Газ пошел неожиданно. Он вырвался из скважины со свистом, потом свист перешел в глухой мощный рокот. От этого рокота дрогнули земля и вся буровая. Под напором газовой струи заметался и отступил чистый морозный воздух.
К счастью, никто в этот момент возле скважины не курил. Петр Иннокентьевич приказал немедленно остановить моторы, даже рацию отключить от батареи, принять все меры безопасности и попытаться заглушить скважину. В его практике было несколько таких случаев, и все они кончались благополучно.
— Нажмем, ребята! —торопил Петр Иннокентьевич рабочих. — Откупорили бутылочку — сами и закроем! Знаете, арабскую сказку о великане? Миллионы лет просидел в бутылке. Но мы его по макушке — пусть не рыпается до поры до времени…
Однако великан явно не хотел подчиняться.
Сгоряча Петр Иннокентьевич не учел трех обстоятельств: невиданной силы давления газа, морозного безветрия и места расположения скважины — буровая стояла в глубокой лощине между горами Медвежьей и Безымянной.
Газ не улетучивался. Он расползался по лощине, заполняя ее, словно каменный мешок. Люди работали и старались не ударить металлом о металл. Те, кто были в сапогах, сняли их, чтобы ненароком не высечь подковками искру. Мяли первый, сахарной белизны, снег шерстяными носками и портянками, перехваченными у щиколоток обрывками проволоки, шпагата или бинтом.
Через три часа в безуспешных попытках утихомирить газовый фонтан у двух рабочих началась рвота. Сам Петр Иннокентьевич уже ощущал и давящий шум в ушах и головокружение.
Тогда он понял, что ошибся. Нужно было немедленно уходить из лощины, уходить кратчайшей дорогой, налегке, бросив все оборудование и машины. Нужно было спасать людей.
Взяли только рацию. За седловиной, на пути к Федоровой заимке, Петр Иннокентьевич рассчитывал передать по радио на Станцию о случившемся.
Станция — в трехстах километрах. Единственная дорога в этих диких, северных краях идет через лощину, мимо взбесившейся скважины. Дорогу надо закрыть. Первая же автомашина, которая сунется в лощину, может сыграть роль спички, брошенной в пороховой погреб. А сегодня утром они приняли радиограмму, что именно этой дорогой отправляется со Станции большой геологический отряд. Вполне возможно, что отряд уже вышел. Но на Станции. Сообразят— пошлют вдогонку самолет, а тот сбросит отряду вымпел с предупреждением.
Рацию несли осторожно, по очереди, пока хватало сил. Петр Иннокентьевич теребил густую черную бородку и, преодолевая мучительную слабость, старался подбодрить товарищей. Еще сегодня утром это были здоровые, сильные парни, а сейчас на них жалко было смотреть — полуразутых, с позеленевшими лицами.
Люди уходили от скважины молча, не оборачиваясь. Они прекрасно понимали, что за спиною и рядом — гремучая смерть, что одна неосторожность — и громыхнет вся лощина.
Невольно шедший впереди надеялся на идущих сзади, и нить надежды связывала группу.
Петра Иннокентьевича беспокоил лишь Толя Архипов, самый молодой рабочий бригады. Он часто оглядывался, путал шаг, спотыкался. «Ему не хватает дела, чтобы забыть о себе», —думал геолог…
Спасительная седловина была уже недалеко. Там свежий воздух — самое необходимое, самое лучшее сейчас лекарство.
Рация была с лямками, как у рюкзака. На последнем этапе, через перевал, ее понес Толя Архипов. Так приказал Петр Иннокентьевич.
Толя понял это по-своему.
Он видел, как черной стрелой качалась далеко впереди одинокая сосна — обусловленное место привала. Стрела качалась неравномерно, она то замирала, то, вздрогнув, начинала валиться вправо, пересекая какую-то красную черту… Где раньше видел он такую стрелу, эту тревожную красную черточку?..
Давно это было… Он шел из школы домой мимо котельной. Дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен» была распахнута. Толя побаивался хмурого старика-кочегара, известного мальчишкам всего двора, и не сразу перешагнул порог. Похоже было, что в котельной никого нет. Для уверенности Толя зачерпнул горсть закопченного снега, смял снежок и кинул его в раскрытую дверь. Никто не отозвался. Тогда, оглянувшись, Толя юркнул в полутемное помещение. Пахнуло мокрым теплом и кисловатым запахом угля. В топке вихрилось пламя. Над котлом Толя увидел какие-то странные часы с одной стрелкой. Эта стрелка дрожала, как живая, то и дело закрывая собой красную черточку на циферблате.
