— Айн! Цвай!.. Айн! Цвай!..
Опять по улицам французских городов маршируют немецкие солдаты. Они в новеньких мундирах войск НАТО, но сапоги те же — тяжелые, кованые, привыкшие топтать чужую землю.
Трудно, друзья мои, примириться с этим. Особенно тяжело сознавать это нам, советским воинам, бежавшим из гитлеровского плена, и совместно с французскими патриотами, освобождавшими эти города.
Невольно хочется заглянуть в недавнее прошлое, вспомнить пережитое…
Я листаю свой дневник, который вел, сражаясь в рядах французского Сопротивления, и неровные строчки напоминают мне о том, какой дорогой ценой была куплена свобода Франции, и о том, чего никак нельзя забыть: о нашей совместной борьбе против общего врага — фашизма.
В памяти воскресает южная Франция, где действовал под моим командованием партизанский отряд,— величественные горные хребты, шумящие на склонах леса, стремительные реки и буйные водопады, необозримые долины, покрытые садами и виноградниками. Вспоминаются подвиги мужественных сынов и дочерей этой страны.
С поблекшей фотографии смотрит на меня задумчиво и немного печально французский четырнадцатилетний мальчик в берете со звездочкой; это Люсьен, связной нашего отряда…
ПОБЕГ
Я хорошо знал об этом первом побеге…
Плотные облака предвещали дождь. И вот он разразился с неистовой силой. Вода, отливая темной желтизной, шумно устремилась к сточным канавам и оврагам.
Люсьен забрался в кусты напротив помойной ямы и притаился. Вскоре дождь стал тише, но холод пробирал до костей. На лицо падали с листьев крупные капли, и Люсьен сердито смахивал их, а сам вглядывался в темноту: он знал, что ровно ь полночь к тому месту, где сточная канава выходит за территорию концлагеря, соберутся советские военнопленные.
Время шло. В монотонном шуме дождя тонули все другие звуки.
Франтишек Недличка, дежуривший у лагерного лазарета, заметил, как из соседнего барака один за другим выбежали пленные и бросились, огибая кухню, в сторону канавы.
Редкие фонари под темными колпаками едва мерцали, бледные пятна света расплывались в сырой мгле. Недличка мигнул несколько раз фонариком часовому у кухни, отвлекая его внимание на себя. Часовой, увидев сбоку огоньки, счел нужным ответить соседу световым сигналом. А тем временем по холодной траве, прибитой дождем, пленные бесшумно ползли к забору.
Первым начал резать проволоку Ашот Мелконян. На войне он был сапером и дело, видимо, знал — ножницы резали беззвучно. Но медленно. А людям не терпелось.
На помощь Ашоту подполз с кусачками Вано Нинашвили. Ловкие руки солдат, работающих на ощупь, часто сходились вместе, но друг другу не мешали. Вдруг Мелконян и Нинашвили припали к земле и замерли. Все притихли, затаив дыхание. Чмокая сапогами по грязи, по ту сторону забора, совсем близко прошел ночной патруль.
Шаги затихли. Переждав немного, Мелконян и Нинашвили снова принялись за работу. Наконец, проволочная сетка была надрезана. Дрожа от холода и волнения, пленные поползли по жидкой грязи канавы из лагеря.
Только выбрались на тропинку — навстречу, едва заметной тенью, выскользнул из кустов Люсьен.
— За мной! — шепнул мальчик.
Долго бежали они без оглядки, оставляя в стороне поля, огороды, жилые строения. «Ну и марафон!» — устало вздыхал Нинашвили.
Перед тем, как подыматься в горы, передохнули стоя.
— А присесть можно? — спросил кто-то у Мелконяна, назначенного старшим группы.
— Попробуй! Но боюсь, что потом не встанешь…
Взбирались к перевалу медленно, часто останавливались — среди пленных были ослабевшие и больные. Один совсем выдохся — он едва поднимал ноги. Мелконян попросил Люсьена остановиться.
— Ребята,— обратился он к товарищам.— Надо ему помочь. Что-то нужно придумать.
— Чего тут думать,— вперед вышел широкоплечий солдат.— А ну, браток, держись за шею! — И. нагнувшись, взвалил товарища на спину.
— Смотри, Степан, не надорвись…
— Ничего! — ответил солдат и двинулся вверх…
Сзади послышался шепот:
— Вы только гляньте на него, ребята! Такой же, как и мы. И харчи были те же. А силу не потерял…
Часа через два беглецы преодолели подъем. Дождь перестал. Тонко посвистывая, ветер разгонял тучи. Вскоре выглянул круторогий месяц.
Люсьену почудился далекий шум голосов. Он чутко прислушался и, поняв, что не ошибся, сказал Мелконяну: «Быстрее спускайтесь! Погоня…»
Когда группа прошла долину и вступила в лес, на перевале появились гитлеровцы. Они выпустили несколько автоматных очередей по ближайшему кустарнику, но дальше идти не отважились — однажды их здесь обстреляли партизаны.
Люсьен остановился у огромного дуба.
— Теперь можно отдохнуть…— И стал развязывать рюкзак.— Усаживайтесь, камрады,— пригласил он своих спутников. — Подкрепитесь!
