Завод
Управитель, могущественный Шемберг, не находил себе места. Сидеть в тесной комнате, как в ловушке? Нет, лучше, пока не поздно, идти опасности навстречу, узнать, выпытать — нельзя ли схитрить, обмануть, отвести удар.
Забыв, что на нем только халат да туфли на босу ногу, Шемберг бросился к дверям.
Завод был полон огня, дыма, грохота, криков. Тяжко ухали кричные молоты, звенели мелкие проковочные молотки, ломы с грохотом крушили спекшиеся глыбы шлака, а люди голосили:
— Бей!.. Тащи крицу!.. Бей, дурень!.. Шуруй!.. Поворачивайся!
Но человеческие голоса тонули в звенящих криках терзаемого железа, которое стонало под ударами молотов, визжало под сверлами, гремело, падая на камни, шипело, урчало в утробах домен, клокотало в огневых раскаленных горнах. И даже в те короткие мгновения, когда ковка и битье прекращались, воздух продолжал еще сотрясаться эхом, отбрасываемым горами.
В одно из таких затиший Шемберг услышал совсем иные звуки,— они доносились с вала. Там чинили палисад, частоколы и ладили лафеты к пушкам. Тогда только перешел с торопливой рысцы на шаг, успокоенно вздохнул и подумал:
≪Хорошо, господа бунтовщики! Еще посмотрим, кто кого!≫.
Широкий, но низкий деревянный сарай кричной фабрики, подпертый, как колоннами, толстыми бревенчатыми столбами, был тесно заставлен пылающими горнами и кричными молотами. Здесь было темно, угарно и черно от стародавней копоти, нависшей на потолке и стенах. Эта копоть навеки въелась в людскую кожу, и ничем не отмоешь, не ототрешь ее. Маленькие слепые окна были заделаны толстыми и частыми тюремными решетками, и только сквозь дырявую крышу смотрелось в дымный, черный сарай голубое чистое небо.
В кричной урчали горны, завывали меха, молоты долбили крицу, и искры, золотыми осами взлетев к потолку, падали на людей. Работные хрипло дышали от напряжения и надсады, пот обильно струился по их худым телам, пропитывая рубахи.
— Эй!.. Берегись! Ожгу!— раздался сзади Шемберга чей-то крик, и чьи-то руки бесцеремонно толкнули его в спину.
Он испуганно отскочил в сторону. Трое рабочих с грохотом прокатили мимо него тачку, а на тачке лежала крица, огромная железная болванка, раскаленная докрасна, покрытая ослепительно сверкающими, белыми, как рис, крупинками окалин. Крица обдала Шемберга искрами, ярким светом и жгучим жаром.
Тачку подкатили к наковальне, работные клещами и крючьями подняли крицу и положили ее на наковальню.
— Бей, не жалей!— крикнул один из работных, видимо старший.
Огромный молот, насаженный на длинное бревно, приподнялся угрожающе и рухнул на крицу. Весь сарай дрогнул от этого удара. Мириады искр брызнули из-под молота. И снова он обрушился на крицу, выжимая из металла, точно горячий сок, струи искр.
Где-то рядом за стеной шумело и плескалось вододействующее колесо, и поднимаемый им молот настойчиво, как дятел, долбил крицу. Под его ударами ноздреватая губчатая масса, освобождаясь от шлака, превращалась в плотный и звонкий железный брус.
— Стой, будя!— крикнул старший.
Молот вознесся кверху и замер под закопченным потолком.
— Почему остановка?— крикнул раздраженно Шемберг.— Работать надо!
— Перемежка нужна,— хмуро ответил старший.— Молот раскалился, испортиться может. Остыть ему надо.
И, посмотрев искоса, по-волчьи на управителя, добавил:
— Молоту остыть надо, а нашему брату остыть не дают.
Старший был точно вылит из железа, до того прокалилось его тело от постоянного соседства с огнем. Он был в одной рубахе нараспашку, и по его черной от копоти груди струился пот. Волосы у него были бесцветные, спаленные, глаза подслеповатые и потухшие от жара, но мускулы богатырские. Он резко выделялся среди остальных работных, худых, как скелеты.
— Чумак, спроси у барина, скоро ли мы из заводской каторги вырвемся? — крикнул кто-то.
Работные тесно обступили управителя. Воспаленные их глаза сухо горели злобой. Шемберг молча повернулся и пошел к дверям. Тогда за спиной его раздался грохот. Ему показалось, что крыша обрушилась на голову. Он остановился, побледнев, прижав руки к сердцу. А когда оглянулся, увидел, что по кричной плывет огненный туман искр. К потолку со скрипом поднимался молот, готовясь к новому удару…
Выйдя из кричной, Шемберг направился было к дому, но раздумал и повернул к домнам. Хотелось увериться до конца, что гроза неотвратима.
Домны встретили его едким, кусающим за горло серным угаром. Столетние, черные, они тяжко хрипели, глотая воздух и сотни пудов руды и угля. И переплавленная руда, превратившись в чугунное тесто, глухо урчала в их каменных желудках.
У подножья домен были вкопаны в землю огромные дубовые чаны, наполненные формовочной землей. В эти чаны ставились пушечные формы. В обе стороны от чанов уходили узкие канавки, тоже из формовочной земли, с ямками, вдавленными в землю на равном расстоянии друг от друга.
Сюда хлынет расплавленный чугун и, остыв, превратится сразу в несколько пушек и двести ядер к ним.
Но хлынет ли?
С тыльной стороны домен, тоже у их подножий, были прилажены громадные, в три человеческих роста кожаные меха. От тяжести падающей через плотину воды вращались колеса, двигались вперед и назад рычаги, раздувались меха и через два железных сопла вдували воздух в каменные легкие домны.
Но стоит взбунтовавшимся работным разъединить рычаги и колеса, как меха остановятся и домны начнут остывать. Осядут в горнах ≪козлы≫ — глыбища в сотни пудов. И придется много недель сотнями рук пробивать толстый каменный кожух домны и ломать, раскалывать, выбрасывать по частям спекшегося ≪козла≫.
А может быть и хуже. Взбешенные работные разнесут чан с формовочной землей и выпустят расплавленный чугун прямо на землю. Но об этом страшно было и подумать!