Толю очень заинтересовала беспокойная стрелка. Он не заметил, когда, запыхавшись, вбежали в котельную старик-кочегар и еще какие-то люди. Они даже не ругались. Они, просто вышвырнули Толю из котельной…
Вечером Толя узнал, что из-за какой- то неисправности котел был в «аварийном состоянии», а кочегар бегал к телефону, чтобы кого-то вызвать.
«Котел мог взорваться, — пояснил отец. — Красная черта на манометре — это предупреждение… Не будешь теперь совать нос куда не надо!»
Всю ночь Толе снилась дрожащая стрелка и он сжимался в ожидании взрыва…
Давно это было… Если бы он внял надписи на двери котельной, то не подверг бы себя никакому риску. И мир сего предупреждениями показался Толе тогда заботливым и предусмотрительным. «Не трогать — смертельно!», «Не заплывать…», «Не переходить…» Знай читай себе и не суй нос, куда не надо.
Со временем он сам посмеялся над всем этим, как над детскими страхами перед бабой-ягой и злыми волшебниками. Жизнь оказалась сложнее и жестче. Далеко не на всех ее опасных перекрестках стоят светофоры. И человеку очень часто приходится решать самому — трогать или не трогать, плыть или не плыть. «И каждый решает за себя», — пришел к убеждению Толя.
Ему вот приказали нести рацию. Она гнет его к земле, а кому до этого дело? Если он сдохнет под тяжестью проклятого ящика, кто от этого пострадает?..
Стрелкой манометра у красной черты качалась далекая сосна — место привала. Лямки рации резали плечи. Хотелось сбросить ее и лечь, лечь куда попало. А рядом шагал начальник, и Толе казалось, что он следит за ним.
«Ну и следи! — ругался про себя Архипов. — Следи!»
И, когда Толя оступился и почувствовал, что падает, не было ни сил, ни желания устоять. Петр Иннокентьевич рванулся к нему, чтобы помочь, но запоздал. Толя рухнул на камни…
Что-то стряслось в черном ящике со множеством проводов, лампочек и кнопок.
Это произошло уже за седловиной.
Рация молчала.
Рядом, на чистом снегу, как на простыне, сидел Толя. У него была рассечена бровь и кровоточила ссадина на лбу. Кто-то сказал в сердцах:
— Эх, парень, парень! Не мог осторожнее!
Толя весь напружинился. Отмахнулся от перевязки. Ему вдруг представилось, что теперь во всем будут винить исключительно его. Он человек в бригаде непостоянный и маленький — практикант из техникума. На такого легче всего свалить… Нет, он еще постоит за себя. Пусть и Петр Иннокентьевич, уважаемый товарищ начальник, ответит за свои идиотские приказания. Разве не ясно было с самого начала, что со скважиной не сладить?! Что все их потуги — мартышкин труд! Так нет же — упорствовал!.. пока не отравил всю бригаду, пока не довел людей до полного изнеможения! А теперь будет спрашивать за поломку рации!..
Люди, действительно, смертельно устали и, не вдумываясь в то, о чем кричал Архипов, удивлялись только одному— откуда силы берутся у этого парня, чтобы так орать.
— Ненавижу! —всхлипывал Толя. — Ну, что вы на меня уставились?! Это он виноват, бородатый пижон. Славу хотел нашим горбом заработать! Арабские сказки рассказывал!..
Толю трясло, как в лихорадке.
«Да, откупорили бутылочку, — думал Петр Иннокентьевич, наблюдая за перекошенным от злобы, исцарапанным лицом Архипова. — И попробуй узнай заранее, кто сидит в этой бутылочке — великан или пигмей…»
Он подозвал помощника, посоветовался с ним и направился хорошо знакомой дорогой к Федоровой заимке.
Оставалось еще два варианта предупредить Станцию об опасности взрыва в лощине. Первый — достать на заимке лошадь и добраться до Стрельцовой, небольшой таежной деревни, в ста двадцати километрах отсюда. В Стрельцовой есть связь со Станцией. Этот вариант был наиболее простым, но, к сожалению, требовал слишком много времени. Сто двадцать километров не проскочишь единым махом, и предупреждение может запоздать.