Мальчик вынул из рюкзака круглый хлеб и отрезал каждому по ломтю, затем выдал по три каштана и хотел уже завязать рюкзак, но Мелконян остановил его.
— А себе?
— Я не голоден.
— Возьми и себе, парень! — деловито сказал Мелконян.
— Вместе так вместе…
Ели молча сосредоточенно.
— Далеко еще? — спросил Нинашвили.
— Точно не скажу,— осторожно ответил Люсьен.— Часа полтора, пожалуй, прошагаем.
— Выдюжим,— заверил Степан, забрасывая в рот остатки хлеба.
Подкрепившись, снова тронулись в путь. Растянулись цепочкой. Теперь дорога казалась беглецам более легкой — каждый шаг приближал к цели. Двигались неслышно, легко касаясь земли,— так ходят разведчики во вражеском тылу. Там, где пересекались две тропы, мальчик задержался, сверил маршрут с ориентиром: неподалеку высились три дуба. Когда в прошлый раз он ходил с матерью, они устроили здесь короткий привал…
Метров через пятьдесят очутились на круглой поляне.
— Стой, кто идет?
— Маки везде,— тихо назвал Люсьен пароль.
— Проходите! — Часовой, очевидно, уже был предупрежден об их появлении. Кивком головы он показал на край поляны, где к высокому кустарнику притулилась полуразрушенная лачуга.
Люсьен подвел сюда людей, но в помещение направился один.
Лачуга, по-видимому, служила для партизан убежищем в ненастную погоду. Окон в ней не было, кроме одного, совсем крохотного, над дверью. Утрамбованная земля заменяла пол. Воздуха здесь хватало: он проникал через щели, зиявшие в закопченных стенах, через ветхую крышу, часть которой давно растрепали дожди и ветры.
В середине, вокруг костра, сложенного из хвороста, сидели партизаны и о чем-то беседовали. Пламя разбрасывало вокруг яркие блики. Один, в маленьком берете, был вооружен автоматом, висевшим у него на груди. У трех других — на боку пистолеты, а за поясом — гранаты.
Люсьен сразу узнал того, кто был с автоматом: в прошлый раз он сопровождал его с матерью к партизанской заставе.
— Камрад! Пьер! — радостно вскрикнул мальчик и бросился к нему.
— Здорово, малыш! — степенно отозвался партизан.— Не подзел, значит…
Они крепко обнялись,
— Ждали?
— Как видишь.
Разбросав костер, партизаны и Люсьен покинули лачугу и вместе с беглецами углубились в лес.
ЛЮСЬЕН ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ОРАНД
Командный пункт нашего отряда размещался в блиндаже, вплотную примыкавшем к скале. Здесь стояли стол, сколоченный из грубо обтесанных досок, несколько табуретов и ящики, заменявшие шкафы. Днем в блиндаж проникал естественный свет: в стенах были проделаны отверстия — окошки.
Под жилье партизан мы приспособили природные пещеры, которых множество в горных районах южной Франции. Некоторые пещеры сообщались между собой подземными ходами.
Ранним утром я сидел у окошка блиндажа и беседовал с Раймоном Жераром — комиссаром нашего отряда, полчаса назад вернувшимся с совещания, которое проводил в Лионе один из секретарей ЦК подпольной французской коммунистической партии.
Заговорило радио — у нас был свой приемник. Москва передавала утреннее сообщение Совинформбюро.
«…Войске 1-го Прибалтийского, 3, 2 и 1-го Белорусских фронтов согласованными действиями прорвали оборону противника, окружили и уничтожили фланговые группировки немецко-фашистской армии в районах Витебска и Бобруйска…»
— Нет, ты только подумай, командир,— взволнованно сказал Жерар.— За короткий срок пятый удар. Да, русские по-настоящему громят бошей… А мы?
— Силенки не те,— шутливо кинул я реплику.
— Ты же говорил, что нашему полку прибыло?
— Не прибыло, а прибывает,— поправил я Жерара.— Жду с минуты на минуту.
— Много?
— Не знаю. Комитет просил встретить. А кого и сколько, неизвестно. Людей отбирало бюро подпольщиков лагеря.
Жерар набил табаком трубку, не спеша раскурил ее.
Раздался громкий стук в дверь.
— Войдите! — отозвался я.
В блиндаж, наклонив голову, вошел Кафтанов. Он был не один. Сзади стоял худущий-худущий человек, бледный, утомленный. Его лицо показалось мне знакомым.
— Мелконян?!
Слабым кивком головы он подтвердил, что я не ошибся.
Сразу же вспомнился лагерь в Бениаминово, в Польше, где я томился вместе с Мелконяном больше года. Длинные деревянные бараки с крохотными квадратами под потолком и нарами в три яруса. Фашисты согнали туда до двадцати тысяч советских военнопленных. Мы лежали на голых нарах вповалку, изъеденные насекомыми, измученные голодом. Полкотелка в день вонючей бурды и кусок хлеба наполовину с опилками казались нам лакомством.
Мелконян вышел вперед.
— Разрешите доложить, товарищ капитан. Группа советских воинов в количестве семнадцати человек прибыла в ваше распоряжение. Докладывает сержант Мелконян.
Жерар оживился.
— Погони не было?
— Была. Но мы успели спуститься с перевала.
