«Король в стальной короне», «Семь девяток», «Царь — станок», «Ясак березовский», «Комсомольский академик» — эти интересные очерки и заметки ленинградского литератора ГРИГОРИЯ МИШКЕВИЧА запомнились многим читателям нашего журнала. Но особенно много откликов вызвали его «Воспоминания об одержимых», напечатанные в № 11 за прошлый год. В них рассказывалось о профессоре Рынине, популяризаторе науки Я. И, Перельмане и капитане дальнего плавания А. П. Смирнове. «Хочется быть хоть в чем-то похожим на этих людей, одержимых страстью к любимому делу, предельно целеустремленных, беззаветно преданных народу»,— писал в редакцию один из читателей.
Григорий Иосифович Мишкевич — активный автор «Следопыта», Он родился в 1906 году на Днепропетровщине, в семье рабочего. Рано потеряв родителей, начал работать учеником столяра, потом токарем-металлистом: сначала в Полтаве, затем в Днепропетровске и в Ленинграде.
Его первая рабкоровская заметка была напечатана в ленинградской «Красной газете» в 1928 году. Касалась она непорядков во втором механическом цехе завода имени Карла Маркса.
В 1929 году Г. И. Мишкевич стал печататься в журнале «Юный пролетарий». После IX съезда ВЛКСМ, делегатом которого Григорий Иосифович был избран от Ленинградской комсомольской организации, он в 1930 году вступил в партию. Григорий Иосифович работал в газете «Смена» членом редколлегии и заведующим промышленным отделом. Потом в обкоме ВЛКСМ, издательствах ЦК комсомола «Молодая гвардия» и «Детгиз».
За тридцать с лишним лет журналистской работы он напечатал семь книг и брошюр (книги об И. В. Бабушкине, К. Н. Самойловой, научно-художественную книгу «Мастер-невидимка», брошюру об истребителях гитлеровских танков и другие), а также более 400 очерков и рассказов. Писал и сценарии научно-популярных фильмов.
Журналистские интересы Г. И. Мишкевича в основном связаны с людьми труда, с успехами науки и техники в СССР, с философскими аспектами научно-технического прогресса.
В конце июля 1934 года в Ленинград приехал на несколько дней знаменитый английский писатель-фантаст Герберт Уэллс.
С ним был и его сын Дж. Уэллс, физиолог по профессии. Издательство «Молодая гвардия» с помощью ВОКСа организовало встречу с маститым британским романистом, которая состоялась 1 августа. Мне посчастливилось присутствовать на ней. Насколько мне известно, эта встреча нигде не была описана. А о ней небезынтересно вспомнить.
Еще задолго до назначенного часа, в холле гостиницы «Астория», около кадки с пальмой, начали собираться приглашенные — писатели, представители издательств, ученые-популяризаторы. Первым пришел профессор-геофизик Борис Петрович Вейнберг — невысокий, весьма подвижный, несмотря на полноту, человек, с лукавой усмешкой, таявшей в бороде. Сын знаменитого литературоведа-переводчика Гейне, Борис Петрович много и с пользой потрудился в области физики Земли и был неплохим популяризатором: его книга «Снег, иней, град, лед и ледники» выдержала несколько изданий. Борис Петрович хорошо владел английским языком и согласился быть толмачом на встрече с Гербертом Уэллсом.
Затем пришли Яков Исидорович Перельман, Николай Алексеевич Рынин и писатель Александр Романович Беляев— автор известных научно-фантастических романов. Неуемные поборники специфического жанра литературы — научной фантастики и популяризации собрались, чтобы побеседовать с одним из королей этого жанра.
Мы сидели за столом, обсуждая в оставшиеся четверть часа возможные детали встречи. Каждого занимала мысль о том, какое впечатление произвела на Герберта Уэллса наша страна. До приезда в Ленинград он уже успел побывать в Москве, на Днепрогэсе, видел нашу молодежь на физкультурном параде на Красной площади. Ведь это он, Уэллс, беседовал почти пятнадцать лет назад с Владимиром Ильичом Лениным, которого потом в своей книге «Россия во мгле» назвал «кремлевским мечтателем». Да, Уэллс в 1920 году не поверил в «Россию электрическую». Он полагал, что она навсегда останется такой же, какой была некогда при капитализме,— жалкой азиатской деревней, погруженной в спячку и мглу…
Но за годы, прошедшие со времени первого визита писателя, произошли громадные перемены. Выполнен с лихвой ленинский план электрификации страны… Горячий накал первых пятилеток… Магнитка… Кузбасс… Комсомольск-на-Амуре… Днепрогэс…
Какова теперь в представлении британского романиста советская страна?