Второй вариант… Второй вариант был почти неосуществим: попытаться пройти по еще незамерзшему как следует озеру в обход горы Безымянной, затем — охотничьей тропой до южного входа в лощину. И там ждать отряд. Ждать, чтобы остановить.
Над Федоровой заимкой курился дымок.
Перед вечером Юлька по-хозяйски размел тропку, ведущую к бане. Натаскал воды в банную кадку, скользкую и черную от многолетних пропарок, и затопил печь-каменку.
Теперь следовало еще раза два подбросить дров, подождать, пока баня прогреется, а потом уже нырнуть нагишом в ее жаркое нутро, плотно пристукнуть за собой дверь, плеснуть воды на горячие камни и, плавая в густом пару, отхлестаться на славу березовым веником.
Обычно ребята не очень-то любят мыться. В холодном родниковом озере будут купаться чуть ли не до заморозков, но в баню, пока не прикрикнешь, не соберутся. А Юлька любил баню. Вместе с отцом, бывало, истопят ее, спины друг другу натрут, а затем, разморенные, напьются крепкого чая с пахучей лесной клубникой — и за шахматы.
Легко и весело жилось Юльке с отцом. Но вот уже полтора года как нет его на свете…
Раненым вернулся он с войны. Однако, снова начал работать лесником, а дело это хлопотливое.
Федор Прохорович Федоров и вида не показывал, что трудно ему, что сердце иногда сковывает, как судорогой, острая боль. Стыдился он этого, что ли? Здоровый, мол, на вид мужик, и на тебе, — жалуется. И люди привыкли видеть его всегда бодрым, улыбчивым и неизменно — с орденом Красного Знамени на пиджаке.
Постепенно позабылось, что вернулся Федоров инвалидом. Даже жена, Юлькина мать, ничего словно не замечала. И только Юлька все знал и помнил — в бане ведь рубцы не прикроешь, сами за себя говорят. Особенно тот, страшный шрам на груди, с левой стороны.
— Под Прагой заработал, — ответил как-то отец, перехватив полный сострадания вопросительный взгляд сына. И пошутил: — Теперь без рентгена вполне обхожусь. Анатомию и так видно.
Ярко-розовая кожица широкого шрама дышала и вздрагивала…
Задумался Юлька, сидя в избе у окна. Видно ему, как вьется дымок над баней, уплывает в сторону леса. Осторожно приложил руку к груди, нащупал что-то и замер. Никто, даже самые близкие друзья не знали о его тайне.
— …Юлька!
Парень не пошевелился.
— Оглох?!
Это мать. С некоторых пор не поладили они между собой и, видно, не поладят.
Анна Степановна выглядит еще молодо. Легкие морщинки на лбу, еле заметная седина в черных, туго закрученных на затылке волосах ничуть не старят. И силы Анне Степановне не занимать: четырехпудовый мешок шутя забросит на телегу. Высокая, ловкая, она еще любую молодую заткнет за пояс, особенно теперь, когда появился этот Игнат Спиридонович, заезжий охотник.
— Будешь ты слушать мать, или нет? —Анна Степановна запустила пятерню в Юлькины вихры, рывком подняла парня, заглянула в его бешеные карие отцовские глаза и поперхнулась на полуслове. Юлька молчал враждебно, с вызовом, готовый постоять за себя. Ростом он был не ниже матери, и в нескладной фигуре угадывались будущие стать и сила.
— Документы из школы взял? —сбавив тон, спросила Анна Степановна, — Завтра едем.
Кажется, только сейчас заметил Юлька, сдвинутый на середину комнаты сундук, чемоданы, узлы. На широкой лавке сидит Игнат Спиридонович и, переломив отцовскую заказную трехстволку, осматривает ее, примеряется.
— Оставь его, Анна, — говорит он, любуясь ружьем. — Куда денется он? Все равно поедет.
Одним прыжком подскочил Юлька к Игнату Спиридоновичу и вырвал из его рук трехстволку.
— Не трогайте! Не ваше!
Игнат Спиридонович поднялся, сузил глаза, поднес ко рту скрюченную ладонь и глухо кашлянул. В унтах, в меховой куртке, он походил сейчас на медведя, вставшего на дыбы.
