Военный журналист Владимир Матэр написал повесть о юношах, самостоятельная жизнь которых начиналась в суровые годы Великой Отечественной войны.
Книга во многом документальна — автор сам прошел тот же путь, что и его герои. Нашим молодым читателям стоит напомнить, как закалялись характеры их старших братьев и отцов, как любовь к родной земле и священная ненависть к фашизму вели на трудовые и ратные подвиги тогдашних ребят.
Мы публикуем отрывок из этой повести.
Затянулась наша поездка. Никто уже не вступает в спор за лучшие места на скамье перед дверью вагона, хотя и стоят теплые осенние дни.
Когда же Зауральск — цель нашего путешествия? Можно ли вообще добраться до него? Этот город кажется сказочным. В учебнике географии, который как-то оказался среди книжек, захваченных в дорогу Сережкой Новиковым, Зауральск именуется крупным промышленным центром. На рисунке — огромные корпуса заводов. Трубы уходят к облакам.
Заманчиво поработать на одном из таких гигантов. Ведем на эту тему бесконечные разговоры. До сих пор наше знакомство с производством не выходило за пределы училищных мастерских, которые были укомплектованы стареньким оборудованием. Нам хотелось встать за настоящие станки.
Но Зауральск, казалось, не приближался, а уходил все дальше от нас.
Как-то под вечер эшелон остановился на глухом лесном разъезде. В дверях вагона показалась всклокоченная и белобрысая голова Мишки Козла. Хмуро оглядев всех, он полез на нары.
Мишка ни с кем из нас не разговаривает. Целыми днями он пропадает у новых друзей из кузнечной группы. А дуется из-за того, что не даем ему курить и тащить на нары грязь.
Однажды Козел появился в вагоне в ботинках, на которых налипло глины и гнилой травы больше пуда.
Пашка Ромашкин — его все у нас зовут Пиером, потому что его инициалы совпадают с формулой площади круга, а еще потому, что он и сам, как кру!— толстый, краснощекий,— вдруг возмутился:
— Куда ты лезешь с грязными копытами!
Мишка уставился на Пиера круглыми глазами. Он не ожидал от маленького Пашки дерзости. Сунув чуть не в самый Пашкин нос кулак, Мишка рыкнул:
— Но-о-о!
— Не лезь к Пашке,— сказал я.
— А ты чего? Это тебе не дома. Там ты был старостой, а здесь…
— Вытри ноги, Козел,— сонно пробурчал Романыч, самый старший в нашей группе токарей, самый большой, самый сильный и самый ленивый.
Мишка нехотя слез с нар. Но с тех пор перестал разговаривать с ребятами и враждебно посматривал на всех из-под рыжих бровей.
Он как-то сразу после отъезда из дому изменился. Курить начал, задираться.
Сейчас Мишка сидел, насупившись, в своем углу на верхних нарах. Громко вздыхал и зачем-то взбивал подушку, явно пытаясь обратить на себя внимание. Однако никто не сказал ему ни слова, и Мишка не выдержал, пробурчал:
— Василий Кузьмич сказал, что к ночи, может, прибудем в Зауральск.
Зауральск! Мы много о нем думали.
Мишка ожидал, наверное, возгласов, но их не последовало, и он, не вымолвив ни слова, прямо на ходу вылез через окно на крышу вагона. Эти фокусы Мишка проделывал и раньше.
Тотчас же раздался его стук в крышу.
— Эй,— закричал Мишка.— Зауральск на горизонте!
В прозрачной синеве густеющих сумерек мы увидели огни города. Рядом с мерцающими звездами ярко светились красные точки лампочек на высоких заводских трубах. Нас поразило, что здесь не было светомаскировки. До сих пор мы проезжали через города, которые ночью погружались в кромешный мрак.
***
Дня через два после прибытия в Зауральск к нам в общежитие зашел Василий Кузьмич. Окинув взглядом помещение, спросил:
— Как дела, токари?