К вершинам домен вел крутой земляной накат, устланный бревнами. Тощий конь, надрываясь, тащил по накату телегу, груженную углем. Выкатив от усилия дрожащие белки глаз, конь судорожно перебирал ногами по бревнам наката. Возчик и двое доменных помогали животине, но телега не двигалась с места. Тогда подбежал к ним до сих пор стоявший в стороне широкоплечий и беловолосый парень с лицом, так измазанном сажей, что на нем видны были только глаза, горевшие холодным синим пламенем. Он уперся в телегу сзади плечом, и она медленно вползла на вершину домны.
Здесь работные-засыпки, обутые в лапти с деревянной подошвой, пересыпали уголь в ручные тачки и подкатили их к железной заслонке в крыше домны.
— Отчиняй колошник!— крикнул доменный мастер.
Один из работных уцепился длинной кочергой за кольцо заслонки и со страшным напряжением сдвинул ее. Из колошника, как из пушки при выстреле, вылетели клубы зеленого дыма и длинные языки пламени.
На колошник страшно было смотреть. Вырывавшиеся из него языки пламени свивались в огненный столб, вершина которого упиралась, казалось, в облака. Но работные один за другим подкатывали тачки, опрокидывали в колошник уголь и отбегали поспешно назад.
Последний из них, низкорослый, хилый со впалой чахоточной грудью мужичок, подкатив тачку, остановился и зашатался. В лицо ему ударил клуб дыма. Он закрыл лицо руками и начал медленно валиться вперед, в колошник. Работные испуганно вскрикнули и бросились на помощь. Но их опередил все тот же беловолосый и синеглазый парень. Он схватил работного за руку и так дернул назад, что упал вместе с ним.
— Засыпай! Поворачивайся!— заревел мастер.
Беловолосый вскочил и, легко подняв тяжелую тачку, опрокинул ее в колошник. Заслонку снова задвинули. Работные, отхаркиваясь и отплевываясь, отошли к новому возу с рудой, поднявшемуся на вершину домны.
Чахоточный не тронулся с места. Он сидел на тачке и, завернув подол длинной рубахи, вытирал катившиеся из глаз слезы. Беловолосый подошел и сел рядом.
—Тяжело, дядя?
—Утроба ненасытная, чтоб ее разорвало!— хрипло, с ненавистью сказал чахоточный.
Беловолосый понял.
—Утроба у домнушки ненажорная, верно говоришь, дядя. По десятку телег руды да по два десятка телег угля зараз жрет. А как мы распорем ей брюхо, так выпустит она нам столь чугуна, что сразу отольем три пушки да еще и ядра к ним.
—А на кой ляд мне те пушки и ядра?— Чахоточный скривился.—Пушки не сухари, в рот не положишь.
Беловолосый подался ближе к чахоточному и сказал тихо:
—Забыл, Сеня, что тебе Хлопуша говорил? С чем же ты, Сеня, против бар да заводчиков пойдешь? С голым кулаком?
Семен Хват отшатнулся, потом наклонился, всматриваясь в перемазанное лицо беловолосого.
—Пашка! Неужто и тебя схватили? Вот горе-то. И тоже на проклятую домну робить послали? А для чо у тебя рожа в саже устряпана?
—Коли бы я им попался, висеть бы мне на глаголем. Для того и рожу сажей вымазал чтобы раньше времени не схватили.
—Чего же ты сам к медведю в берлогу лезешь?— Хват забеспокоился и вдруг поспешно соскочил с тачки.—Слышь, друг, а ведь нас Петька Толоконников приказчику выдал. Я своими ушами слышал.
—Вон оно что!—изумился Жженый.—Ну, ин ладно!
Доменный мастер увидел вдруг за спинами Хвата и Жженого поднявшегся на домну Шемберга. Наливаясь гневно кровью, мастер заорал:
—Эй, вы! От работы бегаете? Даром господский хлеб жрете? Марш к тачкам!
—Не ори, дикошарый,—спокойно ответил Павел.—Чего больного человека понуждаешь? Видишь ведь, он кровью блюет. Все барский хлеб бережешь, подхалюзник управительский.
Мастер стиснул кулаки и двинулся на Павла.
—Я тебя счас так жогну, чертова рвань, что ты отсюда кубарем скатишься!
Но, к удивлению его, этот чумазый работный не бросился бежать, не отступил даже, а, наоборот, пошел навстречу. И, остановившись в двух шагах от мастера, сказал по-прежнему тихо, но с угрозой:
—Годи, господин мастер, иное запоешь, как подвесим тебя на кочерге над колошником. Будешь, как окорок, коптиться. А чтоб не скучно тебе было, рядом приказчика да немца-управителя подвесим. Грейтесь за компанию!
Мастер посмотрел растерянно на Шемберга. Жженый перехватил его взгляд и оглянулся. Увидав управителя, попятился было, но вдруг засмеялся и сказал хоть и покорно, но со скрытой издевкой:
—Ну что ж, господин немец, твоя взяла. Скричи солдат и в подвал волоки.
—Кто ты?—отрывисто спросил Шемберг.
—Жигарь с заводских куреней,—быстро ответил Жженый.—Послан к тебе, господин управитель, выборным от всех наших куреней, с жалобой…
Шемберг резко повернулся и, подобрав брезгливо полы халата, начал спускаться с домны, спотыкаясь о бревна, иссеченные конскими подковами, усыпанные шлаком и углем.
Вышка
Грязные бревна доменного наката помнились Шембергу. когда поднимался он по крутым ступеням на вышку господского дома. Его душили бессильная злоба, страх и унижение, которые испытал, уходя с домны. И если там, наверху, на вышке, он не увидит то, за что, казалось бы, готов был отдать десять лет жизни, унижение не будет отомщено.
А впрочем, черт с ним, с унижением! Важнее другое. Мало ли унижений пришлось испытать ему, обедневшему саксонскому дворянину, из нужды взявшемуся за грязное и тяжелое горное дело? Окончив с грехом пополам в родной Саксонии знаменитую Фрейбергскую горную академию, молодой избалованный дворянчик-рудознатец в поисках быстрого обогащения очутился в этой варварской стране, в этих диких Гиперборейских горах.
Ему говорили, что здесь драгоценные камни лопатами гребут, и он согласился стать управителем горного железоделательного завода в Уральских горах. Драгоценные камни здесь лопатами не гребли, хотя и попадались они нередко, но ему посчастливилось напасть на, рассыпное золото, и немало уже золотого песка, самородков прилипло к рукам потомка обнищавших саксонских рыцарей. Владелец завода, граф Чернышев, сидит безвыездно в столице и заводом интересуется мало, Шемберг здесь царь и бог, контроля над ним никакого, и, конечно, он свой карман не забывает. И черт с ним, с унижением, лишь бы его не убили эти взбунтовавшиеся рабы, лишь бы не лишиться теплого и выгодного управительского места…
На площадке вышки, огороженной резными перильцами, он остановился. В дальнем углу, на массивной подставке, высилась большая зрительная труба, к окуляру которой, услышав шаги Шемберга, торопливо припал глазом Агапыч. Труба была направлена на Верхне-Яицкий тракт.