Отцовский патронташ был на стене. Юлька быстро, наугад выхватил одну за другой тяжелые, холодные гильзы и сунул их в стволы.
Мать обомлела. Игнат Спиридонович попятился, машинально шаря рукой у пояса, где висел в кожаных ножнах охотничий нож.
— Не трогайте! — повторил Юлька. — Уезжайте! Но больше сюда не возвращайтесь! Поняли?
В сенях хлопнула дверь.
— К вам можно?
Петр Иннокентьевич, нагнув голову, вошел в избу, снял шапку.
— Здравствуйте…— «И здесь не все в порядке, — подумал он, мельком взглянув на Юльку и Анну Степановну. — Впрочем, этого надо было ожидать».— Воды бы мне, Анна Степановна, если можно,— и тяжело опустился на лавку.
Лодка была тяжелой. На две пары весел. Она лежала на высоком берегу кверху дном.
Навалившись, Петр Иннокентьевич, охотник и Юлька перевернули ее и, подкладывая толстые, гладкие жерди, скатили на лед.
— Шесты! -— коротко бросил Петр Иннокентьевич.
Юлька кинулся в землянку за шестами.
— Пустая затея, — сказал Игнат Спиридонович и зло сплюнул.
— Увидим!
— А я и не собираюсь смотреть.
— Послушайте…—Геолог подошел вплотную к Игнату Спиридоновичу. — А я не собираюсь вас упрашивать. Я приказываю. И худо вам будет, если попробуете не подчиниться.
— Да кто ты такой на самом деле, что всем приказываешь?!
— Объяснить?!..
Юлька уже бежал к лодке с шестами.
— Ладно, — процедил Игнат Спиридонович. — Ты мне не указ. Ежели поеду, то только из-за парнишки. Мать просила глаз с него не спускать…
Возле берега лед был крепок, и метра четыре лодку тащили волоком. Затем лед стал прогибаться и потрескивать. В конце концов лодка села в воду, окруженная ломаными льдинами.
Петр Иннокентьевич вместе с Игнатом Спиридоновичем стали на корме и, упираясь шестами в дно, начали толкать лодку вперед. Юльку посадили посередине. «Ты отдыхай», —сказал ему Петр Иннокентьевич.
Облегченный, приподнятый нос со скрежетом взбирался на льдины, ломал их, как стеклянные, на острые куски.
Солнце уже село, и в сумерках терялись очертания противоположного берега.
«Пустая затея», — тоскливо думал Игнат Спиридонович.
После разговора с геологом там, у лодки, охотник как-то сник. И впервые мысль о Юльке не давала ему покоя. Ему ведь не объяснишь, что еще до войны раз и навсегда полюбил он Анну. Но Анна вышла замуж не за Игната, а за Федора. И жил Игнат все эти годы бобылем. Не сладко жил. Так же, как Федор, был на фронте, в самом пекле. Но пуля пощадила его. Вернулся без царапины. А Федор помучился и умер. Нет, не обрадовался Игнат, когда узнал об этом. И не сразу надежда шевельнулась в сердце. Он знал, что Аннушка была счастлива с Федором.
Игнат выжидал целый год и только тогда появился впервые на заимке, вроде бы случайно… Заехал, увидел Анну, и словно канули долгие годы. Прошлого не было. Было только вчера, когда он, молодой парнишка, отважился сказать Аннушке о своем чувстве, и сразу наступило сегодня, когда он снова увидел ее. Может быть, поэтому и не тревожили мысли о Юльке. Есть он — и ладно. Главное — Анна. Ее утешить, ее заставить поверить, что до конца дней будет верным другом… И Анна поверила. А Юлька возненавидел.
Как ни старался Игнат отбросить прошлое, оно напомнило о себе и крепко напомнило. Вылитого Федора увидел он в Юльке, когда тот щелкнул курками. И прав, наверное, парнишка. А ему, Игнату, что теперь делать? Анна не бросит сына, а если даже и оставит, то очень скоро горькой виной все это обернется против Игната. И той радостной жизни, о которой затаенно мечталось, уже не видать…
Все глубже и глубже погружаются шесты. И лодка замедляет ход. А до середины, где чистая вода, еще далеко.