И мы рассказали ему о «всемирном потопе», который случился минувшей ночью. Лопнула водопроводная труба, и наш подвал стало заливать. Спросонья никто ничего не мог понять. Первая струя ударила Пашке в лицо. Он с перепугу взлетел на подоконник и закричал: «Братцы, тонем!»
— Заказаны двухъярусные нары,— отшутился мастер,—Следующие потопы будут не страшны.
— Нам бы еще лампочку поярче,— пробасил Романыч.—Солнцу до нас не добраться.
Общежитие, конечно, нельзя было сравнить с тем, в котором мы жили раньше. Но ведь все понимали: война…
Василий Кузьмич присел на чей-то деревянный чемодан.
— Знаете, где будем работать? — спросил он и нарочно сделал паузу, разжигая наше любопытство.— На инструментальном заводе вместе с земляками. Завод эвакуирован из- под Ленинграда. Работа предстоит тонкая и ответственная. Оборонная промышленность нуждается в точном инструменте.
Серега толкнул меня локтем.
— Инструментальный… — с презрением прошептал он. — Не настоящий. Ответственная работа там, где делают танки и пушки…
***
Наш завод и в самом деле трудно было назвать настоящим. Два четырехэтажных здания, которые он занимал, смотрели своими окнами на одну из главных улиц города и походили на обыкновенные дома, если не жилые, то, во всяком случае, такие, в которых обычно размещаются конторы, тресты и прочие управления. Мы пришли в цех, когда большинство станков было уже установлено и готовилась к пуску вторая трансмиссия. Нас встретил бригадир — огромный, сутулый и, как показалось, злой. Через всю его правую щеку проходил красно-белый шрам. А глаз закрывала черная повязка.
Я выстроил ребят в две шеренги. Бригадир, окинув нас взглядом, сказал:
— Станки, как видите, в большинстве не новые. Собрали в цех все, что осталось от двух бомбежек. Меня зовут Алексеем. Вопросы есть?
Встреча показалась нам не слишком приветливой. Я ответил за всех:
— Нет вопросов.
Но тут Анька Савицкая подняла руку.
— Ну, что у тебя? — спросил бригадир.
— Скажите: вас ранили на фронте, да?
Бригадирские брови полезли одна на другую, а лоб разрезали две продольные складки. Он уставился на Аньку. Мы замерли. Но бригадир вдруг рассмеялся. Мы тоже.
— Ранили,— добродушно сказал он.—Если бы не ранение, не стал бы возиться с вами.
— Возиться…— недовольно прошептал стоявший рядом со мной Мишка.— А шрам у Него знатный!
— Станки у нас старые,— повторил бригадир,— но работа тонкая. Это намотайте на ус сразу. У кого, конечно, есть этот самый ус!..
Василий Кузьмич, который теперь еще исполнял и обязанности мастера нашей группы, разбил нас на пары. За каждой парой был закреплен станок. Моим сменщиком оказался Пашка Ромашкин.
Бригадир сказал, что нам двоим предстоит точить резьбофрезы. Что это такое, мы представляли смутно.
Те, что работали в дневную смену, поднимались в половине седьмого утра. Будила комендантша общежития — Тоня. Она приходила еще затемно и железным прутом колотила в медную гильзу. Мы вскакивали, таращили друг на друга глаза, плохо соображая, что происходит, и торопливо умывались, боясь опоздать на завтрак.
На завтрак выдавали триста граммов тяжелого, с изрядной сыринкой хлеба и пололовянной миски похлебки-затирухи, пригодной больше для расклейки афиш, чем для пищи.
Густая затируха приводила нас в восторг. Жидкая повергала в уныние. Но и в том и в другом случаях она казалась вкусной.
В восемь начиналась дневная смена. Она продолжалась двенадцать часов.
…Я пришел в цех без десяти восемь. Трансмиссии уже не крутились. Стояла непривычная тишина. Пиер убирал станок, готовя его к сдаче. Еще издали я увидел, что Пашка чем-то озабочен. Масленка в его руке нервно вздрагивала.
