Приключенческий роман
КНИГА ВТОРАЯ
* * *
Уже две недели живет Григорий в казарме. И две недели фактически ничего не делает. Правда, полный список группы Протопопова у него уже есть. Он успел не только выучить его наизусть, но и зашифровать. А вот передать шифровку некому. Как ни присматривается Григорий к каждому из жителей казармы, а напасть на след нужного человека не может. Да и существует ли он вообще? Две недели — достаточно большой срок, чтобы выполнил он свою миссию. Но до сих пор все спокойно. Думбрайт звонит каждый вечер, он сообщил бы об опасности. Ведь их разговор крутится только вокруг этого проблематического советского агента. Вообще Думбрайт недоволен ходом дела. Что-то не ладится и у него самого. Фальшивые документы на каждого из «туристов» готовы, но вот вывезти их он не решается. А в последний раз даже намекнул, что возможны какие-то изменения в планах перебазирования группы Приказал быть готовым в любую минуту.
Это больше всего беспокоит Григория. Что, если придется выехать внезапно, так и не сообщив своим про отряд душегубов, которых собираются передать в школу для их дальнейшего «усовершенствования»… Если бы мог он хоть на день вырваться в Берлин! Может, представился бы случай связаться с кем-нибудь из своих.
Все это трудно, ох, как трудно! Правда, у него есть один план, но выполнение его требует времени, потому что сделан лишь первый шаг: Григорий предложил Хендкопфу привести в порядок антикварные вещи, что кучей свалены в его кабинете.
— Понимаете, мистер Хендкопф,— объяснил он,— то, что я к вам часто захожу, может вызвать подозрение у моих соседей по казарме. А если они узнают, чем я занимаюсь здесь, мои посещения будут как-то оправданы. Вам от этого только польза, а мне даже интересно покопаться в этих старинных безделушках. Я начинаю понимать, почему люди увлекаются ими. После войны хочется с головой окунуться в древность, отвести душу, любуясь произведениями искусства.
— О, мистер Сомов! Вы окажете мне колоссальную услугу! Сам я никогда на это не решился бы. Копаться в таком старом хламе? Покорно благодарю! От пыли истории мне хочется только чихать… Да, да, я человек здравого смысла! Я живу настоящим. А над вами, европейцами, слишком довлеет старина, вы просто млеете над ней от восторга, поэтому мы и опережаем вас во всем. Для нас минувшие века — только удобрение, внесенное в почву, не больше… О тех чудаках, которые охотятся за всем этим, конечно, разговор отдельный. Снобы! А поскольку карман у них толстый, таким, как я, и приходится копаться здесь на свалках… Честное слово, я буду безгранично признателен вам, мистер Сомов!
Работа по расчистке «свалки» была нелегкой и очень кропотливой. Приходилось обращаться к каталогам личных коллекций и даже музеев, затем составлять карточку на каждую отдельную вещь, вносить ее в общий реестр и тому подобное. Среди приобретенного Хендкопфом и в самом деле было много хлама. Приходилось по требованию этого любителя бизнеса выдумывать разные фальшивые данные, придавая им вид исторической вероятности.
Так могло тянуться без конца, и Григорий решил ускорить ход событий.
Однажды, придя в кабинет заместителя начальника лагеря, он, как всегда, сразу же принялся за работу. На этот раз даже с особенным рвением.
— Знаете, мистер Хендкопф,— радостно сообщил он через полчаса,— сегодня вы можете поздравить меня с успехом. И немалым. Я, наконец, узнал, кто автор той скульптуры, что стоит у вас на столе. Оказывается, вы сделали неплохую покупку! Фамилия Шульце, вырезанная вот здесь, на уголке, мне ничего не говорила, но, сверившись с каталогами, я установил, что автор «Фавна с соловьем» входит в плеяду классиков немецкого ваяния. Взгляните на эту справку!
Хендкопф был в восторге.
— Просто колоссально! Ведь теперь я могу запросить за этого козлоногого… Постойте. В самом деле, сколько можно за него запросить?
— А вот в этом вопросе советник из меня никудышный! Но мне кажется, что произведение скульптора такой руки должно стоить немало. Советовал бы вам проконсультироваться с кем-нибудь из искусствоведов.
— Здесь, в Мюнхене? Но, если это классика, вы знаете, какой они шум поднимут?!
— Вы можете не объяснять истинных причин своего интереса… Хотя… все они связаны между собой, и то, что кто-то продал вам «Фавна»…
— Вот-вот, плакали тогда мои денежки!
— А что, если съездить в Берлин? Там было много комиссионных магазинов, надо попытаться разыскать кого-нибудь из бывших антикваров… Да, я все забываю у вас спросить: почему вы покупаете только вещи случайные и большей частью немецкого происхождения? Я слыхал, будто американцы увлекаются старинными русскими иконами. Немцы вывезли их из России довольно много, и я уверен, что в Берлине…
— Берлин! Берлин!.. Не могу же я стать посреди площади и выкрикивать: «Покупаю русские иконы!..», «У кого есть русские иконы?..»
— Наверное, в Мюнхене вам тоже не приходилось к этому прибегать?
— Ну, тут меня все знают… Достаточно было намекнуть одному завсегдатаю черного рынка, которого задержал наш патруль…
— Но в Берлине тоже есть черный рынок, а на нем, безусловно, можно найти нужного человека. Поручите это мне, я с такими людишками сталкивался. Кстати, если мне не изменяет память, один из моих однополчан, с которым я однажды встретился, продавал именно что-то подобное… Как же его фамилия? Грумгорн… Крумгорн… Что «горн» — помню, а вот первые буквы… Кажется, все-таки не Грумгорн, не Крумгорн, а Грюнгорн. Именно так! Хоть сам он и коренной берлинец, рассчитывать на то, что он остался в Берлине, конечно, нельзя, но… разве мало счастливых случайностей в жизни! Впервые я столкнулся с ним на рынке, потом увидал в каком-то кабаре… Он хвастался, что постоянно бывает в этом злачном месте, потому что встречается здесь со своей клиентурой, если речь идет о каком-то крупном бизнесе… Можно попробовать его разыскать.
