КНИГА ВТОРАЯ ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Герр Шлитсен теряет равновесие.
Потирая от удовольствия руки, в кабинет Фреда Шульца вошел Ворон, веселый, возбужденный, будто только что получил из Англии давно ожидаемую посылку с двумя ящиками «смирновской» водки.
Фред знал характер старика: его не надо ни о чем расспрашивать, он все расскажет сам.
Генерал несколько раз прошелся по комнате, сел на диван, но через секунду вскочил и выключил телефон.
— Вы Шлитсена сегодня не видели? — наконец спросил он.
— Нет.
— Советую не попадаться ему на глаза.
— Не такое уж он высокое начальство, чтобы бояться встретиться с ним, даже когда он в плохом настроении!
— В плохом? Не то слово. В убийственном! Ужасном! Попал, как кур во щи! И кто? Шлитсен! Всех поучает, всем дает директивы, указания, а сам…
Ворон хохотал, топал ногами, хлопал себя руками по бедрам.
Фред знал, что Нунке терпеть не может Шлитсена, Шлитсен очень не любит Ворона, а Ворон ненавидит их обоих. И, если у него сегодня такая радость, значит, у Шлитсена и в самом деле большая неприятность.
Фред встал, налил стакан воды и подал генералу. Тот отвел его руку.
— Не воду, а водку я буду пить сегодня! Напьюсь, как сапожник! До зеленого, как говорят, змия!
Между Шлитсеном и Шульцем уже несколько раз возникали довольно острые стычки, и каждая из них увеличивала чувство неприязни, которую они испытывали друг к другу. Ворон это знал и, наверное, именно поэтому пришел сейчас к Фреду.
— Да скажете ли вы, в конце концов, что случилось?
Генерал сел, почти вплотную придвинув стул к креслу Фреда.
— А как же! Для этого и пришел… Помните, перед вашим отъездом в Мюнхен я рассказывал вам об операции «Прогулка», подготовленной Шлитсеном?
— Помнится что-то, в общих чертах…
— Речь шла о засылке большой группы агентов в прибалтийские города Восточной зоны Германии — Висмар, Варнемюнде и Росток. Вспомнили? Сославшись на важное значение этой операции, Шлитсен сам готовил ребят, сам снаряжал их в путь. Хотел, так сказать, похвастаться, показать наивысший класс! Вы, мол, господин Ворон,— дурень царя небесного, а вот я, смотрите, каких орлов подобрал, как их вымуштровал, как хитроумно план самой засылки построил… Особенно надежной Шлитсен, а кстати сказать и Нунке, считал группу, засланную в Росток под видом освободившихся из русского плена. Документы им дали — пальчики оближешь…
— Да, да, теперь я вспомнил… Вы же мне об этом подробно рассказывали,— прервал его Фред, которому не терпелось поскорее узнать, что именно произошло.
— К общему нашему удивлению, длительное время связи с группами не было…
— Тоже припоминаю.
— И вдруг недели три назад связь установилась. Да еще какая — регулярная, секунда в секунду!
— Вот это для меня новость!
— Шлитсен ходил гоголем. Думбрайту — подробная шифровка. Не знаю, что он ответил, только Шлитсен еще выше нос задрал. А «орлам» — все новые и новые задания…
— А оттуда что?
— Шифрованные отчеты о выполнении, требования прислать еще людей, поскольку объем работы увеличивается… Именно это и обеспокоило Нунке. Втайне от Шлитсена он перебросил в Восточную зону Бломберга, знаете «Черного», ну «Шварца»?
— Впервые слышу.
— Ловкий, черт! Побывал во всех трех пунктах. Вчера возвратился.
— И что же?
Ворон снова захохотал.
— Провал! Провалились все до единого! Сидят, голубчики, как чижики! — Ворон переплел пальцы обеих рук наподобие решетки и приставил их к глазу.— Больше того: явочные квартиры, подготовленные еще покойным гестапо, раскрыты все без исключения!
— Но связь? Она же была регулярной!
— Была! И регулярной! Только поддерживала ее… советская контрразведка!
Лицо Фреда Шульца оставалось серьезным, хотя именно он имел основание и радоваться. и смеяться.
— Представляете себе, — продолжал Ворон,— вся агентура сидит в тюрьме, а высокочтимый герр Шлитсен дает советской контрразведке задание за заданием! Почти пятую часть немецкого отдела школы послал… Как вам это нравится?
Фред нахмурил брови.
— Не разделяю вашей радости, господин генерал, и, признаться, совсем вас не понимаю. Шлитсен, конечно, не тот человек, которому можно посочувствовать, я и сам его не люблю, но ведь речь идет не о нашей с вами приязни или неприязни к нему, а о близком нам обоим деле. Это не Шлитсен, а наше дело потерпело неудачу! Как же вы можете…
— Прямолинейность мышления, Фред, присущая вам, немцам! А психология человека — вещь сложная. Наш мозг со всеми его извилинами — это же настоящий лабиринт! С перекрестками, тупиками, неожиданными поворотами вправо, влево, назад… Взять хотя бы меня. Ненавижу большевиков? — Всей душой! Враг мне новая Россия? — Непримиримый! Казалось бы, яснее ясного: вреди, разрушай, взрывай, бей в самое больное место! Я это и делаю. А мысль, руководящая моими действиями, вдруг юрк куда-то в сторону. «Ишь, у них пена у рта появляется, когда услышат о достижениях русских, а те, знай себе, строят, знай наращивают силу»,— злорадно шепчет какой-то голос. И при этом, заметьте, ненависть к моим бывшим соотечественникам не уменьшается, а увеличивается. Знаю, что занесу руку для нового удара, мечтаю, чтобы удар этот был смертельным! Вот и разберитесь в этой двойственности чувств. Мне когда-то пришлось видеть одного убийцу, который до смерти замучил свою мать, а потом слезами обливался над ее трупом. Думаете, неискренними? В том-то и дело, что проливал он их от чистого сердца.
— Это, господин Ворон, какая-то патология.
— А где граница между патологией и нормальным состоянием? В наш век…
В коридоре послышались шаги, и Фред мгновенно включил телефон.
— Очень неприятно, что так случилось,— сказал Шульц, и нотки глубокой грусти зазвучали в его голосе.
— Такой удар по школе! — вздохнул Ворон.
Двери без стука растворились, и в комнату вошел Шлитсен. Куда девались его надменность и спесь! Он похож был сейчас на просителя, стыдящегося взглянуть в глаза своим благодетелям.
— Вы не знаете, Фред, куда и надолго ли уехал Нунке? — спросил заместитель начальника школы, тщетно стараясь скрыть свое беспокойство.