— Здорово, Пиер.
Пашка скривил нос и чихнул.
— Две порции тебе добавочной затирухи! — пожелал я ему вместо положенного «будь здоров».
— А тебе осколок сверла.
Пиер вытащил из тумбочки коротенькое спиральное сверло из быстрорежущей стали, положил его на станину.
— Сломал…
Я не на шутку испугался. Что теперь будет? Чем сверлить? Ну, еще смену, допустим, проработаю, а потом?.. Как нас предупреждал бригадир? «Последнее,— говорил он.— Когда получим — еще неизвестно. Берегите. На углеродистых далеко не уедете».
— Как же это ты?
— А так…
Пашка швырнул ветошь в ящик и торопливо заговорил:
— Валька, понимаешь! Если торец фрезы не подрезать… а сразу сверлить. Сделать упор для сверла из толстой пластины. Понимаешь?.. Сколько времени сэкономим!
— Пробовал?
— Пробовал,— вяло ответил Пашка.— Бригадир кричал. Думал, он мне голову отвернет.
В самом деле, положение создавалось невеселое. Сверлить быстрорежущую сталь, из которой мы с Пашкой делали резьбофрезы, углеродистыми сверлами — они имелись в инструментальной,— конечно, можно, но уж слишком медленно протекала операция. Да, кроме того, эти сверла приходилось очень часто затачивать.
— Ты как считаешь? — спросил Пиер.
— Не знаю, Пашка,— откровенно сознался я. — По-моему, дело не пойдет.
— Пойдет. Точно говорю.
— Сколько сделал сегодня?
— Четырнадцать.
— Четырнадцать?!..
Ого! Над этим следовало задуматься. Сменная норма у нас — двенадцать штук.
Подошел бригадир. Хмуро посмотрел на нас. Недовольно посоветовал мне:
— Маслов, получи на всякий случай в инструментальной углеродистое сверло. Этого огрызка едва на полсмены хватит. Интересно.— повернулся он к Пашке,— что ты завтра запоешь? Я тебе поставлю памятник, если сделаешь восемь штук. Изобретатель…
Захар Семенович, старик-токарь и наш с Пашкой сосед по рабочему месту, подмигнул, кивая в сторону Алексея:
— Шибко сердит бригадир…
Пашка смущенно провел указательным пальцем под носом. Бригадир хмуро глянул на Пиера. Махнул кому-то рукой. Крикнул:
— Юля, прими-ка здесь работу.
Почему Юля? Нашим контролером ОТК всегда была тихая и покладистая старушка Серафима Васильевна. Мы с Пиером одновременно повернули головы в ту сторону, куда смотрел бригадир. Пашка наступил мне на ногу и притиснул каблуком.
— Расфуфыра. Губы накрашены,— пробормотал он едва слышно.
Откуда она взялась, эта Юля? До сих пор мы в цехе ее не видели. На ней была черная короткая, до колен, юбка, вязаный жакет с пышными рукавами и туфли на полувысоком каблуке.
— Смотри, вырядилась, — сказал Пашка.
А Юля тем временем подошла к станку, поздоровалась с нами, извлекла из кармана жакета калибр и контрольную скобу. И тут мы с Пашкой чуть не ахнули. Нас поразил маникюр. Мы впервые в своей жизни видели крашеные ногти.
Наверно, наши лица выражали смятение, потому что Юля глянула на меня и Пашку и улыбнулась.
— Все в норме, Алексей, — сказала она и, вскинув голову, отошла от станка.
— Настоящая, ленинградская,— сказал Пиер, не то смеясь, не то серьезно.
— Н-да…— неопределенно протянул Сережка, подошедший к нам.
Началась моя смена. Я насадил заготовку фрезы на оправку. Вставил ее и включил станок. Густая, синеватая, с соломенным отливом стружка, извиваясь, потекла из-под резца.