Шемберг повел красными от бессонницы, словно опаленными глазами. С вышки окрестность была видна верст на сорок в окружности. Громады уральских кряжей уходили вдаль валами, словно окаменевшие волны океана. Между ними разбросала извилистые рукава, как глинки громадных сабель, река Белая,—то вырываясь на просторную пойму, то снова пропадая в глубинах горных ущелий и логов. А через эти кряжи, поднимаясь к перевалам, спускаясь в долины, стлался серый половик Верхне-Яицкого тракта.
Эта деревня колодничья, сиротская и гулевая дорожка, перекинувшись через уральские хребты, одним концом, через Верхне-Яицкую крепость ушла в глубь необъятной Сибири, а другим— метнулась на Оренбург, в оренбургские степи. Там, в степных ковыльных просторах, ревела гроза, там простой донской казак, вчера еще нищенски скитавшийся по казачьим уметам на Яике-реке, сегодня именем мертвого Петра потрясал империей, рубил на сосновой плахе пудреные дворянские головы и атаками киргизских и башкирских орд покорял и обращал в развалины императорские крепости.
Шемберг оттолкнулся от перил и подошел к Агапычу.
—Ну, как? Нет?
Приказчик оторвался от трубы и ответил безнадежно:
—Нету ничего, батюшка Карл Карлыч, ничего не видать.
Шемберг направил сбившуюся трубу снова на тракт и припал к окуляру. Увидел близко близко уродливые изломы скал, зелено-бурую щетину лесов и красноватый щебень тракта.
Но и горы и тракт были пусты. По тракту лениво тянулся чей-то обоз да чернело несколько пешеходов, а в горах, где-то очень далеко, горел невидимый костер, и голубой дым длинной волнистой пеленой стлался над вершинами леса.
Шемберг яростно стукнул кулаком по перилам и, посмотрев вниз, на шихтплац, увидел, как к домнам начали собираться кучки людей. Управитель не выдержал и забегал по площадке. И вдруг остановился, затих, стиснув ладонями виски: на шихтплаце зазвонил обеденный колокол…
Обезумевшими глазами смотрел Шемберг вниз, на литейный двор. Там уже тяжело колыхалась громадная толпа. А с дальних плотин, с дальних фабрик все еще бежали вереницы работных. Наверх, на вышку, долетали крики, гневные и ликующие:
—Работу кончай!.. Не бойсь!..
—С праздником, братцы!..
—Ноне наш праздник!..
—Довольно бары попраздновали!..
—Управителя сюда!.. В петлю его!..
—Выходи, чертов немец!.. На расправу…
Шемберг что-то зашептал побелевшими трясущимися губами.
—Едут! Ей-богу, едут!—вдруг отчаянно взвизгнул Агапыч.—Они! Спасители наши едут!
—Кто?.. Что?..—ошалело переспросил Шемберг.
И, поняв, ринулся к трубе, плечом оттолкнув приказчика. Горы, тайга, река плясали в окуляре. Наконец он увидел: верстах в десяти от завода, там, где тракт вынырнул из леса, чернела плотная движущаяся масса, изредка вспыхивавшая металлически-блестящими искрами. Приладив окуляр по глазу, Шемберг разглядел отдельные фигурки гусар и даже стальные сабельные ножны, на которых искрилось солнце. Пыль волчьим хвостом стлалась за отрядом.
—Слава богу! Это они!—Шемберг поднял голову от трубы и сразу стал прежним управителем, строгим и важным.
—Господин Агапыч, поезжайте к ним навстречу и проводите к главным воротам.
—Слушаюсь, батюшка,—прошептал Агапыч и рванулся бежать.
—Стоять! Слушать до конца! Не суетиться без толку,—загремел Шемберг.—Вы, оказывается, большой трус, сударь! Итак… Проводите отряд до главных ворот и следите за мной. А как я махну платком —пускайте их на шихтплац. Все! Теперь идите.
Агапыч загрохотал вниз по лестнице, а за ним медленно начал спускаться и Шемберг. Внизу, в комнатах, его встретил дрожащий, перепуганный камердинер-немец.
—Ваша милость,—сказал он по-немецки,— люди требуют вас немедленно к себе. Но я умоляю вас спрятаться. Эти азиаты взбунтовались, они убьют вас.
—Ничего, Фриц,—успокоил Шемберг,—мы сейчас обрубим те руки, которые хотят нас убить. Дайте мне одеться.
Управитель сбросил халат, скинул туфли и, стоя среди комнаты в одном белье, глубоко задумался. Какая-то тайная мысль вызвала ядовитую улыбку на его губах.
—Послушайте, Фриц,—обратился он к камердинеру.— Дайте мне тот самый костюм, в котором я представлялся нашему всемилостивейшему повелителю, королю Саксонии. И не торопитесь, прошу вас. Не на куртаг собираемся. Эта чернь, если я ей нужен, подождет.
Камердинер пожал плечами и подал управителю камзол из алого бархата, такие же панталоны из золотистой французской парчи. На ноги Шемберг надел шелковые чулки и туфли с высокими красными каблуками и большими серебряными пряжками. Густо напудренный парик с длинной косой, кружевные манжеты, такое же жабо и лорнет на широкой ленте дополняли его щегольский костюм. Полюбовавшись на себя в зеркало, Шемберг двинулся к выходу в сопровождении камердинера, несшего за ним серебряную табакерку, платок и длинную трость.
Со стороны можно было подумать, что Шемберг действительно направляется на прием к высочайшим особам. Взяв из рук удивленного камердинера трость, он не спеша, гордо и спокойно пошел к двери, за которой бушевали сотни разъяренных голосов.
Завороха
Шихтплац, словно низкий берег в половодье, затопили толпы работных и мастеровых людей. И среди этого буйного разлива двухэтажный, обшитый раскрашенными под кирпич досками господский дом казался угрюмым островом, не признающим весеннего буйства. Все двери господского дома были на запоре, а окна прикрыты толстыми дубовыми ставнями. От таких ставен любой камень отлетит, а пуля застрянет.