— Иконы… Вы знаете, это идея! Соблазнительно… В конце концов, я ничего не теряю! И если ехать, то надо спешить. Там много наших ребят, и не может быть, чтобы никому не пришло в голову… Боюсь, они все сливки уже сняли!
И Хендкопф начал озабоченно соображать, как подкатиться к начальнику лагеря, чтобы тот хотя бы дня на два отпустил его в Берлин.
— Сошлюсь на личные дела, скажу, что у меня там пассия,— наконец решил он.— Полковник сам увивается сейчас за одной певичкой, настроен лирически,.. Сегодня вечером попробую поговорить. Может быть, завтра же и выедем.
— Боюсь, вам придется путешествовать одному. Едва ли Думбрайт согласится, чтобы я выехал теперь, когда вопрос с отправкой ваших подопечных вот-вот должен решиться.
— Подумаешь! Проще простого доказать ему, что нам с вами срочно нужна его квалифицированная консультация. И повод для этого у меня самый убедительный: посоветоваться, как быть с завербованными в националистические отряды. Едва ли утрата такого количества власовцев будет очень приятна Думбрайту.
— Вы правы. В таком случае, я полагаюсь на вас…
Весь вечер Григорий нервничал, не зная, получит ли Хендкопф у начальника лагеря разрешение и чем закончится его телефонный разговор с Думбрайтом. Беспокоила его и мысль о том, как сложатся дела в Берлине, если удастся туда выехать. Можно ли ему будет хоть на два-три часа остаться одному и уладить дело, ради которого придумал всю эту поездку? Может быть, Хендкопф никуда его от себя не отпустит и вообще не представится возможность проникнуть в восточную зону? Эти опасения изнуряли больше, чем непосредственная опасность, и утром Григорий поднялся совсем измученный.
К тому же вечером в казарме была драка. Запертые в этом глухом лагере, без перспектив на будущее, бывшие власовские офицеры жили животной жизнью. Все, у кого были деньги, напивались с утра, потом несколько часов спали, чтобы снова отправиться в бар и снова напиться. Те, у кого денег не было, прислуживали «счастливчикам» за игрой в карты, бегали за шнапсом, выполняли разные мелкие поручения. С появлением Черногуза денег стало больше, а благодаря этому увеличилось и количество столкновений. Вчерашние лакеи, почувствовав в своих карманах сладкую тяжесть, всячески бахвалились перед теми, у кого недавно были на побегушках. Тем более, что надеялись на скорый отъезд и безнаказанность.
На этот раз стычка была особенно острой и драка ожесточенной. Протопопов, которого Хендкопф последнее время немного прибрал к рукам, будто с цепи сорвался. Не разбираясь, он бил «своих» и «чужих», мстя за неудачи последнего времени, за то положение заключенного, в котором оказался. Григорий ждал, что вот-вот вожак власовцев набросится и на него, ему даже пришло в голову, что сама драка спровоцирована Протопоповым с этой целью: в общей свалке легко было спрятать концы в воду, свалив вину на кого-нибудь другого. Но, когда рядом с Сомовым выросла могучая фигура Середы, Протопопов остыл.
На другой день Хендкопф сам появился в казарме.
— Сомов, немедленно собирайтесь! Вы едете со мной по срочному делу. Поторопитесь!— сухо приказал он.
А минут через пятнадцать машина Хендкопфа уже мчалась по направлению к Берлину. Собственно, сказать «мчалась» означало бы допустить явное преувеличение, потому что по дороге из Берлина на Мюнхен встречным потоком двигались колонны грузовиков, а шоссе местами было совсем разбито. Поэтому со скоростью сто километров машина летела лишь на отдельных, очень коротких участках.
В Берлин приехали только на следующее утро и в десять часов уже были у Думбрайта, в какой-то таинственной конторе, расположенной в только что отстроенном крыле полуразрушенного дома.
Мистер Думбрайт заставил ждать себя довольно долго. Не увидевшись с ним, Хендкопф бродить по Берлину не решался, и поэтому им пришлось терпеливо изучать потолок приемной.
Прибыл их шеф около двенадцати часов и, небрежно поздоровавшись, пригласил посетителей к себе в кабинет.
— Вчера по телефону вы, мистер Хендкопф, намекнули мне на некоторые неожиданно возникшие осложнения. В чем они заключаются?
Хендкопф, избегая излишних подробностей, рассказал, что под давлением «сверху» начальник лагеря должен был согласиться на вербовку власовцев для руководства отрядами националистов, которые будут действовать на территории Западной Украины, и что около половины всех перемещенных, скрывающихся в лагере, дали свое согласие и даже получили авансы.
К удивлению Хендкопфа, Думбрайт воспринял это сообщение довольно спокойно.
— Я считаю, что укрепление таких отрядов будет полезным для нашего дела: это направит все внимание большевиков на западные границы, и нам легче будет действовать в глубоком тылу. Меня предупреждали о возможности такого варианта, и я ничего не имею против. Когда думаете приступить к их отправке?
— В ближайшие два-три дня.
— О’кэй! А что можете сообщить мне вы, мистер Сомов?
— К сожалению, или лучше сказать к счастью, ничего нового. У русских есть поговорка: у страха глаза велики. Не помню, есть ли аналогичная у нас, немцев, и как она звучит, но я уверен, что все подозрения о проникновении в лагерь советского агента безосновательны. За время, истекшее со дня перевода группы в лагерь под Мюнхеном, он успел бы проинформировать русских о новом адресе и каким-нибудь образом передать списки. Но этого не случилось. Еще до моего приезда четверо из перемещенных, как я вам уже докладывал, погибли. Возможно, среди этих четверых был и тот, кто сообщил о группе. Думать так меня заставляет и следующее: все четверо враждебно относились к руководителю группы Протопопову, потому что он категорически возражал даже против обсуждения вопроса о возвращении. Да и гибель их таинственна. Думаю, что Протопопов мог бы кое-что рассказать по этому поводу.