— В Фигерас. Я вчера дежурил и видел, как он уезжал. А, когда возвратится, спросить не решился. Он был то ли взволнован, то ли рассержен чем-то…
— Так и есть, очевидно, успел узнать!— с отчаянием вырвалось у Шлитсена, но тут же он попробовал овладеть собой и обратился к Ворону: — Вас, кажется, разыскивает зачем- то дежурный.
И Фред, и генерал поняли: это только предлог — Шлитсену хотелось остаться с Шульцем с глазу на глаз.
— Неприятность? — осторожно спросил Фред, когда Ворон вышел.
Шлитсен опустился на стул, подпер голову рукой и уставился в какую-то точку на полу.
— Огромная! — наконец выдавил он из себя,— Ничего подобного никогда со мной не случалось… Не обидно было бы, если бы и в самом деле допустил какую-нибудь ошибку или неосторожность! Так нет же! Перебираю в памяти мельчайшие подробности, самые незначительные, и не могу найти ничего такого…
— Извините, герр Шлитсен, но я не знаю, о чем идет речь.
— Да, да… Я ведь ничего еще не рассказал… Нарочно отослал Ворона, этого старого болтуна, чтобы остаться с вами наедине, а теперь… просто язык не поворачивается.
— Вы меня встревожили! Но если вам неприятно говорить об этом…
— Э, рано или поздно придется. Лучше уж сразу.— И, прерывая свой рассказ жалобами на какое-то непонятное стечение обстоятельств и событий, Шлитсен рассказал, что произошло. Фред молча слушал, время от времени сочувственно покачивая головой.
— И главное, невероятно, чтобы кто-то выдал нас! — горячился Шлитсен. — Всю операцию мы планировали вдвоем с Нунке. Только со временем привлекли Ворона: работая еще в царской разведке, он хорошо изучил все балтийское побережье. Ворон — пьянчужка, немного болтун, но даже в состоянии совершенного опьянения о таких вещах и словом не обмолвится. Приобретенный в течение десятков лет опыт действует тут, как механический регулятор… Мы с Нунке проверяли. Ворон, безусловно, вне подозрений.
— А вы не допускаете мысли, что в группе, засланной вами, был двойник, завербованный в свое время советской контрразведкой?
На мгновение Шлитсен задумался.
— Нет! — твердо возразил он.— Все ребята испытанные, да и знаю я их не первый день, а еще со времени оккупации Украины.
— Разве вы были на Восточном фронте? — удивился Фред.
— Весь сорок второй год… Нет, даже несколько последних месяцев сорок первого. Начальником особой команды…— губы Шлитсена скривились в усмешке, будто пробежал по ним отблеск далеких приятных воспоминаний.— О, это были времена! Незабываемые и неповторимые!.. Киев, Житомир, Винница, снова Киев… Тогда верилось, что это бесповоротно и навсегда.
— Много немецких солдат и в самом деле навсегда осталось на русских просторах. Навеки… А, впрочем, им можно позавидовать. Они сложили головы в то время, когда слава рейха достигла наивысшей точки, и никто еще не догадывался о будущем поражении, о брошенных под ноги русским знаменах, о Нюрнбергском процессе…
Шлитсен быстро опустил веки, но Фред успел заметить, что в его мутных бледно-серых глазах промелькнул страх.
— Герр Шлитсен, вы не обидитесь, если я…— Фред умолк, будто колеблясь.
— Вы немец, и я немец. Мы можем разговаривать откровенно,— буркнул Шлитсен.
— Именно поэтому я и разрешаю себе… Не сочтите это за наглость, ведь вы старше меня — и чином, и по возрасту — и советовать вам что-то..
— Повторяю, можете говорить откровенно.
— Видите ли, я исхожу из правила: береженого бог бережет. Мы тут, конечно, все свои, но обстоятельства, ситуация со временем нем могут ведь как-то измениться… Всегда следует предусматривать и самое худшее…
— Хорошо, хорошо, все это понятно. Дальше! — заволновался Шлитсен.
— Вы только что рассказали мне о своем пребывании на оккупированной Украине, в частности, в Киеве. Говорили, что работали начальником особой команды… Не советовал бы вам распространяться об этом. Вы же знаете, какой шум подняла мировая пресса вокруг Нюрнбергского процесса над так называемыми военными преступниками. Очевидно, обратили внимание и на то, что очень часто вспоминается и Бабий Яр. Если сопоставить ваше пребывание в Киеве, время, должность начальника особой команды… вы понимаете, какой напрашивается вывод?
Шлитсен поднял на Шульца глаза. В его взгляде теперь был уже не страх, а нескрываемый ужас.
— Вы считаете… вы думаете…— запинаясь, лепетал он.
— Да, в ходе процесса может всплыть и ваше имя,— неумолимо продолжал Фред.— Зачем же вам самому нарываться на неприятности из-за лишней болтовни! Извините, я выражаюсь резко, но…
— Глупости! До Испании их руки не дотянутся! — почти истерически воскликнул Шлитсен.— Даже, если бы возник вопрос обо мне!..
— Конечно! А впрочем…
— Что «впрочем»?
— Только вчера я просматривал итальянские газеты. Они сообщают… Кстати, вот как раз одна из них! Послушайте! — Фред медленно и раздельно прочитал:
— «Как сообщает наш корреспондент из Мадрида, большое количество бывших нацистов, боясь ответственности за совершенные во время войны преступления, спешат выехать из Испании в страны Латинской Америки…»
— Не пойму! Ведь Франко…
— Бедняга Франко чувствует себя не совсем уверенно. Ведь он не просто сочувствовал Гитлеру и Муссолини, но и помогал им сырьем для военной промышленности, его «голубая дивизия» воевала на Восточном фронте… Ясное дело, он теперь будет выслуживаться перед победителями.
— И вы думаете?—хрипло спросил Шлитсен.
— Франко понимает: ему не следует сейчас дразнить тех, на чьей стороне сила. Он, не задумываясь, может пожертвовать десятком-другим немцев, чтобы задобрить союзников и хоть немного, для отвода людских глаз, реабилитировать себя…
Зазвонил телефон. Фред, не торопясь, снял трубку.
— Слушаю. Добрый день! С возвращением… Да, у меня. Хорошо!
Шлитсен, подняв брови и всем телом подавшись вперед, прислушивался к разговору.
— Возвратился Нунке,— пояснил Фред, кладя трубку.— Срочно вызывает вас к себе.
Опираясь обеими руками о стол, Шлитсен медленно поднялся. Нижняя губа его отвисла, слегка дрожала, на небритых сегодня щеках яснее обозначилась борозды — морщины.
— Придется идти! — хрипло произнес он и, тяжело переставляя ноги, поплелся к дверям.
