой… в нашем санбате… Вас оперировал капитан Рогов… Я делала перевязку… Жаль, в сорок пятом не удалось выяснить, что сталось с вами после отправки в госпиталь. Сказать честно, мы уже считали: погиб человек. А ведь у нас с Роговым был к вам очень важный вопрос.
—Какой же?
—Мы с ним пытались установить, кто автор портрета, который передали для вас в санбат. Все сходилось к тому, что вы… вы — художник! А теперь я, право, не знаю…
—Нет уж, какой я художник,—хмуро усмехнулся Нарожный.—Рисую еще хуже, чем пишу.—Он снова прошелся по комнате, едва не задев головой абажур.—И тот человек, когда был на фронте, наверняка меньше всего говорил, что он художник. Он был солдатом. Прежде всего воином. А взялся в окопе за кисть лишь потому, что не мог больше жить без красок. Простите… Так, конечно, разговаривать нельзя, тем более с женщиной. Но объясните же мне тогда, как вы могли отступить? Начать поиски, а потом взять вдруг и все оборвать? Ведь вы журналистка! Да если так искать героев, половина из них останется неизвестной!
—Понимаю ваше волнение…—начала было Зина, необычайно ясно вдруг ощутив обидную правоту и справедливую резкость слов этого разгорячившегося человека, но он не дал ей говорить.
—Нет, вы еще не поняли.— Нарожный понизил голос и неожиданно сказал мягко, задушевно.—Знаете, что? Давайте говорить, как старые фронтовые товарищи. Так будет проще. Выжил я, верно, чудом.—Нарожный оперся рукой о подоконник, задумчиво сощурил глаза.—Но чудеса не повторяются дважды. Ранения, говорят, не проходят бесследно. Это я так… к слову. Жизнь, она ведь все равно продолжается. Поступил в институт. Собирался стать кораблестроителем. Но уже через год все это пошло под откос. Врачи были кратки. Хотите, мол, ослепнуть и окончательно подорвать нервы —валяйте, протянете еще с полгода. Не поспоришь. Выдали мне новую пенсионную книжку и посоветовали уехать на юг. Вот и попал я опять в Петровск. В первый же день поклонился братской могиле, десантникам-морякам. Там-то я однажды и встретил седую женщину с цветами в руках. У нее хранится ваше письмо. Она привела меня в музей. И здесь я снова увидел портрет, который считал уже потерянным навсегда. Висит он на самом почетном месте. Еще во время войны его завершил какой-то опытный художник. Имени его, к сожалению, никто не мог назвать. Но я согласен с Анной Георгиевной: главное теперь —выяснить судьбу того, кто создавал портрет. Чтобы не было на табличке: ≪Неизвестный художник≫. Будто он к нам из XVII века пришел.
—Я думала, вы знаете все…
—Все, кроме имени художника,—удрученно произнес Нарожный.—Было это в марте сорок четвертого. Готовили к высадке десант. А мы, остальные, ложным рейдом немца на себя отвлекали. Потом к хлопцам с боями на выручку пробивались…
Нарожный замолчал. На мгновенье закрыл глаза.
—На другой день мы хутор Михайловку у немца отбивали. А моему другу Кириллу Тимашевичу, что обгорел в бою на Буге, приказано было отлеживаться, да разве удержишь такого! Вместе с нами, конечно,—в атаку… Перед самым боем он мне про портрет-то и рассказал. Сейчас, мол, не время, а вот вышибем фрицев из хуторка, я тебе такую картину покажу, что ты еще злее станешь воевать. ≪А кто же художник?≫ —спрашиваю. ≪Погиб,—отвечает,— художник≫. И больше ни слова. Только ярость одна в глазах. Поднялись мы в атаку. Кирилл в первой цепи. Тут его и срезала пуля. Будто поджидала —сразу наповал. У развалин какой-то церквушки…
Нарожный снова подошел к окну. На улице ярко светили вечерние огни. В соседнем доме играла радиола. От легкого ветра вздрагивала тонкая занавеска.
—Спохватились потом: где же портрет? А кто ответит, когда вокруг церквушки воронки да развалины одни. Все во время боя размолотили. Слышим только, кличут вдруг нас. Засыпало, мол, артиллериста-корректировщика в блиндаже. Почти прямое попадание: Откопали, конечно, парня. Глядим, а он телом своим картину прикрыл… Тот самый портрет, про который Кирилл рассказал… И еще не забыть, как клятву мы перед тем портретом давали. Можно сказать, как перед знаменем гвардейским. Поклялись, что будем бить гадов не только за себя, но и за тех, кто погиб рядом с нами. А живы останемся —жить будем так, чтобы памятью это было всем нашим друзьям. Всем, кто не вернется с войны… И дал я в тот день еще один, особый зарок: считать себя перед другом в долгу, пока не разберусь до конца с портретом. Никто ведь не мог мне сказать, что был за хлопец художник и кого это он на картине нарисовал… Задумал удариться в поиск… Да вышел тут у меня такой перекос, что только в Уфе я уже по-настоящему очнулся.
—Ваш госпиталь был в Башкирии?
—И в Башкирии, и в Новосибирске…—Нарожный махнул рукой.—Разве о том разговор! Меня потеряли —считай полбеды. А вот знаете ли вы, что из двенадцати десантников, которые остались в живых, до конца отвоевался не только Дмитрий Колесников? Кроме него, вернулись домой еще трое. Адресов своих они, конечно, в министерстве не оставляли. Искать пришлось, как в тумане. С Алексеем Марченко, первым по счету, мне еще, можно сказать, повезло. Он человек оседлый. К станице своей прирос. На Кубани, в Белореченской. Работает сейчас комбайнером. А Колесников не сразу в Андреевск попал. После войны служил еще на Дальнем Востоке. Координаты остальных пока неизвестны. Но ничего. Теперь-то уж я их обязательно найду. Поначалу было труднее. Я ведь после победы два с лишним года по разным госпиталям провалялся.