— Ваши соображения достаточно убедительны,— согласился Думбрайт.— Считаю, что мы сможем без риска приступить к вывозке группы. Сколько человек остается после отправки завербованных?
— Из пятидесяти четырех, о которых шла речь, четверо погибли. Значит, осталось пятьдесят. Из них двадцать два завербовались. Таким образом, имеем двадцать восемь человек, считая и Протопопова.
— Он не в счет. Для него есть особое задание… Таким образом, мы должны отправить двадцать семь человек. Перебрасывать их будем небольшими группами. Договоренность о самолетах есть. На первом из них я сам прилечу в Мюнхен, а вы, мистер Хендкопф, к тому времени должны укомплектовать эти группы, чтобы можно было без проволочек доставить их на место посадки.
— Мне кажется, этим удобнее заняться мистеру Сомову,— возразил было Хендкопф.
— Он сегодня же…— Думбрайт взглянул на часы,— нет, завтра, потому что сегодня вы, Фред, не успеете, в четырнадцать двадцать отправляется в Испанию. Самолет летит через Париж. Во время остановки бросите в почтовый ящик вот эту открытку. Не надо, чтобы иностранный штемпель на ней привлек чье-либо внимание, хотя содержание ее, на первый взгляд, совсем невинное, едва ли сможет кто-нибудь расшифровать. Предупреждаю вас, что поручение это очень важное, поэтому отнеситесь к нему внимательно! А в школе немедленно позаботьтесь об изолированном помещении для тех, кто вновь прибудет. Соответствующие указания Нунке уже получил. У меня все. Есть у вас еще какие-нибудь вопросы?
— У меня один. И даже не вопрос, а скорее просьба,— сказал Хендкопф.— Разрешите возвратиться в Мюнхен не сегодня, а завтра. Я обещал полковнику Гордону вернуться немедленно, но, понимаете…
— Хотите развлечься?..— впервые улыбнулся Думбрайт.
— Конечно, и это. Если удастся управиться с делами.
— У вас есть какие-либо дела в Берлине?
— Чисто личного порядка. Маленький бизнес…
Думбрайт расхохотался от души.
— Каждый из неудачников, оставшихся в оккупированной зоне, мечтает возвратиться домой миллионером… Узнаю наших ребят! И, признаться, одобряю! Деловая хватка, черт побери! Это тоже талант!.. Что ж, мистер Хендкопф, пусть будет по-вашему. В случае чего, можете сказать добряку Гордону, что задержал вас я. Но беру с вас слово: только до завтрашнего утра!
— Безгранично благодарен вам, мистер Думбрайт.
В наскоро построенную и донельзя набитую жильцами гостиницу Хендкопф возвратился в чудесном настроении.
— Так с чего же мы начнем, мой добрый гений?
— С разведки, конечно. Если вы подождете меня часок…
— А может, мы отправились бы на розыски вдвоем?—неуверенно и даже заискивающе предложил Хендкопф.
— Чтобы испортить все дело? Вы забываете, что ваша форма будет обращать на себя внимание, а я — в штатском, да и по происхождению — вы же знаете!— немец. Меня остерегаться не будут.
— Так-то оно так… Но я заболею от нетерпения, ожидая вас! Вы хоть не задерживайтесь больше чем на час… Честное слово, я просто места себе не найду!
Не вернулся Сомов ни через час, ни через два. Он появился перед вконец встревоженным Хендкопфом только в восемь вечера, еще более возбужденный и радостный, чем ушел.
— Все в порядке. Повезло! Получите такие вещи, что всю жизнь будете меня вспоминать. Вот вам адрес. Завтра ровно в четырнадцать позвоните в эту квартиру. Вас встретит старичок, и вы у него спросите: «Фрау Эльза дома?» Он ответит: «Вы — от Карла? Пожалуйте!». Смело идите с ним в подвал. Иконы я отобрал — восемнадцать штук. О цене не договаривался. Торгуйтесь за каждую, хоть запросит он, мне кажется, не так уже много: по всему видно, бедняга в тяжелом положении. Очень сожалею, что мой самолет отлетает в четырнадцать двадцать — вдвоем мы это дело провернули бы скорее. А теперь спать…
Хендкопф выехал из Берлина не утром следующего дня, как обещал Думбрайту, а только перед вечером. Это немного беспокоило его, но в то же время он был очень доволен: на заднем сиденьи лежали все восемнадцать икон. К счастью, он не знал, что везет старый хлам, наскоро собранный друзьями того, кто был ему известен как мистер Сомов.
А Григорий Гончаренко сидел в это время в ресторане аэропорта «Орли» вблизи Парижа. Открытку, врученную ему Думбрайтом, он бросил в почтовый ящик. На той стороне, где был написан текст, она немного потерлась. Каким только случайностям не подвергается корреспонденция, попав в руки невнимательных почтальонов!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Будни школы «Рыцарей благородного духа»
Короткое пребывание в Париже выбило Гончаренко из колеи. Минувшее подошло вплотную. Словно время с бешеной скоростью помчалось назад, к тому дню, когда телеграф принес ему известие о смерти Моники.
Содержание телеграммы навеки запечатлелось в его памяти, и вот теперь вновь возникла она перед его глазами: узкий серебристо-голубой бланк с черными, казалось, выпуклыми буквами: «Через три часа после вашего отъезда неизвестная грузовая машина сбила ехавшую на велосипеде мадемуазель Монику, и она, не приходя в сознание, умерла в тот же вечер, подробности письмом, возложу венок вашего имени. Кубис».
Соучастник заранее подготовленного убийства возложил венок на могилу своей жертвы!
Григорий редко разрешал себе думать о Монике. Не потому, что хотел забыть о ней, а скорее спасая ее образ от забвения. Ему казалось, что воспоминания потускнеют, если он будет часто возвращаться к ним. Так стирается и блекнет фотография, которую без конца то вынимают, то опять вкладывают в бумажник.