— А где же Люсьен? — вспомнил я вдруг.
— Дожидается в лесу,— сказал Кафтанов.— Я-звал его — не пошел, стесняется…
Признаться, мне очень хотелось узнать мнение Мепконяна о французском мальчике.
— А как Люсьен, стоящий?— спросил я.
— Парень — что надо… Кремень!
Жерар нахмурил брови:
— Кремни тоже бывают разные…
— Что ни говорите, товарищ комиссар,— возразил Мелконян,— я скажу свое: кремень!
— Пойдем, комиссар! — обратился я к Жерару.— Поглядим на пополнение.
Беглецов построили в один ряд. Они стояли изможденные, с позеленевшими лицами и глубоко запавшими глазами. Особенно выделялся среди них один на левом фланге. Не человек, а кожа да кости. Истлевшая рубаха висела на нем, как на колу. Он стоял босой, опираясь на суковатую палку.
— Ашот, как он взобрался на перевал? — шепотом спросил я у Мелконяна.
— Степан Егоренко зыручил,— ответил Мелконян тоже шепотом и кивнул в сторону правофлангового.— На себе тащил…
Я отыскал глазами Люсьена. Он стоял, задумавшись, рядом с Жераром.
Мальчик вызвал у меня нежное, почти отцовское чувство. Может быть, потому что где-то далеко, в солнечной Армении, у меня остался сын Рубен тех же лет, что и он. А возможно, и потому, что я искренне полюбил гордый и свободолюбивый народ Люсьена.
Смотр пополнения завершился неожиданным финалом. Только мы вернулись к себе, мальчик заявил:
— Я ухожу в Оранд!
Он сказал об этом так категорически, что я понял: отговаривать его нет смысла. Но комиссар все же попытался.
— Признаться, старина,— сказал он Люсьену,— мы думали, что ты останешься в отряде насовсем. Такие парни нам нужны… Хочешь — зачислим в разведку. А то — будь связным…
Мальчик молчал.
Я почему-то не питал надежд, что Люсьен придет снова: разве можно предугадать, куда комитет пошлет его с новым заданием? Но мне очень хотелось, чтобы он непременно вернулся к нам. И я спросил:
— Мы еще с тобой встретимся, верно?
— Конечно, мой капитан! И даже скоро…
Мне показалось, что я начинаю понимать Люсьена. Одного только я не мог себе объяснить: почему он так заспешил в Оранд? Неужели что-то задумал?
Как рассказал мне потом сам Люсьен, он явился в город только под утро. Всю дорогу мальчик мечтал повидаться с матерью и воображал картину первой минуты встречи.
Вот он входит и говорит, изменив голос: «Это я…» Нет, не так. Он тихо стучится в дверь, ее отворяют. В подвале еще темно, мать его не видит, но угадывает, что это он, и бросается к нему на шею, целует без конца. Он тоже обнимает мать…
Но произошло все иначе. Люсьен не застал Жанетту дома и, не задерживаясь, направился на явочную квартиру.
— Жив, дружище? — обрадовался Луи Робер.
— Вроде, жив, дядя Луи,— ответил Люсьен, оглядываясь.— А где мама?
— Она отправилась в отряд Спартака. Но ты не волнуйся,— сказал Робер ободряюще.— К обеду вернется… А пока садись, рассказывай.
— А что рассказывать? Никаких происшествий, дядя Луи. Разве только что была погоня… Но боши сильно отстали. Когда показались на перевале, мы уже перемахнули через долину… Не догнать! — Он посидел немного в раздумье: — Должно быть, не сработала сигнализация.
— Да, твой приятель Франтишек Недличка не подвел.
Люсьен просиял. «Надо будет повидаться с ним, поблагодарить…»
Мальчик рассказал о людях, вырвавшихся на волю.
— Будто встали из гроба,— грустно промолвил он.— Я глядел на них и думал: «Как хорошо, что эти советские теперь на свободе…»
— Что же ты, дружок, решил делать дальше? — осведомился Робер.
— Занять свой пост на базаре,— негромко ответил Люсьен.— Послушаю, понаблюдаю…
— Действуй! — одобрил Робер и, закурив, вышел во двор.
Только Робер исчез за дверью, из своей комнаты вышла, вернее, выскочила Мари.
— Ну, как?
Люсьен посмотрел на ее восторженное лицо.
— Что с тобой такое?
— Ничего… Просто я очень волновалась. Ты ведь ушел не на прогулку…
Она стояла смущенная, опустив глаза, и вдруг слезинки, одна за другой, покатились по ее щекам.
Люсьен обнял ее за плечи.
— Успокойся, Мари. Я тебя прошу. Хочешь, я расскажу, как мы бежали…
Но она совсем расплакалась.
Люсьен провел рукой по ее голове и вдруг очень захотел поцеловать Мари.
— Не надо, не надо…— шептала она сквозь слезы, но не отстранилась.
В этот момент в дверях показался Робер. Ребята испуганно отшатнулись друг от друга.
Сделав вид, что он ничего не заметил, Робер обратился к девочке.
— Может быть, Мари, ты угостишь нас чаем?