Глядя на его сгорбленную спину, бессильно висевшие вдоль туловища руки, почти лысый затылок, Григорий на мгновение представил себе другого Шлитсена: наглого завоевателя, безжалостного палача, который с выражением гадливости на лице поднимает вверх два пальца, подавая знак, что можно начинать страшную расправу над тысячами беззащитных людей. О, тогда герр Шлитсен не думал о наказании! Он упивался своей безграничной властью над ранеными красноармейцами, стариками, женщинами, детьми… Гордился своей принадлежностью к «высшей» расе…
Надеялся на безнаказанность! А стоило лишь намекнуть ему на возможность ответственности, куда девались и самоуверенность и спесь! Чуть в обморок не упал от страха. Вот тебе и «супермен»!
Телефон вывел Григория из задумчивости. Звонил Нунке:
— Берите мою машину и немедленно на аэродром! Приезжает майор Думбрайт. Извинитесь за меня: я не могу его встретить, у меня неотложное дело.
Дорога до плато, приспособленного под учебный аэродром школы, заняла минут двадцать. Остановившись у одинокого домика, служившего одновременно и служебным помещением, и залом ожидания, Григорий вышел из машины и с сомнением взглянул на небо. Ветер гнал клочковатые тучи, они то собирались, то расходились вновь, между ними возникали неожиданно синие просветы- проруби и так же мгновенно исчезали, будто смытые огромной серой кистью. Погода явно не благоприятствовала полету! И в самом деле, дежурный по аэродрому сказал, что самолет посадки еще не запросил.
Не заходя в помещение, Григорий двинулся вдоль кромки летного поля, радуясь одиночеству и тому, что вырвался хоть на время из опостылевшей школы. Прохладный осенний ветер будто подгонял мысли, нес их через горы, моря, границы.
Киев… Григорий видел его еще в развалинах. Как выглядит он сегодня? В газетах, поступающих в русский отдел, пишут о его восстановлении. Каким же будет теперь родной город?
Если закрыть глаза и встать лицом против ветра, можно представить себя на берегу Днепра.
Как запечатлелась в памяти каждая деталь открывающегося с высоких круч пейзажа! Неповторимого, только Киеву присущего… Сейчас там, наверное, уже поздняя осень. А может быть, и нет. Может быть, надднепровские парки стоят еще в золоте и багрянце, будто факелы, пламенея на фоне кристально чистой синевы неба.
Здесь тоже наступила осень. Чужая осень… Он не заметил даже, как она пришла. Потому что время будто остановилось. Оно измеряется для Григория только тем, что сделано, и тем, что предстоит еще сделать…
До его слуха донесся гул мотора. Дежурный по аэродрому и авиамоторист уже бежали к бетонной дорожке. Вздохнув и проведя рукой по лицу, будто отгоняя далекое видение, Григорий тоже направился на летное поле.
— Хэлло, Фред! — едва ступив на трап, крикнул Думбрайт. По всему было видно, что фактический начальник школы чем-то взволнован.
— Привет, босс!
Думбрайт любил похвастаться силой. Обычно его пальцы, будто тисками, сжимали руку того, с кем он здоровался. Зная это, Григорий заранее напряг мускулы.
— А, боитесь! — самодовольно улыбнулся Думбрайт.
— Это только предосторожность, а она никогда не была признаком страха.
— Фи, Фред! Могли бы доставить удовольствие своему начальнику… А, впрочем, мне нравится та независимость, с которой вы ведете себя. Иногда я забываю, что вы немец… Надеюсь, я не обидел ваши национальные чувства?
Григорий, то есть Фред,— сейчас он должен быть только Фредом! — не успел ответить на эту реплику: за его спиной раздался вдруг удивленный и немного испуганный возглас:
— Сомов?!
Он быстро обернулся. В стороне от трапа стоял не кто иной как Протопопов! Позеленевший от болтанки в воздухе, неприятно пораженный, он ошалело смотрел на Фреда.
Из слов Хендкопфа Думбрайт знал об оригинальном знакомстве Протопопова с Шульцем-Сомовым. И теперь от всей души потешался, глядя на их неожиданную встречу.
— Я знаю, как приятно на новом месте увидеть старого знакомого, мистер Протопопов! Поэтому и не предупредил вас об этом маленьком сюрпризе,— насмешливо объяснил Думбрайт своему спутнику.— Ну, чего же вы стоите, не поздороваетесь как следует со своим другом?
Протопопов натянуто улыбнулся.
— Не скрываю, мистер Думбрайт, я просто растерялся! Уж кого-кого, а Сомова… Чтобы Сомов…
— Коротенькая справка,— прервал его Думбрайт, направляясь к машине: — Не Сомов, а Фред Шульц! Кстати, ваш ближайший начальник. Ну, хватит! Поехали!
Сев за руль, Думбрайт кивком пригласил Фреда сесть рядом.
— Что нового в школе? — спросил он, как только машина двинулась с места.
— Новостей много, но мне хотелось бы, чтобы о них вам рассказал Нунке.
— А как поживает Шлитсен?
— Едва ли можно ему позавидовать…
— Еще бы! — сердито буркнул Думбрайт.
Машина резко рванулась вперед.
— Значит, вам уже все известно?
Думбрайт не ответил: ему, очевидно, не хотелось продолжать разговор в присутствии Протопопова. А может быть, просто внимание его в эту минуту было приковано к дороге, круто извивавшейся между холмами.
Возле ворот бывшего монастыря Шульц и Протопопов вышли. Фреду нужно было устроить новичка, и, как всегда, это потребовало немало времени. Пока он договаривался с дежурным об изолированной комнате для прибывшего, Протопопов хмуро молчал, изредка бросая на того, кого знал под именем Сомова, подозрительные, настороженные взгляды. Нелегко было недавнему вожаку власовцев смириться с мыслью, что отныне он должен подчиняться этому зазнавшемуся молодчику. Поэтому, когда Шульц передал его с рук на руки дежурному, Протопопов вздохнул с облегчением. Рад был избавиться от неожиданных хлопот и Фред. Ему не терпелось поскорее узнать, как развиваются события в школе.
Ждать пришлось недолго. Вскоре он заметил фигуру Ворона, шедшего ему навстречу по аллее парка.
— Ну, сегодня у Шлитсена бенефис! — негромко сказал генерал, беря Фреда под руку.— Мы с ним были в приемной Нунке, когда туда вошел Думбрайт. Представляете картину: босс протянул мне руку, а ему даже головой не кивнул! Много дал бы я, чтобы незримо оказаться сейчас в кабинете Нунке!
— А почему незримо?
— Вы считаете, что от Думбрайта перепадет только Шлитсену? Нет, батенька мой, всем достанется! И Нунке, и мне, и вам…
— А нам за что же?