На мгновение у Григория мелькнула мысль махнуть рукой на все указания Думбрайта и съездить в Сен-Реми, туда, где на Предгорье приютилось тенистое кладбище, постоять у маленького зеленого холмика, на который он второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года положил букет огненных роз. Григорий бросился к билетной кассе, но сразу же опомнился. Нельзя рисковать именно теперь, когда он подал о себе весточку Титову, когда ему нужно законспирироваться так, чтобы никому и в голову не пришло, что фон Гольдринг, именуемый теперь Фредом Шульцем, строит какие-то планы, связанные со школой черных рыцарей. Разве так уж необходимо побывать в Сен-Реми? Ведь где бы он ни был — Моника всегда рядом. Даже не рядом. Он просто впитал в себя ее жизнь, короткую, но такую прекрасную, и теперь должен продлить ее в своих делах, в борьбе за исполненный правды и счастья мир, о котором она мечтала.
Он вспомнил, о чем говорили они в день разлуки, когда, пораженные величием и красотой безбрежного звездного неба, стояли, прижавшись друг к другу, у открытого окна. Внезапно плечо девушки вздрогнуло, по щекам ее покатились слезинки. «Моника, ты плачешь?» — спросил он. Она стремительно обернулась, и глаза ее вспыхнули, как две звезды. «Не обращай внимания, милый! Я плачу потому, что мир так чудесен, плачу от благодарности, что я живу, что живешь ты… И чуточку от страха: ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в этом бесконечно большом мире…».
До острой боли в сердце почувствовал он тогда: этот необъятный мир — в нем, в ней, а они — его неотъемлемая часть, и в их силах сделать жизнь по-настоящему прекрасной…
Но через какие испытания, через какие муки надо пройти, чтобы достигнуть этого! Все зло мира, все темные силы его объединились сейчас, чтобы преградить людям путь к счастью. И террариум под Фигерасом — это только одна точечка на оперативной карте врага, крошечная капелька сконцентрированного яда. Просто дрожь пробирает при одной мысли о том, что он должен вернуться туда… Здороваться с Нунке, Шлитсеном, Вороном, выслушивать установки Думбрайта… До чего же противно! Будто оказался среди болота и тебя вот-вот засосет вязкая трясина, задушат ее смрадные испарения.
А что, если и в самом деле задушат? Что может сделать он, один-одинешенек?.. Но один разведчик в силах сорвать план целой операции, если он сумеет узнать о ней и вовремя сообщить своим. Один человек может спутать все карты в игре партнеров, незаметно внеся в эту игру свои коррективы… Да и всегда ли остается человек в одиночестве, даже если находится во вражеском лагере?
Силы добра могущественнее, чем силы тьмы! Осторожно действуя, можно найти и сочувствующих людей, и помощников… Утвердиться! Получить возможность свободно выходить за территорию школы, во что бы то ни стало связаться с испанским подпольем. Сумел же он сделать это во Франции, а потом и в Италии. А если не выдержат нервы, если где-нибудь ошибешься? Что ж, сложить голову в борьбе за правду — тоже счастье…
Возвратись в Фигерас, новый воспитатель Фред Шульц с головой окунулся в работу. На протяжении дня он успевал побывать всюду: в аудиториях, где читались лекции; в спортивном зале, где воспитанников обучали боксу, джиу-джитсу и другим приемам борьбы, в лабораториях, где проводились практические занятия по таким специальным предметам, как радиодело, фотографирование, шифровка; на стрелковом стенде; в комнатах своих подопечных.
— Как видите, я не ошибся в своем выборе. Шульц набросился на работу, как изголодавшийся человек на кусок хлеба,— с удовлетворением констатировал Нунке на первом же узком совещании руководства школы.
— Исключительная энергия!— согласился Шлитсен.— И я советовал бы не отвлекать его для выполнения отдельных поручений, подобных поездке в Мюнхен. Воспитательный процесс — это процесс беспрерывного присмотра и влияния. Небольшое ослабление…
— Понятно, понятно,— сразу же согласился Нунке, не терпевший прописных истин, которые так любил провозглашать склонный к резонерству Шлитсен…
Вскоре Фред Шульц был уже в курсе всех дел школы и хорошо ознакомился с ее структурой.
Кроме русского, в школе были отделы — немецкий, венгерский, румынский, польский, чехословацкий, болгарский. Кроме того, готовился югославский отдел. Все они имели одинаковую структуру и, подобно начальной школе, состояли как бы из четырех классов.
Первый класс, подготовительный, располагался в нескольких изолированных друг от друга домиках в пригороде Фигераса. Фактически это был даже не класс, а контрольно-отборочный пункт, потому что именно здесь начиналась невидимая, но беспрерывная работа: изучались не только характер и вкусы будущего кандидата в «рыцари», но и его наклонности, так сказать, потенциальные возможности.
Переброшенного в Испанию иностранца поселяли, как гостя, в одном из таких домиков. Излишне говорить, что внимательный, милый владелец этого гостеприимного приюта был смотрителем высшего класса. Достаточно образованный, чтобы поддержать интересный разговор, достаточно опытный, чтобы направить его в нужное русло, он постепенно завоевывал доверие своего жильца, становился его ближайшим другом, советчиком и участником скромных развлечений. Если же гость начинал скучать, на сцене появлялась близкая или далекая «родственница» хозяина, обязательно молодая, красивая и — о, счастливое стечение обстоятельств!— богатая. В дальнейшем партия разыгрывалась с вариациями, но как по нотам: мечтательная влюбленность или бурная исповедь одинокой души, жаждущей забвения, и, конечно, вино. Как можно больше вина! А когда у подвыпившего героя скороспелого романа окончательно развязывался язык, молодая красавица включала магнитофон. Через определенное время, выполнив свои функции, она внезапно исчезала.
Все сведения, собранные этими сиренами из школы «Рыцарей благородного духа», передавались администрации школы, потом воспитателям, перед которыми стояла задача: с помощью угроз и поощрений, денег и обещаний добиться у новичка письменного согласия на вступление в тайную армию разведчиков.
Как только завербованный ставил свою подпись под таким документом, его сразу же из подготовительного переводили в первый класс «Д», то есть класс диверсии.
