Дорога
Июнь. Безветрие.
Сухой жар бил, как из печи. Рожь налилась до половины, и хрипели, щелкали, вавакали в ней перепела. Налился и лист в лесу, был он зелен и густ, и дышал лес березовой горечью. Соловей запустил было замысловатое коленце и, спохватившись, замолк. Для песни не пришел еще час, надо ночи подождать.
У подножья невысокой горы журчал ручей. Из-за далекого перелеска к ручью вилась изрытая рытвинами и выбоинами дорога — старинный Верхне-Яицкий тракт.
На тракту, в пыли, купались воробьи. Вдруг шумные драчливые их стайки попритихли и, сорвавшись с дороги, рассыпались по ближним березам.
Показался всадник. Поджарый, орехового цвета жеребец, сдерживаемый туго натянутыми поводьями, беспокойно приплясывал на сухих стройных ногах.
У горы жеребец рванулся, вытянул шею, его горячие плюшевые ноздри затрепетали. По лесу рассыпалось звонкое ржанье. Всадник припал к луке и гикнул. Жеребец понесся к ручью.
За плечами у всадника подпрыгивала легонькая фузейка, у пояса болтались натруски, деревянные патроны, куда засыпают отмеренные заряды пороха и свинца.
Одет был всадник в красный чекмень и высокую казацкую волчью шапку.
В прохладе березовой рощи, у ручья, ядовито звенели комары, в воздухе роями висела мошкара.
Подъезжая к ручью, всадник опустил на лицо накомарник — частую сетку из конского волоса.
Отогнав от воды разгоряченного коня, человек напился, потом разулся и опустил в ручей ноги. Ледяная вода обожгла икры, он счастливо поежился и засмеялся. Вынув из-за пазухи краюху свежего, еще пахнущего полынью хлеба, начал есть, приподнимая полог накомарника. Ел осторожно, ломая хлеб небольшими кусками и бережно собирая в ладонь крошки. Недоеденный кусок сунул снова за пазуху. Потом прислонился к березе и тихо, с грустной удалью, запел:
Черный ворон воду пил,
Воду пил.
Он испил, возмутил,
Возмутил…
В тишину дня ворвался вдруг странный шум. Человек оборвал песню и тревожно прислушался. Шум нарастал откуда-то со стороны тракта, словно там разливалась бурная, порожистая река. Человек взглядом окинул дорогу. Вдали поднималось облако пыли.
≪Стадо, что ли, гонят?≫ — подумал он.
Его жеребец стремительно вытянул длинную шею, навострил тонкие уши и заржал, захлебываясь радостью и здоровьем.
Когда порыв ветра сдернул с тракта пыльный полог, перед глазами предстал бесконечный обоз. Голова его приближалась уже к ручью, хвост терялся где-то в дальнем перелеске.
Во всем обозе были только мужчины. У всех за поясами торчали топоры, у многих на плечах упруго, большими серебряными рыбинами колыхались пилы-однорядки с лезвиями, завернутыми в тряпки.
Впереди обоза на кобыле ехал капрал в стареньком, еще елизаветинских времен, синем мундире. Между телегами сверкали солдатские штыки. Над обозом вились тучи мух и слепней.
— Опять гонят! — злобно прошептал человек.
— Ну, погоди!..
Передние телеги поравнялись с ручьем. Люди шли, низко опустив головы, всем телом подавшись вперед, словно тащили за собой невидимую, но огромную тяжесть. Пот грязными полосами бороздил их лица. Воспаленно блестели глаза. Потрескавшиеся черные губы жадно ловили воздух.
— Эй, крещеные! — гулко крикнул человек в красном чекмене. — Здесь ручей, испейте воды холодной!..
Люди на миг оторопело остановились, а потом, побросав пилы, толпою ринулись к ручью.
— Стой!.. Куда?.. Стой! — неистово закричал капрал и ожесточенно заколотил ногами в бока своей клячи.
Но уже со всего обоза, задыхаясь и хрипя от нетерпения, бежали к ручью люди. Они падали у воды и пили, пили, казалось, не только ртом, но и всем измученным, пылающим лицом. Человек вышел на тракт, пытливо, сквозь накомарник вглядываясь в пыльные, изможденные лица людей, бегущих ему навстречу, к воде.
Его остановил тяжелый, тошнотворный запах. Он поднял лежавшую на телеге кучу тряпья. С раздраженным жужжанием взвились мухи. На телеге лежали два мертвеца. Руки их были скрещены на груди, закрытые глаза впали, веки потемнели, носы заострились. В головах у каждого стояла иконка.
— Погинула православная душа! — печально прошептал человек.
— Животами изошли, — ответил мужичонка.
— Путь дальний, запасу мало. Кору, глину с мучицей мешаем, палыми лошадьми не брезгуем. Видишь, скоты-то тоже еле ноги волочат. — Он кивнул на своего усыпанного репьями, вислозадого мерина. Усталый конь осел на заднюю ногу, — не то задремал, не то собрался подыхать. Мужичонка поправил за поясом топор и еще более сердито добавил:
— Ты не думай, не только эти двое богу душу отдали. Посчитай-ка, сколько их во всем обозе наберется. Немало! Хоронить не дозволено. Вот и везем.
Глаза возницы блестели сухим чахоточным блеском. Он то и дело трескуче кашлял, судорожно цепляясь пальцами за рубаху на груди.
— Сам-то здоров? — ласково спросил человек в накомарнике и протянул недоеденную краюху. — Накось, пожуй.
— Здоровьем скудаюсь, это верно, — нехотя ответил мужичонка. — Грудью болею. А видишь, в какую даль поволокли? Из-под Чердыни мы, из Села Соломятина и Рыбного села. Слышал, может? Чуешь, какая даль? Верст, считай, тысячу будет. Или больше?
— Тысячу будет. А куда путь держите?
— Капрал байт, на Белореченский графа Чернышева завод.
— Зачем?
— Кисель хлебать! — Мужичонка окончательно рассердился. — Знамо, работать.., Ты слушай-ко, дело как было. Графу для заводского действия работные люди понадобились, и послал он шпыней разведать, нет ли в наших краях свободных деревень, к заводам не приписанных. А наши села царскими были. Вот и приписали нас к Белореченскому заводу. После обедни согнал староста мужиков к мирской избе царский приказ слушать. Вышел поручик и объявил: ≪Больше подати царице платить не будете. За вас граф заплатит. А вы должны свои подати на графском заводе отработать, к коему ваше село и приписывается≫. И должны мы теперь, чтобы подати отработать, на графском, будь он проклят, заводе сто двадцать ден проработать.
А на дорогу сюда и отсюда еще сто ден клади. Сколько выходит? Когда же на себя-то работать? Как без нас бабы с жатьем управятся? А нам до весны домой не возвратиться.
— А зачем шли? — сурово спросил человек в накомарнике. — Кто же после драки кулаками машет? Эх , дядя , елова твоя голова!..
— Мы не шли! Нас силой повели! — обидчиво ответил мужичонка. — Мы тогда поручику прямо сказали: ≪Мы хлебопашцы, привыкли около землицы ходить. Нам заводская работа несподручна. На завод не пойдем!≫ Так их благородие и отъехали ни с чем. А далее вот что было. В самый Еремей — запрягальник когда ленивая соха и та в поле, наехали на село драгуны. Чисто мамаево нашествие! Старосту батогами били, зачем царицыного указа ослушался. Мужиков тоже пороли — на заводе работай- де, а не на пашне. Потом мужиков хватать начали, ребят, кои повзрослее, тоже позабирали, в колодки забили, на подводы побросали. Езжай! Вот и едем! В Катеринбурге только колодки сняли, когда люди мереть начали. А ты говоришь, зачем шли? Не пойди тут!
Мужичонка затяжно закашлялся, свалившись на телегу в ногах покойников. Отдышавшись, робко спросил:
— На заводе, чай, несладко? Не слышал?
— Чего слышать, сам работал, — хмуро ответил человек в накомарнике. — Сам в заводской кабале мучился. Есть-спать некогда. Утром приказчик, как собак, работных плетью пересчитывает. На цепь сажают, в железа куют, кнутом за малую провинность секут.
— Исусе христе! — испуганно прошептал мужичонка.
— Не любо на заводе работать, в рудники пошлют. К тачке прикуют! Ровщики-рудокопы света белого не видят, так под землей и живут — хозяину руду добывают.
— Не пойдем ни на завод, ни в рудники! — внезапно, с ярой ненавистью крикнул мужичонка.
Человек в накомарнике не ответил. Он потянул сетку книзу, открыв загорелый, в оспинах, лоб и черные с желтизной, шустрые глаза. Долго, пытливо смотрел он на оторопевшего мужика и вдруг обнял его за плечи.
— Тебя как кличут-то, провора?
— Семен, а по прозвищу Хват.
Человек в накомарнике улыбнулся глазами: не шло это хватское прозвище к тщедушной, болезненной фигуре мужика.
— Слушай меня, провора, в оба уха. — Человек в накомарнике понизил голос. — Слушай и другим мужикам передай: указ есть о том, чтоб приписным мужикам по домам с заводов расходиться и снова на пашню оседать. И заводские мужики, работные люди, тоже от работ ослобоняются и билет в том получают на вечную вольность.
Семен Хват испуганно отшатнулся.
— Чей указ? Сам-то его видал?
— Видел я его, провора. Чей указ? За подписанием амператора Петра Федоровича собственной руки. Указ тот велит крестьянам под заводами не быть, работным людям тоже, а работать только по вольному найму.
— Чего голову морочишь? — враждебно шепнул мужичонка. — Вона какой ты заслух пущаешь! Нам, дуракам, ум мутишь. Какой Петр Федорович? У нас сейчас царица, Катерина.