Мне всегда нравилось наблюдать, как совершалось волшебство превращения бесформенного куска металла в красивую, изящную деталь.
К быстро вращающейся заготовке медленно и неотразимо подбирается резец. Вот он едва касается ее и в следующее мгновение уже рассекает металл мягко, легко. За резцом все шире бело-матовая, с блестящим отливом поверхность.
Захар Семеныч за соседним станком закашлялся. Закурил. Потом сказал, не оборачиваясь ко мне:
— А ты, Валюха, подумай насчет Пашкиного предложения. Конечно, скажем, не ахти какое, а время, может, немного и сэкономите.
— Попробовать можно, Захар Семенович, да сверло у нас осталось… с гулькин нос.
Дневная смена начиналась затемно. Затемно и кончалась. «Выключай!..» — гремел бас бригадира.
Сегодня Алексей подал команду минут на пять раньше обычного. Потом подошел к рубильнику электромотора, от которого шел привод на трансмиссию, и выключил его. Тишина, наступавшая внезапно, оглушала и убаюкивала. Как-то сразу сказывалась усталость, и появлялось желание спать.
— Сводка Совинформбюро есть,— сказал бригадир.
Быстро вычистив станки, мы сгрудились возле Алексея.
— «В течение четвертого ноября, — медленно читал бригадир, — наши войска вели бои с противником на всех фронтах. Особенно ожесточенные бои происходили на Крымском и Калининском участках фронта. За 2 ноября уничтожено 13 немецких самолетов. Наши потери — 3 самолета. За третье ноября над Москвой сбито 2 немецких самолета…»
Скупые слова сводки слушали молча. Я вдруг представил себе фронт. Заснеженные поля. Черные зигзаги окопов. Клубы дыма. Всплески разрывов. Непрестанная пулеметная стрельба.
В окна судорожно бился сыпучий снег. Метель ломилась в двери общежития и, разъяренная, врывалась седой клубящейся волной вслед за входящими. Пиер, свернувшись калачом, спал на верхних нарах. Серега писал письмо. Романыч, посапывая, чинил прохудившиеся брюки. Кто-то в дальнем углу тихонько тренькал на мандолине.
Сегодня в общежитии людно, потому что в цехе пересменка. Так бывает два раза в месяц. В такие дни мы успеваем как следует выспаться.
Серега запечатал конверт, спрятал его под подушку и подсел ко мне.
— Знаешь?
Я кивнул головой.
— Сама виновата,— сказал Сережка.
Мне казалось, что он был не совсем прав, и потому я ничего не ответил.
— Молчишь?
— Обзывать и дурак умеет.
— Так ведь лезла, как муха на мед. Я ей добром говорил,— повысил голос Сережка.
— На мед, да?..
— Ну ладно…— примирительно ответил Серега.— На навозную кучу. Но извиняться перед ней все-таки не буду!
Мы разговаривали о ссоре, которая произошла днем в цехе между ним и Аней Савицкой. Они поспорили из-за какого-то пустяка. Сережка обозвал ее набитой дурой. Василий Кузьмич, оказавшийся рядом, увел Серегу с собой в бригадирскую. Оттуда он вышел весь красный.
Я подвел резец к торцу вращающейся детали и включил самоход. В это время за спиной послышалось чье-то пыхтенье. Я обернулся. Пиер улыбался во весь рот. Голова всклокочена, а сам он сиял, как луна в темную ночь.
— Нагни голову, длинный, сообщу тебе сногсшибательную новость.
Я посмотрел на него сверху вниз. Толстенький, круглощекий коротышка.
— Чего смотришь?—зарычал Пиер.— Можешь даже меня обнять. Разрешаю.
Я слегка стукнул его по загривку.
— Тебе спать пора. Завтра будешь клевать носом за станком.
— Ты лучше присядь, шепну тебе что-то на ухо.
— Отстань. Можно подумать, что ты или именинник, или нашел хлебную карточку.
