Она появилась, когда гроза, отгромыхав над деревней, уходила, бушуя, за ржаные поля. Гигантской аркой она нависла над осиновым перелеском, вымытая, сияющая, словно сказочные ворота в неведомую страну.
Часто в те послевоенные годы мы, мальчишки, убегая от грозы, прятались под нависшим краем соломенной крыши старого амбара. Мы прижимались мокрыми спинами к теплым потрескавшимся бревнам и пережидали дождь, помешавший нам играть в шаровки на заоколочном лугу. Молнией слепило глаза, от грома дрожал старый амбар. Мы тряслись не то от страха, не то от холода.
Но вот ливень начинал затихать, откуда-то из-за крыши слабо, золотым сиянием проглядывало солнце, и тогда неожиданно раздавался голос Сеньки Конопатого:
— Гля, робя! Радуга!
Ока появлялась внезапно, молчаливая в своем великолепии. Мы считали ее цвета, удивлялись, как на глазах становилась она то заметнее, то бледнее. И никто из нас не мог объяснить, почему один
ее конец всегда ярче другого. Только однажды Сенька таинственно объяснил:
— А я знаю, почему!
— Да ну-ку?!
Сенька вытаращил свои словно разбавленные молоком глаза и взъерошил рыжие вихры.
— Точно знаю. Это она воду набирает. Где воды много, там она концами и припадает!
И Сенька предлагал побежать посмотреть, где радуга пьет воду.
Открытие еще не было явным, но после Сенькиных слов нам показалось: вон за тем перелеском, из заросшего осокой болота поднимаются в призрачное многоцветье хрустальные капли, мелкие, как бисеринки, и исчезают в высоко уходящем излучье радуги.
— Побежали! Посмотрим… Вот же она, совсем близко!
И босая короткоштанная команда под редкими, но еще крупными каплями понеслась к перелеску…
Так было не раз.
Но радуга всегда оставалась недосягаемой.
Мы не очень горевали и на опушке осинника находили свое ребячье, тех голодных лет, лакомство — бледно-зеленые с бархатистой кожей пиканы. С трубчатых стеблей мы сдирали ворсистую кожуру и ели, причмокивая, эту зелень с тонким травяным ароматом.
И возвращались по домам.
А жизнь шла дальше, гремели летние грозы, бушевали проливные дожди, другие мальчишки бегали за перелесок глядеть, как пьет радуга воду.
Мы становились почти взрослыми прежде, чем это было положено, и поступали в ФЗО, на заводы. Мы становились самостоятельными. Нам сияли новые радуги. Их было много — разноцветных, открывающих сказочное и необыкновенное. Что-то вечно недосягаемое, неуловимое, как призрачный радужный блеск на фоне грозовых облаков, звало идти вперед, находить, познавать. Я не жалел, что на смену одной радуге приходили другие, а вместе с ними и то, что называем мы беспокойной, но неповторимой жизнью…
В это лето я побывал в родных краях. Так, заглянул мимоходом. Гроза громогласная, веселая загнала меня к старому амбару. Я стоял под нависшей соломой и вовсе не думал о детстве. Я промок и досадовал на грозу. Кто-то, спасаясь от нее вроде меня,—только не один, а двое,— стал за углом. Я слышал, как они прошлепали босыми ногами. Я их не видел. Они смеялись и обрадованно восклицали:
— Вот так гроза, папа!
— Да, Витька, гроза мировая!
А потом затих ветер, солнце глянуло в разрывы туч, и детский голос за углом громко крикнул:
— Да смотри же ты, папа! Радуга!..
Верно, радуга. Ох, какая радуга разукрасила небо! Ее цвета пели, улыбались всему миру, звенели радостью!
— Знаешь, Витька, она сейчас воду пьет. Видишь, один ее край ярче другого,— задумчиво, как будто вспоминая что-то, сказал отец мальчишки.
— Бежим, папа! Посмотри, близко-то как!
Они побежали, и я их увидел. Две рыжие головы, две пары глаз, восторженных и словно разбавленных молоком, оба веснушчатые до плеч. И мальчишка — точь-в-точь Сенька Конопатый в детстве, только волосом чуть потемнее.
