Что такое сутки? Двадцать четыре часа? Нет, вовсе нет. Сутки бывают разные — необыкновенно длинные и удивительно короткие…
Николай Трохалин взбил подушку и покосился в сторону соседа по палате.
— Козлов, не спишь?
— Нет…
— Козлов, я хочу задать тебе один вопрос. Понимаешь… лежу я и думаю: что же такое сутки?
Козлов, очевидно, не расположен к такого рода философской беседе. Он кряхтит и шумно переворачивается на другой бок.
— Правда, ведь в иные сутки вмещается столько, что диву даешься. А иные — тянутся, тянутся и конца им нет… Как здесь, в больнице…
— Слушай, — приподнимает голову Козлов. — Может, тебе есть охота? Жинка тут харчей подкинула. Располагай…
— Спасибо, Козлов, спасибо… — Николай помолчал. — И еще, я думаю, Козлов, что дни ужасно не равнозначны. Есть сутки, которые года стоят. И есть пустые, как сказал один поэт, «грезы, и те увядшие»… Понимаешь?
— Чудной ты, Никола. Вроде бы не здешний…
— Не здешний?! Один мой друг тоже так выразился.
Николай сделал из одеяла что-то похожее на валик и заложил его под подушку.
— Так вот, однажды сказал он мне: ты, говорит, романтик. Я спрашиваю: а это плохо? А он: не то, чтобы плохо, но в общем безвредно. Раз уж зашел разговор, я тебе все расскажу. Хочешь?
Из дальнего угла палаты послышался мелодичный убаюкивающий храп Козлова.
— Эх, ты… — слегка обидясь, проговорил Николай. — «Жинка харчей подкинула»…
Он рывком натянул простыню до подбородка и повернулся к стене, решив во что бы то ни стало заснуть. Но успокоиться так и не смог: мешали воспоминания.
…Кажется, все это случилось именно в тот день. В четверг. Прибежал Борис, шумный, веселый.
— Отличные шансы, старик. Получаем путевки!..
Площадка невдалеке от стройки была залита солнцем. И настроение тоже было такое же солнечное. Он, Николай, тогда ответил:
— Какой же чудак едет на юг от весны. Смотри-ка!
— Это пижонство, — заявил Борис. — Нам путевки вкладывают прямо в руки. Надо брать, пока дают.
И все-таки он отказался. Отказался, хотя путевки «вкладывали прямо в руки». Он просто не мог уехать. Потому что неделю назад в тесной прокуренной прорабке, что приютилась на четвертом этаже цеха 2, 4—Д, их собрал Клейнос. Он редко устраивал такие расширенные собрания. Он предпочитал лишний раз побывать на объекте, чем заседать. Но на этот раз Клейнос разложил на столе графики,. схемы, развернул какие-то чертежи, внимательно оглядел собравшихся и голосом диктора сказал:
— Вопрос, о котором пойдет речь, абсолютно не терпит отлагательства… Совнархоз, дирекция химзавода, партком поставили перед нами серьезнейшую задачу. В конце мая мы должны сдать цех 2, 4—Д, цех монохлоруксусной кислоты, склад ЛВЖ. А сейчас, между прочим, март.
Кто-то в дальнем углу неодобрительно крякнул, а Лешка Хурсан сказал: «Лихо!». Это у него означало все, что угодно. Клейнос, откашлявшись, продолжал:
— В конце мая мы должны сдать эстакаду материалопроводов, очистные сооружения. Словом, весь комплекс гербицидов. Гербицид нужен земле. Наш уфимский гербицид — это дополнительно сто двадцать миллионов хлеба!..
Комплекс гербицидов! Разве это шутка — за неполных три месяца сдать целый комплекс! Кто-то сказал — не одолеем. Другие ответили — сможем! Поднялся гвалт.
Клейнос помолчал, послушал, потом хлопнул ладонью по столу.
— Кончайте базар! Здесь бригадиры, комсостав? Или — кто?
И все замолчали.