— Сейчас, дядя Луи,— заторопилась она и стремглав убежала на кухоньку…
Вечером вернулась Жанетта. Мать с нежностью глядела на сына и слушала его рассказы о том, как он жил это время без нее, что делал.
Легли далеко за полночь. Но Люсьен долго не мог заснуть.
Ему вспомнился Марсель. Берег залива. Утро. Отец, мурлыкая песенку, возится с удочками, Люсьен помогает ему. Потом они усаживаются в лодку. Гребя одним веслом, Люсьен ведет ее в море… Теперь у Люсьена нет отца. Его расстреляли фашисты.
СНОВА К ПАРТИЗАНАМ
На второй день после возвращения из отряда Люсьен взял лоток, десяток пачек сигарет и отправился на базар. Все утро мальчик прождал Франтишека, но тот не появлялся. Не пришел он и в обед.
Мальчик незаметно бросал короткие взгляды на проходную — не покажется ли охранник? Но тот словно в воду канул.
Вечерело. Солнце медленно опускалось за холм и ослепляюще било в глаза. Люсьен, прикрывшись ладонью от солнца, смотрел на калитку. Хмуро прошли эсэсовцы в темнотсиних и черных мундирах. «Зверье!»— мальчик метнул в их сторону взгляд, полный ненависти.
Вскоре возле ворот показался Франтишек. Люсьен едва сдержался, чтобы не окликнуть его, но Недличка сразу увидел мальчика. Кивком головы дал понять, чтобы Люсьен следовал за ним.
Тихо насвистывая какой-то мотив, чех миновал городской сквер и, не оглядываясь, свернул на главную улицу. Отсюда он направился прямо в кафе Жоржа.
Люсьен застал чеха в круглой комнате, позади буфета.
Франтишек приветливо поздоровался, пододвинул стул.
— Садись! — Чех был чем-то обеспокоен.
— Ты знаешь дом Жака?
— Да, знаю.
— Сбегай, пожалуйста, к нему. Скажи, очень мне нужен. Я подожду…
Спустя десяток минут прибежал, запыхавшись, Жак Тимон. Недличка взволнованно рассказал о том, что за последние два дня перетаскали в комендатуру лагеря чуть ли не половину военнопленных. Допытываются об организаторах побега. А прошлой ночью гестаповцы забрали Степаняна…
— Есть донос…
Чех сидел несколько минут молча, упершись подбородком в ладони.
— Арестовали часового,— неожиданно произнес Франтишек.— Он дежурил тогда около кухни.
— А тебе ничто не угрожает,— пристально посмотрел на чеха Жак.
— Пока сказать неможно… Сегодня нет, а завтра…— И он сообщил Жаку и Люсьену такое, чего они никак не ожидали.
Недличка, оказывается, скрывался под чужой фамилией. Фашисты расстреляли его отца, обвиненного в связях с коммунистами. Франтишек испугался, что гестаповцы доберутся и до него. Он заблаговременно перебрался из Брно в деревню, устроился по чужому паспорту механиком на мельницу. Здесь он работал, пока гитлеровцы не мобилизовали его в армию.
— А если дознаются? — встревожился Люсьен.
Франтишек выразительно ткнул пальцем в, лоб.
— Тогда тебе надо бежать,— поспешил Люсьен с выводом.
Недличка ему не ответил. Он посмотрел на мальчика насмешливо, как бы говоря: «Ну что ты в этом понимаешь?» Потом перевел взгляд на Жака, словно желал узнать, что тот посоветует.
— Люсьен прав, Франтишек,— поддержал Жак Тимон мальчика.— Не сегодня так завтра, но собаки все равно пронюхают… Я тоже думаю: тебе надо бежать.
Прошло минут пять, а Франтишек все сидел, задумавшись. Наконец, он проговорил:
— Только не теперь… В воскресенье…
— Почему в воскресенье? — в недоумении развел руками Жак.— По-моему, если ты уже решился, то незачем откладывать. Люсьен хоть сегодня уведет тебя в маки.
— Видишь ли, камрад. В воскресенье есть условия…
Недличка объяснил, почему в этот день можно убежать, не рискуя жизнью. В ратуше будет банкет в честь дня рождения Германа Геринга. Туда приглашены все офицеры, часть солдат и унтер-офицеры охраны. Его, Франтишека, не пригласили. Он дежурит в воскресенье у лазарета…
Только сейчас Жак понял, куда клонит чех.
— Подашься один?
Франтишек покачал головой:
— Нет. Не один. С русскими…
— Подкоп?
— Нет, не подкоп. Вы видели позади лазарета запасные ворота? Через них по ночам вывозят покойников… Я сниму замок, а вы дадите людей. Понятно?
Люсьен и Жак крепко пожали охраннику руку.
— Спасибо, камрад!
Недличка вышел из комнаты. Вскоре покинули кафе Жоржа Хромой Жак и Люсьен. Они отправились в домик путевого обходчика, чтобы вместе с Робером обсудить план действия.
* * *
Дни, оставшиеся до воскресенья, внешне ничем не отличались от других дней недели. Жизнь в лагере текла по установленному немцами распорядку— они любили пунктуальность.
Жак Тимон и раньше вел себя осторожно, а в эти дни перестал даже здороваться с военнопленными. Со стороны казалось, что он занят только своим делом: ремонтирует двери, оконные рамы, вставляет стекла. Если кто лез с разговором — огрызался.