А царь Петр Федорович умер …
— Жив! Жив царь Петр, мужицкий царь, надежа крестьянская! — тихо, но горячо сказал человек в накомарнике и снова обнял Семена за плечи. — Слушай, говорю, и для нас солнце взошло. А ты, как кобыла, от дровней пятишься. У казаков на Яике царь Петр спасался. А сейчас казацкая беднота, по его царскому приказанию, против старшинской стороны, против казаков-богатеев и петербургских генералов бунт подняла. К казакам орда пристала — башкирцы, калмыки, киргизы. Работные заводские люди то же. Недалече отсюда Златоустовский и Саткинский купца Лугинина заводы взбунтовались. Власть по народному выбору поставили. Мир закачался, провора!..
— О чем разговор ведете? — послышался сзади строгий голос.
Оба испуганно обернулись. Около телеги стоял старый капрал, сопровождавший обоз. Он смотрел строго и подозрительно.
— О том разговор, — нашелся человек в накомарнике, — зачем мертвяков с собой волокете? Земле предать их надо. Не след над покойниками измываться. Иль живых не хватает?
Капрал важно разгладил седые прокуренные усы.
Воинского артикула не знаешь, парень.Солдат должен выполнять приказ начальников столь скоро и столь точно, сколь можно. Сдали мне людей по счету, по счету и я их управителю заводскому сдам. А живые они или мертвые, меня не касаемо.
Человек в накомарнике невесело засмеялся.
—А на что твоему управителю тухлое мясо? Собак кормить?
— Попридержи язык, парень! — прикрикнул капрал и вдруг схватил человека в накомарнике за рукав. — А ты кто такой? Знаешь, что за такие слова бывает? Солдат крикну! В колодки забью!
Человек в накомарнике спокойно отстранил капрала.
— Отзынь, служба. Не пугай. Я — караванный приказчик с Источенского завода. Ездил на Белую барки смотреть. Еще чего знать хочешь?
— Чего на тракту делаешь? Разбойным делом промышляешь? Ась?
— Дурак ты, служба, хоть усы у тебя и сизые. На попас остановился, коня подкормить.
— А чего морду под сеткой скрыл?
— Известно чего. Комар жигает. А ты чего прилип ко мне, как банный лист?
— Ну то -то! — Капрал хлопнул человека в накомарнике по плечу: — А ты не серчай, парень. Ноне с народом ухо востро держать надо. Время бунташное.
Человек в накомарнике кинул на капрала сметливый и хитрый взгляд.
— Бунташное, говоришь, время? А разве чего слышал, господин капрал?
Капрал замялся и нестрого погрозил пальцем:
— Не проведешь, парень. С алтыном под полтину подъехать хочешь? Те слухи не для твоих ушей.
— Верно, служба, помолчи! А то и тебя батогами спрыснут, не посмотрят на мундир… А мы тоже не святый боже. Без тебя узнаем, что нам надобно.
Человек в накомарнике круто повернулся и зашагал к ручью. Старый капрал долго смотрел ему вслед.
У ручья было пусто и тихо. Люди уже напились вволю и вернулись к обозу. По-прежнему шептались березы, ныли комары да сытно фыркал где-то пасущийся жеребец. Берег ручья был истоптан, вода бежала мутная, грязная. Человек покачал головой и запел:
Черный ворон воду пил,
Воду пил.
Он испил, возмутил,
Возмутил…
Потом вдруг оборвал песню и ласково посвистал. Жеребец всхрапнул, зашумел, продираясь сквозь кусты, и, как вкопанный, остановился около хозяина. Ловко прыгнув в седло, человек медленно поехал вдоль обоза, кого-то отыскивая взглядом. Тихо, про себя, напевал:
Возмутивши, улетел,
Улетел.
На лету речь говорил,
Говорил…
Около телеги с мертвецами натянул повод. По-прежнему горела свеча в головах покойников. На веки их кто-то положил медные гроши. Под телегой, укрываясь от солнца, лежал на разостланном армяке Семен Хват. Он не спал. Тоскливыми, страдающими глазами глядел в глубь леса, подступившего к тракту.
— Дядя Семен, провора, слушай-ко, — тихо окликнул его человек в накомарнике. И, когда Семен выглянул из-под телеги, сказал повелительно: — Слова мои запомни и мужикам передай. А еще… сигнала от меня ждите. По государеву кличу поднимемся! Слышишь?
— Слышу, — несмело ответил Хват. — А кто ты, дядя? Скажи. Ведь не приказчик ты с завода?
Человек в накомарнике помолчал, разбирая поводья и поигрывая казацкой нагайкой, потом негромко хохотнул:
— Я, брат, из тех ворот, откуда весь народ. Никакой я не приказчик. А кто — время придет, узнаешь… Эх , будет время, за все посчитаемся!
И быстро поскакал прочь.
Контора
Приказчик Агапыч глядел то в маленькое слюдяное окошко конторы, то на управителя Карла Карлыча. Но чаще в окошко, так как в управителе его все раздражало: и розовое полное лицо, тщательно выбритое и припудренное, и аккуратно завитые букли парика, и добротность сукна управительского кафтана.
≪Ишь, чертов немец,— думал Агапыч, — все еще питерских привычек забыть не может: каждый день морду скоблит да парики завивает. Погоди! Поживешь с нами в тайге еще годок-другой — обрастешь, что медведь, как и мы≫.
Но Агапыч не очень-то похож был на косматого медведя. Запашной с косым воротом кафтан его из тонкого синего сукна, штаны плисовые, красная рубаха из московского канауса, а жилетка бархатная. Но мутно в глазах делается от зависти, когда смотрит приказчик на управительский короткополый кафтан, на штаны до колен, чулки и туфли с пряжками. Догадалась бы берг-коллегия дать ему хоть завалящий какой-нибудь чин, и он бы так вырядился —и кружева на шею нацепил бы, и парик бы надел.
Уже есть у него паричок из крашеной, правда, кудели, но с буклями и косой —все, как полагается. Оденься вот так-то, и сразу видно, что не серый мужик, а господин чиновник. Да нет, не даст берг-коллегия чин, а стало быть и дворянство, пермскому мещанину, как ни старайся, как ни усердствуй на работе. Несбыточное мечтание! А хотелось бы, ох, хотелось!
В конторе тихо, скрипит лишь перо в руках Карла Карлыча, да шуршит под шкафом мышь. Агапычу нудно. Тоска и обида сердце давят. Он крякает, вздыхает, даже икает, загораживая рот рукою, а потом, чтобы отогнать тоску, закрывает глаза и читает молитвы.
Но вот управитель положил перо и начал посыпать написанное песком. Агапыч открыл один глаз и, продолжая молиться, выжидательно посмотрел на него.
—Чего шепчешь, сударь ,—насмешливо спросил управитель,—молишься или ругаешься?
Агапыч открыл второй глаз и, оттолкнувшись от стены, на которую опирался, встал прямее.
—Молюсь, батюшка Карл Карлович. Душою к небу возношусь.
—А ты лучше спустись обратно на землю, господин приказчик, да посмотри, все ли в сей ведомости правильно.
Шемберг протянул приказчику только что написанную бумагу. Агапыч оседлал нос большими, в оловянной оправе очками и забегал глазами по строкам.
« Ведомость
Учиненная, коликое число на Вашего Сиятельства Белореченском заводе пушек и снарядов и протчего мелкого литья, за июль и август сего 1773 года отлито
О том значится под сим
Пушеко сьмифунтовых, ……………………….12
Пушек трехфунтовых…………………………..19
Мортир двенадцатифунтовых…………..…8
Ядер в мортиры……………………………..170
Гранат осьмифунтовых……………….….200
Картечи двухфунтовой………….………..670
А протчего мелкого литья за сие время отлито:
Кандалов ручных с цепями……………..…1614
Цепей толстых железных для каторги.1178
Замков к цепям……………………………….476
Золото на сие имеется 3 фунта и 47 золотников. В последнюю седмицу добыто оного 16 золотников с четверкой. По убожеству руд и по неоткрытию других лучших и для добычи выгодных, золотоискателю мною приостановлено, дабы работных людей не отвлекать от огневого доменного действия…
Агапыч крепко крякнул. Он-то знал, что добыча золота производится беспрерывно. Не обижает свой карман управитель, а делиться чертов немец не хочет! А камешки самоцветные, тумпазы, зумруды, метисты, что у горщиков за гроши покупаются? Тоже рубли немалые, а в ведомости управитель о них и словом не обмолвился, Утроба ненасытная! Агапыч вздохнул и продолжал читать:
А еще честь имею Вашему сиятельству донести, что на Белореченском заводе вашем, а такожды на всех фабриках заводских, доменной, кричной, сверлильной, молотовой и протчих, все слава богу, благополучно…»
—Все в точности, батюшка Карл Карлыч! И о литье, и о золоте тоже все верно,— отдавая обратно управителю бумагу, сказал Агапыч.— Ну и почерк же у тебя, батюшка, отменный! И штиль тоже ничего, легкий. А только вот…
—Что только вот? —запечатывая бумагу в полотняный конверт, спросил управитель. —Говори, сударь.
—Пишете вы их сиятельству граф у , что на заводе-де все, слава богу, благополучно. А у нас с мужиками неладно, с приписными к заводу, с теми, что из-под Чердыни в июне пришли. Дорогой померло страсть много. Едва ли не треть. От живота богу душу отдали.
—Граф еще пригонит. В России народу хватит,— небрежно ответил управитель, шаря в карманах табакерку. — Чего же ты хочешь? Я не могу их воскресить.
—Это верно. Будьте здоровы, батюшка Карл Карлыч! (Управитель чихнул от понюшки.) Я про мертвых только к слову, а далее про живых будет. Из вновь пригнанных мужиков отобрал я крепких да смирных для толчей рудных и плавильных печей, а хилых да норовистых отправил на дальние рудники.
—Молодец!— похвалил Шемберг, заряжая нос новой понюшкой.
—Спасибо, батюшка Карл Карлыч, на добром слове. Служу тебе с рабским чистосердием. —Агапыч низко поклонился. —А они, мужики, мне заявили: ≪Мы пахари, к огневой и рудничной работе не привычны. Не пойдем ни в рудники, ни к печам!≫ А когда я их к работам понуждать начал, они с завода ушли, в лесу табором встали.