Вокруг дома сидела, стояла, перебегала, разговаривала, кричала многострадальная, терпеливая, покорная, а теперь хмельная от радости заводчина. Здесь были все те, кто копал в шахтах руду, кто выплавлял из руды чугун, кто ковал железо, отливал пушки, ядра и кандалы на собственные руки, кто рубил лес, жег уголье, кто плотничал, столярничал, слесарничал, кузнечил, молол муку, извозничал —все те, кем жил завод.
Здесь были ровщики-рудокопы с землистыми лицами и цинготными деснами, кричные рабочие с запеченными на вечном жару лицами, в которые на всю жизнь въелась сажа, зеленолицые, беспрерывно кашляющие доменщики, литейщики в кожаных фартуках-защитках, жигари-углежоги, плотинные рабочие. И даже мальчишки-заслонщики, поднимавшие заслонки у кричных горнов, радуясь неожиданному празднику, весело ныряли между взрослыми и щебетали по-воробьиному. Чердынские мужики держались особняком, в сторонке, около своего вожака Семена Хвата. Чердынцы явились на шихтплац с телегами. Они надеялись получить сегодня же ≪вольный царский указ≫ и тотчас двинуться восвояси, к родным избам и пашням. Здесь были все, кто понял, наконец, что только дружная и смелая заваруха, бунт всем миром против дворян-помещиков и горных заводчиков даст им долгожданную волю.
У парадного крыльца господского дома собралась небольшая кучка людей в обшитых галунами и позументами ≪жалованных≫ кафтанах, в сапогах. Люди эти не буйствовали, не кричали, даже не разговаривали —стояли молча, опустив глаза в землю. Это были ≪мастеровые чины≫ — заводские мастера, нарядчики, уставщики, надзиратели. Все они вышли из простых работных, большинство из них втайне сочувствовало бунтовщикам, но, боясь потерять свое привилегированное положение, свою относительно сытую жизнь, открыто к бунту не пристали.
А работные, теряя терпение, начали уже швырять камнями и кусками шлака в окна господского дома. Ребятишки-заслонщики барабанили палками в ставни нижнего этажа. Крики с каждым мигом становились озлобленнее:
—Управителя давай!..
—Выходи, немец, на беседу!..
—Агапыча, миропродавца поганого, захвати!..
—Спрятался, скобленое рыло!..
Общий крик и шум прорезал вдруг одинокий, веселый и озорной вопль:
—Робя-я!.. Вали к управителю в гости!.. Вали-и!..
И, послушная этому веселому крику, толпа ринулась к парадному крыльцу. Но в это время открылась дверь, и Шемберг шагнул через порог, навстречу бегущей к нему толпе. Его парчовый кафтан нестерпимо сверкал на солнце. И, пораженная, даже испуганная этим невиданным сверканьем, толпа остановилась и смолкла. Стало так тихо, что слышно было, как на дальнем конце шихтплаца гудят домны. Шемберг, приготовившийся к чему угодно, только не к этой мертвой тишине, не выдержал и попятился.
Но вот работные сначала заговорили злобно, негодующе, а потом новый взрыв криков взлетел над литейным двором. Гул толпы прорезывали отдельные выкрики, и казалось, что на них, как нитка на веретено, накручивался общий рев. Шемберг, наконец, разобрал, что эти выкрики относились к нему.
—Ишь, вырядился, чертова кукла!..
—Словно поп на пасху!..
—Трутням праздник и по будням!..
—Гляди-и, палка с золотой маковкой!..
—Нахамал богатства нашими горбами!..
—В петлю его, жеребца, на сук!..
Шемберг поднял руку, показывая, что он хочет говорить. Гул постепенно начал стихать и вскоре замер.
—Кто хотел меня видеть? Пример?—звонко и вызывающе крикнул Шемберг.—Вот я! Ну?
По толпе пробежала короткая судорога. Она началась в центре и приближалась к передним рядам. Чувствовалось, что кто-то пробивается сквозь толпу к крыльцу. Вот зашевелились передние ряды, расступились, и кто-то, весь черный от сажи, сквозь которую выступали только веки, губы и глаза, выбравшись из толпы, быстрыми шагами направился к крыльцу. Камердинер Фриц взглянул на вымазанное сажей лицо подходившего, тихо ахнул и юркнул испуганно за спину управителя. Шемберг, поколебавшись минуту, остался на месте. Работные молчали.
Вымазанный сажей человек подошел к крыльцу и, поставив ногу на нижнюю ступеньку, взглянул на управителя дерзкими синими глазами.
—Кто, пытаешь, тебя видеть хотел? А хоть бы и я!
—Кто ты?—Шемберг надменно посмотрел на него в лорнет.
—Второй раз меня спрашизаешь, кто я,—откровенно издевался подошедший.
—Вспомнил!—нехорошо засмеялся управитель.— Это там, на домне… Ты выборный, с жалобой пришел от заводских жигарей…
—От всей работных людей! От всего, значит, мира!—перебил управителя чумазый, обводя рукой молчавшую толпу работных.—А коль взаправду хочешь знать, кто я есть, изволь. Павлом Жженым зовусь, из литейщиков буду.
—A-а, ты и есть Жженый!—Управитель всматривался в него с недобрым любопытством.— Чего же ты хочешь? Пример?
—Немалого хочу!—Жженый насмешливо тряхнул льняными волосами.—Вот что, барин, довольно лясы точить. Батюшка, наш пресветлый государь, тебе повелевает, коль не хочешь ты в петле качаться, покорись волей и завод ему отдай.
—Какой государь?—надменно спросил Шемберг.
— Довольно аркаться, барин!—раздраженно ответил Жженый.—Будто не знаешь, какой государь. Обыкновенный —Петр Федорович, анпиратор.
Шемберг выпрямился и, молитвенно закатив глаза, сказал:
—Ее величество императрикс Катрин Алексеевна— вот кто ваша государыня. А холопский царь Петр есть самозванец, бродяга и вор!
—Иди ты к лешему!—крикнул Жженый и поднялся угрожающе еще на одну ступеньку.— А если ты, пес, нашего холопского царя признавать не хочешь, то разговор у нас с тобой иной будет!
Кружевное жабо запрыгало на груди Шемберга от его неистового крика:
—Молчать, раб, холоп! Запорю!
—Кнутобойничать ты мастер, знаю,—спокойно ответил Жженый.—Пороть меня хочешь? Так не удастся нынче тебе это. И кому еще бог поможет…
Все выпитое за эти дни вино словно впервые подействовало на Шемберга. Он размахнулся и ударил Жженого по голове золотым набалдашником своей трости.