— И за компанию, и с целью профилактики. Ага, чуть не забыл! Думбрайт прилетел один? С ним никого не было?
— Один не очень приятный тип, мой старый знакомый. Но откуда вы узнали, что должен прилететь еще кто-то?
— Нунке предупредил… Так-так, значит, прибыли их преподобие…
— Почему преподобие?
— Так это же на мою голову: будущий резидент.
— Не понимаю.
— Я должен вымуштровать из него руководителя одной из сект пятидесятников на Волыни.
— Выходит, будет работать по специальности…
— А вот теперь я не понимаю!
— Я же вам сказал, что это мой старый знакомый. Он еще до войны был одним из главарей какой-то секты в Брянской области.
— В таком случае, может быть, присядем вот здесь на скамейке, и вы мне расскажете подробнее? Приятно будет ошеломить его преподобие своей осведомленностью.
— Он не из тех, кого легко ошеломить, а впрочем…
Но рассказать Ворону все, что он знает об «отце Кирилле», Фреду не удалось. Не успели оба присесть в тени какого-то дерева, как к ним быстро подошел возбужденный Шлитсен.
— Фу-у! — едва отдышался он, мешком падая рядом с ними.— Увидел вас из окна и не утерпел… Пронесло! Слава богу…
— Пронесло? Значит, все в порядке? — в голосе Ворона слышалось нескрываемое разочарование.
— Не совсем в порядке, но не так уж и плохо, как можно было предполагать. Нунке отстоял! Оставляют при школе…
— Разве речь шла о вашей… отставке?
— Представьте себе, герр Шульц! Именно об отставке… Думбрайт требовал, чтобы я немедленно покинул школу. И если бы не герр Нунке, его благородство…
— Благородство? — пожал плечами Ворон.— Просто-напросто, он спасал своего заместителя, так как боялся остаться без помощника.
— А если я вам скажу, что я больше не заместитель Нунке?
Лицо Ворона сразу же прояснилось.
— Тогда кто же?
— Перехожу в ваше распоряжение, герр Шульц!— Шлитсен вскочил, вытянулся перед Фредом и щелкнул каблуками.
— В мое распоряжение? — переспросил вконец удивленный Фред. —Так точно!
— Какие же обязанности вы будете выполнять в русском отделе?
— Преподавать совершенно новый предмет: защиту от собак.
Ворон победоносно взглянул на Фреда, но гот отвел взгляд. Он и так едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мистер Думбрайт требует активности
— Я противник тостов, мистер Думбрайт, особенно, когда встречаюсь с кем-нибудь наедине. Они как-то нарушают интимность обстановки… Но сегодня мне хотелось бы сделать исключение. Поднимаю этот бокал за вас! Я просто в восторге от вашей энергии и работоспособности!—сказал Нунке за ужином и, наклонившись через стол, чокнулся с боссом.
И в самом деле, Думбрайт не знал отдыха. Просыпался он точно в семь часов утра, до половины восьмого делал зарядку, выпивал черный кофе без сахара, но обязательно с сухариками, еще с вечера сбрызнутыми лимонным соком. Со всем этим он справлялся быстро, время от времени поглядывая на стрелки часов, не расходуя попусту ни единой секунды, ассигнованной на ту или иную процедуру.
В половине восьмого быстро выходил из отведенной ему комнаты и возвращался в нее ровно в двенадцать — позавтракать.
За четыре с половиной часа Думбрайт успевал посетить несколько боксов, где жили воспитанники школы, чтобы лично проследить, точно ли регламентируется время, отведенное для подъема, туалета или завтрака, потом шел в классы группового обучения.
Каждая группа состояла лишь из трех человек, поэтому такие посещения требовали довольно много времени. Тем более, что он не просто наблюдал, как будущие диверсанты усваивают приемы борьбы и нападения, но и сам, проявляя недюжинную ловкость, активно включался в учебный процесс.
Из классов Думбрайт спешил в так называемый оружейный зал, где «рыцари» учились обезвреживать и заряжать мины, демонстрировали свое умение закладывать их под мосты, железнодорожные рельсы, заводские станки, макеты которых находились тут же, в бывшей монастырской столовой. Он не стеснялся подползти под какой-нибудь макет и проверить, правильно ли заложена мина. Критикуя методику обучения, спорил с инструкторами и преподавателями, а иногда, нарочно выдвигая абсолютно неприемлемые предложения, горячо защищал их, чтобы проверить квалификацию того или иного мастера диверсионных дел.
Из оружейного зала Думбрайт направлялся в тир, расположенный в бывшей церкви.
Тут учили, как убивать людей.
Мишенями служили мастерски сделанные манекены в рост человека. Находились они в алтаре, с разной скоростью двигались по специальным рельсам вперед, назад, по диагонали, иногда лишь на мгновение показываясь над полом из какого-нибудь отверстия. По каждому манекену можно было стрелять не больше одного раза, после чего Думбрайт вместе с инструктором сразу же проверял, куда именно попала пуля. Ведь от «рыцарей» требовалось умение с первого выстрела попадать в голову или грудь, причем обязательно так, чтобы выстрел этот можно было считать смертельным.
Сам Думбрайт, к превеликому своему сожалению, стрелял плохо. Но, бессильный показать высокий класс стрельбы, он компенсировал это отборной руганью, которой так богат был его лексикон.
Рядом с тиром, в бывшем правом притворе, отгороженном теперь сплошной каменной стеной, помещался «тайный кабинет». Тут овладевали новейшей американской диверсионной техникой. Последней «новинкой» были электроперчатки и специальные пульверизаторы. Думбрайт сам показывал, как ими пользоваться. По поверхности специальной перчатки, надетой на руку, пропускался электрический ток. Достаточно было прикоснуться такой перчаткой к плечу человека, и он терял сознание. Иногда на довольно продолжительное время. Пульверизатор помещали в верхний наружный карман пиджака, и он выглядывал из кармана в виде острого уголка обыкновенного белого платочка. От него шла тоненькая трубочка, конец которой уходил в нижний левый карман. Разговаривая, надо было незаметно сжать баллончик, присоединенный к концу трубки, и в лицо собеседника била сильная струя особой жидкости. Результат был таким же, как и при пользовании электроперчаткой.
Манекены в «тайном кабинете» были непригодны. Поэтому здесь практиковались на живых мишенях — агентах, которые не в силах были справиться с заданиями, на шпионах, по той или другой причине «вышедших в тираж». Обещанной пенсии они, как правило, не получали и вынуждены были оставаться при школе в качестве подопытного материала. Нередко опыты с пульверизаторами, перчатками и другими приборами заканчивались неудачно, и тогда поздней ночью на бывшем монастырском кладбище появлялся еще один холм.