И Зина поняла, что этот человек оказался в чем-то, жизненно важном, намного крепче, сильнее, чем она. С ним война расправилась безжалостней, круче. И все же он так бережно несет по жизни свои фронтовые воспоминания. Так дорожил ими, так их хранит. Он помнит все.
—Я решил идти по следу неизвестного художника,—взволнованно продолжал Нарожный.—Потом вдруг понял: грош мне будет цена, если я не выясню судьбу каждого из десантников. Надо разыскать всех, кто причастен к подвигу! Ведь эти люди заслужили не только золотые звезды. Они достойны бессмертия. Не мог я сидеть на завалинке в Ялте, окучивать яблони и разводить пчел, как советовали врачи. Вы понимаете? Не мог! Мы часто говорим: герои не умирают, они живут вечно. Но ведь это же пустые слова, если о героях знают лишь единицы! Память о подвиге должна вести за собой целую армию. Целую армию таких людей, которые готовы его повторить, если надо —сделать даже невозможное. В Котовске я уже разыскал родных Кирилла Тимашевича. Из Слюдянки на днях получил письмо. Живет там двоюродная сестра нашего бати, боцмана нашего Ивана Кривцова. Выходит, отсюда у меня дорога к Байкалу, в Сибирь. Затем в Самарканд подамся. Из комитета ветеранов войны сообщили: нашлись родственники Мухтара Алиева. Железный был парень, можно сказать батыр. Тоже погиб на Буге… На Урале, правда, придется задержаться. Есть тут, подсказывает Колесников, ниточка одна. В Железногорске, на стройке… Все соберу, до крупицы, и поеду в Москву. Зайду к настоящему писателю и выложу ему тетради на стол. Не откажется, совесть не позволит. Обязательно напишет!
—Но ведь их же было…
—Шестьдесят семь!—резко оборвал Нарожный.—А у меня пока только восемь тетрадей. Это хотите сказать? И здоровья на три года осталось. Тоже прикинули. Не беспокойтесь. Не отступлю, не сдамся. Это, надеюсь, понятно?!
—А знаете, Григорий, вы-то меня совсем не поняли.—Зина удивилась своему спокойному голосу, а еше больше внезапно пришедшему в голову решению: —Я хотела сказать… остальные тетради вам удастся заполнить не раньше, чем через пять-шесть лет. А можно это сделать вдвое быстрее…
—Вы говорите…
—Да, быстрее. Если заполнять их не одному, а вдвоем…
…Не спеша, размеренно отстукивают время часы. Двое склонились над столом. Они чертят замысловатые линии на карте, тщательно переписывают какие-то адреса, молча листают тетрадь в потертом клеенчатом переплете. Где уж им тут услыхать, как скрипнула за окном калитка и высокий человек в серебристом плаще дважды медленно прошелся у железной ограды. Вскоре его тяжелые шаги, гулко отдавшись в тиши переулка, постепенно отдаляясь, замерли за углом.
16. Вива да амистад!
Сергей тренирует волю. Возможностей у него для этого хоть отбавляй. Все время рядом маячит худощавая фигура Юрия Полуэктова. Этого смазливого сероглазого блондина, если бы не слово, обещанное ребятам, с огромным удовольствием он так бы и развернул иной раз на все сто восемьдесят градусов. Ничего как будто тот не делает поперек. Управляется сноровисто, не хуже других. Но Сергея прямо-таки выводят из себя и его кривая ухмылочка, с которой он выслушивает задания, и постоянное передергивание плечами, будто чувствует человек чей-то колющий взгляд, и вдобавок еще ко всему эта кудрявая бородка, отпущенная, бог знает по какому случаю. ≪Не нравишься ты мне, Полуэктов!≫ —жестко хочется рубануть с плеча Сергею, но вместо этого он должен не спеша приблизиться к нему и вежливо, спокойно намекнуть:
—А пояс, между прочим, полагается застегивать намертво. Работаем на высоте…
Проходит пять-десять минут, и они снова рядом, над одной конструкцией колдуют. Только стальная, нацеленная в небо колонна, да решетчатый узор арматуры разделяют их. Оба монтируют каркас будущей агломерационной фабрики. Оба метр за метром поднимаются ввысь, взбираются под самые облака. Издали их, пожалуй, даже не отличишь друг от друга. Когда смотрят с земли, все наверху одинаковыми кажутся. В многотиражке, знай себе, захваливают напропалую. Склоняют из номера в номер: ≪Морская бригада≫, ≪Морской батальон…≫ А сегодня совсем огорошили. ≪Бригадой дружных≫ решили величать.
Словно в насмешку придумали. Ну какие они, простите, с Полуэктовым друзья? Опять ведь недавно выкинул номер. Травил на весь клуб без запинки: я, мол, давно бы от Бойко ушел, не оглянулся, только в другой бригаде с гульденами не тот простор, да и квартиры до конца семилетки не дождешься. А потом еще на спортплощадке перед девчатами загибал. Он-де и стойку на пятидесятиметровой высоте выжмет и ≪ласточку≫ сделает в кузове ≪МАЗа≫, на полном ходу. А ведь когда в бригаду просился, такое заявление накатал, что хоть сейчас его в коммунизм вне очереди пропускай. И десять классов закончил, и права тракториста имеет, и по гимнастике имеет разряд. Зачем только ему вся эта амуниция? По жизни и так ведь можно порхать. Без разрядов.