При встрече на территории лагеря Жак и Недличка и вида не подавали, что знакомы друг с другом.
О предстоящем побеге знали только члены бюро подпольной организации и доверенные от каждого барака. Им поручили предварительный отбор кандидатов.
Многие военнопленные догадывались, что им предстоит бежать, а когда — не знали.
— Получим сигнал — сразу сообщим,— заверяли доверенные.
Наконец, в субботу в конюшне собралось бюро. Утвердили список из пятидесяти двух человек. Договорились, кого из членов бюро оставить для подготовки новых групп.
К обеду доверенные уже знали точное время побега. Оставалось предупредить тех, кто вошел в список, и ждать следующего дня.
И вдруг двое охранников увели Александра Зарьяна (он остался заменять схваченного гестаповцами Степаняна) к коменданту лагеря.
Подпольщики всполошились: «Неужели нас предали?»
Зарьяна допрашивал сам комендант. Он навалился грудью на стол и приблизил к Зарьяну свое толстое, красное лицо.
— Мне говорили, ты лояльный человек,— начал комендант.— Я верю… И надеюсь. Ты нам поможешь… Да?
— А чем, господин гауптман?
— Это не мелочи. Это ошень серьезно. И мы не будем в долгу…
— Слушаюсь, господин гауптман.— Зарьян вытянулся по команде «смирно».
— Видишь ли, мне нужно узнать, кто из пленных связан с франтирерами.
— Тут, господин гауптман, какое-то недоразумение,— почтительно и в то же время уклончиво заявил Зарьян,— Я таких пленных не знаю.
Комендант поднялся из-за стола.
— О, ты не поняль. Сейчас не знаешь… Я верю тебе. Но можно наблюдать, узнать и сообщить мне. Ну, завтра…
— Завтра рановато…— спокойно заметил Зарьян.— Не успею. Может, в понедельник?
— Карашо, понедельник. Но точно… Иди!
Зарьян возвращался в барак в хорошем настроении. «Если бы комендант знал, что я офицер и член бюро подпольной организации, меня схватили бы так же, как Степаняна. Факт! Стало быть, хотят завербовать в агенты. Что ж, пускай подождут до понедельника, когда я буду в горах».
На всякий случай Зарьян предупредил членов бюро и всех подпольщиков, чтобы держались осторожнее. А вдруг провокация.
В лагере уже спали, когда к лазарету начали сползаться пленные. Возникло опасение, что ближайший пост, подле кухни, заметит такую массу беглецов и подымет тревогу. Франтишек посоветовал убрать часового.
По заданию Зарьяна двое бывших разведчиков отделились от группы и повернули к кухне. Они незаметно подползли к часовому. Короткий храп — и все замерло.
Никто из беглецов и не помышлял, что дальше все будет так просто. Недличка снял замок с ворот, открыл их, и пленные бесшумно выбрались из лагеря.
И на этот раз проводником был Люсьен, присоединившийся к беглецам возле ворот. Позади всех бежал Франтишек Недличка, вооруженный автоматом и двумя гранатами.
Когда пленные приблизились к подножию гор, Франтишек взглянул на часы: было два часа. Восточный край неба чуть-чуть светлел, до восхода солнца было еще далеко.
РАСПЛАТА
Нам стало известно, что в Орандский лагерь прибыла из Алеса следственная комиссия. Возглавлял ее оберег Генрих Крист, начальник окружного отдела гестапо.
Больше всего хлопот комиссия доставила интендантам. За три дня в лагере были опустошены see запасы вина. Попойки начинались с вечера и продолжались до утра. А утром — допросы…
Крист решил побеседовать с комендантом лагеря с глазу на глаз.
— Это неслыханно, гауптман,— говорил полковник, разглаживая морщины на чисто выбритом лице.— Два побега, и никаких следов. Да еще в придачу прихватили часового…
Недличка был у лагерной администрации на хорошем счету, и никому даже в голову не приходило, что он мог уйти в маки по доброй воле. Конечно, его утащили…
— Но герр оберст,— пытался оправдаться комендант,— и в других лагерях…
— А разве нам от этого легче? — Полковник вынул из портсигара папиросу, раскурил ее и, пододвинув к себе поближе пепельницу, продолжал:
— Будем говорить, гауптман, начистоту, по-солдатски. Я не могу уехать отсюда, не назвав виновников побега. Положение обязывает…
Комендант молчал, будто не слышал, толстая нижняя губа у него совсем отвисла, обнажив редкие желтые зубы. Он испуганно смотрел в глаза шефу гестапо, понимая, что стоит тому захотеть — и он легко угодит в список виновников. Чего доброго, еще отправит штрафником на Восточный фронт. Ведь это же факт, что весь офицерский состав и большая часть охраны в день побега пьянствовали всю ночь на банкете в городской ратуше.
— Что я могу сказать, герр оберст! Вы сами все видите..— виновато выдавил он, наконец,.
Полковник ухмыльнулся, но ничего не ответил. Он поднялся из-за стола, прошелся несколько раз взад-вперед по комнате, подошел к окну. Комендант следил за каждым его движением.
Гестаповец, обернувшись, заговорил негромко, будто, кроме них, присутствовал еще и третий.
