Глава 1
— Речь идет о депутате, так что разберись как следует,— сказал мне вслед редактор. Листок был исписан крупными буквами:
«Уважаемая редакция! Пишет Вам житель деревни Сосновка Лука Иванович Умов. Не по злобе он пишет, а от всего сердца. Живет в нашей деревне Игнатий Евсеевич Шамрин, 1890 года рождения. Имеет он двух сыновей. Старший, считай, инвалид по первой группе. С фронта совсем слепой пришел, глаз лишился. Другой же сынок Георгий — депутат у Советской власти. Проживает он у вас в городе. А как в город он выбился, родню за родню признавать не хочет. Приезжает в деревню фиктивно, никакой материальной поддержки послать не торопится. Везде говорят, что дети должны родителям помогать, а Гошка хоть и депутат, но зачерствел очень. Родному отцу услужить гордится. Просим постыдить его маленько, чтобы помог отцу в куске хлебушка. В просьбе прошу не отказывать, в чем и расписываюсь».
***
Итак, Шамрин. Георгий Игнатьевич Шамрин. Бригадир слесарей третьего цеха.
…Начальник цеха отложил в сторону все дела и занялся мною.
О Шамриие просто необходимо написать.
Правильно вас кто-то надоумил. Вот станок недавно по его чертежам изготовили. Полуавтомат для резки колец. Идемте в цех, посмотрим. Простенький вроде станочек, а производительность в три раза подскочила. Жаль, Шамрин отгул взял до вторника, ну, да и без него мы вам объясним.
Мне показали несколько шамринских станков. Гильотиниый нож, станок для раскройки деталей, транспортер для упаковочных колец.
Из цеха я пошел в общежитие.
Шамрин оказался невысоким чернявым парнем. Он сидел на кровати и вылавливал из эмалированного таза мокрые фотографии. Не спеша взял полотенце, вытер руки. Мы познакомились
— Не повезло вам. Уезжаю я сегодня. И на завод мы не успеем сходить. Придется отложить корреспонденцию.
— Когда вы едете?
— С девятичасовым. Еще купить кое-что надо перед отъездом. Кстати, не знаете, где батарейки продают?
— Какие?
— Простые, для фонарика. У старшего брата приемник на полупроводниках, а батареек в деревне нет…
— Георгий! Знаете что, я тоже поеду с вами! Можно?
— Поехали, мне не жалко,— улыбнулся Шамрин.— Речка у нас добрая, и вообще… природа. Только с чего вы это? Да и боюсь: заскучаете. Брат мой Андрей к веселью не располагает. Пропадет у вас воскресенье.
…К окну вагона из леса крадется темнота. Но это ненадолго. Летняя ночь кончается быстро. А в вагоне за беседой она пролетит совсем незаметно.
В купе нас двое: я и Шамрин.
Мы рассказываем друг другу о себе. Ведь мы с Георгием ровесники.
У меня все просто: школа, институт, работа. У Георгия…
Глава 2
…≪Орион≫ плыл. Речка, удивленная его смелостью, что-то рассказывала прибрежным камешкам и галькам. Наверное, о том, что никогда еще кораблик, построенный деревенским мальчишкой, не пересекал ее течения. А ≪Орион≫ плыл.
Ребятишки со всей Сосновки усыпали оба берега. Они волновались…
Гошка Шамрин был спокоен. Он-то знал, что его кораблик не подведет.
≪Орион≫ победно причалил к берегу. Дружное ≪ура≫ грянуло над водой.
К Гошке подскочил Филька-Дылда:
— Давай, Гошка-первоклашка, меняться. Я тебе хлыст пятиметровый, а ты мне ≪Орион≫ свой.
Гошка бы и за так мог отдать кораблик. Еще бы один сделал. Даже лучше, быстроходней. И хлыст, хоть семиметровый, запросто сплетет. Но к Дылде ≪Орион≫ не попадет никогда. Пусть не дразнится.
— A -а, не хочешь, первоклаша, меняться,— обозлился Филька.— Не хочешь! Боишься, от Старцева попадет? Ведь это кузнец тебе ≪Орион≫ сделал.
Филька-Дылда врет. Он и сам знает, что врет. И все знают. А Гошка отдал ≪Орион≫ другим ребятишкам. Самым маленьким, которые еще кораблики делать не могут.
Потом Гошка пошел к дяде Старцеву, деревенскому кузнецу. Сзади брел Дылда. Дразнился:
— Первоклаша! Первоклаша! Ну-ка крикни громко — ≪Каша!≫
Он всегда дразнится. Потому что Гошка вот уже третий год подряд остается в первом классе. Не переводят Гошку Шамрина во второй. Третий год не переводят. Вроде бы все знает Гошка, он не только букварь, он и другие книжки читал. У брата Андрея много книжек. Гошка даже про киноаппараты одну смотрел.
А его все равно не переводят. Молчит всегда на уроках Гошка. А если и начнет говорить, то мальчишки хохочут. И девчонки некоторые тоже смеются. Да и как не смеяться, если человек вместо того, чтобы рассказать стихотворение, мычит и заикается.