Сергей тренирует волю. Встретившись с Полуэктовым взглядом, невозмутимо кивает ему: подтяни, мол, потуже гайки; взяв в руки ключ, тут же показывает, где они уже отошли. А сам тем часом подбадривает себя: правильно, Сережка! Без выдержки нельзя. Какой из тебя человек, если ты в таком поединке уступишь, ненароком осечку дашь. Верно Анна Георгиевна пишет в письме: ≪Нетрудно быть сильным на одну минуту, на один только раз. Попробуй стать сильным навсегда≫. Что ж, постараемся. Не гляди так сурово, товарищ моряк. Клятва —дело святое. Я ничего не забыл…
—Тамарка! Бонжур!—слышит вдруг Сергей у себя за спиной шумный, восторженный возглас. Это кричит Полуэктов. Подругу заметил. Тамарку Снегову. Выскочила она из кабины проезжавшего мимо самосвала и стоит сейчас внизу, машет ему рукой. Из-под косынки —золотой дождь волос. И белые зубы блестят. Это она смеется. А вот теперь хмурится. Строго грозит. Не ему, конечно, а этому… Но что это с ней?
Чуя недоброе, почти физически ощутив приближение беды, резко обернулся Сергей и замер на месте. Посредине закрепленной меж двух пролетов балки, отстегнув монтажный пояс, Полуэктов пытался выжаться на руках. Широкий пояс, надежный друг высотника, позванивая расстегнутыми пряжками, покачивался на прикрепленных к балке цепях. Онемев, следили за Полуэктовым, неуверенно балансировавшим на высоте, работавшие рядом Толька Юсупов и Семен Зуев. Все молчали, не рискуя внезапным окриком выбить его из равновесия.
Сергей к балке ближе всех. Сбоку наплывает, готовая вот-вот опуститься на площадку, очередная конструкция.
—Юрка!!!—полоснул отчаянный вопль снизу. Полуэктов вздрогнув, испуганно качнулся в сторону, не удержался и рухнул в пролет. В последнее мгновенье он ухитрился схватиться рукою за цепь.
Судорожно вцепившись в нее обеими руками, стиснув до боли зубы, Полуэктов раскачивался на тридцатиметровой высоте. Пальцы словно прикипели к металлу. И нет сил, чтобы разжать их и подтянуться к балке. Холодный пот струится по лицу, слепит глаза, крупными каплями скатывается за воротник.
Сергей расстегнул пояс и вскинул руки над головой. Этот жест заметила и поняла только крановщица. Тотчас же она начала разворачивать стрелу.
Внизу чернела земля. Из нее торчали железные сваи. Расплывались мутно-серые пятна щебня. Но Полуэктов видел только искаженное ужасом лицо Тамарки. Он знал, что она кричит. Жутко. Пронзительно. Страшно. И в то же время он не слышал ни звука. Вокруг звенела тягостно-томительная тишина. Чувствуя, что силы уже на исходе, он еще крепче сжал зубы и зажмурил глаза.
Прикосновение чьей-то сильной и осторожной руки вывело его из оцепенения. Не сразу Полуэктов разглядел, что рядом с ним раскачивается на тросах конструкция, а на ней, держась за стропы, стоит и тянется к нему Сергей Бойко. Дрогнула над ними стрела башенного крана, и Юрий почувствовал, как ноги его коснулись, наконец, чего-то твердого. В тот же момент Сергей крепко обхватил его поперек туловища и рывком притянул к себе.
Внизу их сразу же окружили. Юсупов, дико вращая черными, как уголь, глазами, принялся ощупывать Полуэктова. Убедившись, что тот цел и невредим и лишь раздавил стекло и циферблат часов, облегченно вздохнул.
—С благополучным приземлением…
—С таким балаганом в другой раз без головы можно остаться!—налетел на Полуэктова Зуев. На лице у Семена выступили пятна.— Позер! Трепач!
—Будет тебе. Проработать еще успеем,— осадил его Борис и протянул потупившемуся гимнасту раскрытую пачку папирос.—На, закури, рекордсмен двадцатого века…
Полуэктов весь так и вспыхнул, но папиросу взял. Когда он потянулся к огоньку, все заметили, как у него трясется побелевшая у запястья рука.
Сергей молчал. Глядя через головы ребят, он первым увидел, что к ним, запинаясь о кочки, бежит, не своя от радости, быстроглазая веснушчатая девчонка с развевающейся голубой косынкой в руке. Растолкав монтажников, она бросилась навстречу Юрию, чуть ли не плача, припала к его груди. Не стесняясь парней, горячо обняла за шею, хотела поцеловать. Но он осторожно отстранился. Ему было неловко. Смущенно проговорил, обращаясь не столько к ней, сколько к себе самому, и глядя при этом искоса на бригадира:
—Постой ты… Драть меня надо, а не обнимать…
Тамарка вдруг отпрянула от него и, откинув за спину растрепавшиеся волосы, пристально всмотрелась в Сергея, будто встретилась с ним впервые.
—А ты и вправду роскошный парень. Моряк! Не зря в тебя девки целыми бараками влюбляются.—Озорно улыбнулась, но, увидев, как нахмурился Юрий, каким-то подкошенным голосом, по одному обронила слова:— Спасибо тебе, бригадир…
Снова запрыгали перед глазами веселыми, шальными искорками веснушки. Еле оторвал Сергей от них взгляд.