— Начнем по порядку. Что думает мастер второго участка?— Это относилось к нему, Трохалину Николаю. Он, конечно, был с теми, кто кричал «сможем», и поэтому ответил: «Лично я не сомневаюсь. Люди у нас орлы! Решим задачу».
Кто-то бросил:
— Он решит. Он мастером без году неделя. Николая взорвало.
— Кто сомневается, не держим! Пускай к соседям идут, у них затишье.
— Не горячись, — вмешался Клейнос. — Задачу, товарищи, нам решать все-таки придется.
И на другой день комсомол приступил к решению задачи. Казалось, степенные краны стали ретивей. Обступив корпуса цехов, они неутомимо раскланивались вправо и влево, раздавая бетонные балки, железные фермы, охапки упругой арматуры.
Монтажники словно приросли к «этажеркам», методично сшивая опоры, перекрытия, каркас будущего цеха. Они покрикивали на тех, кто сидел в застекленных будках кранов. А время! Ах, как быстро летело время! Вроде бы только начался день, а медовое солнце уже истаяло, провалившись где-то за Белой. Становилось темно. И тогда включали прожектора, а в оконных проемах повисали переноски… И снова звучало:
— Живей!
— Вира!
И снова ревели бульдозеры, вгрызаясь в землю. Нет, это была не земля, а месиво из липкой глины. Автомобили становились возле края участка, вздымали на дыбы кузова и сбрасывали бетон на волокуши. Тракторы, гудя моторами, тянули волокуши, как по снегу.
В штабе стройки охрип телефон. Он звонил с утра до поздней ночи. Володя Соболев, начальник штаба, угловатый, нескладный, поглаживая щетинку-бобрик, ошалело метался от штаба к площадке. А телефон звонил и звонил. Одни требовали лес и ругали куратора, другие просили подсобников и грозились написать в ЦК…
…Так мог ли Николай уехать в те дни в отпуск? Мог пи ответить Борису иначе?
— Ты погоди со своим «нет», — убеждал Борис. — Ты еще не знаешь, куда путевки. Тебе же, Колька, нужно подлечиться. Вот выясню точно и загляну. Хорошо?
— Нет, Борис.
— Твердо?
— Твердо.
Борис здорово рассердился, но не ушел.
— Жарко, — сказал примирительно Николай. — Прямо как летом.
Весна была на редкость ранней. На косогоре, возле проходной, снег побурел еще в начале марта. Мутные талые воды оголтело ринулись вдоль обочин шоссе. Солнце с каждым днем забиралось все выше и выше, к полудню припекая так радостно и щедро, что невольно думалось о чудесных пляжах Уфимки и Белой…
— Здорово печет. И вообще, люблю март- апрель! А ты, Борис?
— Что я?
— Ну, как ты относишься к весне?
— Нормально…
— Нормально нельзя. Весну любить надо. И не просто, а поэтически… Мы все должны быть немного поэтами.
Борис не удержался и съязвил:
— До первой рецензии… из «Комсомолки». Но Николай не обиделся, нет. Было такое дело. Получил письмо из «Комсомольской правды». Рецензию на свои стихи. И даже не рецензию. Так, добрый совет заняться чем-либо другим, например, спортом…
— Ты, Борька, страшно узко все понимаешь. Да и там, в редакции, не поняли меня. Я ведь не мечтаю быть ни Твардовским, ни Исаковским. А к стихам тянет потому, что… Как бы тебе это лучше объяснить… Понимаешь, хочется о времени, о людях, о вещах говорить лучше, чем они есть сегодня. Они ведь непременно будут такими! Вот, посмотри… — Он ухватил Бориса за рукав и повернул лицом к стройке. — Панорама?! Да? Грандиозно! Ну, а как это видишь ты?..
Возле цеха 2,4—Д отчаянно буксовали самосвалы. Машины стонали, оседая в грязь по самые оси, выбрасывая из-под колес липкую жижу. Шоферы громко ругались, требуя трактор. Какие-то парни, замешивая ногами глину, тащили к самосвалам доски и камни.