Кроме матери, Марфы Яковлевны, Гошкино мычание понимает дядя Старцев. Вот уже несколько лет пропадает Гошка в кузне у дяди Старцева. Поэтому и понимают они друг друга.
А теперь еще Клавдия Михайловна понимать стала. Она приехала в Сосновку недавно. Приехала из большого города.
Однажды она пришла в кузню. Принесла починить ведро. Дядя Старцев постукал ржавым пальцем по вычищенному днищу. Сказал Гошке:
— Сделай.
Гошка стал делать. А Клавдия Михайловна наблюдала за его работой. О чем-то негромко говорила с дядей Старцевым.
Вечером пришла к Шамриным. Гошка был в сарае. Клавдия Михайловна осмотрела сделанные Гошкой этажерочки, кораблики, выжженную на фанере панораму деревни. Долго любовалась деревянным автомобилем.
Здесь , в своем сарае-мастерской, Гошка впервые услыхал незнакомое слово ≪талант≫.
Потом Клавдия Михайловна прошла в дом. Дома одна мама. Отец Игнатий Евсеевич уехал со своим другом дядей Лукой по соседним деревням. Там они катают валенки. Поработают в чьей-нибудь баньке денек-другой — и получат столько, что в колхозе за лето не заработаешь. За эти поездки с отца высчитывали трудодни, но он только смеялся.
Старшего брата Андрея тоже не было дома —ушел в райцентр на занятия киномехаников.
Мама очень болела. Все кашляла и кашляла, Отец, слушая вечерами мамин кашель, говорил:
— Дело дрянь. Чахотку вылечить трудно. Собачину тебе надо есть, Марфа.
— Ладно уж, все равно,— отвечала мать…
Клавдия Михайловна и мама беседовали очень долго. Гошка подмел двор, а они все беседовали. Когда Гошка сметал сор с завалинки, он услышал обрывки разговора: ≪надо учить≫, ≪к профессору≫.
На другой день рано утром Клавдия Михайловна снова пришла к Шамриным. Стала учить Гошку выговаривать слова. Он выговаривал. До самого обеда выговаривал. Вытягивал губы. Прижимал к небу язык.
У них были перемены. Как в школе. В перемены Гошка слушал рассказы о хороших людях. О Ленине и Кибальчиче. И о жене Ленина —Надежде Константиновне.
Клавдия Михайловна приходила к Шамриным почти каждый день. Гошка учился говорить.
После занятий он убегал в лес. И долго там кричал: ≪Мама!..≫, ≪Клавдия Михайловна!≫ И сам радостно слушал эти слова. Лес повторял громкий Гошкин крик.
Теперь Гошка не избегал встреч с Филькой-Дылдой. На просьбу крикнуть что-нибудь о каше отвечал без запинки:
— Ешь сам, Филя-простофиля!
Осенью Гошка пошел в школу. Как всегда, в первый класс. Но теперь он перешел во второй. И не стало в Сосновке Гоши-Первоклаши. Появился Гоша Шамрин, о котором по всей деревне шла молва, как о мастере —золотые руки. Что это так, Гоша доказал скоро. Когда война началась. Когда он, как большой, в кузне работал.
Война! Голод. Похоронные. Смерть, смерть… Ушел на фронт Андрей. Умерла мама. Вскоре Клавдия Михайловна умерла. Они лежат рядом. У одной на могилке крест, у другой — звезда.
Дядя Старцев все чаще прихварывал. Гоше здорово доставалось в такие дни. Работы навалом. И все срочная, неотложная.
Как-то дядя Старцев сказал:
— Пофартило тебе, Егор. Мастерство тебе от природы дано. Смотри, по этой дороге и шагай. До конца.
Хвалила Гошу и новая жена отца, Домна Ивановна.
Всплескивала руками:
— Вот диво! Худой, хлипкий ты, Егор, а робишь, как мужик взаправдешный. Смотри-ко, опять больше отца домой принес.
И старалась дать кусок повкуснее. Правда, прежде чем сесть за стол, Гошка должен был ≪перекрестить лоб≫. Поначалу мальчишка упрямился. А картошка на столе румяная —из русской печи. И молоко студеное — из погреба.
Гошка крестился — жалко, что ли. Все равно он про себя твердил:
—Не верю! Не верю!
Гошу Шамрина приняли в пионеры. А галстука не было. Не продавали в Сосновке галстуков.
Домна Ивановна сказала:
—Какой еще галстук? На портянки тебе и то нет материи.
Дядя Старцев раздобыл тряпицу. Белую тряпицу. А галстук должен быть красным. Обязательно красным. Потому что на нем кровь рабочих и крестьян. И брата Андрея кровь. Он сейчас раненый, в госпитале лежит.
Гоша надрезал палец —выкрасился только самый кончик галстука. Видно, мало крови в худом и маленьком Гошке. Выручила свекла. В свекольном соку галстук стал как настоящий.
Домна Ивановна восстала было против такого новшества в костюме Гошки. Но Георгий сказал: ≪Это, маманя, не троньте! Это мое≫. И таким голосом сказал, что Домна Ивановна отступила.