Для тех, кто отказывался, возврата не было, и они становились жертвой автомобильной катастрофы или мишенью для выстрела из-за угла. Живыми оставались только те, кто безоговорочно принимал все условия устава школы. Они же, эти новые ученики класса «Д», уничтожали неподатливых, превратившихся в никому не нужный балласт.
В классе «Д» все внимание преподавателей было направлено на то, чтобы определить способности будущих агентов. Здесь же проверяли, как усвоили они предметы, изучавшиеся в свое время в школе или институте, повышали квалификацию завербованных, если они ее имели. Много внимания уделялось приемам самбо, а также умению владеть огнестрельным и холодным оружием, пользоваться минами, бомбами, ядами, быстро шифровать и расшифровывать, заметать следы после диверсий.
Иногда случалось, что завербованный, попав в класс «Д», оказывался человеком весьма заурядным. С такими не цацкались, но при школе их все же оставляли. Они, эти неудачники составляли так называемую «подсобную группу»: их обучали профессиям слесарей, стрелочников, швейцаров, парикмахеров. Когда они приобретали соответствующую квалификацию, их забрасывали в Советский Союз, где они должны были играть роль «почтовых ящиков»: один агент или диверсант вручал такому человеку шифрованное письмо или условный знак, другой приходил и забирал.
Тех же, кто проявлял недюжинные способности, переводили в высший класс «А», то есть класс агентуры.
Занятия в классе «А» были значительно сложнее: будущие агенты знакомились с новыми теоретическими исследованиями, взятыми на вооружение разведкой; получив специальное задание, самостоятельно составляли планы операций, филигранно «отрабатывали» каждую ее деталь и осуществляли эти планы в условиях, близких к задуманной ситуации. Кроме того, они должны были овладеть всеми видами агитации и пропаганды: белой — когда пропаганда основывается на достоверных, но тенденциозно подобранных фактах; серой — когда достоверные факты комментирует сам агент; наконец, черной — когда факты выдуманы, ложны и, к тому же, прокомментированы откровенно враждебно, как обычно строит свои передачи «Голос Америки». Наряду с этим будущие агенты обучались искусству вербовки. Они должны были уметь использовать в качестве своих помощников шептунов всех видов, людей легковерных, чрезмерно доверчивых и болтливых.
Наивысший класс «Р» — резидентов — считался привилегированным. Сюда попадали немногие. И программа обучения была здесь иной. Какой именно, Фред Шульц до конца еще не разобрался.
* * *
Домонтович уже пятый день живет в уютном домике, окруженном таким высоким забором, что не приходится даже думать о том, чтобы выглянуть на улицу. Вдоль забора густо посажены деревья. Растут они ровной широкой полосой, и только один развесистый великан, будто выбежав из строя, стоит поодаль. Ветви его тянутся до самой крыши дома, а у подножия будто мертвая зона: ни травинки, ни цветочка.
Спросить бы хозяина, что это за красавец и почему такая голая под ним земля. Но хозяин глухонемой. Приветливый, гостеприимный, глаза у него живые, умные, а с губ срывается только какое-то неясное мычание, с помощью которого бедняга силится выразить все: и свою приязнь, и приглашение к столу, и неудовольствие, если у гостя плохой аппетит.
В первый же вечер, во время ужина, заметив, что новый квартирант почти совсем не прикасается к еде, хозяин принес большой кувшин красного вина, холодного, душистого и чуть-чуть терпковатого. В другое время Домонтович с удовольствием выпил бы, наверное, не один стакан, но сейчас к вину душа не лежит. Хоть бы какая-нибудь газета, что ли, попалась на глаза: может быть, хоть она поможет догадаться, где он находится! Но ни газет, ни журналов нигде не видно. Табак есть, сигареты любые, вино — пей хоть прямо из кувшина, еды вволю, и не единого печатного клочка бумаги. Конечно, это сделано с умыслом, чтобы сбить его с толку. Прием, рассчитанный на угнетение его психики. Как бы не так!
Домонтович вспоминает Мюнхен, многочасовой ночной перелет, аэродром, на котором приземлились, силуэты гор, едва видимых в предутренней мгле, приглушенные голоса, звуки то русской, то немецкой речи, поездку в закрытой машине в сопровождении какого-то полного, всю дорогу молчавшего старика.
— Выходить за границы усадьбы запрещено! Смерть!— прощаясь, только и бросил его спутник на чистейшем русском языке и поднялся на крыльцо, даже не оглянувшись.
Куда же все-таки его привезли? Была в этом загадочном доме единственная вещь, которая хоть о чем-то говорила Домонтовичу: в углу висела икона с изображением Пантелеймона-исцелителя. В правой руке он держит ложечку, в левой — большую чашу. Домонтович где-то видел уже такую икону и был уверен, что она русского происхождения.
Увидев икону впервые, он знаками спросил у глухонемого: кто это? Хозяин дома ударил себя в грудь и широко по-православному перекрестился. Домонтович понял, что хозяина тоже зовут Пантелеймоном.
Но Пантелеймон — это же чисто русское имя! Неужели он в России? Нет, не может быть! Если это так, так почему же на аэродроме разговаривали по-немецки? Во время посадки он видел силуэты гор, деревья во дворе похожи на субтропические… Где же он? На Кавказе? В Абхазии? Ясно одно: где-то на юге. Но где? Э, незачем сушить голову! Придет время, и все объяснится. Правда, скучно, но что поделаешь. Надо чем-нибудь заняться — починить скамейку, что под развесистым деревом, а может быть, поработать в саду. Рукам работа — голове отдых, как говаривала когда-то бабушка, отрывая его от книжки, чтобы он нарубил дров или принес воды. Завтра он найдет себе какое-нибудь занятие, и оно поможет хоть немного отвлечься от надоедливых мыслей.
Осуществить этот план ему не удалось. На следующее утро, в половине восьмого, а не в восемь, как обычно, глухонемой вошел в комнату Домонтовича и открыл жалюзи на обоих окнах. Потом, радостно и широко улыбаясь чему-то, знаками начал приглашать квартиранта в столовую.