Все трое молчат, каждый думает о своем.
«…Не имей зла на меня, сынок, вспоминаются Юльке слова матери. — Хотела из этой глухомани выбраться, тебя увезти. Да, видно, не судьба…»
По просьбе Петра Иннокентьевича Анна Степановна должна была как можно быстрее доставить в Стрельцово его записку. Поэтому разговор с матерью был недолгим, но тронул и запомнился. Сам не зная, как это у него получилось, Юлька приник тогда на секунду к щеке Анны Степановны.
В этот момент на крыльце показался Игнат Спиридонович. Юлька сразу выпрямился. Анна Степановна вспыхнула, прыгнула в санки и ударила лошадь поводьями…
«Кто раньше успеет? —думает Юлька. — Она или мы?.. Интересно все-таки лощину сейчас посмотреть. Какой он — этот газ? Совсем незаметный? А может быть цвет имеет?..»
Юльке хочется поговорить с Петром Иннокентьевичем, но в лодке чужой для него человек, и Юлька молчит. «И зачем он нужен здесь, без него бы управились…»
После смерти отца Петр Иннокентьевич был первым мужчиной, к которому потянулся Юлька. Все началось с того, что несколько дней подряд они вместе разбирали большую коллекцию Федора Прохоровича.
«У каждого человека должно быть увлечение, — как-то сказал отец. — Один, глядишь, радиолюбитель, другой — все свободные минутки в саду копается, морозоустойчивую яблоньку выводит, а у меня — камешки.
Сотни километров прошагал отец по здешним местам. Иногда по неделе из тайги не возвращался. И приносил различные камни. Долго потом сортировал их, приклеивал номерки, записывал в тетрадь, где и когда они были найдены.
Отец выписывал книги и журналы с мудреными статьями о поисках полезных ископаемых. Все мечтал о каком-то приборе, который щелкает, когда оказывается вблизи ценная руда. Несколько раз, собрав наиболее важные, по его мнению, образцы, ездил отец в город, в институт. «Помяни мое слово, сын, — говорил он мечтательно, — еще зашумит в наших краях настоящая жизнь. Станет наша заимка центром города. Дома многоэтажные, театры, кино, трамваи, троллейбусы».
«И метро?»—спрашивал Юлька.
«А что ты думаешь, может, и метро», — серьезно отвечал Федор Прохорович…
Отца уже не стало, когда начались в районе заимки крупные поисковые работы. Но в разговорах с Петром Иннокентьевичем Юлькин отец всегда оживал. «Отлично помогает нам твой батька,-— не раз говорил геолог.— А ну-ка, давай посмотрим, где это он нашел вот этот камень…»— И они вдвоем склонялись над тетрадкой, а потом Юлька подробно объяснял Петру Иннокентьевичу, где находится, допустим, береза с тремя обугленными стволами, как пройти к огромному валуну, прозванному в здешних местах «уткой»…
Петр Иннокентьевич ткнул шестом и не достал дна. Вода тотчас вытолкнула шест, и он, чуть не вывернувшись из рук, всплыл за кормой среди ледяного крошева.
Игнат Спиридонович угрюмо взглянул на геолога.
— Как дальше прикажешь?
Садись на весла. Я попробую бить лед с носа.
— Может, передохнем?
— На том берегу, — отозвался геолог.
Он перешел на нос лодки и, поднимая шест, стал молотить им тонко позвякивающий лед, как когда-то в старину молотили цепами хлеб на пыльных токах. Игнат Спиридонович и Юлька, расталкивая льдины, погружали весла в воду. Весла скользили по льдинам и крошились об острые ледяные грани. «Ещё немного, и выйдем на полынью, — успокаивал себя Петр Иннокентьевич. — Еще немного…»
У него гудела голова, и колкая боль дважды ударила слева около ключицы. Почему-то вспомнился один из романов Хемингуэя, где рассказывалось о полковнике, который приехал зимой в Венецию поохотиться на диких уток. Озеро было покрыто льдом, и полковнику приходилось вместе с проводником передвигаться примерно таким же образом. «…Когда лодка врезалась в лед, а потом садилась на него днищем, лед раскалывался, как зеркальное стекло, и гребец на корме вел ее дальше…»
Венеция!.. Не Северный Урал… На том озере и лед был пожиже, и воды поменьше, да и полковнику некуда было особенно торопиться — двумя утками больше или меньше, что бы от этого изменилось?..