—Слушать надо, когда тебе… когда тебе…— Он замялся, не зная, как выразить мысль. Его выручил Семен Зуев:
—…когда друзья тебе говорят!—чеканя слова, выпалил он в лицо Полуэктову.
Борис Шестаков скосил глаз в крохотную книжонку, только что извлеченную из-за пазухи, и провозгласил:
—Вива ла амистад!
—Ты это что—возмутился Юсупов.— Если говоришь не по-нашему, так сразу и переводи. Я же тебя по-татарски не критикую!
Но Борис уже снова углубился в самоучитель.— Да здравствует дружба —вот, что это значит,—тихо пояснил за него Сергей. И не удержался:
—На Кубе не только бороды носят, там еще и по-испански говорят.
17. Снова в пути
11 мая. Целый вечер беседовала с Колесниковым. О портрете он не слыхал ни разу. Удивительное дело: и Марченко, тот, что отыскался на Кубани, тоже ничего добавить не мог. Может быть, этот портрет совершенно не связан с десантом? Вот если бы узнать, кто на нем изображен,—тогда бы другой разговор.
13 мая. Не знаю, что происходит с Вадимом. Он по-прежнему сухо здоровается со мной, ни о чем не спрашивает. По редакции ходит сумрачный. Вчера забрал из секретариата уже подписанный редактором очерк и, говорят, всю ночь просидел над ним, переделывал заново и сокращал. Мне почему-то здорово жаль его.
Вот если бы он был хоть немного похож на Андрея или чуточку напоминал Нарожного! Ведь должно же быть в человеке что-то необыкновенное, звонкое, как весна…
15 мая. Вчера опять заглянул Колесников. Оказывается, к нему приходил Вадим. Разыскал его, начал расспрашивать. Просидели допоздна. А когда Вадим стал прощаться, Колесников возьми да и скажи: ≪А мы ведь с вами, товарищ Весенин, уже знакомы≫.—≪Не может быть. Если бы меня с вам я раньше случай столкнул, я бы обязательно очерком разразился≫.—≪Сталкивал случай,—ответил Колесников.— Писал я на ваше имя в редакцию. Просил помочь нашей бригаде пробить новый способ ускоренной сборки турбин. А вы мне тогда по телефону ответили: проблема, дескать, эта сугубо техническая, в принципе спорная, обратитесь лучше к специалистам. Дело прошлое. Сами мы тогда новинку свою отстояли≫.
Вадим долго молчал. А потом пожал Колесникову руку: ≪Что ж, будем шагать≫. Но сказал больше ни слова и простился. Вот Колесников и беспокоится теперь: не обидел ли человека? По-моему, волноваться не стоит. Вадиму такая встряска на пользу. Характер у него от природы прочный. Выдержит. А если задумается по-настоящему —совсем хорошо.
18 мая. Наконец-то Григорий прислал письмо. В Слюдянке плохо. Не подтвердилось. Краток немыслимо. Никаких подробностей. Если бы не первая строчка —≪Дорогой друг!≫,— я бы ему ответила вполне сердито. Нет! Ему ведь и так сейчас тяжело. Переживает, конечно, отчаянно.
20 мая. Добились-таки командировки. На днях выезжаю в Железногорск. Напишу репортаж ≪Огни города юности≫. И во что бы то ни стало выясню, куда тянется ниточка, которую дал мне Нарожный. В случае удачи будет продолжение очерка о ≪вечно живых≫. Правда, зацепка слабая. Никаких имен, только предположение. Мне становится страшно при мысли, что оно может не подтвердиться. До чего же, наверное, все-таки трудно быть настоящим следопытом!
Единственная надежда —на Сергея Бойко.
22 мая. Телеграмма из Ангарска. Молодец Нарожный! Всего четыре слова: ≪Есть девятая тетрадь. Григорий≫. Скорее в Железногорск! Да здравствует поиск! За тех, кто в пути!
6 июня. Репортаж давно уже напечатан, а очерк —ни с места. Ничего не получается, хоть плачь. А все из-за того, что ниточка привела прямехонько к Юрию Полуэктову. Не тот человек. Даже трудно поверить, что именно этот бородатый юноша и есть племянник героя. Тысячи ≪почему≫ возникают одно за другим. Почему Александр Самоцветов, один из самых отважных десантников, сумел украсить свою короткую жизнь ярким и памятным подвигом, хотя никто, казалось бы, не подсказывал ему правильного пути? Рос он в распавшейся семье. Ничейным сыном в школу пошел. Жил на далекой заимке у молчаливого лесника, который угрюмо молился на образа и до самой смерти хранил в стенном тайнике серебряные рубли николаевской чеканки. Только на службе, в городе Севастополе, началась по-существу у человека биография. Оборвала ее война. Ему тогда сравнялось лишь двадцать три.
Столько же сегодня и Юрию Полуэктову. Так почему же этот красивый и статный парень, с рождения познавший, что такое доброта и чуткость хороших людей, не испытавший в жизни и сотой доли невзгод Александра Самоцветова, оказался на поверку позером? Только спустился на землю —и начинает плутать, спотыкаться, будто и впрямь не знает, куда силы девать.
10 июня. Написала уже семь страниц ≪десятой тетради≫, а с очерком по-прежнему затор. Собственно говоря, с меня его никто не требует… Нет, нет, я теперь знаю: этого делать нельзя. Слишком часто я раньше соглашалась с Вадимом и легко отказывалась от головоломных тем. Надо себя пересилить. Иначе дороги нет. Одно хождение по кругу, как в тесном фойе театра.