—Под караул!.. В кандалы!., В Сибирь!..
Ошеломленный ударом, Жженый упал на руки стоявших рядом ≪мастеровых чинов≫. Доменный мастер вывернул за спину Павловы руки. Жженый сопротивлялся слабо.
—Выручай Пашку!—заревели работные.— Бей управителя!.. Вяжи мастеров!.. Ура-а!..
Работные бегом ринулись к крыльцу. Шемберг выхватил из кармана платок и, подняв его высоко над головой, трижды взмахнул им.
Передние ряды уже добежали до крыльца. Шемберг на миг закрыл глаза. Страшна была эта неотвратимо несущаяся лавина полуголых, черных от копоти людей. Ступени крыльца загудели под многими десятками ног. Рядом с собой увидел управитель воспаленные глаза, изнуренные лица. Запахи пота, грязного тела, лука, ржаного хлеба ударили в ноздри, и голова его закружилась. Десятки рук протянулись к парчовому управительскому кафтану, и одна рука в багровых ожогах и глубоких царапинах вцепилась в подол. Тогда Шемберг, не помня себя, ударил еще раз. Кто-то болезненно вскрикнул, толпа подхватила этот крик, затрещали сломанные перильца крыльца…
В это время с грохотом распахнулись ворота, и на шихтплац въехал на взмыленных лошадях эскадрон гусар.
Толпа на мгновенье замерла, а затем отхлынула от крыльца обратно к домнам и сгрудилась у их подножий, около чанов с пушечными формами. Шемберг улыбался, хотя и бледный с перепугу, но торжествующий, и незаметно поправлял сбившийся в свалке парик.
Снова тихо стало на литейном дворе. Замерли обе стороны. Лишь одна гусарская лошадка звонко фыркала и трясла головой, звеня удилами. Но гусар, как будто испуганный, что она нарушает тишину, сердито дернул поводьями, и лошадь стихла.
Офицер отряда спрыгнул с лошади и, неуверенно переставляя затекшие от долгой езды ноги, поднялся на крыльцо. Приложив руку к шапке, представился:
—Секунд-ротмистр Повидла. По приказанию коменданта Верх-Яицкой фортеции полковника Ступишина прибыл в ваше распоряжение.
—Благодарю вас, господин офицер!—Шемберг горячо потряс его руку.—Вы прибыли вовремя. Еще бы одна минута, и мне, как говорит русская пословица, капут был. Видите?—Широким жестом он обвел угрюмо молчавших работных.
Офицер повернулся к работным, откашлялся, сплюнул и закричал:
—Эй, холопы, сейчас же выдать зачинщиков! А ежели вы, воры и шельмецы, ждете к себе Пугачева и припасаете для его злодейских шаек кормы и припасы воинские, то буду я вас вешать за шею и за ребра, пытать крепко, а также уши и носы обрежу!
—Легче, барин, пуп надорвешь!—насмешливо и громко ответил Жженый.
—Покоритесь, холопы!—крикнул офицер, стукнув ножнами сабли о ступени крыльца.
—Сам царицын холоп!—смело ответили ему из толпы.
Над головами работных замелькали колья, дубины, кузнечные кувалды, рудодробильные балды и большие куски руды.
—В колья их!..
—Волим за царя Петра!..
—За вечные вольности!..
—Бей царицыных холопов!..
Толпа тяжело колыхнулась, шихтплац загудел, застонал. Люди ринулись на гусарские ряды, наклонив головы, как разъяренные быки.
Срывающимся голосом офицер крикнул команду. Взлетели к плечам гусарские карабины, и грохот залпа покрыл топот и крики бегущей толпы. В передних рядах несколько человек упало. Задние набежали на них, остановились в нерешительности и, повернув назад, снова отхлынули к домнам. Шемберг облегченно вздохнул. Гусары поспешно перезаряжали карабины. Секунд-ротмистр Повидла бежал к своему отряду, на бегу командуя:
—К бою!.. Са-абли вон!..
Взблеснули на солнце выхваченные из ножен кривые сабли.
Жженый был в первых рядах нападающих и теперь, при отступлении, оказался последним. Сердце его жгли злоба и стыд поражения. Он не спеша, шагом, из презрения к врагу даже не оборачиваясь, подходил к домнам, где кричали, спорили работные. Они указывали испуганно руками и дубинками в сторону гусар. Тогда только Павел обернулся.
Он понял: сейчас гусары бросятся на столпившихся у домен работных, и начнется безжалостная рубка. Десятку-другому вооруженных дубинами и кувалдами работных не отбиться. Остальные работные совсем безоружны. И бежать некуда. Работные, отступив к домнам, попали в ловушку: спереди гусары, сзади высокая стена плотины. Перебьют их здесь, как крыс. А среди толпы немало ребятишек-заслонщиков. Пожалеют ли царицыны солдаты детишек? В драке кто же разбирается? Что же делать?
—Домну на выпуск!.. Бей летку! —крикнул Павел.
Работные тотчас поняли Павла. Чумак и еще двое схватили длинный горновой лом, остальные дубинами, кувалдами и просто голыми руками начали ломать, разрушать дубовые чаны с пушечными формами, литейные канавы и вдавленные в землю формы для ядер. Чумак скомандовал, и работные ударили ломом в нижнюю ступеньку домны, где была летка, замазанная огнеупорной глиной. Но в спешке или с непривычки промахнулись.
—Брось! Дай мне.
Жженый недаром был старшим горновым. Тяжелый лом длиною в два человеческих роста привычно и ровно лег в ладони Павла. Ни один конец его не перевешивал. Жженый попятился и с разбегу ударил ломом в летку. Тотчас на месте удара глина засияла светло-оранжевыми бликами. Павел ударил еще и еще. Глина порозовела, потом вспыхнула алым жаром.
—В атаку-у!.. Марш-марш! —послышался голос ротмистра, и эскадрон, сверкнув саблями, послушно сорвался с места.
Вытянутые в галопе шеи гусарских лошадей, их прижатые назад уши, выкаченные глаза и обветренные мрачные лица гусар были, казалось, совсем рядом, когда Павел ударил в четвертый раз и, бросив лом, побежал в сторону. Работные тоже бросились врассыпную. И только одни гусары видели, как летка выстрелила снопом огня, вслед за которым хлынула струя тяжелого пламени. Раскаленный чугун, гневно урча, поплыл из летки и, не найдя форм, бросился на сырую землю и пошел грохотать взрывами, разбрасывая далеко по сторонам огненные струи и брызги.