Петру Иннокентьевичу тоже довелось побывать в Венеции — не для охоты на ее зеркальных озерах, не в туристическом турне. С группой военнопленных он бежал из фашистского лагеря, с юга Франции — в Италию. Многое пришлось пережить, пока отыскалась дорога к партизанам. И Венеция, красивейший город, запомнилась отнюдь не гостеприимством…
Там, в Италии, Петр Иннокентьевич впервые встретился с лейтенантом Архиповым, также бежавшим из плена. Они стали друзьями. Затем, уже на Родине, они потеряли друг друга из виду. И надолго….
Архипов первым нашел его. Каким-то образом узнал место работы, адрес и просил оказать по старой дружбе содействие сыну, учащемуся техникума, направленному на практику к Петру Иннокентьевичу…
«Парень он неплохой, сам увидишь, —* писал Архипов-старший. — Но есть в нем неуравновешенность, которая меня тревожит…
…Я ничего не сказал ему о тебе. Пусть пока не знает. Пусть чувствует себя наравне со всеми. И ты не будь снисходительным. А жить, если представится возможность, подучи. Ему это не помешает…»
Между строчками письма сквозила какая-то растерянность, недоговоренность, будто Архипов-старший уже не надеялся на себя и был не в состоянии повлиять на сына. Все это не вязалось с образом отчаянно смелого, волевого лейтенанта Архипова, каким запомнился он Петру Иннокентьевичу. Где растерял лейтенант эту смелость и волю? Почему не вдохнул в сына то мужество, которым был полон сам?
«…Не будь снисходителен», — просил Архипов, а между строчками сквозило: «Будь помягче». Иначе, на кой черт он написал это письмо перед приездом сына в бригаду, а не после его практики? Зачем приложил столько стараний, чтобы разыскать адрес? И, наконец, надо же было узнать, что именно к Петру Иннокентьевичу, а не к кому-либо другому будет направлен Архипов-младший! Может быть, даже устроить это!
«Я честно постарался забыть возникшие сомнения, — думал Петр Иннокентьевич, с трудом ворочая шест. — Я был справедлив к сыну фронтового друга. Даже более того, я пытался, как просил отец, «подучить» его жить. В моем понимании — это прежде всего задания, которые трудны, но, выполнив их, человек проникается уважением к самому себе и окружающим… Я, например, поручил ему нести рацию на самом ответственном участке, хотя и знал, что он не очень-то крепкий… Прав ли я был, когда шел на этот, до некоторой степени риск? Если неправ, то как же иначе воспитывать людей? В лабораторных условиях? На лекциях?..»
Вокруг стало совсем темно. У Петра Иннокентьевича ныла поясница, гулко колотилось сердце, и каждый его удар тупо отдавался в голове.
«…Хорошо еще, если все закончится благополучно, без взрыва».
Казалось, что к шесту привесили пудовую гирю, настолько он стал тяжелым. И вдруг Петр Иннокентьевич не услышал характерного звенящего удара — шест плеснулся о воду.
— Сильнее веслами! —сказал он. — Полынья.
Лодка пошла быстрее. Шест завернуло к корме. Не выпуская его из рук, Петр Иннокентьевич сполз на колени и уронил голову на борт. Шапка упала в темную воду, но геолог даже не пошевельнулся.
Ему было очень плохо. Он знал по многим признакам, что в этом повинно сердце. Но виноват и он сам, как высказался Толя Архипов. Пусть будет так. Но чтобы уравновесить ту и другую вину, нужно встать и наплевать на все, что предписывают в таких случаях врачи.
— Дальше нам не пробиться, — проговорил Игнат Спиридонович.
Они уже миновали незамерзшую часть озера.
Пока геолог приходил в себя, отлеживаясь на дне лодки, лед бил Игнат Спиридонович. Теперь и он выдохся. Юлька ожесточенно и бесполезно царапал веслами по льду. Лодка стала…
На светящемся циферблате усик большой стрелки приблизился к цифре восемь. Если отряд тронулся со Станции утром, как было сказано в радиограмме, и движется без привалов, то к лощине он может подойти примерно в десять вечера. Еще два часа в распоряжении. Всего два часа! А для того, чтобы добраться до середины озера, они потратили три часа. Передвигаться дальше на лодке, проламывая метр за метром ледяной панцирь, уже не было смысла.