12 июня. Неужели это правда? Вадим Весенин больше не работает в нашей редакции… Уволился совершенно внезапно. Уехал в тот же день. Куда? Неизвестно. Вот и все. Как будто ничего и не было. Осталась только записка, которую он перед отъездом на вокзал незаметно положил мне на стол. ≪Мы еще встретимся. Когда —покажет время≫.
16 июня. Наконец-то человеческое письмо от Григория. Написал из Братска. Вон куда его занесло! Боюсь себе признаться, но это, кажется, действительно так: чем дальше уезжает Нарожный от нашего города, тем чаще я вспоминаю и думаю о нем.
Григорий Нарожный.. Хорошо все-таки знать, что есть на свете такой человек. Жаль только, слишком уж до него далеко. А может быть, близко? Что ж ты молчишь, Зинаида Осадчая?
18 июня. Очевидно, я действительно не способна быть журналисткой. Этот злосчастный очерк выбил меня из колеи. А ведь была минута, когда я уже решила в душе, что вместе с Григорием мы смогли бы написать не просто серию очерков, а целую книгу. Боевую. Призывную. Нужную людям.
Замахивалась на книгу, а споткнулась на первой же непривычной теме. И все из-за этого Полуэктова. А как получилось бы здорово, окажись на его месте настоящий парень, такой, как Сережка Бойко. Ведь по идее Полуэктову —прямая дорога в большую жизнь. Он же преемник Александра Самоцветова, ему и продолжателем быть. Почему за него должны нести эстафету другие? Каждому путь открыт! И Полуэктов мог бы стать таким же героем, как черноморец Александр Самоцветов. Если бы только… Стоп! А может быть, так и начать: ≪Он мог бы героем стать…?≫ Сейчас ведь такое время, что каждый должен стремиться прожить героическую жизнь. Иначе он не настоящий человек, а так себе, человечишко, трясущийся на кляченке буден.
Ты ждешь, Полуэктов, когда тебя под руки введут в наш завтрашний день и скажут по щедрости душевной: ≪Ладно уж, пользуйся, черт с тобой!≫ А не подумал ли ты, что где-то там, у проходной, будут стоять и твой дед, подкошенный пулей на подступах к Зимнему, и ровесник твоего отца, зарубленный махновцами под Гуляй-Полем, и взорвавший себя вместе с фашистским танком родной твой дядька Александр Самоцветов? Простят ли они тебе заурядную, серенькую жизнь?
Эх, Зинаида Петровна, да это же и есть тот самый заряд, который нужен очерку!
22 июня. Сегодня я такая счастливая! Не найду даже слов. Моргунов, вопреки всем секретариатским традициям, преподнес мне огромный букет. Забежал Вершинин, рабкор с ≪Тяжмаша≫. В экскаваторном у них во время обеденного перерыва мой очерк читали вслух, и его попросили мне руку пожать. А главное, обрадовал Бойко. Позвонил в редакцию из Железногорска. Газету, говорит, рвут из рук. Просит прислать еще хотя бы парочку экземпляров. ≪Это,—смеется,—посильнее, чем удар в зубы≫. Непонятно, что он там имеет в виду, но, очевидно, и до Полуэктова дошло. ≪Теперь- то мы уж его дожмем≫,—пообещал Сергей. Дожимайте, ребята. Правильно! Надо, чтобы все сегодня были достойны вашего гимна. Как там у вас поется:
Если вышел в дорогу ты с нами,
Каждый день поднимайся на бой,
Чтоб пылал, как десантников знамя,
Факел нашей мечты над тайгой!
28 июня. Письмо от Григория! Из Самарканда. Ответил сразу, как только получил мой пакет с газетой и подробным отчетом о поездке в Железногорск. Очерк ему понравился. Поздравляет с победой. Так и написал: ≪Это, Зина, победа!≫ Оказывается, Александра Самоцветова ему нужно было найти в первую очередь.
В Самарканде у Григория тоже удача. Отыскал родных и друзей Мухтара Алиева. Выступил в школе, где когда-то учился Мухтар.
Теперь у нас уже одиннадцать тетрадей. Одиннадцать рассказов о людях героической судьбы. Но моя тетрадь требует, конечно, дополнений. Полуэктов рассказал слишком мало, а его обещание ≪подбросить еще кое-что≫ вряд ли можно принимать всерьез. Надо распутывать дальше.
И как же это хорошо, что возвращается, наконец, Григорий! Ехать он решил через Железногорск. Хочет во что бы то ни стало встретиться с Бойко и его братвой. Десятого будет в Андреевске.
18. Руки в порохе
Сережка расстроен. Сережка зол. Грамота, свернутая трубочкой, жжет ему руки. Какой же он победитель конкурса силачей, если Толька Юсупов выжал двухпудовку на шесть раз больше его! И Борис, главное, еще успокаивает: ты, мол, в средней весовой категории, а комсорг —в полутяжелой, какое же тут может быть сравнение. Утешил, называется. Как будто бы жизнь ставит перед человеком преграды в зависимости от его габаритов. Она, извините, не спрашивает, в каком вы весе выходите на помост. Ей важно другое: выдержишь или нет. И Семен еще со своей философией лезет. Выбирать, говорит, надо одно. Либо духовный размах, либо физическое совершенство. Тоже мне, профессор. На Джека Лондона еще ссылается.