Перед самым концом войны приехал Андрей, старший брат. Приехал калекой. Гошка стал жить с братом.
* * *
Шли годы. Гошка окончил шесть классов. Андрей женился.
Гошка снова пропадал днями у дяди Старцева…
Лето. Жара. Гошка на пару с Ваней Манохиным гребли сено. Их пыльные спины стали полосатыми — струйки пота начертили эти полосы. Ваня хоть и постарше Гоши, но не решался предложить перекур. Обидится еще этот черт двужильный. Ребята работали.
Вдали показалась маленькая женская фигурка. Ближе, ближе. Это Фекла, жена Андрея. Принесла еду.
Ребята направились к стогу. В тень. Сидели, хрустели огурцами. Картофельные лепешки (хлеба-то в деревне нет) запивали молоком. Вкусно!
Иван ел, полузакрыв глаза от удовольствия. Гоша успевал заглядывать в газету. Это ничего, что газета помятая, что в ней Фекла несла еду. Все равно здесь много интересного.
Вдруг Гоша ойкнул. Огурец упал в отаву. Еще раз прочитал заметку в газете. Сказал Фекле:
—Помоги за меня Ивану.
Сам припустил в деревню. В кузню. К дяде Старцеву.
—Вот! Читайте. В ремесленное набор. И на слесарей учат.
—Иди! — сказал дядя Старцев.
Глава 3
Много было желающих попасть в ремесленное училище. Но сюда брали самых лучших, самых умелых. Георгия Шамрина взяли. Пригодилась школа Клавдии Михайловны и дяди Старцева. Приняли Гошу в пятую группу слесарей, к мастеру Федору Павловичу Горлакову.
Получил Гошка новенькую черную шинельку, брючки, гимнастерку. На петлицах серебром отливает: ≪РУ-6≫.
Теперь бы поскорее к верстаку! За работу бы скорее!
Запомнился этот день! Рабочее место! Тисы! Инструмент. Напильники всякие — драчевые, личневые, бархатные. Лерки, метчики, штангенциркуль! Был ли в тот день на земле человек счастливее Гоши Шамрина?
Но запомнилось и обидное. Появился в училище Коля Григорьев. Длинный-длинный. Длиннее Фильки-Дылды раза в два. Он здорово походил на змею, этот Коля Григорьев. Головка маленькая и среди белых зубов — два золотых. Как жала поблескивают. Когда говорит — шипит. Но красиво шипит. Работал Коля комсоргом училища. Прислали его откуда-то. Дядька, около которого суетились и директор, и преподаватели, на собрании сказал, чтобы секретарем выбрали Григорьева. Его и выбрали.
А перед этим он выступил. Маячил над всем залом. Говорил так, что д ух захватывало. Стихи читал. Маяковского. ≪Республику славлю, которая есть, но трижды —которая будет≫. Весь зал хлопал. Гошка тоже хлопал. А потом никак не мог вспомнить, о чем говорил Григорьев. Помнил, что красиво, а о чем — не помнил. А Маяковского помнил.
Однажды Коля Григорьев пришел в пятую группу. Поговорил с мастером Федором Павловичем. Потом подошел к Гошиным тисам.
— Говорят, Шамрин, ты лучше всех работаешь?
— Пп-усть гг-говорят.
— А что же ты, брат, так заикаешься? Я хотел тебе доклад поручить. О счастливом детстве. Как лучшему ученику. А ты заикаешься.
Григорьев отошел к Тошкиному соседу Пете Демину. Стал его ругать:
— Почему ты, Демин, третий день плохо работаешь? Стране детали нужны. Родина ждет, а ты брак порешь. Ты что, по рассеянности или специально вредишь?
Петька стоял перед Григорьевым, виновато опустив голову. Что мог он сказать?
Завтра отпускают на каникулы, и Петьке здорово хочется побывать дома. И только поэтому он, Петька, не идет к врачу. Он не хочет ложиться в больницу. Он домой хочет. На каникулы. А голова у него разламывается третий день. И глаза плохо видят. И браку было бы еще больше, если бы Гошка Шамрин часть своих деталей не отдавал Петьке.
Петька стоял перед Григорьевым, виновато опустив голову.
Гошка подскочил к комсоргу. Крикнул туда, вверх, прямо в желтеющие зубы:
— Он болен, понял! Встань за верстак сам, покажи, как надо. Дармоед! Зачем нам такой комсорг? Мы бы своего выбрали. Который бы работал. А речи — потом, после верстака. Понял?
— Все понял, — прошипел Григорьев и ушел.
На всех собраниях Григорьев не забывал Шамрина. Называл ≪ханжой≫, ≪циником≫. После собрания Гошка брал словарь. Читал. Выходило, что ханжа и циник не он, а Григорьев. Мастер Федор Павлович успокаивал:
— Ты слесарь, Шамрин. Настоящий слесарь. А он хмырь.
Слова ≪хмырь≫ в словаре не было.