— Попытаюсь дойти до берега на лыжах, — сказал Петр Иннокентьевич. — Юля, объясни, пожалуйста, где начинается тропа.
— У Белого Камня. Там большая сосна, на ней зарубки. — Юлька силился рассмотреть в темноте лицо геолога, но видел только смутный силуэт непокрытой головы и слышал тяжелое дыхание. — Вам не дойти, дядя Петя…
И верно —он не прошел и пяти шагов. Лед, который расступался только от сильного удара шестом, был еще в общем-то очень ненадежным. Юлька вместе с Игнатом Спиридоновичем еле втащили в лодку мокрого с ног до головы геолога.
Юлька склонился над ним.
— Я пойду!
— Иди! —ответил Петр Иннокентьевич. — Осталось два часа… Возьми мои…
Игнат Спиридонович дернул Юльку за руку.
— Не пущу!.. Как язык повернулся! — крикнул он в темноту, где, коченея от холода, полулежал геолог. — На верную гибель посылаешь мальчишку!
— Там многие могут погибнуть.
— А ты боишься?! Сам натворил, а других — на расплату… Не пущу! Перед матерью его отвечаю!
Нет, не отцовство заговорило в нем сейчас, то настоящее отцовство, которое великой властью родства способно послать самого близкого человека на тяжкие испытания. Игнат Спиридонович и вправду боялся, что Юлька может провалиться, и этого, думал он, Анна ему никогда не простит.
Он так поглощен был этими мыслями, что не в силах был представить другой опасности — возможного взрыва в лощине. Какой-то призрачный газ, какие-то чужие люди — все это не воспринималось, было далеким, не своим.
— Не пущу! —повторил Игнат Спиридонович.
А Петру Иннокентьевичу показалось, что он слышит голос Архипова, нет, не сына, — демобилизованного Архипова; или, может быть, сына: тот ведь тоже кричал что-то подобное. «Но ведь там люди… Ведь это же сама жизнь — дело одного ради всех, и дело всех ради каждого. Разве может быть иначе?.. Пусть буду проклят, но иначе нельзя. Я поплыву, я изгрызу этот лед, но доберусь до берега…»
Петр Иннокентьевич стал поспешно стаскивать с плеч намокший ватник, но тот, словно, прилип, никак не поддавался. Перед глазами плыли радужные пятна, горечь подкатывала к горлу. Геолог неестественно выгнулся и повалился навзничь.
— Пусти! —рванулся Юлька из цепкой пятерни Игната Спиридоновича. —’ Посвети.
В неровном свете спички Юлька рассмотрел землистое измученное лицо геолога.
— Дядя Петя! Дядя Петя! —звал он, неумело поправляя мокрые смерзающиеся волосы на лбу Петра Иннокентьевича. Геолог пошевелил губами.
— Иди, Юлька… Будь человеком!
…Два-три гребка, и лодка заполнила полынью, где недавно барахтался Петр Иннокентьевич.
— Смотри за ним! —крикнул Юлька оцепеневшему Игнату.
Надел лыжи, встал на носу лодки, уперся палками в борта и, резко оттолкнувшись, прыгнул в темноту. Мальчишки знают спасительное свойство скорости. Там, где не пройдешь шагом, можно пролететь стрелой. Лед гнулся и трещал, а Юлька все быстрее и быстрее работал палками.
Из-за горы Безымянной показался серпик луны, и стало немного виднее. Юлька еще прибавил ходу.
Все это просто и совсем не страшно, когда отлично пружинят руки и ноги, когда скорость в самом тебе. И даже радостно от запоздалого треска льда, от встречного ветерка.
Лишь у самого берега Юлька влетел в воду — попал на лосиный водопой. Но даже колени не замочил, было уже мелко.
Правда, на берегу пришлось задержаться, — снять лыжи, чтобы обсушить. Хуже нет, когда к лыжам пристынет лед. Его и ножом не соскоблишь. Нужно тепло. Но костер разводить некогда. Сухой подходящей тряпки нет. Рукавицы Юлька поберег. Зато шарф, взмокший на шее, снял с удовольствием и концами его тщательно, досуха протер лыжные полозья.