—Ерунда !—Управитель скосил глаза на кружевное жабо, обсыпанное табаком.— Не давать им провианту, пока на работу не встанут. Захотят кушать, будут работать. Все?
—Все, батюшка Карл Карлыч. Только вот еще замечаю я: недовольны и наши работные людишки. Давненько замечаю.
—Недовольны? А чем же они недовольны? Пример?
—Вот уж и не знаю, батюшка Карл Карлыч. Кажись, всем от твоей милости ублаготворены. А только вот сегодня утром приходят ко мне трое —Пашка Жженый, литейщик да из завальщиков двое старичков и говорят: передай-де управителю нашу жалобу.
—Какую?
—Уж и не знаю, как и сказать, батюшка. Вот она, ихняя жалоба,—положил Агапыч на стол лист бумаги.—Переданы мы, пишут они, по именному царскому указу из казенного в частное содержание к его сиятельству графу . И велено-де нас содержать на таковом основании, как и в казенных заводах. А поверенный его сиятельства, то есть вы, батюшка, все штатные оклады отменил, а определил сдельную, которая ниже окладной. А разницу ту, жалобщики говорят, управитель в свой карман кладет. Вот дерзость какова, батюшка!
—О, канальи!..
—А той-де сдельной платы им едва на самую убогую пищу достает; а в одежде и в обувке завсегда-де претерпевают великую нужду… А еще жалуются, что из той задельной платы приказчики наглостью своей половину удерживают, понуждая в книгах расписываться в полной мере. А еще жалуются, когда от воли божьей или от убития на работе занемогут, то платы вы никакой им не производите.
—Лентяи!
—А еще жалуются…
—Довольно! —крикнул управитель. —Будет, как я хочу. Моя воля! А с жалобщиками поступать по закону — в колодки и в подвал. Понятно?
—Чего не понять. Только я, батюшка Карл Карлыч, хотел сказать, как бы это вредных следствий не произвело. Всему заводскому действию приостановка может быть.
—Почему остановка? Пример?
—А как же? Ведь они мне сказали: передай управителю, коли к воскресенью он по-нашему не сделает, с задельной платы нас не снимет, то мы после обеда в понедельник и работать бросим. Знают ведь, что мы до осеннего паводка должны с пушечным казенным литьем управиться, вот и дерзят.
Управитель, понесший к носу новую понюшку табаку, забыл о ней на полдороге.
—Что это? Бунт? —растерянно спросил он.
Агапыч подумал для виду и охотно согласился:
— Оно, пожалуй, точно так. Известно — волчьи души! Сколь ни корми, все в лес глядят.
Управитель решительно хлопнул ладонями по ручкам кресла. Встал.
—Я им покажу бунт! Наказать каждого по вины состоянию. Пример, этого… как его … Жженого. Кто такой Жженый? Откуда он?
—Вольнонаемный он, однако ≪слепой≫, беспаспортный, значит. Человек неизвестный, без письменного вида принят. Дерзок больно —глядит вдоль, а говорит поперек.
—Тем лучше! Жженого немедля под караул взять.
—Ты что, батюшка, угорел? Откуда мы караул возьмем? Всего у нас на заводе десять инвалидов, да и те по очереди на вышках дежурят, от пожару…
—Молчать !—Управитель стукнул по столу табакеркой. —Жженого под караул сей секунд! А вы, господин приказчик, старый дурак. Да, старый дурак! Пример: люди бунтуют, а он, знай себе, водку пить. Где это видано? Вы должны за народом крепкое наблюдение иметь.
—Да ты что, батюшка Карл Карлыч, уж больно-то. Дурак да дурак . Я по должности своей едва управляюсь. Руду припаси, уголь припаси, провиант тоже. А еще и за народом гляди? А я что, сыскной, что ли?
—Молчать! Должен быть сыскной! Живо, исполнять мое приказание!
Агапыч молча пошел к д верям, путаясь в долгополом кафтане. Но у порога остановился, почесав поясницу, и сказал невинно:
—А я, батюшка Карл Карлыч, так полагаю. Оттого людишки наши мутят, что Пугача близко почуяли. Не иначе.
—Ш-штилер!—закипел управитель. На цыпочках он подбежал к дверям, посмотрел, нет ли кого в сенях, закрыл плотнее и, подойдя к Агапычу, возмущенно всплеснул руками: —О, бог мой! И он молчал! Тянул, тянул всякую чепуху, а о самом главном молчал. О, думкопф !..
—Я, батюшка Карл Карлыч, думал, что ты об этом наслышан. А мое дело известное —руда, уголь да провиант, до остального не касаюсь. Это уж ваше дело, управительское.
—Откуда знаешь? —Управитель тряхнул Агапыча за плечо.
Приказчик помялся.
—Да все говорят. Что люди, то и я. Может, и врут. У страха глаза велики, уши тоже большие.
—Неправда! —Управитель стиснул кулаки.
—Ты все знаешь. Говори!
—Человечек у меня верный есть, —нехотя ответил приказчик. —Он по приказу моему с лазутчиками пугачевскими водится и все мне передает. Верный он, не выдаст.
Управитель запустил пальцы в завитые букли парика.
—Анекдотен! Шпионы этого бунтовщика ходят около моего завода, а я ничего не знаю. Как работать с такими людьми? Агапыч виновато кашлял и с притворным смущением смотрел в пол.
—Но ведь я имел известие… —Управитель снова подошел вплотную к Агапычу. —Я имел известие, что эти канальи привязались к Оренбургу и дальше не пошли.
—Эх , батюшка, —приказчик сокрушенно качнул головой, —Пугач птицей летает! Вчера в степях ездил, а сегодня к нам в Урал, в горы прилетел. Не сам, так птенцы его. Слушь-ка, батюшка, —понизил голос Агапыч, —округ нас, в тайге, собирается таем бессамыга всякая воровская, а на соседнем Источенском заводе воровские пугачевские листы прибыли ночью во многих местах, по воротам и стенкам.
—Господин Агапыч, вы здешний человек,— управитель перешел вдруг на заискивающий тон, —и я всегда имел к вам большое доверие. Что делать? Пример!..
—А ты послушай, батюшка, чего я тебе скажу … Поклянись спасителем, что ты никому, никогда —на дыбе даже —не признаешься, что я тебе совет давал. А тогда уж и допытывайся у меня, чего хошь. Слышишь, ай нет?
—Клянусь, никому и никогда!
—Ну, ин ладно! —Агапыч потер руки, как бы умывая их. И вдруг заторопился, стал деловитым и серьезным:
—Перво-наперво, батюшка, за своих людишек возьмись. Как говорится: искру туши до пожару, беду отводи до удару . Как они в понедельник-то шашеборшат, тебе наперекор пойдут, ты их и осади!
—Что я б уду делать против бунта? —Управитель уныло покачал головой. —Вот если сообщить господину капитан-исправнику…
—Ни-ни! —Агапыч замахал руками. —К ярыгам теперь поздно соваться. Ничем они тебе не помогут. Ты выше меть! Немедля шли срочный пакет в Верхне-Яицкую крепость и проси тамошнего коменданта, чтоб на завод команду выслал к канониров к нашим пушкам. Бунт-де у нас начинается, и для спокойствия края надо-де бунтовщикам острастку дать. Ну, подарочек ему пошли. Много-то он тебе не пошлет, сам, небось, трухнул порядком, а усмирительную команду какую ни на есть вышлет. Вот тогда ты с нашими смердами и рассчитывайся. Да построже, по-русскому! Кого батогами, кого в колодки, а у кого язык длинный, на дальние шахты сошли, на Лысую гору. Небось, пойдут на отвал! Немазана телега скрипит, небитый мужик рычит. Жалобы, вишь, пишут! Ну, а коль рука согрешит, голова в ответе! Пашку Жженого не забудь. Он самый зловред и есть. Такого в петлю не жалко, да и на сук, ворон пугать. Все ли понял?
—Все, все. Дальше?
—Еще и дальше? Команду ты на заводе задержи, а для того командира всячески улещивай да задаривай. А с командой кто нам страшен? Сам Пугач около Оренбурга завяз, а от шаек его с командой отобьемся. Ништо! Ну, пиши в крепость, пиши, поторапливайся. А я пойду гонца налаживать.
У порога Агапыч опять остановился и через плечо поглядел пытливо на управителя.
Тайга
Хороши на Урале первые осенние дни. Ушла жара, нет туч, дождей, стихают ветры, и стоит тихая, бодрящая теплынь. Комарье и гнус пропадают, а появляется летица, или, по-другому, тенетник —летучая радужная паутинка. Если тенетника богато, осень сухая будет. Но бывает в эти дни перелом: и солнце светит ярко, и тепло, но вдруг пролетит знобкий свежий порыв ветерка —и пропали сразу запахи трав, деревьев, земли; пахнет лишь ветром, а воздух чист, как родниковая вода, и дали ясны…
Там, где Баштым-гора отвесной стеной оборвалась к Верхне-Яицкому тракту, из густой чащи мелкого березняка вышел к дороге человек, для таежных бродяжеств одетый слишком щеголевато: поверх суконной бекеши алый кушак в шесть обхватов, с кистями до колен, обутый в вогульские унты, расшитые бисером, а на голове богатая башкирская шапка с бархатным зеленым верхом, с опушкой из соболя. Через плечо у него висела деревянная лядунка для пороха, в руках он нес легкое персидское ружье. Если бы не богатый наряд, его можно было бы принять за промысловика-охотника.
Сбросив с плеч ружье, человек вытер рукавом пот со лба и пристально стал всматриваться вдоль тракта.