Глава 4
Мерно стучат колеса. Шамрин заканчивает свой рассказ:
—Направили меня работать на завод. В третий цех. Вот и работаю там. Бригадирю уже пять пет. В цехе друзей-товарищей нашел. ШРМ закончил недавно.
—В институт думаешь?
—Думаю, да не получается пока.
За окном вагона брезжит рассвет. В его неясном свете перед нами плывут Уральские горы. Станции здесь маленькие. Поезд стоит всего минуту. На одной из таких станций мы выходим.
—Красивые места, правда?— спрашивает Георгий.
Из-за горы прорываются лучи солнца. Пока еще только лучи. А речка уже повеселела, зазолотилась. Вдоль дороги, по которой мы идем, стоят сосны. С комля они черные, смолянистые, а выше—светло-коричневые. Кажутся одинаковыми, как солдаты на параде. Но если внимательней присмотреться, то можно заметить, что некоторые деревья отличаются от других. Чуточку курчавей, стройней. Красивей, в общем. Нас догоняет подвода. На краю телеги, свесив ноги, сидит бородатый дядька.
—Тпру. Здорово, Егор!
—Здравствуй, дядя Лука.
—Домой?
—Домой.
—Манит, значит.
—Манит.
—Ну садись, подвезу.
—Мы так, пешком. На кладбище зайти надо.
—Ну, зайди,— разрешает дядя Лука. И снова спрашивает:
—А это с тобой друг?
—Друг.
—Он что, по делу приехал, или так просто?
—Так просто.
—Остановишься где? Опять у Андрюшки?
—У него.
—Отцом-то, Игнатием Евсеевичем, брезгуешь, значит?
Георгий молчит.
—Ну, идите пешком. Тут недалеко.
Глава 5
Андрей встречает нас шумно, радостно:
—Георгий! Братушка! Здорово, здорово!
Он огромный, этот Андрей. По комнате ходит уверенно. Чуть-чуть выставляет вперед руку. Не сразу и заметишь, что он слепой. Голос у Андрея громкий, командирский:
—Феопонтовна! Фекла ! Слушай приказ: ≪В ознаменование приезда брата моего Георгия с товарищем приказываю: немедленно затевай пельмени!≫
Из кухни выглядывает маленькая женщина. Застенчиво здоровается с нами. Говорит Андрею:
—А с чем их стряпать, пельмени? С приказом твоим? Мяса-то нет. Два дня до получки вот не дотянули…
—Подумаешь, мяса нет,— не унывает Андрей.— Капуста есть.
Немного погодя мы с Георгием уже вовсю помогаем Фекле Феопонтовне. Пельмени получаются вкуснющие, тем более, что Георгий достал из своего чемодана бутылочку вина.
После бессонной ночи мы решаем вздремнуть.
…Я просыпаюсь. Дома никого нет. Я умываюсь и выхожу на крыльцо. У сарая, на чурбаке, сидит Андрей. Между ног у него пила. В правой руке трехгранный напильник. Пальцы левой руки осторожно, не спеша, нащупывают зуб пилы.
Рядом с чурбаком, на котором сидит Андрей —красивенький приемничек на полупроводниках. Из приемника гремит марш. Новые батарейки работают безотказно.
Невдалеке от большой разнокалиберной поленницы— древние козлы.
Я кашляю. Андрей поднимает голову:
—Как спалось?
—Отлично. А у вас как работа идет?
—Тоже хорошо. Дров вот с Георгием попилить хотим.
—Можно, я вам помогу!
Неожиданно Андрей весело смеется.
—Что это вас так рассмешило?—настороженно спрашиваю я.
—Вспомнилось кое-что. Да вы не обижайтесь. Просто, Фекла моя, бывало, так же придет: ≪Дай помогу, дай помогу≫. Ну, помогай, мол, жалко, что ли. И вдруг бряк: ≪Я,—говорит,—Андрюша, люблю тебя. Еще с довоенного мирного времени, когда ты хорошие кинокартины показывал. А теперь еще за то, что хоть и слепой ты, а живешь не гнешься≫.—≪Ох ты,—говорю,—милая моя, неизвестная. Да ведь не помню я тебя. Какая хоть ты, белая или черная?≫ Вот как бывает. Не замечал я раньше этой Фени. Может, потому что другая у меня была любовь-зазноба. А женился на ней, на Фекле .
Андрей встал. Подошел к поленнице. Легко поднял толстенное полутораметровое бревно.
Не зная и не догадаешься, что это слепой человек. Но вот он хочет положить бревно на козлы. Старается нащупать козлы ногой и… не может.
Я бросаюсь на помощь.
Пила режет березу.
—Давай, давай!—подзадоривает меня Андрей.
Я ≪даю≫.
—Георгий придет, ругать меня будет, что работать вас заставил.
—Не будет. Я же сам напросился.
Пила режет сосну.
—Вы на себя только тяните, а ко мне не надо,—учит Андрей.
—С Георгием легче пилить, чем со мной?— спрашиваю я.
—Привычней. Мы ведь с ним давно вместе пилим.
—Где он сейчас?
—Карточки пошел раздавать. Нащелкал в прошлый раз всю деревню. Скоро, говорит, киноаппаратом снимать будет, вот только в институт поступит.