Проверив, как осваивается новая техника, Думбрайт ровно в двенадцать возвращался к себе.
Как и утренний кофе, его завтрак всегда был одинаковым: холодная баранина, заправленная острыми специями и хорошо политая уксусом, несколько кусочков тонко нарезанного сыра со сладким вином и большой апельсин. Завтракал Думбрайт один. Все знали, что от двенадцати до тринадцати беспокоить его нельзя: он готовится к самой тонкой работе — посещению класса «А».
Класс «А» специального помещения не занимал.
Обучение кандидатов в агенты проводилось в боксах, где они жили. Инструкторы, преподаватели, воспитатель приходили к каждому в отдельности.
В этот свой приезд Думбрайт все внимание сосредоточил на тех, кто заканчивал обучение в школе и вот-вот должен был выехать «на место назначения». Место это не было известно ни преподавателям, ни инструкторам. Они отвечали только за усвоение теоретического и практического курсов. Все остальное их не касалось. Где предстоит «работать», знал только сам новоиспеченный агент, Нун- ке да еще воспитатель, роль которого на этом последнем этапе подготовки чрезвычайно возрастала. Под его руководством ученики класса «А» до мельчайших подробностей изучали план и условия жизни того района, куда их отправляли, его этнографические и другие особенности, экономику и тому подобное.
Одновременно у будущего агента воспитывались такие привычки, благодаря которым он мог вести себя непринужденно и ничем не отличаться от местных жителей. Последнее время при «изучении местности», как именовался этот предмет в школе, все больше внимания уделяли систематическому чтению советских газет, выходящих в нужном для данного случая районе. Центральные газеты выписывались через разные официальные каналы, а потом поступали в школу. Хуже было с газетами районными и особенно с многотиражками—институтскими и заводскими.
Их добывали нелегально, чаще с помощью почтальонов-туристов.
Еще во время своего первого появления в школе «Рыцарей благородного духа» Думбрайт внушил Нунке:
— Газеты советских заводов или институтов — это неисчерпаемый источник нужной нам информации. Мы должны добиться, чтобы школа получала их как можно больше, чтобы поступали они систематически… Подчеркиваю, смысл именно в систематическом чтении. Отдельная корреспонденция, заметка могут вам ничего не сказать, а сопоставляя их, анализируя сведения, добытые вчера, сегодня, завтра, можно узнать, какую продукцию выпускает завод, сколько в нем цехов, как они оборудованы, выпуск какой продукции осваивается и многое-многое другое.
— Вы абсолютно правы,— согласился Нунке.— Я и в самом деле уделял газетам очень мало внимания. А должен был бы первым за них ухватиться. Вам известна история с журналистом Яковом Бертольдом?
— Что-то слыхал, но точно не помню.
— Это немец, антифашист. Накануне сорок первого года он сбежал в Швейцарию и опубликовал там книгу, в которой доказывал, что Гитлер готовится к войне. В подтвержде-. ние своего прогноза Бертольд с абсолютной точностью назвал количество наших дивизий, больше того, определил всю дислокацию армии фюрера. По приказу Гитлера мы, то есть немецкая разведка,— кстати, и я принимал участие в этой операции,— выкрали его и привезли в Германию. Конечно, допрос, требования указать имена изменников, выдавших ему военную тайну. И, представьте, Бертольд наглядно убедил нас в том, что получил всю информацию о дислокации войск из наших же газет!..
— Вот-вот! И это в то время, когда ваша цензура, особенно перед войной, просто лютовала. Да и вообще вы, немцы, более аккуратны и осторожны, чем славяне.
На другой же день Нунке дал соответствующее указание всей агентурной сети, и систематическое изучение советской районной прессы и многотиражных газет, которыми раньше пренебрегали, ввели в школе как специальный предмет. Посещая воспитанников, заканчивающих класс «А», Думбрайт особенное внимание обращал на знакомство с местной прессой и «гонял» по ней выпускников, как по учебнику. Он требовал, чтобы они помнили фамилии всех руководящих работников района или области, имена знатных людей, даты съездов, конференций, интересных совещаний, репертуар театров и кино и так далее. Не меньше интересовала его и самодеятельность. Нунке заметил, что босс охотно выслушивал тех, кто увлекается музыкой, живописью и литературой.
Вот и сегодня в двадцать восьмом боксе почти час потратил Думбрайт, слушая слабенькие стишки доморощенного пиита.
— Я даже представить себе не мог, что вас так интересует литература и особенно поэзия,— не мог скрыть своего удивления Нунке.
— Поэзия? Это вы о том, из двадцать восьмого?— расхохотался Думбрайт.— Он такой же поэт, как вы — миссионер.
— Тогда почему же вы столько времени…
Думбрайт снисходительно похлопал Нунке по плечу.
— До мая сорок пятогс года происходила борьба вооруженная, нужны были автоматы, пушки, самолеты. Сейчас мы начали борьбу умов, идеологий. Другая борьба — другое и оружие: философия, живопись, музыка, литература. Уверяю вас: паренек, который создаст нелегальный литературный кружок или организует подпольную выставку картин нужного нам направления, значит для нас никак не меньше, чем специалист по активным диверсиям. Вот почему я слушал опусы этого стихоплета. Ну и муть! Идемте скорей ужинать, хочется прополоскать горло!
«Прополаскивал» горло Думбрайт только по вечерам и довольно старательно. Впрочем, пьяным Нунке его никогда не видел. Лишь лицо босса краснело, да громче становился голос.
В этот вечер он тоже выпил много, хотя и цедил бренди маленькими глоточками, будто смакуя тонкий букет превосходного вина.
Но вот, неожиданно для Нунке, Думбрайт отставил только что налитую рюмку.
— Поехали на аэродром, посмотрим на парашютистов! Хочется на воздух.
— Прыжки начнутся только через час. Может быть, взглянете на карту?
— Хорошо, тащите ее сюда.
Нунке долго колдовал над хитроумным замком сейфа, достал сложенную вчетверо карту европейской части Советского Союза, испещренную кружочками, квадратиками, треугольничками, и разостлал ее на столе.
Думбрайт долго и внимательно изучал условные обозначения.
— Мало! До смешного мало! И это все, на что способна наша школа?
— Максимум. Но ведь мы же не одни, существуют десятки других учреждений, подобных нашему…
— Мало! Мало! Боже, как мало!—упрямо повторял Думбрайт, не сводя глаз с карты.
— Если рассматривать нашу школу изолированно от других — мало. Согласен. Но вы же сами говорили, что все списки бывшей немецкой агентуры попали к вам! Значит…
— Ее, этой агентуры, не существует, мистер Нунке! Практически она равняется нулю. Если и влачит жалкое существование какой-то непойманный агент, то мы не так глупы, как Шлитсен, чтобы на него рассчитывать.