Потом он вдруг несколько раз оглянулся и быстро зашагал к поросшему орешником оврагу, возле которого стоял верстовой столб — сосновый кол, в нижнем отрезе не меньше шести вершков, а высотою сажени в полторы. Верхушка столба была тщательно обтесана, кончаясь длинным и острым пиком. Сделано это было, по-видимому, недавно дерево еще не успело почернеть. На острие пика была насажена человеческая голова, отрубленная под самым подбородком. По лицу, вздувшемуся и почерневшему, нельзя было понять: старика ли это голова или молодого. Один глаз был выдран птицами, а другой, мутный и неподвижный, с закатившимся зрачком, смотрел в небо. Ветер перебирал волосы льняного цвета, остриженные под скобку, топорщил их, откидывая со лба и опять укладывая прядь к пряди.
Ниже головы на аршин на столб было насажено простое тележное колесо. На колесе лежал обезглавленный труп.
Охотник снял шапку и, шепча молитвы, стал быстро креститься. Потом вдруг вздрогнул, боязливо оглянулся, надел шапку и бросился в кусты.
На тракту послышался конский топот. Со стороны Белореченского завода ехал верховой. Вслед за ним на ременном чумбуре бежала запасная лошадь.
У столба обе лошади испуганно шарахнулись в сторону, чуть не выбив из седла всадника, и пустились вскачь.
—В Верхне-Яицкую фортецию поскакал всадник-то, —раздался вдруг рядом пришептывающий голос.
Охотник испуганно обернулся. Почти над его головой на каменистом взгорье стоял, опираясь на фузею , человек в красном казацком чекмене. Лицо его было скрыто под волосяным накомарником.
—Хлопуша!.. —Охотник облегченно вздохнул.— Неужто в крепость? Откуда знаешь?..
—Верно тебе говорю. Команду на завод вызывать, не иначе! А знаю потому, что с вашего завода бреду. При мне гонца в фортецию налаживали.
—На заводе был? Зачем? — Охотник недобро посмотрел на Xлопушу.—Голова надоела? По плахе заскучал? Или тоже на кол захотел? — Охотник кивнул на верстовой столб с трупом колесованного. — Знаешь, кто это? Тоже лазутчик царев, как и ты. На Источенский завод с государевыми письмами к работным и мастеровым людям был послан. А заводской управитель его заарканил да, недолго думая, топором по шее.
—Ладно, провора, не пугай! —Хлопуша весело тряхнул головою. —Мы и не такое видывали. Князь —генерал Вяземский, кровопийца питерский, еще того лучше делал. Непокорным работным людишкам топором бока обтесывал, а после того кол в рот вколачивал… Ну, ин ладно, хватит разговору. Время-то уж не раннее. Я вашим ребятам —Пашке Жженому да мужичку Сеньке Хвату встречу назначил у Карпухиной зимовки. Дл я того и на завод ходил. Пойдем-ко, провора, пора.
Но охотник не тронулся с места.
—Годи, Хлопуша! И чего ты с Жженым связался? И еще это мякиное брюхо —Сеньку к нашему делу пристегнул? Подведут они нас под топор, ненадежные. Говорю тебе, со мной одним знайся. Петька Толоконников не выдаст!
—Ладно,—хмуро ответил Хлопуша. —Толкуй, кто откуль. Шагай знай!
Толоконников молча, обиженно вскинул на плечо ружье и полез в гору, вслед за Хлопушей. Тотчас от дороги началось сечище, где рубили лес на уголь для домны. Здесь Хлопуша остановился и посмотрел вниз. На берегу заводского пруда раскинулся Белореченский поселок; его избы, потемневшие, исхлестанные дождями, корявые, подслеповатые, вбитые в землю. На дальнем берегу пруда поднимался к небу ленивый голубой дымок —рыбаки варили уху. Все мирно, тихо, ничто не предсказывало близкую небывалую грозу.
А левее пруда, в ближней горной пади, был виден рудный прииск. Всюду безобразные свалки пустой породы, все вокруг изрыто ямами, закопушками, шурфами. Бегали тачки-колымажки, скрипели, отчаянно визжали их колеса.
—Собаками зовут колымажки эти, — сказал Петька .—Эк визжат!
—И жизнь собачья, —угрюмо откликнулся Хлопуша.—И люди по-собачьи визжат да скулят. Одначе, пойдем дале!
За сечищем начиналась глухая тайга. Лиственницы, тополя, березы стояли золотые, черемуха, клен, шиповник расписали тайгу в алые, черно-багровые, оранжевые краски, и только ветвистые кедры и стройные сосны стояли такие же строго зеленые, как и летом. В недра тайги уходила тропа, извиваясь среди высокой травы, мокрой от непросохшей росы. Красный чекмень Хлопуши и бекеша Толоконникова потемнели в подоле.
Петьке Толоконникову бросилось в глаза, с какой ловкостью Хлопуша отводил ветки, нависшие над тропой, с какой легкостью и уверенной твердостью ставил он свои ноги, обутые в коты из сыромятины, на корневища и обломки скал.
≪Э, да ты лазун!≫ —подумал Петька и спросил;
—А что, Хлопуша, вижу я, не впервой ты в наших горах? Ловко ходишь! Хлопуша, не останавливаясь, кинул через плечо:
—Сметливый ты, провора. Верно! Три раза я через ваш Камень лазил. Стежка знакомая! А через Урал-батюшку баско ходить. В каждой деревне или на заводе, на полке у кутного окна, хлеба краюху и кринку молока оставляют. Жалеют нашего брата, беглого. Я, провора, всю Рассею насквозь прошел. И тайными горными тропами ходил, и степную сакму топтал, и бурлацким бичевником с лямкой шагал. На барщине у помещика спину гнул, в солдатчине капральскую палку испытал, на горных заводах хребет ломал, и соль рубил в Клецкой защите. Ох, солона та каторжная соль!
—Ты и с каторги бегал?
—Три раза!
—Гляди ты!—не сдержал восхищения Петька,— Неужто три раза? Ну и голова!
—А Ренбургскую крепость считаешь?
—Тоже убежал?
—Нет, сами выпустили. Не шуткую, правду говорю: сами выпустили. Как батюшка наш, пресветлый царь, под Ренбург подступил, я в тюрьме сидел на цепи, что пес. Губернатор тамошний, немец длинноногий сам меня освободил и к царю послал, чтоб я его убил. А я пришел к царю, во всем признался. И спрашивает меня его величество: ≪Хочешь на волю идти или мне служить останешься?≫ —≪Желаю, говорю, вашему пресветлому величеству служить≫.—≪А деньги, спрашивает, у тебя есть?≫ —Четыре алтына говорю≫.—Выдать, приказал он, семь рублев и кафтан новый, красный≫.
Хлопуша тряхнул полой кафтана.
—Вот этот самый!.. А через неделю полковником пожаловал.
—Выходит, околпачил ты немца, —засмеялся Толоконников.—Ну, а к нам ты откуда?
—По реке Сакмаре ходил. На Бугульминской и Стерлитамакской пристанях был. А оттуда на Камень перекинулся. Авзян-Петровский, Катавский, Симский да Юрезанский заводы поднимал.
А теперь вот к вам забрел.
—Все по государеву делу?
—По его! Везде чернь, мужиков и заводчину поднимаю, чтобы дворян, помещиков и заводчиков смертным боем бить. То поиск мой, провора! Хожу, ищу, высматриваю, чем нашему батюшке услужить можно.
Невдалеке зачернела чемья, шалаш из корья, луба и елового лапника —не то стан охотника-соболятнмка, не то временное жилье горщика, искателя подземных кладов. Хлопуша знакомо раскрыл низенькую дверцу, скрылся в чемье и вынес оттуда берестяный туес с квасом, большую, точеную из липы чашку и новенькую кленовую ложку. ≪Вот ты где скрываешься!≫ —догадался Петька.
—Давай-ка вот сюда, под дубок заляжем. Место караулистое, округ видно будет, —предложил Хлопуша.
Улеглись удобно между корнями большого дуба. Хлопуша налил чашку квасу. С каменным треском сокрушал на колене огромные ржаные сухари. Хрустел ими. Запивал щедро квасом.
—Чего лениво жуешь, гостек? —прикрикнул Хлопуша на Петьку. —Пряника захотел?..
Петька отбросил решительно в кусты недоеденный сухарь и подполз ближе к Хлопуше.
—Слышь, Хлопуша, давно я у тебя что-то спросить хочу. Да боюсь…
—А ты не робей, провора. —Хлопуша засмеялся. —Я ведь ничего, не сердит, если не пьян.
Поглаживая смущенно ствол ружья и смотря в сторону, в кусты, Петька заговорил:
—Сказывал ты, что с царем довелось тебе самолично видаться. Занятно мне очень, каков он из себя обличьем?
—Обличье у его величества самое приятное. Росту среднего, лицом продолговат, глаза карие, волосы темно-русые, подстрижен по-казачьи, борода черная с сединой, плечист, но в животе тонок. Ничего, ладный мужик! А зачем тебе царское обличье знать понадобилось?
—Так… —неопределенно ответил Петька и, помолчав, сказал насмешливо: —Лицом продолговат, глаза карие, борода черная… Ишь ты! А в хоромах управительских на портрете, красками писаном, его царская персона совсем по-иному изображена: лицо округлое, бритое, глаза голубые, а плечики узенькие. Как же так, а?
Хлопуша перестал жевать и спросил невнятно, с набитым ртом:
—Это ты к чему разговор клонишь?
—Ответь ты мне для ради бога, мучаюсь очень, правда ли тот, от кого послан ты, есть истинный государь Петр Федорович? Иль названец он только, донской казак Пугачев? —выпалил горячей скороговоркой Толоконников.
Хлопуша быстро сдернул вниз на переносье накомарник и посмотрел строго и удивленно на Петьку. На скулах его, под тугой кожей, задергались живчики.
—Много будешь знать —мало будешь спать! —глухо, с угрозой сказал Хлопуша. — Гляди, голову не сломи!
И уже спокойно спросил:
—Почему мнение такое имеешь, дурень?