—В какой институт?
—По кино там учат. Визгливо как-то называется.
—ВГИК?
—Во-во! Георгий ездил уже прошлым летом —не поступил. У него, понимаешь ты, все хорошо идет, пока дело в культуру не упрется. Там на экзаменах на картины налегают. Спрашивают, кто какую нарисовал и что все это значит. А разве их, художников-то, упомнишь всех с непривычки. Вот Гоша и срезался из-за Ван-Гога какого-то. В этот раз специально отпуск зимой брал. В Москву ездил да в Ленинград —просвещался. Все музеи обошел. Шубу зимнюю опять не справил, зато про этого самого Ван-Гога все знает.
Растет куча распиленных чурбаков. Жарко. Передохнуть бы. Но Андрей все пилит и пилит. Вдруг замирает. Быстро идет к оставленному у чурбака приемнику. (По звуку Андрей ориентируется легко). Кричит мне:
—Последние известия передают! Перекур!
Диктор говорит о том, что западногерманские милитаристы зарятся на атомное вооружение.
Андрей кивает на приемник:
—Неймется проклятым.
Достает двурогую армейскую масленку-табакерку. Ловко крутит цыгарку. Потом затягивается и спрашивает.
—Вы, судя по голосу, молодой еще. Не довелось воевать?
—Не довелось.
—И не надо. Ну ее к лешему, войну эту. Понятно?
…Андрей старше меня не намного. Но сколько им пришлось пережить, парням 1925—1927 годов рождения.
Я рад встрече с тобой, Андрей. Расскажи мне о своей нелегкой судьбе. Расскажи мне о своей юности, Андрей.
…Война началась, я еще совсем пацаненком был. Потому не брали меня воевать. Наконец в сорок втором, уже после маминой смерти, удалось мне в армию вырваться. Ох и радовался! Зазноба моя, Маша Пронина, узнала, что я на фронт еду, ревмя заревела. Я ей и говорю:
—Зря не реви. Я еще из Берлина домой приду. Ты жди. Обязательно жди!
Но не удалось мне до Берлина дойти. Сколько раз смерти в глаза смотрел —ничего. А под
Киевом шибануло наш танк. Ребят в экипаже поубивало, а мне глаза напрочь вышибло. И было мне восемнадцать лет. А жить уже не хотелось.
Оказался я в Ульяновске. Госпиталь был как раз в той школе, где когда-то Ленин учился. Водили нас в класс, где он сидел. Экскурсовод разные подробности рассказывал. Вот, мол, на это да на это посмотрите. А вы, товарищ (это мне), пощупать можете. И голос такой жалеющий. В общем, не стал я больше никуда ходить. Укрепился на своей койке —и только.
Начали к нам в палату шефы приходить с Ульяновского автозавода, стихи разные расскажут—веселили, значит, нас. Утешали.
А меня медсестра одна донимала. Сарой ее звали. Настырная до невозможности. Сядет рядом с кроватью и говорит, и говорит… Она все допытывалась, почему я писем никому не пишу. Мол, не может быть, чтобы у вас родственников не было.
Я слушал ее (куда же денешься), а сам помалкивал. А Сара эта —чисто конферансье какой, так и шпарит, так и шпарит без умолку. Потом повыдохлась, что ли, только стала она книжки читать. Про героев разных, которые всякие там трудности преодолевали.
Особенно на Островского налегала. Как он книжки писал. Тоже, значит, слепой был. Ну и чудачка эта Сара! Я- то все понимал. Не писать мне книг —это точно. Какой из меня писатель! Вот кино бы крутить —другое дело. Но кино-то для зрячих.
Однажды спросила меня Сара:
—Что вы, Андрюша, любите больше всего на свете?
Ну, я и сказанул:
—Одеколоном тройным больше всего освежаться уважаю.
На следующий день приволокла мне Сарочка пару флакончиков. Только отошла она куда-то, я их, флакончики-то эти, в банку из-под цветов —раз!., и царапнул. Ну, понятное дело, приходит Сара ко мне, а я уже веселый.
Она хоть и молоденькая была, а сразу догадалась:
—Вы, говорит, одеколон выпили!.. Сами себя травите!
А голос дребезжит. Так с него слезы и капают. Испугался я. За нее испугался. Успокаивать кинулся. Мол, ничего со мной не случится, Второй раз не ослепну.
Сара еще пуще рассердилась:
—Вы, кричит, только о себе думаете. Для вас все стараются, а вы… Даже письма родным не пишете. Эгоист! Эгоист! Эгоист!
Никогда она на меня раньше не кричала. Сам не знаю почему, но все адреса родных и знакомых я ей, как есть, выложил. Маши Прониной адрес в первую очередь назвал. На другой день пришла Сара а палату с бумагой, с чернилами.
—Диктуйте, говорит, письмо своей Машеньке.
Написали мы с Сарой, что лежу я в госпитале, здорово израненный в боях за нашу Родину. Что слепой я и без левой ноги. Сара не хотела про ногу писать, мол, зачем выдумывать. Но я уперся: уж если безногого да слепого меня Маша примет, то, когда узнает, что ноги целые, и вовсе обрадуется.