Немного успокоившись, Сергей повернул назад к клубу. Мало ли что расстроен. Бежать от товарищей все-таки не годится, как-никак бригадой пришли. Только Полуэктов повертелся для виду у библиотеки и тут же исчез, как обычно. Странный он какой-то стал в последнее время. Куксится, в глаза не глядит…
Сергею вдруг показалось, что где-то рядом послышался злой окрик. Вглядевшись в темень, черной стеной подступившую со стороны леса к домам, он в следующее же мгновенье бросился туда, откуда снова донесся отрывистый сипловатый возглас. Едва не упав, споткнувшись о камень, Сергей выхватил на ходу карманный фонарь. Узкий луч прорезал темноту и осветил двух ощерившихся парней. Высокий, стриженный наголо детина грубо удерживал за руку вырывавшуюся девушку. Прыжком Сергей приблизился к ним. Направил луч прямо в лицо долговязому.
—Отпусти!
Девушка вскрикнула, рванулась в сторону. Но цепкие руки не отпускали ее. Сергей услышал злобный шепот второго хулигана:
—В нюх не хочешь?
Не обращая внимания на угрозу, изловчившись, он мигом перехватил руку стриженого и, намертво стиснув в запястье, изо всех сил рванул ее к себе. Верзила со стоном упал на колено. Девушка, освободившись, кинулась в темноту.
—Бойко!—Это напарник длинного узнал Сергея. Хулиганы сломя голову кидаются в разные стороны. Догнать бы хоть одного! Сергей пробегает несколько шагов и возвращается назад. ≪А драться, выходит, иногда все-таки нужно≫. Здесь, вроде бы, он натолкнулся на них. Ну, да. Вот и фонарь. Не разбился даже. Горит. А это что такое? Сергей поднял с земли косынку. Голубую, с тоненькой белой каемкой. Не может быть?!. Неужели это была она?..
—Тамара! Снегова!..— прокричал он в темноту.
Загоготало сонное эхо. И тотчас же совсем рядом тихо, виновато прозвучал знакомый девичий голос.
—Я здесь, бригадир… Не шуми.
—Ты здесь?! —поразился он и, не найдя слов, молча протянул косынку.
Она взяла ее в руки и, порывисто прижав к лицу, заплакала навзрыд. Сергей обнял ее, пытаясь успокоить.
—Не надо, Тамара. Зачем ты…
Она быстро подняла голову. Утерла платком глаза.
—Они тебя испугались, бригадир. Ты ведь с такими крут. А я… А мне просто стыдно стало. Как в тот раз, когда ты меня за слово соленое отчитал. В краску вогнал при всех… Да потуши ты фонарь! Вот так. До клуба проводишь?
Сергей кивнул. Они медленно спустились с насыпи. Тамара снова заговорила, все еще со слезами в голосе:
—Оттого я и побежала. Не со страху. Пуганая… Ко мне эта дрянь так и липнет. Оттого, может быть, я и злая. Когда еще на руднике жила, меня так и звали: ≪Не тронь —укусит≫. А мачеха, та еще почище величала. От нее и набралась… Да что это я. Совсем это ни к чему. Ты ведь, бригадир, меня не уважаешь…
—Сам не пойму.
—Вот как…—удивилась она.—А почему?
—Потому что… Видишь ли…—замялся Сергей.
Уже стали попадаться прохожие. Тамара, так ничего и не возразив, остановилась на перекрестке. Сергей по напряженному лицу ее сразу догадался, что ей хочется о чем-то спросить его.
—Ну, что же молчишь? Говори…
—Ты мог бы мне помочь, бригадир?.. Юрка надумал уйти из бригады…
—Странно,—пробормотал Сергей.—Гнали —просил оставить. За фокусы на высоте да за последнюю выходку совсем хотели с корабля списать. Приказ уже был готов. Едва отстояли. Поручились за него всей бригадой. А он теперь —нате вам! В другую задумал перейти?
—Уехать он отсюда хочет, насовсем. Не могу, говорит, больше. Чужой я здесь.—Тамара невесело усмехнулась.—Фотографию в газете напечатали. Вся ваша бригада. Он как увидел, даже в лице переменился. Написали, что борются за высокое звание, а мне, говорит, знакомые при встрече проходу не дают, поддевают на каждом шагу. Не за звание, мол, в вашей бригаде борются, а в основном с тобой нервы треплют. Думаешь, ему приятно? Он ведь тоже человек. А тут еще эта статья о герое, о родственнике его…
—Так что же ты хочешь?
—Не отпускайте его… Я к тебе, как к другу… С Юркой поссорилась… из-за отъезда… Оттого и убежала одна… Нельзя его отпускать…
—А почему бы вам вместе не укатить? — каким-то не своим голосом спросил Сергей, и сам испугался неожиданно пришедшей в голову мысли.
—Нет, бригадир, я со стройки теперь — никуда. Здесь только у меня и жизнь-то началась. И Юркина дорога —с вами. Здесь, а не где-нибудь, на легком перегоне. Не отпускай его. Поможешь?
—Поможем.
—Спасибо тебе, бригадир. За все…—Тамара пожала Сергею руку и улыбнулась: —Какая у тебя шершавая ладонь. Мозоли. Гляди: и крапинки впечатались в кожу, как уголь у шахтера. У моего отца руки тоже были в таких же точечках. Совсем как от пороха.
Словно что-то припоминая, Сергей сощурил радостно заблестевшие глаза.
