Поэты, чья юность и молодость совпали с Великой Отечественной войной, прислали нам в редакцию стихи, написанные в те суровые и героические годы. Двадцать лет! Многие из авторов тогда еще не были членами Союза писателей, они были бойцами и командирами нашей славной армии, которая разгромила фашистских захватчиков и 9 мая 1945 года — в День Победы — бросила на брусчатку Красной площади штандарты и знамена поверженного гитлеровского рейха.
Шли последние часы 1941 года — первого и, пожалуй, самого трудного года войны. В редакции газеты Северо-Западного фронта «За Родину» журналисты, освобожденные на время от газетных забот, колдовали над меню праздничного ужина, художники рисовали смешные плакаты, грузный, но удивительно легкий на подъем Саша Исбах тайно от всех сочинял куплеты «Застольной песни»… Жизнь есть жизнь,— армия в самых тяжелых условиях верила в победу, и мы готовились к традиционной встрече Нового года на клочке заснеженной, изорванной снарядами и бомбами земли.
В полдень меня внезапно вызвал редактор. Несколько часов назад я вернулся с передовой, не успел еще соскрести с подбородка щетину и полагал, что понадобился начальству для выяснения подробностей на том участке фронта, где был. Но ошибся.
Редактор сказал:
— До сих пор мы отходили и оборонялись. Но наконец-то планируется крупное наступление, и 34 армия будет ломить врага. Ты сейчас же отправишься в 202 дивизию и будешь наступать с ней до тех пор, пока в твоем блокноте не будут исписаны все страницы. С тобой отправятся Виктор Килин и Марк Урес. Ваши праздничные рюмки, если удастся, вы выпьете у полковника. Ни пера, ни пуха, политрук!
Через четверть часа мы уже тряслись на попутном грузовике, ругая про себя редактора и все-таки гордясь, что именно нам выпала честь «освещать» первое крупное наступление фронта.
Дивизия полковника Штыкова должна была форсировать огромное, совершенно непроходимое летом болото Невий Мох, в междуречье Поломети и Полы, прорвать оборону врага и захватить его опорные пункты. Это была задача почти нечеловеческой трудности. Мы приезжали в дивизию и раньше, знали, что она сильно обескровлена потерями, пушек не хватало, да и к тем, что имелись, кот наплакал снарядов.
Штабную землянку Штыкова мы отыскали километрах в трех-четырех от восточного края гигантского болота.
Полковник встретил нас хмуровато, испытующе посмотрел в глаза.
— Плохо, Серафим Григорьевич? — спросили мы.
— Плохо. Разведка не вернулась из Невьевого Моха. Агентурные и войсковые сведения о враге противоречивы. Крайне нужен «язык». И я не могу ждать.
Я знал Штыкова еще с финской войны. Он командовал тогда стрелковым полком и был награжден орденом Красного Знамени. Я нередко бывал в его ротах.
Он был очень мужественный, спокойный, мудрый человек. С таким командиром зря не пропадешь, и он не станет подставлять тебя под огонь, вытягиваясь перед начальством. Его любили все, в том числе и командиры соседних дивизий.
За час до нового года полковник подошел к нам и сказал:
— Разведки нет до сих пор. Я потерял ее следы. Вы должны мне помочь, ребята…
Весь последующий разговор довольно точно изложен в стихотворении.
А потом Килин, Урес и я надели лыжи, переложили пистолеты за пазуху, взяли автомат, сверили часы и компасы и исчезли в ночи. Наш путь вел в глубину Невьего Моха, посреди которого лежал длинный лесистый мыс — урочище Вершинский Кремняк. Урочище обороняло боевое охранение противника, и здесь мы должны были попытаться взять «языка» или, на худой конец, вызвав огонь на себя, уточнить огневую систему врага.
Я опускаю здесь подробности тяжкого перехода по болоту, долгой лежки у Вершинского Кремняка — мы надеялись, что какой-нибудь рассеянный солдат, забыв об опасности, приблизится к нам, и его удастся схватить. Но «языка» мы не взяли. Тогда Витя Килин выпустил из автомата длинную очередь в сторону немцев. Мы прибавили к этой очереди пистолетные выстрелы.
Немцы — пунктуальные люди, и они полагали, что в Новый год должно быть тихо. Наши выстрелы изрядно напугали их. Они наверняка уже успели приложиться к бутылкам, и жидкая пальба показалась им серьезной опасностью. Загремели пулеметные очереди, затявкали пушки и минометы, в черном морозном воздухе повисли «фонари».
Мы плотнее вжались в снег и укладывали в память: где что стреляет?
Однажды, когда ослепительный «фонарь» повис над головой, я взглянул на часы: было около пяти.
Выбрав время, когда огонь немного стих, мы поползли назад.
Серафим Григорьевич ждал нас на своем наблюдательном пункте. Выслушав сообщение, он усмехнулся и сказал:
— С Новым годом, ребята! Считайте, что вы написали этой ночью неплохую статью для своей газеты.
РАССКАЗ О СЛУЧАЕ С ТРЕМЯ ЖУРНАЛИСТАМИ
Полковник сказал, пощипав усы:
— Разведки потерян след…
Я все сейчас кладу на весы —
И голову, и партбилет.
Вот ты — журналист, и ты — журналист,
И путь ваш на фронте крут.
Душу вбивать в газетный лист —
Нелегкий, скажу я, труд.
Но не об этом сейчас разговор,—
Разведка ушла — и нет…
А враг из пушек палит в упор
И застит нам белый свет.
Мне надо, ребята, сейчас помочь:
Противник мне незнаком;
Один из вас пусть уходит в ночь
И утром придет с «языком».
У немцев что шаг — то пост и секрет.
Втроем не спастись от мин.
Но выхода нет и выбора нет.
Так кто же пойдет один!..
Тогда поднимается Урес Марк
(Сержантом в те дни он был).
— Я помню, ребята, в Одессе парк.
Туда я ходить не любил.
И девушки нет у меня. А мать
Погибла в чужом огне.
Выходит, что легче мне рисковать,
И в поиск, выходит,— мне…
Такой расчет задевает меня,
Я тек говорю юнцу:
— На фронте я, тезка, с первого дня.
Покланялся я свинцу.
Ребенка имею, свою семью.
Скажу тебе наперед:
Фамилию кто продолжит твою,
Если Урес умрет!
С войны ты придешь, жену подберешь.
Станешь отцом малышу, —
Тогда и щетинься, приятель, как еж:
И слова я не скажу…
От мин и фугасок качает блиндаж.
Килин встает, обозлен.
Давний и верный товарищ наш.
Так говорит нам он:
— Вы просто затеяли глупый спор.
Нету не вас суда.
Я вырос, вы знаете, средь озер,
И здесь я пройду всегда.
Знакомы мне каждый лесок и луг.
Понятны и тропы тут.
И если меня уж подстрелят вдруг.
То вас, как цыплят, убьют…
…Полковник молчал и щипал усы,
Потом рассердился, потом
Устало сказал, посмотрев на часы:
— Черт с вами, идите втроём…