— Поэтическая картина! Сплошная лирика, если бы еще вон тот, рыжий, не ругался…
— Рыжий?! Подумаешь, пуп современности. Может, он и действительно ругался. А я не слышу его. Я вижу, представь, совершенно другое: вот здесь, у цеха, — зеленый газон. Шумят молодой листвой деревья. А здесь — асфальтовые дорожки, и этот же рыжий выходит из цеха в чистейшем комбинезоне и этак вежливо мастеру говорит…
Но в это время откуда-то из оконного проема раздался пронзительный и не совсем вежливый голос:
— Кончай баланду, Трохалин! До Клейноса жми!
— Ну вот, а как это следует понимать? — расхохотался Борис. — Простите, что прерываю беседу, но вас просит Владимир Семенович. Фантазер ты, романтик. Я думаю…
Что думает Борис, узнать Николаю так и не удалось. Клейнос появился сам и довольно мрачно спросил: «Сколько мне ждать вас, Трохалин?..»
Когда начальник участка говорил «вы», значит, он был здорово недоволен.
— Смотрите! — Клейнос показал рукой вверх — туда, где на «этажерках» зависли монтажники. — Почему ваши люди нарушают правила техники безопасности? Почему работают без монтажных поясов?
— Говорил я им, Владимир Семенович…
— И я говорил, инженер по технике безопасности тоже говорил… Все говорят! А делать кто будет?
Что Николай мог ответить?
— Ну, а насосы РМК? Где они? Почему до сих пор не приступили к монтажу?
— Полагаю, что они у Фомина.
— Надо знать, а не полагать. Николай полез к монтажникам.
— Наденьте пояса.
Молчат. Хмурятся.
— Наденьте пояса, иначе прекращу работы.
— Ты, мастер, не горячись. — Бригадир посмотрел на него неприветливо. — И без этого прекратили. Лучше фермы подавай. Целый час загораем…
Целый час! И это называется не терять ни минуты.
Николай спустился вниз и зашагал к куратору. Не зашагал, а побежал.
— Ну чего ты волнуешься, Трохалин? Пожар? Потоп? Или, может, день получки? Фермы не везут, потому что нет прицепа. А прицепа нет, потому…
Спокойствие куратора бесило Николая. Для него событие — это потоп, пожар и даже день получки. На собраниях говорим, клянемся досрочно сдать гербициды! А этот…
— Послушайте, неужели вам не ясно, что комплекс — это объект номер один? Что стройка эта ударная, вы понимаете — ударная!
— Дорогой мой, — сочувственно вздохнул куратор. — В бурное время живем. Теперь все ударные…
Фермы подвезли через час. Николай снял шапку и вытер потное лицо. Он был почти счастлив.
Теперь можно заняться насосами. Позвонил в штаб. Занято. Позвонил вторично. Все еще говорят. Наверное, Соболев. Его не переждешь.
Николай перемахнул через широкую траншею и зашагал по вязкой дороге. Навстречу полз бульдозер. Куда? Зачем? Глянул на водителя — точно: он в котловане должен работать.
— Стой!
Бульдозер остановился.
— Ты почему из котлована ушел?
— Послали щебень грести…
— Назад.
— Один так, другой эдак…
— Поворачивай! Делай, что наметили утром на планерке.
Володя Соболев был в штабе.
— Ну, что у тебя? — сердито спросил он.— Устал? В отпуск с Борисом?
— Насосы…
— Насосы — это хорошо. Преотлично, Коля! Идем. К Фомину идем.
Они отправились в двадцать первый цех и, к счастью, застали Фомина на месте. Да, действительно насосы у него. Почему столько времени держит? Так их же агрегировать надо. А в чем задержка? Металла нет. А тревогу бил, кому-нибудь докладывал? Собирался. Ах собирался? Долго же ты, брат, собирался. Сегодня пятница, а насосы пришли в понедельник.
Володя и Фомин довольно откровенно сообщают, что они думают друг о дружке. Это кульминация. Ну, а потом общий перекур.