Гусарские лошади вскинулись на дыбы, повернулись и помчались обратно к воротам. Всадники нахлестывали их, с ужасом оглядываясь на тяжело плывущую за ними огненную смерть. В воротах произошла короткая заминка. Перепуганные лошади кусались и били задом, а затем шихтплац опустел. В освободившиеся ворота бросились работные, но большинство из них побежало к частоколу и, помогая друг другу, благополучно перелезло через него.
Жженый бежал одним из последних. Пробегая мимо подожженного расплавленным чугуном склада, Павел споткнулся о камень и, не удержавшись, повалился на землю. Падая, он увидел человека, метнувшегося навстречу из-за горящего амбара, затем близко грохнул выстрел, и что-то тяжелое упало ему на спину. Все это следовало одно за другим так быстро, что Павел не понял сути происшедшего. Осторожно выполз из-под навалившейся на него тяжести и увидел сутулую спину человека, убегавшего в сторону господского дома. Человек этот размахивал длинным, еще дымившимся пистолетом.
Ничего не понимая, Павел огляделся и увидел лежащего на земле Семена Хвата. Чердынский мужичок зажимал ладонями простреленный бок, дергаясь в предсмертной икоте. Жалость затопила сердце Жженого.
—Сеня, голубь, как же это ты, а? —ласково и грустно спрашивал он, будто укоряя приятеля за какую-то ошибку.
Семен открыл глаза, увидел Павла, и бледные губы его задрожали в слабой улыбке.
—Павлуха,—еле слышно прошептал он,— это Петька Толоконников… И теперь он… предатель… хотел в тебя, а я… я…
Семен задрожал мелкой дрожью, как в ознобе, и вдруг сразу стих, раскинув отяжелевшие руки.
Павел поднялся с коленей и, словно убеждая сам себя, сказал громко:
—Запомню! Все запомню!
Зарево
Минуло три недели.
Все это время гусары квартировали на заводе. И пока они находились рядом, Шемберг особенно не волновался. Он готов был мириться и с обществом хамоватого секунд-ротмистра Повидлы, лишь бы тот подольше задержался здесь. Шемберг всячески ублажал офицера, поил дорогими заморскими винами, припрятанными на случай приезда его сиятельства графа, а нынче вечером даже обещал подарить фамильные двуствольные пистолеты строгой отделки с единственным украшением —курками в виде крылатых китайских драконов. Подарить… за поимку Хлопуши и Жженого, по пистолету за голову. Но секунд-ротмистр не согласился.
—Нет,—сказал он.—Ну его к бесу, Хлопушу! Два раза ведь пытались ловить его, а он меж пальцев уходит. Скользкий, что налим. Опять даром горы облазишь да все ваши камни беками пересчитаешь. Хлопушу ловить, что по воде плетью бить. Только себя забрызгаешь.
—Но пока Хлопуша и Жженый близко, спокойным быть нельзя. Тем более я знаю, где они могут скрываться,—подзадоривал управитель.— Вам и слава, и пистолеты в придачу.
—Нет.—Ротмистр упрямо покачал головой.— Пистолетики, конечно, хороши. Однако опять без пользы измучишь людей, да казенную амуницию порвешь. И чего вы напрасно беспокоитесь? Три недели прошло после усмирения бунта…
Шемберг пожал плечами. Усмирение бунта! А какой толк от этого усмирения? Работные, правда, притихли, но на завод не идут. Сидят себе по избам. А пошлешь за ними нарядчиков —в горы, в лес убегают. Это тот же бунт, только тихий, без оружия…
Ночью Шемберг проснулся от странного звука, похожего на отдаленный тихий звон колокольчиков. Неожиданный и непонятный страх перехватил горло. Крикнул сдавленным, хриплым голосом:
—Кто здесь?
—Это я, ваша милость,—ответил из-за двери спальни камердинер.—Тревожные вести!
Шемберг нашарил в темноте туфли, надел халат и отпер дверь. Вместе с камердинером, внесшим зажженный канделябр, в спальню проскользнул Агапыч. Он был в своем долгополом кафтане, наглухо застегнутом, и в валенках. В руках он держал громадную связку ключей, пропустив их кольцо на руку до локтя. Тихий перезвон ключей, видимо, и разбудил управителя.— Зачем беспокоили среди ночи? —строго спросил он.
Агапыч, не отвечая, молча подошел к окну и отдернул занавеси.
—А вот зачем! Сами изволите видеть.
Шемберг подошел к окну и вздрогнул. Небо было залито нежно-розовым заревом.
—Что это? —шепотом спросил потрясенный Шемберг.
—Пугач! —сурово и коротко ответил Агапыч.— И до нас добрался. Надо думать, это Хлопуша орудует.
—Почему ты так думаешь? Может быть, просто пожар. Где горит?
—Сосед наш, Источенский завод горит,— по-прежнему хмуро отвечал Агапыч.—И баталия, видимо, там идет немалая. Набат слышен, из ружей палят.
Шемберг схватил канделябр и бросился из спальни. Видно было, как он несся по комнатам—развевались полы халата, а пламя свечей коптящими языками стлалось над его головой. Он добежал до лестницы на вышку и скачками, через несколько ступеней, ринулся наверх. Агалыч всплеснул руками и шариком поторопился за управителем.
Ветер, свистевший в столбах вышки, загасил свечи. От этого еще чернее показалась ночь и еще ярче заполыхало зарево. Еле слышно долетали звуки набата, словно стая медных птиц неслась с криками под багрово-черным небом.
Покрывая тревожный набат, над горами гулко охнул пушечный выстрел. Эхо звонко раскатилось по Белой. Воронье сорвалось с гнезд и с оглушительным карканьем закрутилось над домом. Словно догоняя первый выстрел, покатился гул второго. За спиной Шемберга Агапыч шептал:
—Его гонят, или он по заводу бьет?
Управитель не ответил. Вцепившись в перила, не отрываясь, смотрел на зарево.
По тракту бешеной дробью рассыпался стук копыт лошади, мчавшейся галопом. Шемберг прислушался. Всадник скакал сюда, к заводу. Конь прогрохотал по гати заводской плотины, затем цоканье подков послышалось на литейном дворе и замерло около дома.
—Узнать, кто это! Живо! —бросил через плечо Агапычу Шемберг.
