Колоколец на удилище брякнул. Старик рванул удочку. В темноте блеснула рыба, затрепыхалась на гальке.
— Ладный налим,— сказал старик,— фунта два будет.
Грузило булькнуло где-то далеко.
— Так, значит, уезжать хочешь?
Алексей с раздражением ответил:
— Я же говорил, Петр Николаевич, не могу я из-за бокситов терять аспирантуру.
Старик шуршал в темноте бумагой. Вспыхнула спичка, осветила пыжиковые брови и потухла. Темный, угластый, сидел старик на берегу.
— А я думал, найдем мы с тобой бокситы, потом будем алюминиевый завод строить. Может, ты бы, Алексей, первым председателем горсовета стал.
— Будет вам, Петр Николаевич! Не пускают добровольно — плюну на все. Так я и сказал Смирнову.
Старик и молодой опять помолчали. Алексей раздраженно думал о том, что замшелый старатель, который нянчился с ним, как с младшим сыном, еще упрямей, чем начальник партии. Старик, не шевелясь, попыхивал трубкой.
— Характер у тебя, Алешенька, водянистый: куда наклон — туда и течешь. Весной словно кипяток был — «бокситы, бокситы!» Ты же понимать должен: один инженер на партию.
Из-за дальнего шихана выкатилась луна. Вода у берега позеленела. Алексей сказал:
— Не хотите вы понять. Там — ответственная научная работа. Я советский человек. Я волен делать, что хочу.
— Может, не к месту, а скажу я тебе сказ. Ты Тимофеев Камень знаешь?
— Знаю, а что?
— Помнишь, допытывался, почему зовется Тимофеевым? Мне тогда было недосуг. Теперь не грех послушать тебе.
Глухо гудела вверху тайга, гулко звучал стариковский голос.
— Есть в той горе теплая пещера. В той пещере зимовал сам Ермак, когда на Сибирь шел. И, уходя на Тобол, на Искер-городок, оставил Ермак в пещере одного-единого Тимофея-казака: охраняй, мол, прибежище сие от басурманов и от зверей, чтобы, коль придется идти назад, было где от холода отдохнуть. И не кидай поста, пока я гонца не пошлю.
Поплыла дружина дале. Остался казак один, как перст. Был он волен идти хоть на Дон к жене, хоть в Строгановский городок на вольное житье…
— Вы опять, как ребенка, сказками хотите забавить, Петр Николаевич!— крикнул Алексей.— Одни утешают разговорами о дисциплине, вы— легендами о Ермаке.
Он вскочил и поспешно ушел в лагерь.
Утром Алексей остался на базе. Он еще раз зашел к Смирнову, вновь выслушал ответ:
— Ты один инженер в партии, Алеша. Разведка, сам знаешь, в разгаре. Я не могу тебя отпустить.
Когда поисковые группы разошлись по маршрутам, Алексей туго набил свой рюкзак, постоял с минуту, глядя на палатки, и пошел прочь.
После полудня он уже трясся в долгуше, нанятой в ближнем селе, направляясь к городу.
…Поисковые группы вернулись поздно. Групповоды поочередно заходили к Смирнову в палатку.
Начальник партии рассеянно выслушивал их рапорты, спрашивал каждого:
— Не видели Алексея?
Все, кто сидел вокруг, опустили глаза. В палатке было сизо от табачного дыма.
— Придется Алешкино дело передать в суд,— тихо сказал Смирнов.
За палаткой было ветрено, парусина гудела.
Геологи — кто на койке, кто на складных стульях — сидели согнувшись. Они исходили много дорог, привыкли выше всего ценить доброго товарища и по-своему любили непоседливого, немного заносчивого и веселого киевлянина. Они неприметно поглядывали на старика, который еще весной объявил себя опекуном Алексея.
Старик встал, надвинул фуражку на лоб.
— Снаряжайте — догоню. Пропесочим— и баста.
— Нет,— возразил Смирнов,— придется передать в суд. Но надо, чтоб он остался у нас. Ты объясни ему, Николаевич,— это не со зла…
Под вечер Алексей сошел с долгуши на центральной улице города.
Катер в низовья уходил утром. Алексей забронировал койку в комнате для приезжающих лесосплавной конторы и пошел в кино.
Там, купив местную газету, он наткнулся на заметку:
«Геологоразведочная партия обнаружила в районе реки Полуденки залежи бокситов. Залежи эти ставят в порядок дня вопрос о срочном построении в нашем районе алюминиевого завода. Разведки бокситов продолжаются. В них принимают деятельное участие местный краевед Петр Николаевич Топорков и молодой инженер Алексей Савченко».