Фомин клятвенно заверил, что насосы подаст к концу дня, если будет металл. Дружно решают: Соболев берет на себя металл, Фомин немедля выделяет людей, Трохалин возвращается на участок.
У входа в цех Николая встретил бригадир такелажников Ханиф Шевалеев.
— Ты проповедовал, что плохих парней нет на стройке. Одни орлы… Да? Иди, полюбуйся на такого орла.
Шевалеев схватил Николая за рукав и потянул в цех.
— Идем, идем… Сейчас представлю.
На куче щебня сидел угрюмый Уразбахтин. Шапка лихо сдвинута на ухо. Ватник валялся рядом. Заложив ладони под мышки, Уразбахтин отрешенно глядел куда-то в пространство и методично покачивался. Видимо, что-то про себя напевал.
— Ну, как? — спросил Шевалеев.
Николай взглянул на часы. Смена началась час назад.
— Что скажешь? — не унимался Ханиф.
В свое время, когда Шевалеев потребовал убрать из бригады этого парня, Николай заявил: не ищи в людях только плохое. Он себя еще покажет. Вот и показал. И это, когда на счету каждый человек, когда дорога каждая минута!
— Уразбахтин! Значит, снова за старое?
И Николаю вдруг стало обидно. Нет, не за себя. За дело, за стройку, за бетонщиков, что работают, не разгибая спины, за монтажников, отдыхающих прямо на «этажерках», за сварщиков…
— Я спрашиваю тебя, Уразбахтин, где твоя человеческая совесть?
Рядом, забивая сваи, тяжко ухал молот.
Парень медленно поднялся, вытер грязной ладонью губы и смачно сплюнул под ноги.
— Чего пристал? — Подобрал ватник и двинулся к выходу. Возле дверей обернулся. — И вообще идите вы все…
Молот замолчал, и слова Уразбахтина прозвучали в неожиданной тишине.
…Потом Николай сидел с Шевалеевым в дымной прорабке и рассчитывал козлы. Надо было ставить барабаны вакуум-фильтров. А как? Клейнос сказал: «Предлагай, ты же мастер…» и ушел. Шевалеев заметил: «Перекрытия могут рухнуть. Это факт».
— Ну, а если поставим козлы?
— Козлы? Барабанчики-то шесть тонн!..
Да, шесть тонн… Ясно, что козлы не выдержат. Пришел Хурсан, заглянул в чертеж и сказал: «Лихо». Это могло означать и одобрение, и сомнение. Николай спросил:
— Думаешь, не выйдет?
— Это не по моей части, — ответил Лешка. — У меня другие заботы. У меня ЧП.
— Что?!
— ЧП, говорю. Обвязку резать придется. Проект, понимаешь, оказался с дефектом. Магистраль трубопроводов в стенку уперлась, и… шабаш.
Тут Николая взорвало.
— Да вы что? Сговорились сегодня, что ли? У одного ЧП, у другого простой! Нет фланцев! Фермы не везут! Бульдозер ушел, Уразбахтин напился!..
Вернулся Клейнос и спросил, где чертеж и расчеты. Николай покраснел, поднял с пола скомканный лист. Клейнос аккуратно расправил его и, присев к столу, очень внимательно просмотрел расчеты. Подумал, зажав рукой заросший подбородок, и неожиданно сказал:
— Молодец, Трохалин. Все верно. Только здесь вот ошибка. Улавливаешь? Мы с Хурса- ном пойдем на место. Там решим. А ты, Николай, поедешь сейчас в обком комсомола. Туда пригласили проектировщиков. Выложи все наши претензии. Это не первый случай. И не стесняйся. Покруче заверни.
— Хорошо, Владимир Семенович.
Николай поднялся, почувствовал острую боль в боку. Лицо мгновенно побледнело.
— Опять? — с тревогой спросил Клейнос.— Пойди в больницу. Приказа письменного ждешь?
— Уже отошло, — слабо улыбнулся Николай. — Ав больницу мне, Владимир Семенович, сейчас нельзя. Сдадим цех — и на ремонт. Тогда соглашусь на любую операцию, не только аппендицит вырезать. Это ж пустое дело!