Послали мы это письмо. И потерял я покой окончательно. И вся палата за меня переживала. Наконец получил заветный треугольничек. Пишет моя Маша, что любовь любовью, но как с безногим да слепым жить? Маята это, а не жизнь будет. Да и парень у ней завелся, пока я воевал. Чем-то пришибленный парень, на фронт его не берут. Но, в общем, ничего. По крайней мере, зрячий и ноги целые. Вся палата это письмо читала. Ох, и обрушились ребята на эту Машу. Сара три дня ревела. До того дошло, что теперь я ее утешать стал. А старший сержант Ваня Половинка на целой тетради стихи написал. ≪Подлая изменница≫ назывались.
Мастак стихи составлять был этот Ваня Половинка.
Больше полгода я в госпитале пролежал. Выписываться надо, а неохота, боязно. Но тут Сара деятельность развила. Уговорила меня домой, в Сосновку, ехать. Телеграмму отстукала.
Мы с ней и поехали.
Да, запомнился мне этот д енек… Вышли мы с Сарой из вагона. Я чую: народу тьма стоит. Тогда фронтовиков знаешь как встречали. А я до войны кино крутил, меня вся деревня знала.
Ну вот. Вышли мы, а девки и заголосили — слепоту мою увидели. Я им и говорю:
—Ну, чего вы ревете? Война же!
Друзья мои Вовка Лощилов, Генка Волегов меня подбадривают, мол, ничего, Андрюшка, держись. А сами, бодрильщики несчастные, тоже ревут.
Родня вся моя —вот она. Гошка вырос, заикаться совсем мало стал. Отец все такой же, бородатый. Мачеха. Нащупал я их. Поцеловались. Поезд гудок дал. Чмокнула меня Сара, убежала в вагон.
Я отцу говорю:
—Ну как, папка! Возьмешь меня к себе жить?
Он долго молчал, отец мой. Потом тихо так говорит:
—Да надо бы… Только ты, милый сын, сам на эту войну убежал. Вот и ступай к тем, кто тебя принимал туда … А мне вон еще Гошку ростить надо.
С самого начала я крепился. А тут не выдержал, заплакал. Да еще Гошка-пострел как закричит:
—Братушка!..
И ко мне. Прижался. Шепчет:
—Я с тобой, я с тобой жить буду… Я вот думаю сейчас: не будь тогда со мной
Гошки, повесился бы, наверно.
Так и бедовали мы с Егоркой до самой моей женитьбы. Конечно, не по гладкому асфальту жизнь пошла, а по болотам да кочкам. Всяко случалось.
А потом ничего, поправились. Я к слепоте своей попривык, бойчее стал. Один с палочкой ходить научился. Гошка снова стал подрабатывать, а потом и я. В общем, зажили мы. Да и колхоз пособлял. То картошки подкинет, то свеклы. Сам председатель Иван Павлович Смирнов несколько раз к нам наведывался. Я слепой-слепой, а огород намастачился копать, колодки делать. У меня тоже цель есть в жизни: чтоб обузой для других не быть.
Так вот и жили. Гошка все ремесленным училищем бредил. Но меня не покидал. Ушел уж, когда я женился.
Сейчас Гошка слесарь добрый. Бригадир. Видишь, какого он мне друга подарил,—и Андрей ласково погладил приемник…
Глава 6
Я зло колю дроза. Поленья прыскают в разные стороны.
Андрей сидит в сторонке. В его руках потрескивает приемник.
Суковатый березовый чурбак не поддается. После удара чурбак не отпускает лезвие топора, только насмешливо поскрипывает.
Во двор входит бородатый дядька. Здоровается с нами. Я узнаю дядю Луку, который обогнал нас сегодня утром, когда мы с Георгием заходили на кладбище.
Наконец береза отпускает топор.
—Вот черт упрямый! —говорю я чурбаку.
Андрей подходит ко мне:
—Вот как надо!
Берет топор. Левой рукой ощупывает чурбак. Чуть-чуть разворачивает его. Роняет мне:
—Поберегись!
Береза трещит от удара. Раздается, но не до конца. Зато топор отпустила мягко, не сопротивляясь. Андрей еще раз ощупал чурбак. Пальцы на секунду остановились на щели. Ударил без размаха. Точно в цель. Чурбак распался.
—Ты топор наискось держи,— учит меня Андрей.
И правда, когда бьешь по чурбаку под углом, топор не вязнет в дереве.
—Ты что, Андрей, батрака нанял? —не то шутит, не то всерьез говорит дядя Лука.
—Друг это Гошкин, пособляет.
—А Егор-то где?
—По делу вышел.
Я колю дрова. Андрей крутит свой приемник. Дядя Лука подсаживается к Андрею, доверительно говорит:
—Ты скажи Егору, чтоб к отцу он зашел срочно. Нехорошо обижать старика.
—Георгий сам зайдет, без подсказок.
Приемник в руках Андрея щелкает и замолкает.