Алексей швырнул газету, будто обжегся. Он поспешно пошел в единственный в городе ресторан. На эстраде возле фикуса встряхивал пропотевшими кудрями скрипач.
— Вина,— сказал Алексей официанту,— и что там есть в вашем меню, гуляш, что ли?
После первой рюмки беспокойство несколько улеглось. Скрипач показался веселее, чем вначале.
Алексей глядел на коричневое пятно на скатерти. Он не виноват. С ним не захотели посчитаться. Ну что ж, пришлось плюнуть и уйти.
Уйти…
Дымный воздух качался в такт повизгиваниям скрипки. За соседним столиком качался старик. Старик напоминал кого-то. У него были клочковатые брови, на сапогах насохла глина. Он качался и, казалось, повторял:
— Сердце у тебя жидкое, Алешенька, водянистое сердце.
— Получите, — крикнул Алексей, брякнув вилкой о тарелку,— получите, я ухожу.
Он шел по улице, повторяя в темноте:
— Не виноват. Я сделал правильно.
Утром Алексей проснулся с этой же мыслью. Обдало холодом, как в детстве, когда его ловили на чужом огороде. Казалось, он еще спит. Окно закрывал знакомый затылок. Топорщились пестрые, давно не стриженные волосы, очень знакомые волосы! Потом, будто в бреду, он увидел лицо, и Петр Николаевич сказал:
— Пробудился?
Алексей вскочил.
— Чего спешишь, торопыга? Теперь спешить уже нечего.
— Петр Николаевич, откуда вы?
Старик молчал. Он молчал очень долго.
— Бегляк, значит. Такой парень — и вдруг бегляк. Ведь тебя под суд, Алеша, надо.
Неожиданно для себя Алексей закричал пронзительно, истерично, совсем по-женски.
— Отправьте в милицию. Не издевайтесь. Под суд отдайте!
Старик взял его за плечи, глянул в глаза, сказал неожиданно строго:
— Не отправлю. Ты сначала в глаза товарищам погляди.
На берегу их ждал челн и двое правильщиков.
— Ступай в нос,— сказал Петр Николаевич,— там сенцо, мягко.
«Везут, как преступника»,— упорно билась мысль.
Солнце стало снижаться. Река возле утесов почернела, около отмелей сделалась розовой. Вдруг над текучим многоцветьем поднялся острый, сизый внизу, багровый сверху камень, и Петр Николаевич сказал:
— Вот и Тимофеев. Пора шабашить.
Лодка привалилась к отмели. Алексей добрался до бугра под пихтами, лег на хвою. За спиной переговаривались правильщики. Забренчал котелок. Затрещал валежник. И на плечо легла рука.
— Иди, Алеша, похлебай ушицы!
Алексей подчинился неторопливому стариковскому голосу, пошел к костру. Он взял посоленный ломоть хлеба и алюминиевую ложку. Правильщики звучно обсасывали окуниные головы. Старик пододвигал Алексею лучшие куски, и чувство отчужденности тихо таяло.
Алексей поднял голову, поймал на себе неотступный его взгляд и почувствовал, что горячий румянец заливает щеки, лоб, шею.
— Пойдем посидим на бережку,— сказал Петр Николаевич. Они сделали несколько шагов,опустились на камни. Алексея охватила мосластая рука, притянула к себе.
— Эх, меньшой, меньшой! Поди, думаешь,— старый стервец, споймал и везет. Злобствуешь, поди. Неволят, мол… А может, алюминий всего нужнее нам. Ты не серчай на меня и на ребят, что завтра тебя пропесочат, а потом и под суд отдадут. Ты пойми — упрямого коня надо силком в оглобли тащить.
Была над рекой ночь. Темный, острый вздымался по ту сторону Тимофеев Камень. И старик, в темноте сам похожий на камень, говорил:
— Уж совсем в недавнее время пошли в пещеру. Нашли там кости людские— косая сажень в плечах. Кольчугу нашли и казацкую саблю. Видно, правдив был о Тимофее сказ. Не то смены ему не прислал Ермак, не то гонец где-то загинул. Только не изменил Тимофей казацкой чести…
Гудел в вершинах ветер. Билась о берег река. И показалось ему: таежная глухомань тоскует по хозяйской человеческой воле.
— Иди спи,— сказал старик,— спи, а я огонь постерегу. Да себя не грызи, будет у тебя крепкое сердце — тогда цены тебе не сочтешь…
Алексей лег возле костра на сосновые ветви. Впервые без злобы подумал о завтрашнем утре.
Он глядел вверх, где над острой елью билась зеленая звезда. И подумалось ему, что через много лет будет она гореть над заводом, над крышами теплых домов и над рудником, который он разыскал.