—Да как же ,—заторопился, будто покатился неудержимо под гору, Петька,—ведь и до него были названцы: Кремнев да Чернышев, беглые солдаты, да армянин Асланбеков, да беглый пахотный Богомолов. Этот пятый по счету, что Петром Федоровичем себя называет. Уж и веры более нету…
—Откуда ты знаешь про тех четырех?— спросил подозрительно Хлопуша.—И про Пугачева отколь слышал?
—Как не слышать? Хоть и на краю света живем,— Петька обиженно вскинул голову,—а все же проходят мимо бродяжки, беглые, от помещиков утеклецы, рассказывают…
—Про тех четверых говорили правду. А про Пугачева не слышал,—с наивной хитростью сказал Хлопуша. И, почувствовав, что Петька ему не верит, крепко хлопнул его по плечу:
—Дотошен ты не в меру, провора! Все тебе знать надо, как да что. Аль тебе платят, чтоб ты все вызнавал? Уж не шпынь ли ты управительский? А?.. Ну, ин ладно. Не обижайся. Я ведь шутной
Петька молчал, низко опустив голову.
—Черный ворон воду пил, воду пил…—запел вдруг тихо, надтреснутым баском Хлопуша,— Он испил, возмутил, возмутил… Хлопуша перевел дыхание, а в это время где-то близко звонкий и сильный тенор подхватил:
Возмутивши, улетел, улетел…
—Кто?—шепотом спросил Хлопуша, подавшись вперед, готовый бежать. Затравленный зверь заметался в его глазах.
—Свои!—успокоил Петька.—С завода, Жженый твой.
Хлопуша поспешно натянул на лоб накомарник.
А песня приближалась, но теперь она стала другой, разудалой, бесшабашной:
Гуляки мы таежные.
Соколики острожные,
На нож неосторожные..,
Да-ах, неосторожные!..
Манифест
Из кустов на поляну, прямо к дубу , вышли двое —молодой парень, беловолосый, широкоплечий, кряжистый, но с синими девичьими глазами и чахоточный чердынский мужик Семен Хват.
—Мир беседе!—крикнул беловолосый, и по его звонкому тенору можно было догадаться, что он-то и пел в тайге.
—Милости просим на стан, коли добрый человек!— ответил Хлопуша, снова потянув вниз накомарник и вглядываясь в парня. А парень прищуренными, насмешливыми глазами разглядывал Хлопушу.
—Ты чего же, дядек, накомарник не скидаешь?— засмеялся беловолосый.—Чудак человек! Ведь чай конец лету.
—Тебя не спросил,—обиделся вдруг Хлопуша. И прикрикнул грубо: —Язык чесать пришел? О деле говорить надобно!
—О деле? О каком деле?—спокойно, не переставая улыбаться, спросил беловолосый.—Коли есть дело, говори. А для начала скажи, кто ты таков будешь?
Парень надвинулся вплотную, и они опять посмотрели друг на друга в упор чужими и даже враждебными глазами. Семен Хват забеспокоился, подошел и поднял руку, словно хотел разнять их, Но Хлопуша сам отвел взгляд в сторону и засмеялся дружелюбно:
—Глаза у тебя, провора, девичьи, а взгляд горячий, звериный. Видать, немалую силу в сердце носишь… А зовут меня Афонькой Соколовым, по прозвищу Хлопуша. Так и ты меня, провора, зови. Царский полковник я, первого яицкого полку.
—Ишь ты,—оживился беловолосый.—Наслышаны мы про тебя кой от кого. Давно ждем!
—Вон ты кто!—оживился и Хват.—А мы с тобой, помнишь, когда впервой встренулись?
Тракт помнишь и мертвяков на подводе? На Иванов день то было…
—Я все помню!—весело ответил Хлопуша.— В Иванов день впервой встренулись, вот на Спасов день беседу повели, а на Параскеву пятницу глядишь, и драться вместе пойдем!
—Ну, сказывай, с чем ты от царя-батюшки к нам послан? Зачем нас с Хватом звал?—опять спросил беловолосый.
—Иль не знаешь?—хитро прищурил глаз Хлопуша.
—Откуда же нам знать?—удивился беловолосый.— Степь от нас далече. Сорока на хвосте принесет, что ли? Хлопуша круто повернулся и удивленно посмотрел на Толоконникова. Петька, опустив глаза в землю, дробил прикладом ружья кедровую шишку. Беловолосый перехватил недоумевающий взгляд Хлопуши.
—Чего ты на Петьку пялишься —узоры на нем расписаны?
—Чудно мне что-то!—недобро сказал Хлопуша.— Ладно, ужо разберусь!
—Об деле-то когда же?—торопил беловолосый.— Начинай!
Хлопуша погладил через сетку бороду и заговорил быстро, без запинок, видимо уже заученное:
—Взысканы и вы великой царской милостью… Взял он и вас, заводчину, под свое защищение… Ведомо, поди, вам, сколь много годов ходил он по Расее, высматривал, как народ живет. Везде он побывал, все увидал…
—Везде побывал?—с открытой издевкой спросил Толоконников.—А мы об это время панихиды по ему пели. Чудно!
—Не его же убили-то,—строго сказал Хлопуша,—за его один верный солдат смерть принял. Того и похоронили. Ты не перебивай меня, провора,—с нескрываемой угрозой посмотрел он на Петьку,—я ведь, когда рассержусь, дурной бываю. Ну вот, везде, говорю, побывал его царское пресветлое величество, истинный наш государь. И увидел он, какое везде утеснение народу учинено. Ты простую избу возьми. К солнцу слепой стеной, без окон поставишь —темно будет. Окна против ветров прорубишь —избу выстудишь. Дверь навесишь к ветру боком —откроешь и не закроешь. То простая изба! А царство-государство? Его, ох, как трудно, построить! Потому у нас воеводские и боярские неправды, как студеные ветры, дуют, а народы в темноте и убожестве живут. Вольных казаков насильно к регулярству приписывают, чтобы управлять ими на питерский манер; орду степную —киргизов, калмыков и башкирцев прадедовских земель лишают, ясаком, как петлей, душат, мужиков крепостных баре вместе с борзыми собаками в карты проигрывают, а вас, заводчину, управители с приказчиками на работе нечеловеческой морят. Понял он, что баба его, царица Катерина, с боярскими стакнулась, против народу идет, ну и объявился!..
Хват восторженно шмыгнул носом. Петька угрюмо молчал. Беловолосый не сводил с Хлопушиного лица настороженного взгляда.
—А к вам я послан с тем ,—продолжал Хлопуша,— чтобы пришли вы теперь под его власть и повеление и помогли бы ему вызволить прародительский престол от бояр-лиходеев. Нужда у царя большая в пушках, бомбах и прочем воинском снаряде. Того и должны вы ему промыслить немедля.
—Это как же?—спросил беловолосый.
—Дело простое! Заводских командиров да управителей в петлю и на ворота, а заводы под царя отобрать.
—Из ярма бы заводского уйти, на землю бы!..—с тоской откликнулся Семен Хват. Нарушить бы проклятые заводы, на распыл их пустить!
—Безумно говоришь,—строго остановил мужика Хлопуша.—Заводы нарушать нельзя! Кто тебе пушку против ворогов отольет? А лемех для твоей сохи-андреевны? Вот то-то!
—А заводчина в драке смелая ,—вмешался в разговор беловолосый.
—Прямо скажу: плохсе дело затеваете!—решительно сказал Толоконников.—Не наша каша и ложка не наша. Нахалом и нахрапом ничего не добьешься!
—Молчи, холопья душа!—Хлопуша с хрустом сжал зубы.—Помолчи, говорю!
Но Петька даже не посмотрел в его сторону.
—Холопом меня не укоряй. Мы под богом все холопы. А супротив власти идти бог не велит. Вот подали мы управителю жалобу. И коли по-нашему он не сделает, облегчение нам не даст— к самому графу ходоков пошлем. Граф-от узнает, он управителю задаст!
—Твой граф нас плетьми из дому выгнал! И волим мы из той графской да заводской каторги вырваться!—крикнул с ненавистью Хват и надсадно, отплевываясь кровью, закашлялся.
Тогда заговорил горько и тихо Хлопуша:
—Куда же ты народ вести хочешь, Петька? Сам слепой, а в поводыри набиваешься. Ужель не знаешь, дитя малое, что боярам только вера, что наш брат в законе мертв? Заставят работать батогами.
—На закон не клевещи!—угрожающе закричал Толоконников.—Графу не веришь —к самой царице-матушке иди! У нее свою правду отыщешь.— Правду? Правду у царицы отыщешь?—Голос у Хлопуши дрогнул. И вдруг, сорвав с лица накомарник, он бросился к Толоконникову:— А это ты видал, видал? Вот, гляди!
Он присунулся к Петькиному лицу своим изуродованным лицом: вместо носа у него висели клочья мяса.
—Гляди, говорю! Вот тебе царицына правда. Вот!..
— Господи-сусе! Кто же тебя так?—ахнул Хват.
— Кто? Известно кто! Палач! Кнутом били, ноздри рвали. Вот и вся их правда!..
Петька испуганно отпихнул навалившегося на него Хлопушу.
—Уйди, уйди, сатана! Не совращай! Не пойдем за тобой на богомерзкое дело. Присяге не изменим! А твой царь —антихрист! Чучело он, а не царь! Чуч…
Хлопуша обеими руками сдавил Петьке горло. Навалившись на него всей тяжестью тела, начал пригибать к земле, спрашивая не спеша, спокойно, с холодной злобой:
—Чучело, говоришь? Не царь? Чучело, а?
У Петьки подгибались ноги. Хрипя и цепляясь ослабевшими пальцами за душившие его руки, он медленно оседал на землю.
—Пусти, задавишь!—Беловолосый дернул Хлопушу за рукав. И Хлопуша послушно выпустил Петьку, обессиленно упавшего на желтые дубовые листья.
—А ты, кликуша,—строго сказал беловолосый Толоконникову,—лучше помолчи с царицыной правдой. От этакой правды запоешь матушку-репку. Я тоже на своем хребту эту правду испытал. Теперь и ты, Хлопуша, погляди.