— Преувеличение, мистер Думбрайт, уверяю вас! Отступая, мы позаботились о том, чтобы оставить в России свою многочисленную агентуру и хорошо законспирированные явки. Таким образом…
— А вышел пшик! Мы тоже обрадовались было, когда к нам попали ваши списки. Помните, я даже хвастался этим перед вами?
А что получилось на практике? Прошло немного больше полугода, и списки эти можно спокойнехонько выбросить в мусорный ящик. На сегодня ваши бывшие агенты — миф! Одни сами пришли с повинной в советскую контрразведку и выдали все, что знали. Других схватили на месте преступления. Потому что, если уж ниточка в руках, клубочку разматываться и разматываться… Те же одиночки, которые уцелели,— притаились, как мыши в норах, в надежде на то, что о них забудут. Фактически в России все нужно начинать сначала. С самого начала.
Думбрайт сердито отодвинул карту и заходил по кабинету.
— Спрячьте это до завтра. Нужно что-то придумать… Кстати, как дела у Ворона и Шульца? Сегодня я их что-то не видел. Бездельничают? Сходите узнайте! А я тем временем напишу патрону. Едва ли порадуют его наши новости…
— Сейчас я позвоню Шульцу, узнаю, у себя ли он. Вы не возражаете?
Думбрайт вдруг вскипел:
— Нужно поставить дело так, чтобы вы были осведомлены обо всем, а не бегали в поисках своих подчиненных!
— Очевидно, Фрэд на аэродроме, а Ворон еще не закончил занятия со своими преподобиями. Схожу проверю.
Назначенный руководителем отдела сектантства Ворон назвал его классом «Аминь».
— Почему «Аминь»?—узнав об этом, удивился Думбрайт.
— «Аминь» означает «конец»,— хитро прищурился Ворон, пытаясь скрыть грусть, невольно зазвучавшую в его голосе.— Мне пошел семьдесят первый. Думаю, что воспитание главарей разных сект — это последнее поручение, которое я выполняю как разведчик…
Думбрайт, любивший неожиданные названия и клички, рассмеялся:
— Только вот что, мистер Ворон,— предупредил он,— не приучайте ваших преподобных к водке! Это может плохо кончиться.
— Высокочтимый мистер Думбрайт, и вы, уважаемый герр Нунке! Я не знаю, как обстоят дела с сектами, церквами и их служителями в России современной, но чудесно помню этих сеятелей на ниве божьей в России дореволюционной — религиозной, пьяной и верящей в предрассудки. Тогда вы не нашли бы ни одного попа, дьякона, псаломщика, который не выпивал хотя бы двух рюмочек на крестинах, именинах, свадьбах, похоронах, поминках, на рождество, на Новый год, на водосвятии, на масленице, на пасху, на вознесение, на троицу, на, на и на… А если учесть всех святых и угодников, им же нет числа, то не было дня, когда поп со своим причтом не пил бы… Не думаю, чтобы что-то изменилось теперь. Потому что в этом — даже не старая Россия, а древняя Русь, веселие которой, как сказал равноапостольный князь Владимир, есть пити… Аминь!
Последнее слово Ворон пропел во весь голос, и оно прокатилось эхом под каменным сводом школы. Думбрайт закрыл уши.
— Колоритная фигура!—сказал он, когда Ворон вышел.— Давно начал работать на вас?
— Лет двадцать.
— А до этого?
— «Интеллиженс сервис». Есть основания предполагать, что уже во время первой мировой войны он был связан с английской разведкой, поэтому и эмигрировал в Англию после революции в России.
— Почему перешел к вам?
— Кто-то из белоэмигрантов выпустил в Париже книгу воспоминаний. В них говорилось и о заслугах генерала, который с ведома и по поручению русской разведки ловко дурачил своих английских коллег. В результате Ворон получил пинок под зад и предложил свои услуги нам.
— Очевидно, генералу есть что вспомнить!
— Еще бы! Он мог бы написать не один том интереснейших мемуаров: за плечами у него три разведки с их кухней.
— То-то же и оно…— покачал головой Думбрайт.
— У вас появились какие-то сомнения относительно Ворона? Уверяю вас, он служит нам верой и правдой. Ему некуда податься, да и стареть начал.
— Вот это-то меня и беспокоит.
— Что именно? Вопрос о пенсии?
— Какой пенсии?— удивился Думбрайт. — Ах да, вы про обещанную компенсацию в случае выхода в тираж! Что ж, пока способен работать, пусть тешит себя этой надеждой. А там… там видно будет! Я не поклонник того, чтобы цацкаться с подобными людьми. Тот, кто много знает, всегда опасен. Обратите внимание на вот какой психологический момент: разведчик всегда таит в себе слишком много скрытого от других, и, чем больше накапливается этого скрытого, тем сильнее внутреннее давление.
— Извините, я не совсем поникаю, какую опасность это представляет непосредственно для нас.
— Такие, как Ворон, весь век живут двойной жизнью: внутренней — проходящей втайне от всех, а иногда даже от самого себя, и внешней, которая становится доминирующей и поэтому угнетает первую. Хороший разведчик прежде всего молчальник… И вот когда он выходит в тираж, внутреннее давление, не сдерживаемое внешними обстоятельствами, будто прорывает оболочку. Вы читали мемуары бывших разведчиков? Всем им хочется компенсировать себя за длительное молчание, наговориться вволю, и они становятся болтунами, рассказывают о таких вещах, которые…
— Не подлежат оглашению?—то ли спросил, то ли подтвердил Нунке.
— Ни при каких обстоятельствах! Потому что обнаруживаются не только отдельные факты, но и методы разведывательной работы.
— К сожалению, нет такого закона…
— Законы пишутся для толпы, а не для тех, кто стоит у власти, кто создает политику! Кому это знать, как не вам! Не думал, мистер Нунке, что вы так наивны!
— Сейчас не времена национал-социализма. Ваши же газеты поднимут шум о нарушении человеческих прав и законов.
— А мы их и не будем нарушать. Смерть старого человека — явление естественное…
— Вы говорите о… так сказать… — Нунке остановился, не зная, правильно ли понял мысль босса.
— Только о незначительном ускорении событий — своевременной ликвидации!— спокойно пояснил Думбрайт.
— Да-а…— неопределенно протянул Нунке, чувствуя, как по спине поползли мурашки. Ведь и он находится в абсолютной зависимости от Думбрайта. И хотя еще полон сил, но вдруг почувствовал, как время уплотняется, как приближается день, когда и о нем, Йозефе Нунке, возможно, будут говорить так же.