Домонтович плохо провел ночь и знаками же попросил, чтобы хозяин не беспокоился и поставил завтрак на маленький столик в углу комнаты. Так случалось уже не раз, и глухонемой охотно выполнял его просьбу. А на этот раз он заупрямился и, продолжая улыбаться, даже стянул с молодого человека простыню. Хочешь-не хочешь, пришлось встать. Каково же было удивление Домонтовича, когда хозяин принес из соседней комнаты и протянул ему шелковую кремовую рубашку и яркий голубой галстук! Рубашка, очевидно, принадлежала глухонемому и была великовата: пришлось закатать рукава и оставить расстегнутым воротник. Даже без галстука вид у Домонтовича был совсем приличный, и он в глубине души порадовался, что сегодня может не натягивать на себя старый, порядком потрепанный мундир.
Поведение глухонемого стало понятным, как только Домонтович переступил порог столовой: у сервированного по-праздничному стола хозяйничала молодая красивая девушка. Курносый нос придавал ее лицу немного задорное выражение, а большие карие глаза смотрели на вошедшего с интересом и приветливо.
— Сестра вашего хозяина, Нонна! — ласково улыбнулась девушка, продемонстрировав очаровательные ямочки на румяных щеках. Говорила она по-русски с милым сердцу Домонтовича оканьем.
— Очень приятно познакомиться! — искренне обрадовался Домонтович. За пять дней он впервые услыхал человеческий голос и был доволен, что, наконец-то, может хоть с кем-то перекинуться словом.
— Я попросила брата пригласить вас к завтраку немного раньше, потому что я проголодалась и…
— О, в дороге всегда почему-то разыгрывается аппетит! А вы издалека приехали? — будто проявляя обычное в таких случаях любопытство, спросил Домонтович, хотя сердце его затрепетало в ожидании ответа.
— Издалека, отсюда не видно,— непринужденно рассмеялась девушка, жестом приглашая к столу.— Вам вина или коньяку?
— Утром я вообще не пью, но сегодня, по случаю вашего приезда… Вы представить себе не можете, до чего тоскливо мне было здесь. Я…
На лице Нонны появилось грустное выражение.
— Бедный Паня, с непривычки с ним, конечно, не легко. Особенно человеку, который встречает его впервые..,
— Извините, я не хотел…
— Мне тоже не хотелось затрагивать эту невеселую тему, просто вырвалось как-то… А теперь — ни слова о печальном и неприятном. Согласны?
— Еще бы. За такой тост я выпью даже коньяк. А что налить вам?
— Сейчас погадаю!—Нонна широко раскинула руки, закрыла глаза и начала приближать друг к другу разведенные пальцы.— Тоже коньяк!— воскликнула она с наигранным ужасом.— Ну и достанется же нам обоим, если я напьюсь!
— Опьянеть немного —это даже приятно…
— О, что было бы, если бы услыхали вас мои домашние! Тетка, с которой я живу, обязательно решила бы, что вы хотите совратить с пути праведного ее бедную крошку! Никак не привыкнет к мысли, что я уже взрослая… Знали бы вы, с каким трудом я умолила отпустить меня к Пане!
— А вы надолго приехали к брату?
— Это будет зависеть от того, как меня здесь примут!
— Если бы это зависело от меня…
— А почему бы и нет, — лукаво улыбнулась она.— Брат, вы же видите… С ним ни поговорить, ни погулять. Из-за своего увечья он превратился в настоящего отшельника, а знакомых в городе у меня нет… Я ведь приехала сюда впервые.
— А почему вы с братом живете в разных местах? И вообще как вы, русская, очутились в этих краях?
— О, это история длинная. Кроме того, мы же с вами условились предметов невеселых не касаться. Но, чтобы вас не разбирало любопытство, скажу в двух словах. Родители наши умерли, когда мы были совсем маленькими. Меня удочерила богатая тетка. Она же содержит и брата, но не хочет, чтобы он жил с нами: боится, что ее единственная наследница станет мизантропкой, постоянно имея перед глазами вечного молчальника Паню. Ничего больше вспоминать я не хочу! Лучше выпьем, только не коньяк. Налейте мне вина, да и себе тоже. Мне очень хочется, чтобы и у вас немного кружилась голова. Ровно столько, чтобы вы были интересным собеседником.
— За интересную беседу!
Когда они чокнулись, тонкое стекло зазвенело, и Домонтовичу показалось вдруг, что в лице его хозяина что-то дрогнуло. Лишь на какой-то едва уловимый миг. И вновь застыло на нем выражение радостной взволнованности. Поспешно наполнив коньяком рюмку, Паня высоко поднял ее вверх, будто собирался произнести свой безмолвный тост, но сестра мгновенно схватила его за руку. Брови ее недовольно нахмурились. И глухонемой медленно поставил рюмку на стол.
— Вы слишком суровы,— заступился за него Домонтович.— Что плохого в том, что брату хочется отпраздновать ваш приезд? Одна-две рюмки ему не повредят!
Нонна капризно надула губы.
— От коньяка брат быстро пьянеет. И вообще пить ему вредно!
— В течение тех пяти дней, что я здесь живу, мы выпили с ним не один кувшин вина, и, уверяю вас. ни одного раза…
— Вино — это другое дело…— Произнося эти слова, Нонна так посмотрела на брата, будто он мог слышать их разговор с Домонтовичем.
— Ну сжалитесь же над ним! Разрешите ему выпить хоть бы эту, налитую. Взгляните, как загрустил ок, как смутил его ваш взгляд.
Нонна подняла на Домонтовича глаза, и в них промелькнула тень то ли неудовольствия, то ли тревоги. Но голос ее прозвучал весело непринужденно:
— Чтобы доказать, что я совсем не такая жестокая, как вам кажется, так и быть: пусть выпьет, но с одним условием…
— Заранее согласен на все.
— Стоит брату опьянеть — и он сразу же засыпает, а мне так не хочется оставаться одной…
— А я?