Пашка вытащил из кармана засаленных брюк прямоугольную металлическую пластинку — заготовку. Из таких пластинок в соседнем цехе делали плашки для нарезания резьбы.
— Видал?—ехидно спросил он.
— Ну…
— Какой марки металл?
— Быстро рез.
— Ты помнишь, Валька, мы проходили в училище сверло-перку?
— Ну…
— Что ты нукаешь, как дикарь. Перки мы будем делать из этих пластинок. Сто штук в смену своими силами. Мы снабдим быстрорежущими сверлами себя, весь цех, весь завод и Советский Союз. Ты как хочешь, а я выношу себе благодарность от имени дирекции, завкома и шеф-повара нашей столовой.
К нам подошел Сережка.
— Серега!— сказал я.— Какой вывод можно сделать, внимательно приглядевшись к этому человеку?
Сережка усмехнулся.
— Ясно. И на жидкой затирухе можно отрастить круглые щеки.
— Нет. Не то. За неказистой внешностью, Сережка, всегда скрывается истинный талант. Посмотри на этого коротышку. Недаром говорят: «Мал золотник, да дорог».
— Кха, кха, — откашлялся Пашка и выразительно посмотрел на меня.
— Можешь глазеть. Бить тебя сегодня не буду. Ты заслуживаешь поощрения.
Мы с Серегой схватили Пиера в охапку, поставили его на пожарный ящик с песком и прокричали троекратное «ура». Захар Семеныч весело смеялся, теребя усы.
Пашка вдруг ткнул меня кулаком в бок.
— Бригадир!
Тот подошел к нам, как обычно, свирепо глядя единственным глазом.
— Митингуете?
— Точно. Вот у Павла есть дельное предложение.
Бригадир выслушал, не перебивая. Потом посмотрел на каждого из нас и, не сказав ни слова, удалился. Мы переглянулись и пожали плечами.
— Ну ладно,— сказал Пашка. — Суть да дело, а время подошло заняться храповицким.
Во время обеденного перерыва ко мне подошел бригадир. Молча выложил на станину четыре закаленные и заточенные перки.
— Пробуй,— сказал он.
Мне показалось, что в его нахмуренных бровях и в складке на переносице прячется улыбка.
Когда утром, после завтрака, Пашка прибежал в цех, на моей тумбочке стояли пятнадцать готовеньких резьбофрез.
— Сверлил твоим способом и твоими перками,— сказал я.
Пиер ошалело посмотрел на фрезы и недоверчиво пробормотал:
— Пятнадцать?..
— Пятнадцать. Пятнадцать, Пиер, — повторил я и в это время увидел Юлю. Она подходила к нам. Как всегда, нарядно одетая, красивая, необыкновенная. Совершенно непохожая на других.
Синий рассвет струился в окна. Я глянул на свое отражение в треугольном огрызке зеркала, лежавшем на подоконнике. Бледно-серое лицо. Коричневые круги под глазами…
Странное чувство овладевало мною всякий раз, когда поблизости оказывалась Юля.
Меня словно захлестывал поток воздуха. Холодной струей он проникал в легкие, распирал грудь. Путал мысли.
Юля подошла и стала совсем рядом.
— Сколько сегодня? — спросила она приветливо.
Я ответил вдруг осипшим голосом. Мне было почему-то стыдно. Стыдно своих длинных рук, промасленных брюк, своего отражения в зеркале.
Пашка болтал с Юлей. Чирикал, как воробей по весне. Болтать он мастер и любитель. Но вообще удивительно, как можно так свободно разговаривать с Юлей. В ответ на какую-то Пашкину шутку она взъерошила ему волосы на голове и сказала, обращаясь ко мне:
— Одну фрезу, Валя, ты чуть-чуть не отправил в брак.