Сегодня, идя к Ворону, он вспомнил об этом разговоре с Думбрайтом, и опять шевельнулись в его сердце и жалость, и скрытая тревога. Но усилием воли он приглушил в себе это чувство. Не может быть, чтобы Думбрайт даже когда-нибудь в далеком будущем поставил знак равенства между ним и Вороном! Чепуха! Нервы! Дает себя знать разлука с Бертой и детьми…
Нужно окончательно решить вопрос о переезде семьи сюда, в Испанию. В конце концов он в таком возрасте, что ничто не может заменить ему семейного очага. Ганс и Лиз тоже не могут так долго оставаться без его родительского влияния. Особенно Ганс. Берта слишком снисходительна к нему, потакает его увлечениям живописью, забывая о том, что нужно закалять душу сына, а не расслаблять ее мечтами о непрочной славе художника… В его последний приезд в Берлин дети выглядели чудесно. Да и может ли быть иначе? У них прекрасная наследственность и со стороны матери, и со стороны его, отца. Едва ли смена климата отрицательно повлияет на них. Напрасно Берта боится этого. Не надо было рассказывать ей об искалеченных ногах Ирене. Болезнь болезнью, а Берта вбила себе в голову, что в других условиях, в другом климате… Женская логика! Несмотря на свою рассудительность, она сначала немного ревновала его к Агнессе. Так и говорила: «Твоя гитана»… Хорошо выглядел бы он, если бы связался с патронессой! А ведь это едва не случилось. Если бы не брезгливость по отношению к Ирене… и не молчаливое сопротивление этой святоши-цыганки.
Но не такая уж она святоша! По крайней мере, в отношениях с Гольдрингом, то есть с Шульцем. Что-то зачастил он к ней. Это, конечно, неплохо, потому что благодаря этому уменьшается влияние на патронессу падре Антонио, который слишком уж начал показывать свой норов. Да и Шульцу следует на некоторое время забыть невесту, дочку Берт- гольда. А как стремился он ее разыскать! Несколько раз заводил разговор о поездке в Швейцарию. Но последнее время и не вспоминает о ней. И это очень хорошо. Лора Бертгольд, наверное, получила после отца кругленькое наследство, значит, в ее руках верный способ задержать возле себя милого. А если это случится, Фред Шульц для разведки потерян навсегда. Почувствовав под ногами такую твердую почву, как крупный счет в банке, он смоется, только пятки засверкают…
Углубленный в эти думы, Нунке и не заметил, как оказался в боксе старого генерала.
Если бы начальнику школы было присуще чувство юмора, он, наверное, рассмеялся бы, увидев необычный натюрморт, возникший перед его глазами: на столе, между Библиями — одна большая, роскошно изданная, вторая портативная, только недавно доставленная из Нью-Йорка — и стопками отпечатанных в США сектантских газет в художественном беспорядке расположились две полупустые бутылки вина, тарелки с рыбьими хвостиками, головками и косточками, недоеденные куски хлеба.
У стола сидели Ворон и Протопопов, оба немного под хмельком.
— Фи, как у вас грязно!—поморщился Нунке.
— Нормальная обстановка после дружеской беседы и скромного ужина. Человек с фантазией даже сказал бы — символическая! Взгляните, какая гармония. Хлеб, который преломил господь наш Иисус Христос в пустыне, вино из Каны Галлилейской, рыба — символ христианства, наконец, проповедь слова божьего…— Ворон положил руки на библию и на одну из журнальных стопок.— Все, как положено священнослужителям…
— Босс интересуется подготовкой группы «Аминь». Вы сможете к утру подготовить отчет? Без разглагольствований, только факты и цифры.
— Конечно! Еще не было случая, чтобы старый Ворон не выполнил задания. Даже после приема вот этих капелек,— он побарабанил ногтями по горлышку бутылки.— Аква вита вдохновляет и прибавляет сил!
— Когда, по-вашему, можно будет начать отправку людей из группы «Аминь»?
Ворон задумался.
— Сейчас у нас конец ноября… Значит, где-то в апреле — мае будущего года.
— Да вы в своем уме? На такой срок мы никогда не согласимся!
— Раньше не получится.— Ворон встал, его раскрасневшееся лицо стало багровым заблестело.— Думбрайту не терпится, а мне потом затылок чесать?
— Но поймите, железо куют, пока оно горячо, а души человеческие — пока их жжет боль по погибшим… Именно сейчас нам нужны руководители сект, а не потом, когда люди придут в себя и с головой окунутся в водоворот обыденных дел. У большевиков их достаточно, чтобы заставить думать о земле, а не о небе!
— Почему же вы, господин начальник школы, не побеспокоились об этом раньше? Ткнули мне неучей, которые Часослова от Евангелия отличить не могут, и требуете, чтобы я вам за три дня испек ни много ни мало, а трех богатырей? Какие руководители сект получатся из таких идиотов без длительной подготовки? С какими молитвами они поедут?
— Думбрайт говорил, что есть специальные секции, которые пишут новые молитвы и гимны — музыку и текст. Вы связались с ними?
— Вот, полюбуйтесь! Вчера получил несколько таких опусов. Протопопов, что вы скажете хотя бы об этой вот молитве?— Ворон раскрыл журнал на предпоследней странице и сердито бросил его на стол.
— Читал, читал. Смех да и только! Мелодия точнехонько, как в старой песне, что, заливаясь слезами, пели обманутые девушки. Вы только послушайте!
Протопопов протянул руку с журналом вперед и пропел:
— До-го-ра-ай мо-я-а лучи-ина, до-о-го-рю-у с то-бо-о-ю я…».
«Се гря-де-ет мое спа-се-ение, се гря-а-де мо-оя зо-ря…».
Нунке не мог не улыбнуться, и это еще больше рассердило Ворона.
— Вам смешно, а мне хоть плачь!
— И все-таки подготовку нужно ускорить,— сразу же стал серьезным Нунке,— во что бы то ни стало! Давайте завтра утром соберемся у меня и посоветуемся. Предупредите Шульца. Кстати, он давно на аэродроме?
— На аэродроме? Да его и близко там нет! Он у Пантелеймона, с его квартирантом возится.
— Да, да, вспомнил… Когда возвратится, скажите ему, чтобы сразу же зашел ко мне!
И Нунке удалился.
А тем временем Фред, возвращаясь из Фигераса, и не думал спешить.