—Ты осторожней, Андрюша, с этой штуковиной,— кивает на приемник дядя Лука.— Она, сказывают, цену, как телка, имеет. Хотя тебе хорошо: пенсия вон какая — сорок с лишком.
—Ты зачем пришел, Лука?
—А чтоб правду тебе сказать, служивый. Ты сорок с лишком получаешь, радио передвижное имеешь, а Игнатию пенсия идет — курам на смех. Это как, справедливо? А сын — у Советской власти депутат. Вот пусть Егор и похлопочет. Пусть прибавят отцу пенсию.
Андрей встает с чурбака.
Дядя Лука тоже поднимается. Глядя на гневное лицо Андрея, примирительно говорит:
—Ты не шуми, не шуми, Андрюша. Пойдем-ка лучше в дом, потолкуем. А то мешаем, наверное, городскому товарищу с деревенской жизнью знакомиться.
Я вбухал топор в сырую осину и отправился к речке. Очень сильно пекло солнце.
* * *
Вдоволь наплавался и лег загорать на ласковом песке.
Подошел Георгий и сел рядом.
—Ты где пропадал? —спросил я.
—В школу заглянул и дядю Старцева попроведал. Болеет он, старик наш. Врача я видел — тот советует на курорт отправить. А председатель сельсовета новый. Упрямится. Пришлось ем у кой-что доказывать.
—Ты и у отца побывал?
—Нет еще. Сейчас вот искупаюсь и к нему пойду.
—Если можно, то я тоже пойду. Очень хочется с твоим папашей познакомиться.
…Небольшой аккуратный домик. Глухие ворота. Пристрой. Все это выкрашено в невинный голубой цвет.
Злой собачий лай.
В дом нас проводит пожилая румянощекая женщина:
—Милости просим, Егорушка, проходите в горницу. У меня и шаньги готовы. Скоро отец придет, мед он с ульев качает. Игнатий Евсеевич оказался невысоким бодрым старичком. Приходу нашему обрадовался:
—Приехал, значит, Егорка! Так. Хорошо. Примем, как надо, дорогого гостя. И товарища твоего примем. Эй, мать! Ну-ка, пивца домашнего раздобудь!
Разливая по стаканам коричневую жидкость, Игнатий Евсеевич подмигнул:
—К вечеру пельмени мать состряпает. Мясные. Ох, и телятинка у нас в этом году —объедение!
—А Андрею нравится телятина? — спросил я.— Андрюхе-то? Нравится, поди. Да он ее и не отведывал. Коза у них. Вот они все трое капусткой и похрустывают.
—В общем, я гляжу, недовольны вы своими сыновьями?
Игнатий Евсеевич тяжело вздохнул:
—Не повезло мне с наследниками, дорогой товарищ. С детства они у меня какие-то непутевые. Этого вот немота замаяла. Потом худые люди от дома отвадили. А старший… поперешный какой-то уродился. Сам посуди: все на дом работают, а Андрюха наш удумал кино показывать. Нашел занятие! Ну ладно, кабы это ненадолго, лишняя специальность не мешает. Андрюха же каждый день, каждый день с этим кино возился. Да еще в район за десять верст учиться стал бегать. Здоровым, ядреным я его выкормил. Пимы катать научил. Робить бы ему да робить. А он, на тебе, в кино ударился. Через это кино и пропал человек. Насмотрелся там на всякое и сиганул на фронт. Вишь, герой какой выискался! Кто его звал на фронт? Ему еще жить бы да жить. Ведь семнадцати годов человеку не было! А он, варнак, документы подделал, всех обманул. Но вышло, что он перво-наперво себя обманул. Выхлестнуло ему глаза. Слепым калекой сделался. Вот тебе и кино. Догляделся.
Чем больше говорил Игнатий Евсеевич, тем все больше распалялся:
—Вот женился он. Я, мол, не я, слепой, а тоже человек. А на ком женился? Фекла эта маленькая да плюгавенькая. Работает в школе поломойкой. Разве это работа? Куда же ей податься , как не за слепого? Сама —Фекла , а козу Виноградой прозвала. Смех! Во всей деревне никто так коз не звал.
Хоть и хмельной был Игнатий Евсеевич, но что-то увидел он ≪такое≫ на моем лице. Забеспокоился:
—Ты что, друг-товарищ, хмуришься? Георгий! Слышь, Егор! Это кто с тобой приехал? Шамрин-младший ответил тихо:
—Это, папка, корреспондент из газеты.
Игнатий Евсеевич погрустнел. Зачем-то вытащил очки и аккуратно укрепил на носу. Вздохнул.
—Как мы жили в проклятое старое время? Плохо жили. А теперь? Теперь мы хорошо живем. Спасибо родной партии. И правительству спасибо…
Я встал из-за стола. Вышел на улицу. В дом Игнатия Евсеевича Шамрина прошел дядя Лука. Собака заливалась истошным лаем.
Глава 7
Далеко за деревней, над верхушками сосен, повисло солнце. Наступил вечер. Через два часа отходил мой поезд. Я иду по деревенской улице. Из окон смотрят женщины. Некоторые даже здороваются со мной. Я тоже здороваюсь.