Беловолосый стянул зипун, заворотил рубаху, и все увидели на спине и боках его белесые борозды глубоких рубцов.
—Вижу, тоже меченый!—невесело засмеялся Хлопуша.—Где тебя так?..
—Плетью-шестихвосткой лупцевали. В Каслях дело было. Кыштымские и каслинские работные людишки взбунтовались тогда. ≪Мы, де , были приписаны к заводам на три года и свое уже отработали. Пусть теперь другие слободы помучаются≫. Приказчиков избили, а управителя в конторе заперли, хотели голодом уморить, если увольнение не даст. А тут драгуны наехали, кого перестреляли, кого перепороли и к работам вновь принудили. Я в драгун камнями пулял и на офицера с палкой бросился. За что капитан и ободрал мне кожу шестихвосткой.
—А сейчас Кыштым и Касли опять поднялись,— сказал Хлопуша,—к казакам атамана Грязнова пристали. На Челябу пойдут, самому воеводе Веревкину под хвост горячего угля сунут. И всякие инородцы к батюшке-царю приклонны — мордва, калмыки, киргизы, башкирцы. У Башкирцев полковником Салават Юлаев, мой кунак. На врагов свирепый, а для друзей мягкий. Неужто только вы верность свою царю не окажете?
—А знак у тебя есть какой, что ты и вправду к нам от царя послан?—спросил беловолосый.
—Манихвест царский при мне. Чего еще надо?
—Кажи!
Хлопуша, откинув полы чекменя, полез в карман шаровар, вытащил грязную тряпку, развязал зубами тугие узлы и показал с ладони лист толстой синей бумаги, захватанный и порвавшийся на сгибах.
—Кто грамотный?
Беловолосый сказал:
—Давай! Зиму у пономаря учился. Может, и разберу.
Хлопуша протянул ему бумагу. Беловолосый плюнул в ладони, отер их о штанины и тогда только принял манифест. Вздохнул взволнованно, приготовляясь читать, и вдруг вспомнил, что при чтении такой важной бумаги надо обнажить голову. Сбросил свой собачий колпак на землю. С е мен Хват быстро и испуганно последовал его примеру. Хлопуша, не спеша, обнажил голову. Лишь Толоконников сидел под дубом, смотрел в землю и шапку не снял. Хлопуша шагнул к нему, ударил ладонью по уху, и слетела с Петьки шапка. Толоконников промолчал, крепче стиснул ствол ружья.
Беловолосый поднес бумагу к глазам и посмотрел с досадой на небо, уже потемневшее, с редкими и робкими еще звездами.
—Эх, леший тебя задери! Темно читать-то. Сеня, дай-кось огоньку.
Хват метнулся быстро в кусты и выволок на поляну сухую, желтую елку. Отломил макушку, высек огонь, поджег. Пламя, лизнув хвою, загудело, рванулось кверху, словно порываясь улететь. Затем раздумало и, жадно урча, вгрызлось в смолистые сучья.
Подавшись ближе к огню, положив бумагу на левую ладонь и водя по строкам пальцем, беловолосый заспотыкался на каждом слове:
—Манифест самодержавного императора Петра Федоровича Всероссийского и прочая, и прочая. Сей мой именной указ в горные заводы, железодействующие и медеплавильные и всякие—мое именное повеление. Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли крови и исполните мое повеление. Исправьте вы мне, великому государю, мортиры, гаубицы и единороги и с картечью и в скором поспешении ко мне представьте. А за то будете жалованы бородою, древним крестом и молитвою…— Ну, это нам без надобности.—Хват тряхнул факелом так, что отгоревшие сучки, золотые и хрупкие, посыпались на траву.
—А какая у тебя надобность?—недовольно спросил пугачевский полковник.—Чего ищешь?
—Землю черную, родущую ищу, и волю.
—Мужик все о брюхе,—презрительно бросил Толоконников.
—О шее тоже. Хомут барский холку натер!— отгрызнулся Хват.—Ладно, читай до конца.
—…И вечной вольностью и свободой,—продолжал беловолосый,—землею, травами и морями и денежным жалованьем. И повеление мое исполняйте со усердием, а за оное приобрести можете к себе мою монаршескую милость…
—Все?—нетерпеливо спросил Хват.—А о мужиках ничего нет?
—О мужиках далее следует ,—ответил Хлопуша.— Читай, читай скорее, что о нас написано!..— Семен Хват торопливо зажег новую ветку.
—…А дворян в своих поместьях и вотчинах, супротивников нашей власти, и возмутителей империи, и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать, как они чинили с вами, крестьянами. А по истреблении злодеев-дворян и горных заводчиков всякий может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до окончания века продолжаться будет. Великий государь всероссийский…
Беловолосый запнулся, смущенно поглядел на Хлопушу:
—А далее что-то непонятное, не разберу никак. Закорючка какая-то.
Хлопуша взял из его рук манифест.
—Где тебе, холопу, монарший подпис разобрать. То военной его коллегии да енералам по плечу. Видишь, царская печать приложена, на коей его лик изображен? Все по закону!
Беловолосый не ответил.
Елка догорала, свистя и постреливая. На лицах людей дрожали красноватые отсветы пламени. Все молчали.
Хлопуша, скрывая тревогу, излишне старательно завертывал манифест в тряпку. Первый заговорил робко Семен Хват:
—Указ этот иным слаще меду, а иным горчее полыни. Как думаешь, Павлуха?
Беловолосый поднял с земли шапку и решительно нахлобучил ее на самые брови, а потом уже ответил:
—А вот как думаю! Кто бы он ни был, а для час пусть будет царь!
Он глубоко вздохнул и добавил с силой:
—Видимое дело, за ним надо идти. Так я и ребятам скажу! Прежде соберись, а потом дерись!
В той стороне, где сидел под дубом Петька, зашелестели вдруг сухие листья. Беловолосый посмотрел туда, и голос его, вдруг сорвавшись, зазвенел:
—Коли выехали на большую дорогу, так уж катай вовсю! На тройке! По ветру раздувай гнездо гадюк! Царицу Катьку за косы по улицам потащим! Молоньей ударим в Питербурх! А для царя потрудимся, отобьем для него завод. У нас уже все сговорено. В понедельник, после обеда, все, как один, бунтовать начнем. Старых крыс гарнизонных перевяжем, управителя —на осину, пушки —царю! Ладно ли, дядя?
Хлопуша обрадованно взмахнул руками. Тень его запрыгала по поляне.
—Ой, провора, вот это ладно! Как тебя кличут-то?
—Крестили Павлом, а кличут Жженым.
—Эй, Павлуха, погоди! То ли еще будет. Питером тряхнем, из бархата зипуны шить будем! Все Расею на слом возьмем! За землю и вечные вольности!
—Пускай так и буде т! За землю и вечные вольности!—торжественно, как присягу, повторил Жженый.—Давай в том по рукам ударим. По обычаю.
Жженый протянул ему свою правую руку ладонью вверх. Хлопуша снял шапку, перекрестился и, размахнувшись, сильно ударил Павла по ладони.
—Тому и быть, провора. Назад пятиться не будем. Лучше плаха сосновая да топор вострый, чем в обрат идти.
—Не пойдем!—крепко ответил Павел,—Ты нам только вожака дай, а наш народ работный в бунтах наторелый.
—Знаем вас, заводчину уральскую,—с уважением сказал Хлопуша,—народ вы дружный и, где нужно, порядок блюдете. Когда первый отряд работных людишек к царю на подмогу пришел, у нас в лагере тревогу пробили. Думали, царицыно войско. Шибко хорошо шли, стройно, как воинская команда. А вожака зачем нам искать? Ты, я вижу, ловкач, тебе и атаманить.
—Ладно, потружусь для народа,—просто ответил Павел.—В понедельник в гости на завод жалуй. А сейчас прощевай. Время. Пошли мы. Давай, Сеня, шагай.
—Куда же вы?—Толоконников насторожился.— На завод не пойдешь, чай? Агапыч передал вашу жалобу управителю. Стариков в колодки забили, и тебя ищут.
—Не бойся,—ответил Жженый,—к жигарям на курени пойдем, там пока что жить будем…
Жженый и Хват зашагали вниз с горы, но Хлопуша окликнул их:
—Пашка, погоди! Забыл тебе сказать…
Он подошел к Жженному, отвел его в сторону и, понизив голос, спросил:
—Скажи, Павлуха, кто такой будет Петька Толоконников? Он из каких?
—А прах его знает, из каких!—недовольно и раздраженно отмахнулся Жженый.—Без лопаты колодец выроет. Усердный! Одначе, смотря для кого его усердие. Работает он на плотине плотником, а все более около управителя крутится. А тот через него у горщиков камешки самоцветные покупает. Дает управитель горщикам за самоцветы гроши, а из тех грошей, гляди, полушки к Петькиным ладоням прилипают. Паучок Петька. Маклачит! И век свой маклачить будет!
—Та-ак!—протянул Хлопуша.—И я чуял, что от козла бобер не родится. Ладно, иди, провора.
Когда смолкли их шаги, когда даже настороженное ухо не различало уже потрескивания сучьев и шороха листьев под ногами ушедших, Хлопуша присел, нащупал в траве свою фузею и на брюхе, волком, вполз в кусты, густо разросшиеся вокруг зимовья. Отсюда хорошо видна была вся поляна. Угли сгоревшей елки еще тлели, освещая ровным багровым светом корни дуба и сидящего на них Толоконникова. Петька пристально, не мигая, глядел на золото углей, отчего голова его была видна особенно ясно. Хлопуша положил для твердости ствол фузеи на развилку сучка. Голодным волчьим зубом щелкнул взведенный курок. Мушка поползла по щеке Петьки и замерла на его виске.
—Небось, у меня промаха не бывает,—шепотом успокаивал кого-то Хлопуша.—Я тебя сразу, без муки…
Напряженно согнутый палец Хлопуши лег на скобу курка. Он долго и тщательно целился.