Как хорошо, что ему разрешили пользоваться машиной без шофера! Можно не торопиться. Сейчас он снизит скорость до минимума и будет ехать медленно-медленно, чтобы успеть обдумать все, что так неожиданно случилось сегодня…
Сначала все шло по заранее намеченному плану. Часов в шесть Фред Шульц подъехал к одинокому домику на окраине Фигераса, где вот уже почти неделю после встречи с Нонной живет Домонтович. Собственно, не живет, а прозябает, потому что в положении его ничего не изменилось: ни газеты, ни книги, ни карандаша, ни клочка чистой бумаги. У глухонемого, правда, «прорезался» голос, но два-три слова, брошенные утром, во время обеда и за ужином, только подчеркивают гнетущее молчание на протяжении всего дня. Осталось одно: отлеживаться, бродить под недремлющим оком хозяина по саду, мурлыкая какой-нибудь надоевший мотив, привязавшийся еще с утра, сдерживать, изо всех сил сдерживать раздражение.
Оно прорвалось сегодня утром. Неожиданно для самого себя Домонтович отказался завтракать, заявив, что объявляет голодовку.
— Вы, лакей! Скажите вашим господам: они или выпустят меня отсюда, или вынесут вперед ногами!
«Глухонемой», как продолжал мысленно называть его Домонтович, только равнодушно пожал плечами и начал спокойно убирать нетронутые тарелки.
Обедать Домонтович тоже не вышел, хотя ровно в четыре Пантелеймон с присущей ему пунктуальностью начал накрывать на стол.
Прислушиваясь к звону ножей и вилок, Домонтович глотал слюну и зло издевался над собой: «И ты не прикусил язык, когда сболтнул это! Идиот! Вместо того чтобы набираться сил на курорте у дядюшки Пани, показать им свою выдержку, выскочил, как дурень из-за печки. Тьфу!.. А теперь, голубчик, держись! Назвался груздем, так полезай в кузов».
— Обедать!—лаконично объявил хозяин, появляясь в дверях.
— Убирайся, — так же коротко отрубил Домонтович,
Отвернувшись лицом к стене, он старался заснуть, но сосало под ложечкой, от непрерывного курения во рту то и дело появлялась горькая слюна, а в голове — такие же горькие мысли.
В конце концов он все-таки задремал. Может быть, пришел бы и желанный сон, но до слуха донесся шум машины, оборвавшийся где-то рядом. Необыкновенное для этого безлюдного закоулка событие! Машины подъезжали сюда лишь дважды: первый раз, когда его привез толстый старик, и второй, когда они с Пантелеймоном и его нежной «сестрицей» ездили в загородную таверну. Может быть, опять приехала Нонна? Даже ее Домонтович встретил бы сейчас с удовольствием: все-таки человеческий голос и свежее лицо!
Быстро поднявшись, он подошел к окну, но разглядеть, кто приехал, не успел. Сообразил только, что шаги, послышавшиеся на крыльце, а потом и в соседней комнате, были определенно мужскими.
Снова лечь и прикинуться спящим? Это даст возможность выиграть минуту-другую, чтобы сориентироваться, решить, как вести себя с неожиданным посетителем.
Домонтович лег вниз лицом, повернув голову ровно настолько, чтобы уголком глаза увидеть, кто зашел в комнату. Но, лишь только дверь распахнулась, он мгновенно вскочил.
— Сомов! Неужели и вы здесь?
— Как видите. Только не Сомов, а Фред Шульц.
— Чудеса! Настоящие чудеса!—восклицал Домонтович, возбужденно пожимая руку Шульца. Пожатие было сильным и искренним, а вот удивление? Фреду показалось, будто есть в нем что-то наигранное.
— Не хотелось бы повторять банальные слова о тесноте мира, но при современных условиях передвижения он и в самом деле становится все более тесным. Рад снова встретиться с вами!
— Не больше, чем я, Сомов! Ведь я чуть было не одичал здесь!
— Повторяю, мое настоящее имя Фред Шульц.
— Извините. В дальнейшем гак и буду величать вас. Может быть, присядете?
— Конечно. К сожалению, я пришел к вам не с товарищеским визитом, а по делу.
— Вон как? Мной начинают интересоваться? Уже легче! А в чем же заключается ваше дело?
— Мне поручено детально ознакомиться с вашей биографией. И не только ознакомиться с ней, но и записать на пленку.
— А не скажете ли вы мне как старому знакомому, кому и зачем это понадобилось?
— К превеликому моему сожалению, я должен только спрашивать, а вы — отвечать.
— А если я откажусь?
— Не советовал бы. Вы только ухудшите свое положение. Ведь вы лишены возможности не только протестовать, но даже связаться с кем-либо.
— А я так обрадовался, увидев вас!
— Мне тоже приятно…
— Проводить допрос?
— Так уж и допрос! Обычные анкетные данные. Подавали же вы письменную автобиографию Хендкопфу? Без этой формальности…
— Хорошо, я согласен, но с одним условием.
— Вы заставляете меня повторяться: не советовал бы делать это. В вашем положении выдвигать какое-то условие…
— Назовем его маленькой просьбой. Вас такая редакция устраивает?
— Если просьба и в самом деле маленькая,— заколебался Шульц.
— Крошечная.
— Чего же вы хотите?
— Чтобы вот это чучело,— Домонтович кивнул в сторону хозяина,— хоть сейчас не торчало перед глазами. Он мне так надоел, так осточертел, что я готов задушить его сонным!
Насмешливая улыбка промелькнула на лице Пантелеймона.
— Просьба и в самом деле крошечная. Рад, что в силах ее удовлетворить. Вы можете оставить нас, Паня, только далеко не уходите.
— Слушаюсь. В случае чего…
— Как всегда, я вас позову.
Пантелеймон вышел. Домонтович весело подмигнул ему вслед.
— Что ж, вынимайте штучку, которая оттягивает вам карман, и приступайте. Меня уже записывали и в этой комнате, и еще в одном месте. Придвинуться поближе?
— Как вам удобней, аппарат очень чувствительный.
Шульц включил магнитофон, Домонтович подсел ближе к столу и вполголоса начал.
— Родился я в республике немцев Поволжья…
Когда первая лента была исписана и Шульц вставлял новую, Домонтович горелой спичкой на коробке сигарет написал:
«Дайте лист бумаги».
Фред удивленно взглянул на него, но, включая магнитофон, вырвал из записной книжки листик и вместе с карандашом положил на стол. Продолжая свой рассказ, Домонтович написал:
«Чарльз Диккенс так и не закончил роман «Тайна Эдвина Друда».
Фред чуть не вскрикнул. Это был пароль, о котором он условился, будучи в Берлине.
Быстро схватил карандаш и нацарапал на том же клочке бумаги:
«Аксаков утверждает, что роман был дописан рукой какого-то спирита из США».
Михаил Домонтович и Григорий Гончаренко радостно переглянулись…
Перевод с украинского Н. Николенко
Конец второй части второй книги