—Давным-давно, еще в Петровске, увидел я в музее такую картину. Палачи Парижской коммуны —версальцами их называли —ищут среди рабочих тех, которые сражались на баррикадах. Подошел офицер к одному из арестованных, сжал саблю и зверем смотрит ему на ладони. Рядом —солдаты с ружьями наготове. А подпись под той картиной примерно такая: ≪На пальцах мозоли и руки в порохе —расстрелять!≫ Вот ведь катюги! Я потом все, какие только нашел, книжки о коммунарах перечитал. А для себя порешил: так надо жить на свете, чтобы всегда были пальцы в мозолях и руки в порохе. Чтобы каждому было видно: ты с теми, кто сражается на баррикадах.
—В мозолях и порохе…
Так врезался Тамарке в память этот разговор, что, размышляя потом над каждым словом Сергея, она даже как бы слышала его голос, чуть приглушенный, задумчивый и добрый. Зато никак не могла припомнить, где же они попрощались и как она добралась до клуба. А вот разговор с Юркой, которого неожиданно встретила уже у самого барака, тоже запомнился надолго. Может быть потому, что он был коротким.
—Где пропадала?
—Отсюда не видно.
—Определенно,—буркнул Юрка,—иначе бы я тебя разыскал. Весь поселок обшарил.
—Покажи-ка мне лучше руки, борода.
—Извольте, ≪Мисс Карганач≫.
—Не то.
—Что не то? Ты же не глянула даже!
—Не в порохе. Руки-то у тебя…
—Брось чудить,—взъерепенился Полуэктов.— Взрывником мне, что ли, сделаться, чтобы тебе угодить?
—Зачем взрывником. Настоящий парень
—тоже звучит что надо.
—Ничего не понимаю…—Полуэктов недоуменно пожал плечами.
Вдали за Карганач-горой прогрохотал хрипловатый гром. Где-то в тайге уже бушевала гроза.
19. Тайга шумит
На перрон станции Железногорск вышел из поезда высокий плечистый человек в черной куртке нараспашку, с небольшим чемоданчиком в руке. Прихрамывая, досадливо морщась на каждом шагу, он медленно направился к вокзалу.
Это был Григорий Нарожный. С тех пор, как его видели в Андреевске, он заметно изменился. Сильно похудел. Задумчивее, строже стал взгляд. Густой загар покрывал теперь его лицо, и от этого еще больше бросались в глаза четко обозначившиеся под смуглой кожей скулы и размашистый шрам над бровью.
Дежурный по станции, расторопный, словоохотливый старик, у которого Нарожный спросил, как добраться до стройки, участливо поинтересовался:
—Может, нездоровится с дороги-то? — И тут же предложил: —Передохнули бы уж лучше до утра. С погодой-то, вишь, какая история.
И в самом деле все предвещало ненастье. Низко опустилось над землей затянутое тяжелыми тучами небо. Порывистый ветер кружил с посвистом пыль. В воздухе стало невыносимо душно.
—Ничего, не в открытом ведь море.
—На флоте, видать, служили?
—Служил.
—Балтиец?
—Черноморец.
—А у нас тут тихоокеанцы в большинстве.
—Вот их-то мне и надо,—улыбнулся Нарожный.— Бойко —такого не знаете?
—Это почему же не знаю!—обиделся старик.—Моряцкая бригада. И катер у них, как положено, есть. Где работают, там и стоит. Такой закон заведен.
—И где, выходит, сегодня причал?
—Аккурат у главного корпуса. Деньки-то нынче горячие. Каждой минуте счет. Вот вся бригада и порешила на корпусах теперь ночевать. Сколотили времянку, в лей, и живут. И стройка под боком, и море под рукой. Пока монтаж не закончат, в поселке их и не жди. Тут уж проверено. Моряки! —Дежурный сощурился и снова предложил: —Переждали бы непогодь, а?
—Да нет уж. Я перво-наперво к морякам.
—Неужто дело такое срочное?
—Дальше некуда.
—Я ведь это к чему говорю,—ухмыльнулся железнодорожник.—Тут ветрогон один давеча подкатил. На самосвале. Расшумелся. Срочный, вишь, у него рейс. К складу ≪Взрывпрома≫. Какую-то химию противопожарную везет. Пропускайте его вне очереди. А небо чуток нахмурилось —вмиг красавец переменился. Самосвал —под навес, сам в дежурку бегом. ≪Козла≫ теперь забивает. Морского! А промежду прочим, тоже из ваших. В полоску на нем… тельняшечка…
—Добро, пошли в дежурку.
В маленькой прокуренной комнатушке было шумно. Здесь уже собралось человек десять. За столом хитроглазый, ладно скроенный парень энергично перемешивал костяшки домино. Изрядно вспотев, он уже сбросил ковбойку и теперь сидел в одной тельняшке, под которой так и ходили упругие мышцы. Чувствовалось по всему, что парень этот —хозяин положения и шутки, затейливое его балагурство нравится компании.
—Кто здесь шофер?—громко спросил Нарожный.
Игроки притихли. Стало слышно, как за окном беснуется ветер.
—Ну, предположим, я,—сузив глаза, нехотя ответил парень в тельняшке.—А дальше что?
—С каким грузом?
—Огнетушители системы ≪Опрыскиватель≫. Мечта лесника. Последнее слово химии…
— Перестаньте кривляться! —резко оборвал его Нарожный.—Где должен быть моряк, если на борту срочный груз, а на море начинается шторм?
—Позвольте,—поднялся водитель,—вы кто же, инспекция? Или, может быть, контр-адмирал в отставке?
Медленно, изо всех сил стараясь как можно мягче ступать на разболевшуюся ногу, Нарожный приблизился к столу. И хотя на его лице не дрогнула ни одна морщинка, каждый, кто был в дежурке, почувствовал тут же, нутром ощутил, какого огромного напряжения стоили ему эти несколько шагов.