И вдруг откинулся назад, словно неожиданная мысль оттолкнула его голову, прильнувшую к ложу фузейки. ≪Нет, Афонька, годи! А может, ошибаюсь я? Может, пустомеля он только, дурак, скудоумный, а не ушник управительский. Дознаться надо, а тогда уж…≫
Без опаски, хрустя сучьями, вышел из кустов.
—Эй, Петра! Свету, что ли, здесь ждать будешь? Пойдем?
Петька поднялся.
—Пойдем!
Опять впереди, прыгая через сучья, карабкаясь через обломки скал, шел Хлопуша. На ходу незлобно смеялся.
—Вот говорил ты, провора, не пойду за тобой. Ан, видишь, одной тропой идем.
—Не пойду с вами!—Петька упрямо дернул головой.—Моя дорога иная!
Деревья поредели. Впереди зачернел простор тракта.
—Ну что ж, как знаешь,—глухо откликнулся Хлопуша и остановился. Толоконников тоже остановился, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Хлопуша подошел к нему и положил обе руки на его плечи. Тяжело положил, словно хотел в землю вдавить. Но заговорил спокойно и весело:
—А скажи, провора, где письма государевы, что я тебе давал? Почему Жженый о них ничего не знает?
—В надежном месте захоронены. Никто не найдет! —твердо ответил Толоконников.
—А почему работным людям письма не передал, как уговор был?
—Боюсь! Приказчик за мной шибко следит. Случая жду. Передам, вот тебе крест.
Неожиданно, без всякого предупреждения, Хлопуша, шибко размахнувшись, ударил Толоконникова кулаком по лицу. Петька упал к его ногам, выпустив из рук ружье. Хлопуша наступил на него ногой и выдернул из-за пазухи нож.
—Лежи, пес!
Петька закричал тонко и визгливо. Судорожно перебирая ногами, подполз к Хлопуше и уцепился за полу его чекменя.
—Милый, хороший, не надо. За что же, родной?
Он заплакал тихо, по-детски:
—Правду говорю, одну правду сущую. Убей бог, коли вру!
—И убьет! Не бог, я убью!—жестко сказал Хлопуша.
И ударом ноги в грудь снова опрокинул его на землю.
—Холуй ты господский! Кушак купецкий откуда? Унты бисером расшил! Щеголь-щеголевич! Откуда все сие?
—Деньги копил. Перед девками охота пофорсить,— ныл Петька у ног Хлопуши.
—А ружье? Ружье откуда? На какие деньги?
—Приказчиково ружье, Агапыча. Ей же ей!—Толоконников прижал к груди руки.—Просил ему уток настрелять.
Хлопуша свел в раздумье над переносьем свои тяжелые брови.
—Хитер ты, провора, как нечистый. Как змея под вилами извиваешься. И бес меня дернул с тобой связаться!
Петька молчал, лишь изредка жалобно всхлипывая.
—Ладно уж, поверю на сей раз, в последний. И в последний раз упреждаю: не подумай во вражеский стан перекинуться. Везде тебя достану. Попал в нашу стаю, лай не лай, а хвостом виляй!
Хлопуша сунул за пазуху нож и лениво усмехнулся:
— А на то, что я тебя кулаком огрел, не сердись, провора. Прощай покуда.—Нырнул в кусты и пропал.
Петька встал, отряхнул с бекеши пыль. И настороженным ухом поймал далекую песню Хлопуши:
Черный ворон воду пил,
Воду пил…
Погрозив кулаком в сторону, откуда слышалась песня, Петька прошептал со злобой:
—Будет тебе ужо, черный ворон! Дай срок, свернут тебе голову!
Потом, скуля тоненько, по-собачьи, от злобы и обиды, поднял ружье. Проверил заряд.
Внизу у подножья туповерхого холма, на котором он стоял, расплескалось холодное белое море тумана. Оно расплывалось неторопливо, заливая кусты, овраги, камни. С Баштым-горы сорвался холодный ветер и, свистя, шарахнулся в туман. Мутные его волны доплеснулись до вершины холма. Остро и крепко запахло опавшими листьями и прелой хвоей. Из-за гор шла запоздалая, может быть последняя, гроза.
Толоконников спустился на тракт. Вблизи забелело что-то трепещущее, похожее на большую птицу. Подошел ближе, осторожно вглядываясь. В этот миг со стороны завода полыхнул яркий свет. Там, видимо, открыли колошник домны, чтобы засыпать руду и уголь. И в зловещем зелено-багровом этом свете Петька увидел колесованного пугачевского лазутчика. Под ударами ветра мертвец махал руками, прямыми, как палки, словно подманивал Петьку, чтобы схватить последней хваткой. Волосы на мертвой голове, приподнятые ветром, стояли дыбом. Петька дико вскрикнул:
—Да что же это, владычица?.. Господи, помоги!.. Чур, чур, чур маня!..
И, сорвавшись, побежал. А ветер тоже рванулся испуганно вслед за ним и, будто злясь на его медлительность, сердито толкал в спину.
Петька бежал вниз, туда, где качались над домнами столбы зеленого дымного огня.
Донос
Крепкая, добротная изба с шестью окнами по фасаду. И целый день, и вечерами до полуночи, пока объездчики не прикажут гасить огни, светятся эти окна, а из дверей несутся песни, бубен, сопелка-веселуха. Развеселый дом! Таким ему и положено быть, недаром же над дверью шест прибит, а на нем глиняный горшок с выбитым дном и помело. Это кабак при Белореченском заводеили, по меткому народному словечку,—кружало, потому что в нем с раннего утра до поздней ночи кружит горемычный народ.
Внутри кабака длинные столы, скамьи, стойка кабатчика. Дух перехватывает от едкого запаха сивухи, чеснока, протухшей вяленой рыбы, потных грязных тел и мокрой одежды. Кабатчик, с рыжей бородой веником и благообразной мордой, с прибаутками отпускает пенник и полугар заводчине — и вольнонаемным, и приписным, и крепостным тоже. Всем горе залить охота! От собачьей жизни кого не потянет выпить крючок —железную кружку с ручкой-крючком. Висит она над ведром с сивухой —сам снимай, сам черпай, а пятак с тебя кабатчик стребует, не проглядит.
Но есть в кружале, как ее зовут, половина, ход в нее с другой двери, не с той, что в кабак, и называется она уже трактиром. Там, в чистеньких и тихих горничках, ублажается заводская верхушка—мастера, нарядчики, канцеляристы, а также проезжие —горные чиновники, купцы, окрестные приказчики.
В одной из таких комнаток и сидел под вечер Агапыч, гроза и милость Белореченского завода. От печи несет сухим благодатным жаром. Приказчик любит тепло, а потому, несмотря на сентябрь, кабатчик, знающий причуды Агапыча, начал уже протапливать его любимую горенку.
В горенке тишина. Потрескивает свеча на столе, стрекочет сверчок в углу, и еле слышно шумит за стеной кабак. С улицы изредка доносятся глухие дребезжащие удары. Каждые полчаса у главных заводских ворот караульщик выбивает часы в чугунную доску, а все остальные сторожевые посты повторяют этот бой. И долго плавает над заводом глухой басовитый чугунный гул.
Сторожа не спят. Они зорко охраняют завод, заброшенный на край света, в дикие Уральские горы, они охраняют покой Агапыча, покой жарко натопленной его любимой трактирной горенки. И пусть разыгравшаяся непогода стреляет в окна дробью дождя и бросается охапками опавших листьев. Пусть где-то близко гремит волнами Белая. Пусть воет жалобно в трубе горный ветер. Не добраться им сюда, в тепло, в ленивую сонную одурь, к столу, на котором стоит глиняный штоф настоенного на горных травах ≪ерофеича≫, стоят миски просвечивающих соленых груздей, глянцевитой рыбьей икры, редьки, залитой сметаной, лежат шафранного цвета яйца, испеченные в золе.
Против Агапыча, под лубочной картиной, на которой ≪мыши кота хоронили≫, сидит капрал заводской инвалидной команды, сивый старик в синем елизаветинском мундире, с медалью за какой-то поход. Он опрокинул уже не одну чарочку ≪ерофеича≫ и был по-детски ал. Он непрочь был выпить и еще, да задерживал его Агапыч, сидевший с неопорожненной чаркой.
—Чтоб чисто было в глотке, треба выпить водки!—поднял капрал свою чарку.—Отстаете, господин приказчик!
—Не пьется, не глотается, душа и водки не принимает.—Агапыч сокрушенно вздохнул.—Вот, дьяволы, как жизнь взбулгачили!
Он постучал в стенку. В дверь высунулась рыжая борода кабатчика.
—Пришли-ка ты мне, братец,—сказал Агапыч,— простецкого, питейного меда поигристей. Да тараканов-то отцеди!
—Слабеете духом, замечаю, Василь А га пыч,— укоризненно проговорил капрал.—Ну, а я, старый штык, винца выпью.
Блаженно жмурясь, он опрокинул чарку, утерся ладонью и забубнил в прокуренные сиво-желтые усы унылую солдатскую песню:
Горячей тебя, полынушка,
Служба царская,
Наша солдатская, царя белого.
Не днем-то нам, со вечера, солдатушкам
Ружья чистити,
С полуночи солдатушкам
Головы чесать,
Головы чесать, букли пудрить…
—Солдатушки, солдатушки! А где они, эти солдатушки?—вытирая полотенцем пот с лица, спросил сердито Агапыч.—Пригнать сюда надо войско настоящее, регулярное, и ничего тогда не останется от этого мужицкого царя.
Капрал сочувственно тряхнул головой.
—Кажное ваше слово на месте, Василь Агапыч, кажное ваше слово к делу! Да где войско-то настоящее взять? Все на турка ушло.
И капрал снова тоскливо затянул:
Головы чесать, букли пудрить.
На белом свету во поход идти,
Во поход идти, во строю стоять…
—Ох, господи, дай Расее спокойствие! Война на миру, что пьяный на пиру —разорит,—снова завздыхал Агапыч.