— Условие в том и заключается, что вам придется развлекать меня весь день.
— Охотно, но я должен знать ваши вкусы.
— О, они неизысканны! Я люблю пение…
— А что, если я не умею петь?
— Значит, вам придется слушать, как буду петь я! Под аккомпанемент гитары, как цыганка. Вас это устраивает?
— Слушаю я с большим удовольствием, чем пою! Что еще?
— Будете рассказывать мне всяческие интересные истории… Но, чур, не выдуманные, а случаи из своей жизни. Я, как и все дочери нашей праматери Евы, страшно любопытна.
— Согласен.
— А когда надоест разговаривать, будем танцевать…
— Вот тут я — на коне, танцовщик я заядлый! А когда и танцевать надоест?
— Будем делать, что вздумается. А вообще ухаживайте за мной так, словно с первого взгляда влюбились в меня по уши!
— А вот этого я не умею.
— Чего не умеете?
— Ухаживать, представляясь влюбленным. Если уж буду ухаживать, то по-настоящему, от чистого сердца.
С братом Нонны, незаметно выпившим не только налитую, но и еще две рюмки коньяка, творилось что-то неладное. Покраснев, опершись руками о край стола, он, будто баюкая сам себя, раскачивался вперед и назад.
— Вот видите, я же говорила! Теперь я одна с ним не справлюсь. Помогите мне, пожалуйста. Потом опять сядем за стол.
Нонна и Домонтович подхватили Паню под руки.
— Уложим его во дворе под пробковым деревом. Одеяло можно взять с веранды.
«Пробковое дерево!..— гвоздем сидело в голове Домонтовича, пока он с Нонной укладывал опьяневшего хозяина дома.— Где же оно, черт бы его побрал, растет?!»
…Завтрак подходил к концу. Болтая о разных пустяках. Нонна то и дело наполняла коньяком рюмку своего собеседника. Домонтович не возражал.
— Ну, а где же ваши интересные истории? — капризно воскликнула Нонна, заметив, что ее новый знакомый тоже не прочь заснуть. Близко склонившись к его лицу, она одарила Домонтовича не раз уже проверенным в подобных ситуациях взглядом.
— История? Да, история…— потирая лоб, будто силясь протрезвиться, заговорил Домонтович.— Ладно, девочка, я расскажу тебе одну. Только тс-с, никому ни гу-гу! А может, не надо? Понимаешь, как получилось: я в это гнездышко прямо с неба упал! Кля-нусь… Ну, небо — это небо, по нему куда хочешь лети. Над всем миром оно одно… О чем это я? Ах да, о гнездышке, в которое свалился. Вот об этом, где мы с тобой сидим… и где дерево пробковое… Почему пробковое?.. Вот и поймал кота за хвост. Пробковое, понимаешь? А вот где оно растет, это пробковое дерево, ты сама угадай!.. Я уже угадал, я знаю. Я еще в школе когда-то учил, где пробковый дуб растет! А ты тоже с неба сюда упала, с самолета? Знаешь что, оставайся здесь. Пусть Пантелеймон-исцелитель — под пробковым дубом, а мы здесь Хочешь, я тебе на уголке салфетки напишу, где мы? Или нет. Лучше напиши ты, а я угадаю! Не читая! Если я проиграю пари — что угодно проси… Но если выиграю — берегись!.. Ну, согласна?
То, что он так быстро опьянел, смешало Ноннины карты, выбило ее из колеи. Это не прошло мимо внимания Домонтовича, и ему захотелось, воспользовавшись растерянностью девушки, немедленно уточнить, куда именно забросила его судьба.
Как жалела потом Нонна, что вовремя не выключила магнитофон! Сделай она это — и лента аппарата не зафиксировала бы ее поражения. Девушка согласилась на предложенное Домонтовичем пари. Она, закрываясь рукой, быстро написала что-то на бумажной салфетке и, свернув ее вчетверо, спрятала за корсаж.
Домонтович, будто стараясь собраться с мыслями, прищурил глаза и уставился в одну точку — на угол стола, от которого только что отошла Нонна. Его острый взгляд заметил на скатерти след, оставленный карандашом,— две буквы, которыми начиналось слово: «Ис…»
— Испания!— радостно воскликнул он.— Кто же из нас выиграл, а кто проиграл? Ей-богу, в голове так гудит, что сообразить не могу.
Девушка нахмурилась было, но сразу же звонко и весело рассмеялась.
— Представьте, у меня тоже! Перед глазами будто мотыльки какие-то кружатся, кружатся… В самом деле, кто из нас проиграл пари: вы или я?
Долго спорили они шутя и только под вечер. выпив по чашке крепкого черного кофе, пришли к выводу, что победа все-таки на стороне Домонтовича.
— Хорошо, какой же выкуп или штраф я должна вам уплатить? Надеюсь, вы не потребуете невозможного?
Домонтович на минуту задумался.
— Знаете, Нонна, мне так надоело целыми днями смотреть на эти стены! А нельзя ли сделать так, чтобы мы с вами сегодня вечером куда-нибудь сбежали? В ресторан или бар какой-нибудь, что ли…
— Не знаю, разрешит ли брат…
— Давайте его разбудим. Он и так проспал почти весь день. За это время я успел опьянеть, протрезвиться, влюбиться и от этого еще раз опьянеть. Видите, сколько событий? А он все спит.
— Ну что ж, пойду, попробую уговорить…
— Уговорить?
— Я привыкла разговаривать с братом при помощи жестов. Мы прекрасно понимаем друг друга.
Домонтович видел из окна, как Нонна, разбудив глухонемого, тормошила его за плечи и, быстро шевеля пальцами, объясняла ему что-то.
— Все в порядке! — возвратясь, радостно сообщила девушка.— Только…
— Не пугайте меня! Что «только»?
— Паня хочет ехать с нами,— будто извиняясь, объяснила Нонна.
— О, нам он не помешает!
— В таком случае, я пойду закажу такси.