…Из города Николай вернулся поздно. Клейнос был на участке.
— Ну как, дал бой? — спросил он.
— Сказал, что надо впредь проекты разрабатывать на местах.
— Правильно. А Корнеева?
— Мы, говорит, еще сами учимся…
— А ты?
— А мы, говорю, с такими проектами мучаемся.
— Да… — улыбнулся Клейнос. — Ладно ты их… Ну что ж, иди, давай задание смене. Завтра денек пожарче будет.
Был ли следующий день жарче, Николаю испытать не довелось. Планируя с монтажниками фронт работ, он вновь почувствовал острую боль и с трудом поднялся в прорабку. Кто-то суетился вокруг, кто-то требовал «скорую»…
За окном палаты весна. Сумерки. Ветер мотает верхушки деревьев. Тени от ветвей шарахаются по стенам. Как птицы — диковинные, неизвестные… Это становится невыносимым — вот так лежать и смотреть, как движутся тени. Надо встать. И позвонить на участок-
Николай встает и опрокидывает стул. Козлов просыпается, протирает глаза.
— И чего тебя носит…
— Не спится что-то. Все лежу и думаю…
— А ты меньше думай. Солдат спит, служба идет…
Оказывается, и так жить можно! А вот Лешка Хурсан живет иначе. И Клейнос, и Ханиф Шевалеев — все живут иначе.
— Ты думаешь, Козлов…
Нет, тот ничего не думал. Тот снова похрапывал, лежа на спине, открыв рот, раскинув мощные с синей татуировкой руки. Ну нет, друг мой Козлов! Ты уж живи по этому правилу сам. Спи, существуй, «располагай харчами», которые тебе «подкинула» жена!..
Николай, торопливо натянув халат, шагнул в коридор.
— Алло! Пожалуйста, второй участок.
В трубке что-то гудело, чей-то далекий голос клялся, что будет завтра в семь у Госбанка, потом все оборвалось.
— Девушка, — шепнул Николай, — я просил второй участок…
— Говорите громче. Вас плохо слышно.
— Не могу громче, — Николай опасливо прикрыл ладонью трубку. — Второй, вы слышите? Второй участок…
Минута — ив трубке отчетливый голос:
— Второй слушает.
Это Хурсан.
— Лешка, — обрадованно зашептал Николай. — Это я, Трохалин.
— Николай? Привет, Коля! Извини, что редко навещаем. Знаем, что разрезали тебя аккуратно…
— На стройке как?
— Завтра начнем обкатку под давлением.
— Здорово, — вздохнул Николай.
— Еще бы, — согласился Хурсан. — К пу- ску-то обещали тебя выписать. Отпразднуем?
— Обязательно…
В коридоре бесшумно появилась сестра.
— Трохалин, кто разрешил вам вставать?
— Хурсан разрешил, — на полном серьезе ответил Николай, направляясь в палату…
Кому из строителей не знакомо чувство, которое испытывает человек, когда уложен последний кирпич, когда лег на металл последний шов электросварки?
Ушли из цеха последние строители. Пришли новые люди, вдохнули жизнь в послушные машины.
В такие минуты строителю и радостно, и грустно. Радостно ощущать могучий пульс новой жизни, созданной его руками. И грустно, потому что новому детищу он оставил частицу своего человеческого сердца.
Кончилось официальное торжество. Все разошлись, а Николай стоял и не мог наглядеться на новый цех 2, 4—Д.
Словно огромный океанский лайнер, выплывал он из вечерней темноты, освещенный сотнями ярких огней.
Говорят, перед выходом в море кораблю желают попутного ветра и доброй глубины под килем.
И еще — дарят цветы…
Неподалеку от площадки продавали раннюю сирень. Николай выбрал самый большой букет и поставил его у центрального входа.
Романтика?
А уфимский гербицид? Он — вот он! Ребята, это же замечательно — быть таким романтиком!