— Я убежден, гауптман, что не найду в лагере истинных виновников побегов.— При этих словах лицо коменданта просветлело.— Но найти надо… Обязательно! — Полковник сердито стряхнул с папиросы пепел.— Насколько мне известно, в Орандской тюрьме содержатся семнадцать франтиреров. Это наши враги… Их мы и сделаем виновниками побегов. Я вынесу постановление, и выведем их в расход… Надеюсь, вы меня поняли?
— О, да, герр оберст!
Комендант был готов истребить в два раза больше французов, только бы избавиться от ответственности за побеги пленных из лагеря.
— Тогда назначьте взвод,— приказал полковник.— Солдат отберите понадежнее…
Франтиреров расстреляли на рассвете в лесу вблизи Оранда. Среди погибших был и Жак Тимон, член департаментского комитета Сопротивления. Его выдал один из местных жителей — провокатор.
Мы узнали об этом в тот же день.
Жанетта явилась в отряд уже в сумерках. Под глазами — синие тени. Я еще никогда не видел ее такой расстроенной.
— Что случилось?
Голос у нее дрожал, когда она рассказывала о гибели своих товарищей.
— Это была их последняя ночь. Из леса обратно не вернулся ни один… Вы слышите, ни один…— Жанетта замолкла, проглотила подкатившийся к горлу комок и продолжала: — Я принесла вам задание военного комитета. Надо уничтожить тех, кто жестоко расправился с нашими товарищами.— Уничтожить!— повторила она еще раз это слово, как приговор.
— Жанетта,— спросил я у связной,— вы не знаете, когда гестаповцы покидают Оранд?
— В котором часу — не скажу. А день известен точно. Офицеры, кутившие всю ночь в кафе Жоржа, проговорились, что возвратятся в Алее 24 июня.
— Ну, что же,— сказал я Жанетте.— Передайте комитету, что задание будет выполнено. Боши не уйдут от расплаты.
Поужинав, Жанетта ушла в соседний блиндаж повидаться с Люсьеном. Через час она должна была отправиться обратно.
Совместно с комиссаром и начальником штаба я приступил к разработке плана предстоящей операции. Дорога Оранд — Алее была нам хорошо известна. Разведчики исходили ее вдоль и поперек. Кроме того, мы вели здесь постоянное наблюдение за движением транспорта: нас интересовало, куда оккупанты перебрасывают свои войска и боевую технику.
Место для засады выбрали вблизи моста, перекинутого через горную речку. С обеих сторон к дороге прилегал кустарник — было где притаиться.
Участников нападения мы на этот раз не назначали, а отбирали добровольцев. Они просились в бой, чтобы расквитаться с фашистами, принесшими советским и французским людям столько страданий и горя. Среди добровольцев был и Люсьен.
Напрасно мы с Жераром старались доказать ему, что нам предстоит очень тяжелый и опасный горный переход. Мальчик твердил свое: «Я уже ходил в горы, даже взбирался с отцом на Де-ля- Гард».
— Ой, парень, будет тебе банька… Упаришься! — говорил присутствовавший при нашем разговоре Кафтанов.
Но Люсьен молчал, плотно сжав упрямые губы, и нам пришлось уступить.
На горизонте уже вспыхнула утренняя заря, когда мы пустились в путь-дорогу. Пока шли, выглянуло солнце. Оно медленно подымалось из-за высокого лесистого хребта, похожего на пилу с неровными зубьями, И сразу же задымились мокрые склоны, заблестела роса на листьях деревьев, на стеблях трав. С гор дохнуло запахами цветов.
Наверху проходило горное шоссе — неровное, с частыми поворотами на щебенистых террасах, с крутыми спусками, ну, точь-в-точь как у нас в Закавказье. Мы решили сократить свой путь и подняться на шоссе горной тропой.
Затаив дыхание, я взглянул наверх: взору открылась чуть заметная тропка, напоминающая каменистую осыпь. Детство мое прошло в горной Армении, и я знал, что горе тому, кто, взбираясь по такой тропке, случайно оступится и, падая вниз, потащит за собой других…
— Ну и круча! — поеживался Кафтанов, глядя на горы.— Сплошное головокружение…
— Ничего, Петр! Твоя голова выдержит и не такое…— успокаивал его Вано Нинашвили, не раз ходивший по Военно-Грузинской дороге.
Это был добродушный, смешливый по-южному шумный человек, полный расположения к людям.
Проводником я назначил Ашота Мелконяна. Житель гор, он умел ловко карабкаться по отвесным скалам, взбираться по крутым тропам, ходить над бездонными пропастями.
Жизнь в фашистских лагерях подорвала здоровье Ашота, но за время пребывания в отряде он понравился, посвежел. В его темных мечтательных глазах снова зажглись прежние веселые огоньки.
Мы обвязались веревкой и стали подыматься. Я шел позади Мелконяна, третьим пристроился Люсьен. Замыкал нашу группу Раймон Жерар.
Проводник двигался почти на ощупь и смотрел себе под ноги, точно выбирал, куда удобнее ступать. Наверное, так чувствовал бы себя человек, очутившись с завязанными глазами где-нибудь на стропилах лесов высокого дома, зная, что каждый его ошибочный шаг может стать последним.