Приказчик поспешно спустился с вышки.
Снова один за другим раскатились два пушечных выстрела. Агапыч вынырнул на вышку, сказал, запыхавшись:
—Оттуда, с Источенского завода. Купец питейной продажи. Насилу от душегуба вырвался. Да вы спуститесь вниз, он вам все по порядку обскажет…
В зале Шемберг увидел молодого парня в длиннополом кафтане и в сапогах выше колен.
—Батюшка-барин,—бросился он к управитетелю,—бегите, душеньки спасайте! Разорили наш завод душегубы, кабак мой сожгли. Как же я теперь ответ держать буду?
—Не мели без толку! —услышал Шемберг за спиной спокойный голос и обернулся. Секунд-ротмистр, одетый, даже с пристегнутой саблей, стоял сзади него.
—Когда напали на завод? —спросил ротмистр.
—Скоро после полуночи. Потаенно подкрались, а потом как загалдят…
—Много их?
—Сила несусветимая! С дрекольем, с пиками на слом бросились. Избы предместья зажгли, на пристани барки и лес тоже запалили. Потом в ворота ломиться начали.
—А гарнизон ваш?
—Гарнизона на бунтовскую сторону переметнулась. Ворота открыли и бунтовщиков с хлебом-солью встретили. А те, как вломились на завод, контору и дома мастеров пожгли, а все заводское устройство —фабрики, амбары и магазею,—где для работных провиант сложен, не тронули и даже свой караул поставили.
—А работные люди соблюли верность присяге?—спросил Шемберг.—Бунтовщикам отпор дали?
—Куда там! —Кабатчик злобно отмахнулся.— Тотчас к злодеям пристали. Мастера да нарядчики —те в горы убежали. А заводской управитель и офицер в каменном господском доме заперлись. Да где уж, доберутся и до них. Это счас бунтовщики палят по господскому дому.
—А наших кого не видел среди злодеев? — осторожно спросил Агапыч.
—Были и ваши. Павлуха Жженый и еще некоторые. Они у нас две пушки на лафетах забрали. Похвалялись, что ваш завод пойдут громить, А за набольшего у бунтовщиков пугачевский полковник, прозвищем Хлопуша.
—То-то вы меня подбивали на них облавой идти,—злобно бросил ротмистр управителю.— Место потаенное хвалились показать. За пистолетики в пекло сунуть.
Но Шемберг не понял издевки.
—Ладно. Иди,—сказал кабатчику ротмистр.
А тот переминался с ноги на ногу и не уходил.
—Для вас у меня тоже весточка есть, ваше благородие,—обратился он, наконец, к ротмистру.— Слышал я, как бунтовщики меж собою похвалялись, будто скопище пугачевское вашу Верх-Яицкую фортецию обложило. А в ней генерал Деколонг с отрядом спрятался.
Ротмистр слегка побледнел.
—Та-ак,—протянул он.—Начальник сибирского корпуса генерал Деколонг осажден пугачевской рванью. В мыслях не держал, что бунт столь яростен будет.
И, обращаясь к Агапычу, попросил:
—Не откажи, сударь, вахмистра моего ко мне кликнуть.
—Что вы предположены делать? —забеспокоился Шемберг.
—Неужель, сударь, не догадываетесь? — Повидла криво улыбнулся.—Ретироваться надо. Здесь остаться —наверняка эскадрон погубить.
—Но ведь ваша крепость осаждена бунтовщиками?
—Мало ли крепостей и городов в здешних краях. И не все их пугачевцы обложили. На Челябу пробираться будем. Воевода Веревкин нас с открытыми объятиями встретит. У него теперь, при временах столь тревожных, каждый солдат на счету. Оттуда, из Исецкой провинциальной канцелярии, полагаю, воспоследует руководство притушением сего дерзкого бунта.
—А я как? —растерялся управитель.
Ротмистр пожал плечами.
—Я вас не бросаю. Коль в седле умеете сидеть, поедете с моим эскадроном.
—Но как же я брошу здесь деньги, меха, золото? Господин граф накажет меня за это.
—Вас я беру,—холодно оборвал его ротмистр.— Однако, обоза у нас нет, эскадрон пойдет налегке. Из-за вашей рухляди я голову терять не намерен.
—Рухляди! —Управитель в ужасе всплеснул руками.—Графское золото —рухлядь?
≪Не о графском ты золоте заботишься, а о своем. Насосался у нас здесь, как пиявка!≫ —подумал со злобой Агапыч.
И, подкравшись к управителю, шепнул ему:
—Подарочек его благородию посулите, он и перестанет ломаться…
Шемберг, хлопая туфлями, побежал в спальню и тотчас вернулся, неся мешочек из замши. Развязав торопливо, опрокинул его над столом. Сверкающей струей полились сиреневые и сине-алые аметисты, золотистые хризолиты, топазы-тяжеловесы, розовато-желтые селениты.
—Вот,—сказал Шемберг,—я давно хотел сделать вам презент. Прошу, пожалуйста, принять.
Гусар пренебрежительно посмотрел на груду камней. ≪Дешевкой хочет немец отделаться. Рубины и изумруды, небось, не показывает. Здесь товару всего-то целковых на пятьдесят≫.
А Шемберг, заметив равнодушный, презрительный взгляд офицера, занервничал:
—Это есть селенит, лунный камень,—взял он из кучки камешек с шелковистым отливом.— От него в доме тишина бывает. Если, пример, жена сварливая…
—В собак им пулять, селенитом вашим. В Екатеринбурге на базаре его сколь хочешь,— пренебрежительно выпятил губу Повидла.
—О, бог мой! —всколыхнулся управитель.— Селенит —в собак пулять!
Он заторопился,—дорогое время уходит,— разровнял по столу ладонью камни и, словно угадав мысли секунд-ротмистра, вытащил единственный в камнях рубин.
—Ахтунг! Шесть граней! Екатеринбургской огранки работа. Не хуже амстердамской.—Он поднес к свече камень густого кровавого цвета.— А днем светом нальется —не так еще заиграет!
—Камешки, небось, не честным путем вами приобретены,—ядовито сказал Повидла, а приказчик взрыгнул от злой радости.—Чай, и золотишком ворованным промышляете, а может быть и фальшивую монету чеканите, как покойный Акинфий Демидов? Кунштюки ваши, сударь мой, все же ни к чему не приведут,—сказал он.— Вас я с собой беру, а добро свое здесь прячьте. Это последнее мое слово!