—Когда мы в последний раз шли под Петровском в атаку,—глядя прямо в глаза шоферу, тихо, с расстановкой произнес Нарожный,— я был лейтенантом… гвардии лейтенантом…
—Под Петровском!.. Это там, где в десанте… В газете писали…—Лицо водителя преобразилось. Восторженно загорелись глаза: —У-у, сила! С такими бы вместе…
—Так ты ж из обоза! —холодно отрубил Нарожный.—Зачем тебе в бой?
—Из какого обоза?
—А по-твоему, отсиживаться в бурю, когда тебя ждут на стройке,—это значит воевать? Забивать ≪козла≫, когда нужно мчаться по тайге —это, выходит, бой?!
—Довольно! —ударил ладонью по столу шофер. На пол полетели костяшки. Отодвинув ногой скамью, он широко шагнул к Нарожному: —Все понятно… товарищ лейтенант! — И торопливо начал надевать ковбойку.
Лишь сейчас, сидя в кабине несущегося в тревожную ночь самосвала, Григорий почувствовал, как на него всей своей многотонной тяжестью навалилась еще небывалая усталость. А тут еще, как на зло, с ногою… Невмоготу. Ноет и даже будто бы шевелится глубоко засевший осколок.
Только не это тревожит Нарожного. Зубы сжимать умеет. Сердце сдает —вот уж тут не попишешь. Должно быть, не зря сердились врачи. Профессор, колючий такой старик, даже руки не подал на прощанье: ≪Вы, почтеннейший, медицину не уважаете. Так вам никакие лекарства не помогут≫. Дорогой профессор, наука, она, конечно, права. Да только по-разному устроены люди. Знаете ли вы, что в Слюдянке, где след оборвался, совсем уж, думал, сердцу каюк. Задыхался вконец. А отыскалась вдруг в Братске родня Ивана Кривцова —и будто новый заряд в груди!
Трудно, конечно, профессор. Трудно. Ну, а боцману нашему, бате, легче было в бою, на причалах? В упор хлестали из укрытия огнеметы. А рядом с Кривцовым раненые друзья. Стрелять еще могут. Отползти —уже не суметь. Последней гранатой разве рискнешь? Батя подкрался к укрытию, ударил наверняка. С нескольких метров. Пламя столбом! И сам загорелся, как факел. Рухнул в окоп на немцев —рвануло второй огнемет. Тело Ивана Кривцова опознать потом уже не смогли. Может, и вправду сгорел до тла…
А Мухтар Алиев… Александр Самоцветов… Художник, что написал портрет моряка, идущего на подвиг… Скажите, люди должны об этом узнать? Особенно те, которым сегодня —снова сигнал в атаку. Таким вот, как этот парнишка в ковбойке, что так лихо гонит сейчас машину навстречу упрямому ветру…
—Странный вы все-таки человек,—не выдерживает водитель.—Буря-то вон какая поднялась! Гроза того и гляди врежет. А вы хоть бы слово.
—А что, разве еще далеко?
—Далеко-то оно, может, и недалеко…— раздумчиво проговорил шофер,—да только в такую погоду… Места здесь особенные. Ветры случаются сильные. Налетают из-за горы, и начинается светопреставление. Метет, как в пустыне. Только треск стоит. Бурелому тут видимо-невидимо. Старики толкуют: это земля человеку отпор дает. Чтоб не тревожил железные клады.
Водитель резко крутанул вдруг баранку и изо всех сил нажал на тормоз. Машину круто развернуло. Лязгнули цепи. Что-то сломав на своем пути, самосвал еще немного продвинулся боком вперед и, наконец, встал поперек дороги.
—Ну, началось! —шофер с трудом распахнул дверцу и, прикрывая глаза ладонью, прыгнул в темноту.
В кабину ворвался ветер. В лицо хлестнула перемешанная с хвоей пыль. На зубах заскрипел песок.
Пересилив тягучую боль, пронзившую при первом же движении ногу, Нарожный последовал за шофером.
Им преградила дорогу рухнувшая под натиском бури сосна. Над землею торчали могучие лапистые ветви. Яростно их раскачивал ветер. А вокруг угрюмо шумела и протяжно стонала тайга.
—На корпуса прямиком не прорваться! — прокричал, наклонясь к Нарожному, водитель.— Надо пробиваться с фланга. Курс —на склад!
Фланговый рейд оказался не легче. Через полкилометра им снова перерезал дорогу завал. Уже вовсю бушевала гроза. По черному небу судорожно метались молнии. Но было по-прежнему сухо и душно.
С силой вонзая в дерево топор, Нарожный то и дело поглядывал на шофера. Парень, видимо, только сейчас сообразил, почему его так торопили с этим ≪химическим≫ рейсом. Просмоленные, как тросы, ветви. Сухая, как порох, хвоя . Дикая, неистовая гроза…
—Еще километр —и порядок!—тяжело дыша, крикнул водитель, чувствуя на себе пристальный взгляд Григория.—Тут, за поворотом, сторожка… Спуск небольшой… И сразу…— Водитель осекся.—Товарищ, вы что?! Товарищ лейтенант!..
—Ничего, брат… ты жми…—прошептал непослушными губами Нарожный, чувствуя, как разом нахлынула на него звенящая тишина и будто якорной цепью сдавило грудь,— Это, брат, сердце… Сейчас отойдет…
Он уже не слышал, как снова и снова врезался в завал топор, как выл, надрываясь, ветер и хлестали по кузову ветви, как самосвал, наконец, затормозил у небольшой сторожки, в окне которой тускло светился огонек.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