Мелконян изредка давал сигнал задержаться, чтобы лучше приглядеться, куда поставить ногу, передохнуть. Порою камень, вырвавшись из-под его ног, одним скачком уносился в темную пропасть, заставлял нас отводить глаза.
Мы поднимались все выше и выше. Воздух становился реже, дышалось чаще. Я бросил взгляд на часы. Прошло только пятьдесят минут, как начался подъем, а у меня уже покалывало в висках, чуть кружилась голова… Да, силенки мои были уже не те, что в тридцать девятом, когда вместе с группой слушателей Военной академии я штурмовал Эльбрус! Неприятно сознавать это, но что поделаешь: война, тяжелое ранение, лагерь…
Я прислушался. Мои товарищи тоже тяжело дышали. На первом же зыступе я скомандовал: «Привал!».
Мы стояли безмолвно и не могли не любоваться чудесной картиной живописной природы южной Франции.
Кругом возвышались горы с заросшими лесом склонами и скалистыми вершинами. Некоторые горы вздымали вверх свои красновато-золотые, похожие на медь, бока. Между двух скалистых гор текла река. Текла бурно, вырываясь из тесных объятий… Ее берега были одеты в лышную зелень.
И снова горы, горы, скалы, ущелья.
Над моей головой неподвижно висели белые облака. Листва не шевелилась на деревьях. Я сорвал крохотный листок, и его запах живо напомнил мне родные места, наши горы и леса… Но это продолжалось одно мгновение. Мои мысли отвлек вид Люсьена.
Мальчик был бледен, глаза провалились. Из-под заломленного чуть на сторону берета торчали мокрые кольца темно-каштановых волос.
— Ты очень устал? — спросил я у него.— Может, задержаться подольше?
Люсьен не отвечал, только прикусил нижнюю губу. Он, как я заметил, делал это всегда, когда бывал чем-то недоволен.
— Пожалуй, и я выгляжу не лучше тебя,— постарался я перевести свой вопрос в шутку.— Но себя-то я не вижу…
Мальчик принял мою шутку, улыбнулся.
— Пожалуйста, мой капитан, прошу вас, не делайте для меня исключения. Считайте меня взрослым. Хорошо?
Передохнув, опять пошли.
Солнце уже поднялось высоко, воздух искрился от жары. Горное солнце коварно, оно улыбается тебе, ласково греет, а в то же время незаметно обжигает.
— Маленько припекает,— застенчиво признался Степан Егоренко, ощутив, по-видимому, признаки ожога.
— А ты, браток, поглубже надвинь свой берет,— посоветовал Кафтанов.— Форсишь, носишь на самой маковке…
Путь к вершине лепился по карнизу отвесной стены. Мы двигались по узкой тропке, держась руками за карниз и огибая крутые выступы скал. Мне казалось, что вот-вот они обрушатся и сбросят час в бездну…
Мелконян миновал их благополучно. Я тоже. Только мы выбрались с ним на устойчивое место, как раздался крик Люсьена. Мальчик оступился и одной ногой соскользнул в пропасть… Веревка, за которую ухватился Люсьен, резала ему руки, но он ее не выпускал. Это его и спасло. Мы быстро подтянули Люсьена, помогли ему подняться на тропу и продвинуться к нам.
Он постоял несколько минут, отдышался, и мы тронулись. Вскоре перешли ручей, заросший осокой и кувшинками, и стали спускаться на шоссе. Вдруг я схватил Мелконяна за руку:
— Постой, Ашот!
Справа, неподалеку, послышались голоса.
Через несколько минут из кустов вышла группа крестьян, возвращавшихся с виноградников. Увидав нас, французы от неожиданности растерялись, но после того как Жерар побеседовал с ними, они приблизились, поинтересовались, куда мы держим путь.
Я спросил, не заметили ли виноградари кортеж военных машин и, получив отрицательный ответ, уже хотел распорядиться идти дальше, но тут ко мне подошел пожилой крестьянин — в руках у его была бутылка вина и кружка. Он пригласил нас распить бутылку вина. «Так велит обычай»,— сказал он.
Мы выполнили с Жераром его просьбу, тепло распрощались и разошлись: крестьяне — в горные селения, а мы — на шоссе.
Вот и мост.
Возле него, метрах в трех-четырех, я приказал бросить на дорогу несколько коротких бревен, будто бы случайно упавших с машины.
Группа разделилась на две части и заняла позиции с обеих сторон дороги, в кустарнике.
Лес в этом месте был густой, и вершины деревьев чуть ли не смыкались над головой. Густые ветви, скупо пропуская лучи, создавали внизу полумрак.
Я оборудовал свой НП впереди моста на небольшой возвышенности, откуда хорошо обозревались дорога и позиции партизан, засевших в засаде. На площадке у наблюдательного пункта установили ручной пулемет. Если кто из гитлеровцев попытается броситься назад, он неминуемо попадет под пулеметный огонь.
Было за полдень. Я уже дважды спускался с холмика проверять засады и только что вернулся на свой наблюдательный пункт, когда донесся отдаленный шум. Люсьен мигом спустился на дорогу, приложил ухо к асфальту, прислушался и, возвратившись, коротко доложил:
— Едут!