Белый Камень и зарубки на сосне отыскал быстро. Не раз приходилось ему ходить с отцом этой тропой…
Юлька рассчитывал, что с того времени, когда он покинул лодку, прошло всего минут десять, но глянул на часы — и ужаснулся: четверть десятого. Неужели не поспеть?
Идти на лыжах ночью по тайге тяжело и рискованно. А Юлька бежал. Вскоре пришлось сбросить полушубок и плотнее подтянуть ружейный ремень, чтобы ружье не болталось за спиной.
Вглядываясь в смутные очертания деревьев, взбираясь на горки, Юлька прикидывал в уме —сколько еще остается до выхода на дорогу? По тропе километров шесть, не меньше. А если взять правее, взобраться на лысый взгорок и катануть оттуда? Короче и, главное, быстрее…
Однажды он хотел съехать с этого взгорка, но отец не разрешил. «Сначала посмотри, откуда собираешься кувыркаться», — сказал он Юльке и повел к подножию взгорка. Там был срез, почти отвесный, а за ним — снова спуск: настоящий трамплин.
У Юльки загорелись глаза.
— Что? —спросил отец. — Все-таки хочешь шею сломать?
— Хочу! — с восторгом ответил Юлька.
— Ну, катай, а я погляжу…
Федор Прохорович отлично знал, что если не разрешит сыну скатиться сейчас, то тот все равно найдет время и здесь же тайком испытает свою ловкость. А чем тайком, уж лучше пусть на глазах. Юлька промчался по склону, взлетел над срезом, но не удержал равновесия и веретеном покатился по спуску.
Отец перепугался не на шутку. Догнал его, поднял, а Юлька, сгребая ладонью снег с лица, попросил: «Еще разок!»
«Ладно, —согласился Федор Прохорович. — Но не теперь».
Больше не удалось Юльке побывать здесь вместе с отцом.
…С лысого взгорка далеко видно. И когда Юлька добрался до вершины, то сразу же заметил цепочку движущихся огней. Сомнения не было. Это шел отряд, не ведая об опасности, которая подстерегала в лощине.
Долго не раздумывая, Юлька оттолкнулся и заскользил под гору. Все быстрей и быстрей. Уже невозможно разобрать, что впереди. Встречный ветер выжимает слезы. Но Юлька знает — впереди трамплин, и приседает, сжимается в упругий комок.
Птицей взвился он над обрывом, чудом удержался и снова заскользил по спуску. Он мчался наугад, различая в зыбкой темноте лишь приближающуюся цепочку огней.
От резкого удара он снова взлетел в воздух. Широко раскинув руки и ноги, грохнулся на снег и пробороздил канаву. Возможно, лыжина наткнулась на пенек, возможно, на камень, —разве ночью разберешь? Юлька попробовал встать, но, охнув, снова повалился в снег — что-то случилось с левой ногой.
До дороги оставалось метров триста.
Юлька понимал —еще несколько минут и автомашины отряда пройдут мимо.
Сдерживая слезы от боли и обиды, Юлька сдернул ружье, проверил, не забиты ли стволы снегом, и вставил патроны. Может быть, хоть выстрелы услышат?
Но они не услышали. Или не обратили внимания.
Он выстрелил еще два раза.
Машины шли по-прежнему, одна за другой. Как их остановить?
Юлька достал боевой патрон для третьего, нарезного ствола и припал щекой к прикладу. Он целился. Целился чуть-чуть левее светящейся точки, проплывающей мимо. Он не видел ни мушки, ни очертания автомашины, — только свет фары. И знал, что нужно выстрелить точно в эту фару, в покрышку, или в мотор. Ошибиться нельзя. Рядом — кабина. Только исключительно точный выстрел может его оправдать.
Когда ведущая автомашина остановилась, Юлька дал в воздух еще два выстрела. Теперь его услышали…
Он плохо помнил, как его несли, как делали перевязку, как поили в теплой крытой командирской машине чаем.
Он наотрез отказался снять верхнюю рубашку, когда укладывали спать. Так и заснул — в сырой и разодранной ковбойке. Спал беспокойно, вздрагивал, что-то бормотал.
Начальник колонны подошел к нему, чтобы поправить сползшее одеяло, и удивился. За отворотом ковбойки, на нижней рубахе, прилаженный по всем правилам, золотился орден Красного Знамени.