Шемберг беспомощно поглядел по сторонам. На глаза ему попался ларчик с кухенрейтерскими фамильными пистолетами. Схватил его и протянул ротмистру.
—Это тоже мой подарок! Вы солдат, вам они нужнее. А я не о себе забочусь, интерес господина графа мне дороже собственной жизни.
Повидла сдался. Бережно принял от управителя ларчик, передал его вошедшему вахмистру и бесцеремонно сгреб со стола камни.
—Хорошо. Пропозиция моя такая вам будет,— сказал он.—Берите с собой еще лошадей, вьючьте их переметными сумами и седельными торбами. Хватит?
—О! —Управитель поднял глаза к потолку.— Я всегда говорил, что вы благородный человек.
В этот момент за дверьми послышалась возня, чей-то отчаянный крик, и в зал ворвался человек. Он упал к ногам Шемберга, целуя полы его халата. Это был Петька Толоконников.
—Барин, солнышко наше ясное! —завопил Петька.—Меня с собой возьмите! Ежели останусь, смертушка мне. Ведь я для тебя служил, смилуйся, не бросай!
—Пшел, пес! —Шемберг брезгливо вырвал из рук Петьки полу халата.—Ничего я не знаю. Уходи, живо!
Петька упал на пол и, колотясь головой о паркет, взвыл по-бабьи:
—Смертушка моя!.. Быть мне на веревке!..
—Кто это? —Ротмистр удивленно поднял брови.
Шемберг замялся, смущенно потирая руки.
—Работный наш, —сказал он, наконец, и добавил стыдливо: —Сей человек выполнял для нас особенного свойства поручения, нарочито деликатные.
—Камешки самоцветные он у горщиков для управителя выманивал, —рубанул в открытую Агапыч. —А еще шпионом нашим был, Хлопушу обихаживал.
—Как? —развел удивленно руки Шемберг.— Петька был Хлопушин конфидент? Почему я об этом не знал?
—Не одному тебе, батюшка, Петькой пользоваться,— ответил невежливо Агапыч и обратился решительно к офицеру: —Ваше благородие, Петьку вы с собой забирайте. Не дайте человеку пропасть. Хлопуша и Жженый о Петькином ушничестве дознались, и ему здесь верная смерть будет.
Ротмистр ткнул носком сапога лежащего Петьку.
—Довольно выть, не баба! Отвечай, только не ври. Уршакбашеву тропу знаешь?
—Знаю! —вскинул голову Петька.—Убей меня бог, знаю, ваше благородьичко!
—Провести нас ею сможешь?
—Семь раз ходил! —радостно закричал Толоконников.— Для управителя за самоцветами ходил. Сначала все по берегу Белой, так, чтоб Малиновые горы все время в спину были, а как до Акташ-горы дойдешь, круто на запад свертывай, на башкирские святые горы Иремель. Там тропа кончается и на два пути делится. Левым путем го реке Ай до Златоустовского купца Лугинина завода добредешь, а правая тропа на Чебаркульскую крепость и далее на Челябу пойдет. Вам куда, ваше благородие?
—Верно!—подтвердил ротмистр.—А до Челябинской крепости, по-твоему, как далеко?
—Сам не хаживал, а от других слыхал, что ден пять пути будет.
—Ладно! Иди, сряжайся.
Петька с благодарным воплем бросился в ноги ротмистру, поцеловал полу его венгерки и выбежал торопливо из зала.
Никто не заметил, каким торжеством загорелись глаза приказчика, когда ротмистр согласился взять Толоконникова проводником. Но он поспешил скрыть их радостный блеск под опущенными ресницами. Подошел Шемберг.
—Господин Агапыч, совета прошу. С заводом как поступить? Сжечь, чтобы Хлопуше не достался. Пример?
Агапыч выдвинулся вперед. Вид у него был торжественный и серьезный. Склонив голову набок, заговорил проникновенно:
—Батюшка Карл Карлыч, сам ты видел, что на службе его сиятельства графа живота не жалел. И хочу я до последнего издыхания ему послужить. Останусь я на заводе эго добро доглядывать. Бог не выдаст —свинья не съест. А без врагов и в заячьей норе не проживешь. Стар я, и смерть мне не страшна. Может, хоть малую толику из графского имущества сберегу. А, впрочем, твоя управительская воля: как прикажешь, так и сделаю.
Не поверил Шемберг ни одному слову Агапычеву. Уставился на него пытливо. Хотел в душу ему пробраться, разворошить ее до дна, узнать, что вздумала эта проклятая лиса. Но Агапыч ответил ему по-детски невинным взглядом. С безмятежным спокойствием ждал он ответа управителя. И Шемберг, не в силах разгадать задуманное, ответил сухо:
—Оставайтесь. Я рад. Об усердии вашем при случае графу донесу.
—Все? —спросил ротмистр и приказал вахмистру: —Седлать. Предупреди гусар —дорога дальняя.
…К вечеру следующего дня отряд был уже далеко, и на ночлег гусары решили остановиться у реки. Повидла и Толоконников взобрались на кручу, чтобы оглядеть окрестности.
Белая буйно билась в берега, шумно вздыхала на порогах, где-то хрипло лаяла лиса, снизу, из лагеря, из ущелья, доносились голоса людей и треск ломаемого на костры валежника. Ротмистр недовольно поморщился:
—Эка разорались! На десяток верст слышно.
Еще раз вскинул к глазу трубу. Дыбятся темные горы. Чуть поблескивает река. На потемневшее небо высыпали первые звезды. Костры, разложенные гусарами на берегу, длинными огненными столбами отражались в воде. А кроме—ни луча, ни искры. Пустыня!
Спустившись в ущелье, в лагерь, Повидла приказал прекратить громкие разговоры, перенести костры от реки под гору, в укрытое место, проверил часовых. Лишь после этого наскоро закусил и лег рядом с Шембергом, закутавшись в медвежью доху. Решил не спать до рассвета. Глядел на темный, загадочный силуэт Чудь-горы. Каменная ее громада вдруг заколыхалась, подпрыгнула к ярким звездам, затем начала медленно опускаться, а вместе с нею и ротмистр опустился в бездонные глубины сна.
Вскоре заснул весь лагерь. Не спали только часовые да дневальный у костра. Но они на видели, как двое всадников-башкир стороною, по тайге объехали лагерь, выбрались снова на Уршакбашеву тропу и погнали мохноногих низкорослых коней в сторону Акташа, туда, куда на рассвете должен был двинуться эскадрон.