Как и все молодые партизаны, не бывавшие еще ни разу в серьезном деле, Люсьен в предчувствии боя, конечно, волновался. Он ни минуты не стоял спокойно, без конца хватался за автомат, то и дело проверял, заряжены ли гранаты, висевшие у наго на поясе. Слозом, паренек горячился. Это заметил не я один.
Степан Егоренко, лежа у ручного пулемета, сказал, обращаясь к Люсьену:
— Знаешь, браток, я когда-то тоже испытал такое чувство, как ты. Под Вязьмой это было. Перед атакой… Я лежал рядом с командиром отделения и все рвался с места, но сержант не выпускал рукав моей гимнастерки и прижимал меня к земле. «Не горячись, милок,— говорил он.— Не горячись! Зачем вырываешься вперед, не дождавшись товарищей? Хочешь показать, что ты смелее всех. Море тебе по колено..» А того не знал сержант, что я горячился со страху. Боялся отстать от других. Очень было страшно…
— Ты думаешь, Степан, я боюсь?
— Я, браток, не думаю, я уверен…
Прошло минут десять — я следил по часам,— и из-за поворота выскочил черный, блестящий «оппель-адмирал». За лимузином на положенной дистанции мчались две легковые машины, за ними — грузовик, крытый брезентом. Заключал кортеж бронетранспортер.
Когда лимузин приблизился, я увидел, что рядом с шофером, чуть наклонившись вперед, сидит немецкий полковник и смотрит вдаль.
Как я и предполагал, полковник сразу заметил подле моста бревна. Пронзительный скрежет тормозов — и автомобиль остановился. Одна за другой остановились и другие машины. Хлопнули дверцы. К лимузину подбежали офицеры.
Полковник что-то сказал им, и они бросились убирать бревна. Выполнив приказание, вернулись к машинам.
Взревел мотор лимузина, и в ту же секунду сердце у меня громко застучало и замерло. Я поднял руку с ракетницей, нажал спуск, и красная струя с шипением взвилась в небо.
Партизаны открыли по машинам огонь. Оттуда ответили тем же.
Полковника точно пружиной выбросило из лимузина. Он хотел, вероятно, податься к канаве, но Люсьен словно угадал его намерение. Пуля моего связного настигла фашиста.
Гестаповцы с криками заметались по шоссе. Стрельба стала общей: ее вели и гитлеровцы, удирающие из машин и бронетранспортера в лес, и партизаны.
Только из грузовика, крытого брезентом, не вели огня. Когда пули ударили по брезенту, из кузова вырвался вдруг истошный вопль:
— Товарищи, не стреляйте! Свои…
Я удивился: «Какие свои? Откуда?» Но приказал прекратить стрельбу по машине и выяснить, кто там.
Кафтанов взял на всякий случай в руки гранату, заглянул в кузов и тотчас же отпрянул назад.
— Братцы! — крикнул он, обращаясь к нам.— Верно наши. Они связаны… Это вопил Михась Некрашезич.
Оказалось, что гестаповцы захватили в Орандском лагере двадцать заложников и везли их на расправу в Алее.
— Оставайтесь в машине,— приказал я освобожденным.— В ней и поедете в отряд.
Ко мне подбежал Жерар.
— Надо скорее смываться,— шепнул он мне на ухо.— В Алесе спохватятся, что нет гестаповцев из Оранда, и бросятся искать — И добавил:— У нас убитых нет, ранены трое…
— Сейчас двинемся,— ответил я и медленно обвел взором шоссе.— Прошу тебя, Раймон, позаботься, чтобы с убитых фашистов сняли мундиры.
Он понимающе кивнул и, подозвав трех партизан, кинулся к легковым машинам и бронетранспортеру.
Я подозвал Мелконяна.
— Ашот, собрали оружие?
— Так точно, товарищ капитан.— И он начал перечислять: — Шесть автоматов, пять карабинов, один ручной пулемет и пять пистолетов… Да еще три ящика патронов и две ракетницы…
— Отлично! Машины в порядке?
— Полный порядок, товарищ капитан. У «адмирала» спустила камера, но мы ее накачали…
Я отдал команду:
— По машинам! — Кроме меня и Жерара, автомобилем умели управлять еще трое партизан: два бывших тракториста — Белов и Егоренко и танкист Кафтанов.
— А где шофер с грузовика? — спросил Люсьен, подойдя к машине и оглядываясь по сторонам.
— Загнулся…— в шутку ответил кто-то из партизан.
— А что такое «заг-нуль-ся»? — недоумевал Люсьен.
Стоявшие поблизости рассмеялись.
— Чего ржете-то? — разозлился на них Кафтанов.— Ну, недопонял мальчонка. Значит, объясни! — И, повернувшись к французу, сказал:
— Капут шофер. Машину поведу я. Понял, малыш?
Люсьен утвердительно наклонил голову. Мелконян показал на дорогу, усеянную трупами гитлеровцев, и произнес с удовлетворением:
— Получилось, товарищ капитан, здорово, правда?
— Да, Ашот! Песенка этих гадов спета. Но сполна мы не рассчитались. За фашистами большой долг…
Проверив, все ли уселись в машину, я влез в «оппель-адмирал» и включил мотор.