Поправляя на ходу прическу, Нонна заторопилась к брату. Тот, нехотя и едва передвигая ноги, направился к массивным воротам. В руках его блеснули ключи. Калитка распахнулась и, пропустив девушку, захлопнулась опять.
Возвратилась Нонна, когда было почти совсем темно.
— Куда это мы едем? — стараясь казаться равнодушным, спросил Домонтович. заметив, что машина двинулась не в город, а в совершенно противоположном направлении, в степь.
— Невдалеке, километрах в тридцати, шофер знает один уютный ресторан. Там очень мало людей, чудесное вино, есть радиола…
— Значит, все необходимое для тела и души.
Ехали полчаса. Домонтович то и дело поглядывал в окно, тщетно пытаясь рассмотреть окутанную мраком местность. Девушка, прижавшись к его плечу, казалось, дремала. Глухонемой, как и подобало ему, молчал.
— Ну, вот мы и приехали! — сразу оживилась Нонна, когда машина остановилась возле знакомой уже читателям таинственной таверны, принадлежавшей школе «Рыцарей благородного духа».
Стуча деревяшкой, хозяин провел гостей в уютный уголок, отделенный от зала каким-то подобием ширмы. И, извинившись по-немецки за скромность обстановки, спросил, не хочет ли уважаемая фрейлейн послушать музыку? И что приготовить им на ужин? Проявив редкую для девушки опытность, Нонна сама выбрала вино и блюда.
А потом все пошло по заранее намеченной программе: надрывалась радиола, пустые бутылки на столе заменялись полными, он то признавался в любви, то лепетал что-то о злой судьбе, то порывался петь…
Через час пришлось ехать домой, а потом волоком тянуть полусонного Домонтовича в дом и укладывать в постель.
— Нонночка! — позвал девушку Домонтович, когда она вслед за братом собиралась выйти из комнаты непутевого квартиранта.
— Ну, что тебе? — сердито откликнулась она.
Домонтович приподнялся, и глаза его блеснули насмешливо и остро.
— Знаешь, Нонна,— совсем трезвым голосом произнес он,— передай своим шефам, что я — уже стреляный воробей и на всю сегодняшнюю музыку мне наплевать. А брату скажи, пусть не мучается, играя роль глухонемого. Спокойной ночи, милочка!
***
— Да у вас настоящая келья! — пошутла Нонна, входя в недавно оборудованный кабинет Фреда. Хотя она и улыбалась, на душе у нее было совсем невесело.
— А тут и в самом деле когда-то жили монахи. Ну как, познакомились?
Нонна утвердительно кивнула и молча протянула ленту с магнитофонной записью. Фред вставил ее в свой аппарат и начал слушать.
Когда лента добежала до разговора о пробковом дереве и Испании, Нонна, чтобы смягчить ожидавшую ее неприятность, бросила:
— А вот здесь я допустила ошибку…
— Это не так важно, хотя надо сказать, что вели вы себя в общем-то неосторожно!
— Неосторожно? Почему?
— Потом скажу. А пока продолжим…
Прослушивание длилось довольно долго.
— Он и в самом деле быстро опьянел?
— Что вы! Просто умеет представляться
пьяным, да так, что ни я, ни дядя Паня не
догадались.
— А почему вы думаете, что он и в самом деле не был пьян?
— Знаете, что он сказал на прощание?
— Повторите, только точно.
Нонна слово в слово передала сказанное Домонтовичем.
Фред сокрушенно покачал головой.
— Ну и рыбка поймалась!
Он задумался.
— А почему вы считаете, что я вела себя неосторожно?
— Потому что с места в карьер начали кокетничать.
— Но Ворон мне приказал…
— Значит, он не учел всей психологии… Ну, хватит об этом. Возвратясь в Фигерас, позвоните дяде Пане, что он уже неглухонемой, и передайте ему мой приказ: с Домонтовичем много не разговаривать. Две-три фразы служебного характера в течение дня — и только. Я приеду через неделю, а то и через полторы. Пусть поскучает немного. Попробуем расшифровать и этого стреляного воробья. А вам у дяди Пани больше делать нечего.
— Выходит, не справилась?
— Просто этот молодчик сильнее вас, Нонна. Очень уж вы молоды…
— 3 молодых та рання! — вдруг вырвалось у девушки по-украински.
— Давно не слыхал украинского языка.
— Вы бывали на Украине? — радостно воскликнула Нонна.
— Где меня только не носило. Скучно в чужом краю?..
Нонна отвернулась к окну и задумалась. Фред незаметно наблюдал за ней. В его голове рождался план. Он открыл сейф, достал оттуда какую-то папку и начал ее перелистывать.
— Зачем вам понадобилось мое дело? — спросила Нонна.
— Почему вы думаете, что оно — ваше?
— Я узнала свой почерк. Ведь перед вами — моя автобиография.
— Так, так… Значит, вы харьковчанка… были переводчицей у немцев… Вспомнил, все в порядке…
— Что именно?
— Слушайте, Нонна, как вы посмотрите на то, чтобы недели на две съездить в Россию? Совершенно легально, с паспортом, советской визой и всем прочим.
Нонна побледнела.
— Диверсия? — тихо спросила она.
— Небольшое поручение…
— Я могу подумать до завтра?
— Это даже необходимо.
— Мне хотелось бы побывать дома, но…
— Немного страшно, да?
Она кивнула.
— Хорошо, что вы не скрываете этого. Итак, советую хорошенько все обдумать. Не торопитесь. Даю вам неделю срока. Но, когда вызову, будьте готовы сказать «да» или «нет». Откровенно!
— Конечно… Я и сейчас разговариваю с вами откровенно. До сих пор я говорила обо всем только с Мэри… Мы с ней изредка разрешаем ослабить вожжи и отправляемся путешествовать в прошлое. Но только изредка…
— Поэтому-то она время от времени и напивается! Мэри полька? Она, кажется, из-под Лодзи?
— Да.
— Передайте ей, чтобы поменьше пила. Возможно, я и для нее что-нибудь придумаю. А пока что никому ни слова.
Перевод с украинского Н. Николенко. Продолжение следует.