У одного из домов двое мальчишек о чем-то горячо спорят с мужчиной в военной гимнастерке с широким офицерским ремнем.
—Петр Поликарпович! Пустите нас первыми,— просит один из мальчуганов.—По делу мы к нему. Посоветоваться надо.
—Давайте, я посоветую,— говорит Петр Поликарпович.
—Так вы же председатель сельсовета, а не кузнец! А нам по кузнечному делу надо посоветоваться.
Председатель хмурится:
— Я тоже по делу к товарищу Старцеву. Насчет его болезни. Понятно?
—Если по болезни, то понятно,— ответили мальчишки.
Я подошел к Петру Поликарповичу. Сказал, что тоже хотел бы увидеть Старцева. Просто увидеть. Ему, председателю сельсовета, мешать не буду. Взглянув на мой корреспондентский билет, Петр Поликарпович почему-то тяжело вздохнул и пошел к дому. Один из мальчишек тоже успел взглянуть и испуганно спросил:
—Вы из газеты, дяденька?
…На кровати, высоко на подушках, лежит старик. Седая голова, окладистая рыжая борода с серебряным клинышком посреди нее. И большие-большие руки. Это кузнец Старцев.
Поздоровались.
—Дает бог сегодня гостей,—говорит Старцев.— Утром врач из райцентра приезжал.
Днем Гошка Шамрин наведывался. А теперь вот само начальство пожаловало.
—Как здоровье-то?—спрашиваег Петр Поликарпович.
—Отлеживаюсь вот. И на этот раз встану, кажется.
Петр Поликарпович неловко мнется, оглядывается на меня, затем говорит:
—Шамрин к нам в сельсовет приходил…
—Тоже насчет учебных курсов? — перебивает председателя Старцев.
—Каких курсов?
—Уговаривал он меня курсы при кузне открыть для ребятишек наших сосновских. Вроде как налаживать связь со школой. Мол, не все же овощеводством да коровами увлекаются, есть ведь такие, которых к железу манит.
—Вы согласились? — не выдерживаю я.
—Так ведь мне не жалко, мил-человек. Ребятишки все равно в кузню бегают. Вот Митька Умов совсем малец, а понятие в ремесле большое. Пофартило парню, от природы к нему мастерство идет. Пожалуй, посильней Гошки Шамрина будет. Звездолет удумал сделать. Есть и еще смышленые ребятишки.
Старцев говорит о ребятах, А Петр Поликарпович между тем беспокойно ерзает на табуретке, поглядывая на часы. Наконец, председатель спрашивает:
—А насчет курорта вы Шамрину жаловались?
— Какого курорта? — удивляется кузнец.
—Специального какого-то, для лечения.
—Не было у нас с Георгием такого разговора. Врач говорил что-то такое, а Гошка о кузне расспрашивал, да о своих делах рассказывал.
…Когда я вышел из дома Старцева, солнце уже скрылось за лесом. Но яркая красная заря все еще упорно освещала землю.
* * *
Вот-вот должен подойти поезд, а на станционной платформе только я и Георгий. Появился дежурный в красной фуражке.
—В середине недели зайду к вам,— говорю я Георгию.
Шамрин кивает. Вид у него усталый. Я ни о чем не расспрашиваю. Я отлично представляю, какой разговор произошел у сына с отцом. Не получит Игнатий Евсеевич повышенной пенсии. А Старцев поедет лечиться.
Поезд выкатился на станцию. Остановился. Ровно на минутку остановился.
—До свидания, Георгий!
—До свидания. Каетесь, что со мной поехали? Пропал у вас день.
—Нет, не пропал. Природа очень понравилась. И вообще не каюсь.
Поезд тронулся.
—До свидания!
—До свидания!
Вдруг из-за спины Георгия вынырнул мальчишка. Он бежит рядом с вагонной ступенькой и протягивает мне какую-то бумажку.
—Митька! Под колеса, черт, попадешь! — кричит сзади Георгий.
Но Митька умудряется-таки сунуть мне листок. Он кричит:
—Это вам, дяденька!
Ну конечно, это тот самый мальчишка, что заглядывал в мой журналистский билет. Поезд уже давно набрал скорость, но я долго еще вижу на платформе двух человек. Большого и маленького. Они стоят рядом.
В коридоре вагона я разворачиваю Митькин листок.
«Дяденька! Не пишите плохо про дядю Гошу. Он хороший. Я бы раньше написал, да не думал, что приедут из-за папиной неправды. Об его письме я знаю, так как он просил, чтоб я ошибки проверил. Мы, сосновские ребята, хотим быть такими, как дядя Гоша и дядя Старцев. А папка, хоть и отец мне, но все равно ошибается, потому что дядя Гоша справедливый. Я бы все подробно написал, да боюсь вы уедете. Пионер Дмитрий Умов».
Стучат колеса.
А два человека идут сейчас от вокзала к своей деревне , Георгий и Митька Умов. И беседуют, наверное, о запуске ракеты в Сосновке. И еще о том, чтобы на этом запуске обязательно был кузнец Старцев.