Я промолчал. Слегка стучало в висках. Плескались приводные ремни. Бесчисленное множество ремней. В белесой желтизне электрического света метались блики шкивов. Показалось на миг, что не ремни плещутся, а морская волна. Однажды в своей жизни я видел море. Накануне войны мы с отцом ездили летом в Ленинград. Купались в Финском заливе. Для меня это было море, огромное, бесконечно синее и певучее. Помню, что по вечерам мне было страшно, и в то же время от восторга захватывало дух. В тихом пении волн будто слышался таинственный зов тысячелетий, скрытых в морской пучине. Я вспоминал рассказы учительницы о первородном океане, о возникновении жизни на земле и казался самому себе малюсеньким существом, затерянным в бесконечных водных просторах…
Пашка о чем-то спросил меня. Видения исчезли. Я пробормотал невнятное в ответ и отдал ему измерительный инструмент. Потом спустился на нижний этаж, где у нас размещалась заводская столовая. Проглотил выданный по талончику завтрак, и голодный вышел на улицу.
Рассвет занимался над городом. Снег жестко поскрипывал под ногами. Ветер бросал в лицо искристые колючки. Было страшно холодно. Хлопчатобумажные гимнастерка и брюки, похожие на запачканную пергаментную бумагу, не грели. От холода не спасал и короткий бушлат с тонким слоем ваты.
Мимо проехал фургон. От него растекался по городским улицам дурманящий аромат свежевыпеченного хлеба.
В общежитии было тепло. Половина нар пустовала. Ребята из ночной смены укладывались спать. В углу уже раскатисто храпел Романыч, по-богатырски раскинув руки. На верхних нарах, поджав под себя по-турецки ноги, сидел Мишка Козел и пускал к потолку табачные кольца.
Когда я вошел, он ехидно заулыбался:
— Мое вам, товарищ староста.
Наши пути с Мишкой определенно расходились. Самостоятельность, которую он вдруг обрел, на него, как видно, действовала неважно.
— Мое вам,— бросил я в ответ.— С кисточкой.
— Вот это здорово. С кисточкой — это неплохо.
— Слушай, Козел, ты не забыл, что мы договаривались курить в коридоре.
— Вы договаривались — вы и курите. А нам с Романычем и здесь неплохо.
— С Романычем… За широкую спину прячешься? Слезай!
— Но-но! Легче на поворотах. Опрокинуться можно.
— Слезай, я сказал. Романыч — не указ и не бог.
— Не бог,— Мишка злорадно захихикал.— Не указ и не бог. А вот мы посмотрим, бог или не бог.
Он угрожал. Это было очевидно. Но с нар все-таки слез и вышел в коридор.
Я разделся, забрался на свой второй этаж и сразу же погрузился в темную и сладкую пучину. Разбудил Сережка. Он неистово тряс меня за плечи и кричал в самое ухо:
— Валька, победа! Победа, Валька!
С трудом расцепил веки. Надо мной — сияющая Сережкина морда.
— Очнись скорей. Победа! Под Москвой… Ух и дали!
Я смотрел на Серегино лицо, которое одновременно выражало и радость, и восторг, и испуг, и ничего не мог понять. Почти все ребята были на ногах и вытворяли невообразимое. Романыч трубил какую-то дикую песню и изо всех сил колотил ногами по нарам. Мишка Козел отплясывал незнакомый танец с самыми неожиданными коленцами.
И тут до меня, наконец, дошло то, о чем говорил Сережка. Паши разгромили гитлеровцев под Москвой. Об этом только что сообщило радио.
— Победа, Серега!..
— Победа, Валька!
Хотелось кричать. Я стукнул Сережку по плечу. Он мне ответил затрещиной по затылку. Мы сцепились в клубок и мутусили друг друга, выражая таким образом радость, до тех пор, пока у нас хватило сил.
***
Цех молчал. Недвижные и бессильные, застыли приводные ремни. Необычная тишина в рабочее время действовала угнетающе. Жизнь словно замедляла свой стремительный бег. Течение ее проходило стороной, не касаясь нас.
На подоконнике вяло играли в домино. Сережка, воспользовавшись свободным временем, налаживал свой станок. В сосредоточенной тишине вдруг раздался бас бригадира:
— Все. Баста. — Он швырнул домино.— Черт их знает! Полтора часа нет току. Чем занимаются на электростанции!