— Откеда же ему, спокойствию, взяться? Народушке спокою не дают, отсюда и волнения всякая.—Капрал вытащил тавлинку, но, забыв за рядить нос, задумался, барабаня пальцами зорю по ее крышке.—Вот пригнали мы летом на завод чердынских. На муку пригнали! Я сам их вел и покойников тащил… А правда ли бают, Василь Агапыч,—осторожно заговорил капрал,—что на неких горных заводах работные людишки против своих владельцев с уязвительным оружием поднялись? И те заводы самозванцу передали?
—Враки!—Агапыч топнул ногой.—Стар ты стал, капрал. Бабьим сплетням веру даешь. Пушки льют у нас сейчас, оттого, по поверью, и басен много по заводу ходит. А ты, капрал, как услышишь такие разговоры, тащи говоруна к самому немцу, немедля. Он ему наломает репицу-то!
—Слушаюсь, Василь Агапыч!—четко, по-военному согласился капрал. И, разгладив усы, запел снова:
Во строю стоять да ружью держать.
Пристояли резвы ноженьки
Ко сырой земле,
Придержались белы рученьки
К огненному ружью…
—Будет тебе, капрал.—Агапыч недовольно поморщился.—Без тебя тоска сердце ломит, а ты еще воешь, как волк на болоте. Коли петь охота, пой веселую.
—У солдата веселых песен не бывает,—обиделся капрал.—Что солдатская Песня, что тюремная—одинаковы. И у солдата собачье житье. Попробуй-ка артикулы ружьем да саблей метать с утра до ночи —от одного этого взвоешь!
Оба замолчали. Вой ветра в трубе превратился в многоголосый рев. Сверчок испуганно смолк.
—Непогода-то какая разыгралась.—Агапыч зябко передернул плечами.—Не дай бог сейчас в горах быть, закружит, завертит, в пропасть бросит.
Капрал вдруг насторожился. В сенях послышались шаги, неуверенные, какими ходят в темноте. Шум шагов приблизился, стих, и кто-то зашарил по двери, ища скобу.
—Кому бы это быть?—забеспокоился Агапыч.
Капрал подошел к двери и толчком открыл ее:
—Кто там? Входи!
Сильный порыв влажного, пахнущего дождем ветра ворвался в комнату и затушил свечу. В темноте кто-то шагнул через порог, хрипло, надсадно дыша.
—Кто это? Стой! Не подходи. Топором огрею!— отчаянно крикнул Агапыч.
—Чего труса празднуешь? Или совесть нечиста? Черту душу продал?—спросил кто-то зло и насмешливо.
Капрал трясущимися руками выбил огонь. Затлел трут, загорелась свеча и осветила Петьку Толоконникова. Он был заляпан грязью до ворота. Бекеша его напиталась водой, и на полу образовались мутные лужи. Шапку Петька потерял, намокшие растрепанные волосы его спустились на глаза, правая щека от удара Хлопуши вздулась и почернела. Он стоял, прислонясь изнеможенно к притолоке, и тяжело, с хрипом дышал.
—Петруха, чего ты?—метнулся к нему приказчик.
—Годи, дай передохнуть,—с трудом, чужим голосом выдавил Петька.—Насилу добрался. От самой Баштым-горы бегом. А буря крутит, глаз застилает, с тракту сбился, думал заблужусь. Хотел уж стрелять, знак на завод подавать.
—Да в чем дело-то, Петрушенька?—с тревогой спросил Агапыч.
—Беда, Василь Агапыч!—тяжело, точно камень с горы, упали Петькины слова. И, придавленный ими, приказчик бессильно опустил руки.
—Какая же беда-то? Не томи Ты для ради бога!..
—Конец нам веем приходит. Карачун!—крикнул Петька.—Говорил я тебе, что около завода Хлопуша бродит, полковник самозванцев. Чертов ворон, рваные ноздри!— выругался злобно Толоконников.— Я его все вкруг да около водил, а он возьми да как-то с Павлухой Жженым и снюхайся. Без меня. Ну, и спелись. Сегодня манихвест пугачевский читали. Хотел я их рассорить. Куда! Чуть не задушил меня этот каторжник. Пашка ему крепко обещал, по рукам били, что в понедельник, после обеда, заваруху начнут. Гарнизонных, говорят, перевяжем, они-де, старые крысы, и так со страху помрут…
Капрал обиженно крякнул. Петька, словно не замечая, продолжал:
—Управителя обещался —в петлю и на ворота, а приказчику —башку долой!
—Господи, владычица-богоматерь!—Агапыч завертелся по комнате.—Не знаю, что и делать и к каким мыслям прилепиться?
—Что делать? А вот что! Для того и бежал, чтобы не упустить их… Сажай инвалидов по коням, пусть гонят, что есть духу , на Карпухину зимовку. Там Хлопуша станует. Хватай его живого аль мертвого. В нем вся беда!—Глаза Толоконникова сухо блеснули злобой.—А за попутьем у жигарей на ближних куренях пошарят. Там Павлуха Жженый да Сенька Хват, из чердынских мужиков, хоронятся. Вот тогда ты у заварухи голову отсечешь.
—Пойдем к управителю, ты ему все расскажешь, там обо всем поговорим,—уклончизо ответил Агапыч. И, повернувшись к капралу, прикрикнул начальнически:—А ты, дед , прикажи своей команде коней седлать и немедля скачите, куда Петька говорил. И чтоб без Хлопуши не возвращаться! Слышишь?..
…Долго в ту ночь, на удивление караульным, шумели на широком заводском дворе. Перекликались сиплые невыспавшиеся солдатские голоса, покорно всхрапывали туго заподпруженные кони, звякало затаенно оружие. Потом запели на ржавых петлях тяжелые заводские ворота, и топот многих конских копыт замер на тракту.
Долго в ту ночь горел огонь в господском доме, занимаемом немцем-управителем. Утихла гроза, перестал дождь, выкатилась из-за гор луна, а в окнах господского дома все еще не потухал яркий свет многих свечей. И лишь перед рассветом, когда побледнела усталая луна, а на востоке стыдливо закраснелась заря, от господского дома к конюшне кто-то протопал торопливо. А затем, никем не замеченные, прокрались через заднюю калитку на тракт двое людей. Это были Петька и Агапыч. Агапыч говорил встревоженно:
—Помни, сколь важное дело мы на тебя возлагаем. На тебя вся надежда! А лошадей не жалей. Одну посадишь, бросай, другую бери. Главное, гони!
Петька вдруг вздрогнул всем телом.
—Чего ты?—удивился Агапыч.
—Против Баштыма мертвец на кол насажен. Мимо придется ехать. Страшно!
—Глупишь! Мертвого не бойся, живого остерегись.
—Живого?—Толоконников недобро засмеялся.— Живой, я чаю, теперь со скрученными руками за капраловым конем на аркане бежит. Не выпусти, гляди, Агапыч, сего черного ворона. Лучше с ним своим судом, вернее!
—Не бойсь! Мы ему башку так свернем, что он свою спину увидит… А от коменданта не отставай, покуда он команду не вышлет. Видит он сам, чай, какое дело, коли второго гонца шлем. Ну, трогай с богом! Помоги тебе владычица небесная.— Агапыч усердно закрестился.
Толоконников тронул пятками бока коня, но тотчас натянул повод. На тракту, приближаясь, за чавкали многочисленные конские копыта. Слышны стали людские голоса, средь которых выделялся начальнический бас старого капрала.
—Эй, капрал!—не утерпев, крикнул А га пыч.— С добычей аль с пустыми руками? Всадники, гарнизонные солдаты-инвалиды, надвинулись вплотную. Капрал выдвинулся вперед и бросил к ногам приказчика берестяной туес, большую, точеную из липы чашку, новенькую кленовую ложку и мешок с ржаными сухарями.
—Вот что на Карпухиной зимовке нашли,— сказал капрал.—А ворон улетел!
—Его рухлядь, Хлопушина. Признаю!.. А ты, капрал, старая тетеря! Где тебе за вороном гоняться. Улетел! Небось, к зимовке-то, как орда башкирская подкатили —с криком, с гиком. Вот и спугнули!—закричал отчаянно, трусливо и злобно Толоконников.
И тотчас же из-за солдатских спин ему ответил такой же отчаянный крик:
—Петька!.. Иуда ты!.. Это ты нас, Петька, предал!
Предрассветный тихий ветерок подхватил последние слова, перекинул их через Белую, ударил о горы. И горы ответили звонким эхом:
—Петь-ка… пре-дал!..
Задремавший у главных ворот караульный вскочил и с перепугу не ко времени, что было силы, бахнул в чугунную доску молотом.
≪Не сплю-де! Поглядываю!..≫
А предатель уже вихрем несся по тракту. Он низко пригнулся к луке, словно боялся, что обличающие слова, как пули, сорвут его с седла. И, когда затих бешеный топот копыт его коней, капрал снова сказал робко и сконфуженно:
—А Павлуху Жженого на куренях у жигарей тоже не нашли. Жигари бают, и не заходил он к ним. Леший знает, где он шатается. А вот этого молодца скрутили. Куда его, господин приказчик?
Агапыч поднял глаза. Со связанными за спиной руками, с арканом на шее стоял перед ним чердынец Семен Хват. Кашлял затяжно и трескуче.
— Без году неделю на заводе, а уж бунты подымаешь?—сказал с угрозой Агапыч.—До утра в колодки его! А утром скажешь доменному мастеру, чтобы взял его на домну в засыпки. Домна лучше батогов дурь выбьет. Да какой мне в нем толк? Эх, Хлопушу и Жженого вы упустили, старые крысы! А этот и без того, гляди, Сдохнет.
И, взмахнув безнадежно рукой, приказчик зашагал к заводу. Солдаты тоже тронули коней.
Петля аркана захлестнулась вокруг шеи Хвата. Он дернулся судорожно и побежал за конем.
Продолжение следует