Алексей зашел в бригадирскую и вскоре снова показался, мрачный больше обычного. На доске показателей написал мелом цифру «93» — процент выполнения сменного задания.
Ток дали в самом конце смены.
Мы ужинали в тот вечер молча, но ложками работали усердно. Плохое настроение не могло испортить аппетит. Он был зверским всегда. Пашка Ромашкин уверял, что готов есть даже в тот момент, когда его будет переезжать автомобиль, груженный болванками.
После ужина ватагой вышли через проходную на улицу. Дядя Федор, старик вахтер, выпустил нас, не спросив пропусков. Он всех знал в лицо. Ветер пронизывал насквозь.
Мы, не сговариваясь, ускорили шаг.
Сережка вдруг кашлянул в кулак и остановился. Я посмотрел на него. На Сережки- ном лице умещались одновременно вопрос и жалкая растерянность. Кончик его длинного носа был пунцовый и отливал синевой. Сере- га, засунув руки в рукава бушлата и ссутулившись, смотрел на меня.
— Чего? — спросил я.
— Ты понимаешь? Больше ста…
Кто-то из ребят засмеялся.
Я тоже ухмыльнулся. Глядя на съежившуюся Сережкину фигуру, сказал:
— Хватил же ты, брат. Затируха тебя совсем заморозила. Не больше сорока. Если бы не ветер, ничего страшного.
— Причем тут ветер?
— При том, что мороз с ветром переносится тяжелее.
— Турок ты, Валька,— сказал Сережка.— Что, по-твоему, фашистов бьют морозом, что ли? Ну, что ты на меня уставился?
— Кто-то из нас идиот,— ответил я.
— Ты, конечно,— усмехнулся Серега.— Я о семи процентах, которые мы недовыполнили, речь веду, а ты о ветре. Семь процентов — это больше ста снарядов, не считая фрез и метчиков. Дошло?
— А-а…
— Бэ-э,— передразнил Сережка.
У нас в цехе не хватало рабочих. И если в дневную смену использовались все станки, то ночью многие из них бездействовали. Я начинал кое о чем догадываться.
Мы стояли тесной кучкой, переминаясь с ноги на ногу. Окна домов желтели в морозной тьме. Мимо торопливо пробегали редкие прохожие. По тому, как они зябко втягивали шеи в поднятые воротники демисезонных пальто и кутались в платки, можно было сразу сказать, что они тоже эвакуированные.
Не сговариваясь, мы повернули обратно. Вахтер дядя Федор глянул на нас через полузамерзшее стекло глазка, вырезанного в дверях проходной, и пропустил в завод.
Мы проработали уже минут сорок, когда послышался вдруг недовольный бас бригадира. Он стоял около Сережки,- не видя за толстыми столбами всех нас.
— Что ты тут делаешь?
Серега, сидя на корточках и подбирая оправки для обточки конусов, глянул на бригадира снизу вверх.
— Грибы собираю,— ядовито ответил он.
За Сережкиными плечами стояла вся мощь права и совести. Будь я на его месте, тоже не лучше бы ответил бригадиру. На каком основании он до сих пор считает нас чуть ли не помехой в цехе? Ведь, если по правде говорить, вся цеховая программа в основном лежит на наших плечах.
— Поднимись. Объясни, в чем дело,— сдерживая гнев, сказал бригадир.
Серега стоял перед ним, перетянутый ремнем, как муравей. Тоненький и бледный. Дунь посильнее — и улетит, как былинка.
— Как ты разговариваешь?!
— Долг платежом красен,— ответил Серега.
Назревал скандал. Я резко дернул рычаг, выключил свой станок. Бригадир выглянул из-за опоры. На его лице появилось недоумение. Я объяснил причину нашего пребывания в цехе.
Алексей легонько ткнул Серегу в плечо и встал рядом за свободный станок.