По этому поводу в холле разгорелись жаркие споры.
— Бьюсь об заклад,—горячился Вейнберг,— что Уэллс находится в состоянии полной растерянности. Если он хорошенько смотрел, то должен будет отказаться от своих прежних мнений о России.
— Разумеется,— вставил реплику деликатный Перельман.— Уэллс как большой и настоящий художник не может равнодушно воспринимать перемены, которые бросаются всем в глаза.
— Эге, Яков Исидорович,— возразил Рынин.— Не забывайте, что Уэллс художник с капиталистическим, уточняю, с британско — капиталистическим, мировоззрением. Он сын английского лавочника, торговавшего колониальными товарами. А такие люди не очень-то охотно расстаются со своими убеждениями.
— Мне хотелось бы добавить кое-что к сказанному,— включился в беседу Беляев.— За последние десятилетия научно-фантастическая литература за рубежом невероятно деградировала. Убогость мысли, низкое профессиональное мастерство, трусость научных концепций — вот ее сегодняшнее лицо… Любопытно, что думает по этому поводу Уэллс. Ведь он по-прежнему остается властителем дум в этой области.
— Одним словом,— заключил Вейнберг,— Уэллсу предстоит жаркий разговор, если, конечно, он не увильнет от него по-британски…
Наша беседа была прервана приходом представителя ВОКСа — Андриевского.
— Герберт Уэллс просит к себе в номер,— сказал он.— Прошу не очень утомлять его расспросами, так как он устал после поездки в Колтуши к академику Павлову. — Андриевский сделал короткую паузу, а потом добавил:— Он чем-то, кажется, раздражен…
— Ага! — усмехнулся в бороду Вейнберг.— Он раздражен… Видно, Иван Петрович поговорил с англичанином по душам!
В номере «люкс» навстречу нам поднялся высокий худощавый человек с седым коротким «бобриком» на голове и глубоко посаженными внимательными, но усталыми глазами. Борис Петрович представлял нас поочередно, и Уэллс крепко пожимал каждому руку, приговаривая по-русски:
— Очень, очень приятно!
Я оглядел номер. В глубине его на диване лежал, задрав ноги на спинку, рослый человек в золотых очках. Он читал какую-то книгу. Это был сын писателя. Своим не очень джентльменским поведением он выказывал полное пренебрежение к гостям: мол, не ко мне пришли… Он даже не поднялся, так все время и лежал на диване, пока мы беседовали с его отцом.
Уэллс пригласил нас к круглому столу, уставленному вазами с фруктами. При посредстве Бориса Петровича завязалась беседа. Ее тон, характер и направление лучше всего передать, если воспроизвести эту беседу примерно так, как она происходила, то есть «в лицах».
Уэллс: Я очень рад представившейся мне возможности встретиться со своими коллегами по профессии. Это, кстати сказать, одна из моих главных целей поездки в Советский Союз. После смерти Голсуорси я был избран президентом сообщества писателей «Пенклуб». В Москве я виделся с Максимом Горьким, с которым обсуждал вопрос о вступлении Союза советских писателей в «Пенклуб». Но Горький сказал, что это неприемлемо, так как «Пенклуб», не делая никаких политических различий, принял в число своих юридических членов корпорации писателей гитлеровской Германии и фашистской Италии. Я лично очень сожалею, что услышал из уст Горького отказ…
Вейнберг: Это произошло потому, что многие писатели Германии и Италии не хотят служить гуманизму, предпочитая поддерживать геополитические устремления своих фашистских диктаторов.
Уэллс: Писатель должен стараться по возможности быть вне политики. В противном случае его творчество может оказаться не свободным от влияния тенденции.
Беляев: Господин Уэллс, позвольте спросить вас, были ли вы свободны от влияния тенденции, когда писали свой, я сказал бы, зловещий роман «Джоан и Питер»? Я с содроганием прочитал его в оригинале. Разве он не тенденциозен?
Уэллс: У нас разные подходы к оценке сюжета. Я исхожу из всечеловеческого добра. Вы видите во всем только классовую борьбу.
Перельман: Мне представляется, что ваш великолепный роман «Борьба миров» в подтексте имеет в виду тоже классовую борьбу?
Уэллс: Возможно, возможно… Простите, вы не тот ли самый мистер Перельман, который так своеобразно интерпретировал мои произведения? Я читал вашу «Удивительную физику» — так она именуется в английском переводе.
Перельман: Тот самый…
Уэллс (смеясь): И который разоблачил моего «Человека-невидимку», указав, что он должен быть слеп, как новорожденный щенок… И мистера Кэвора за изобретение вещества, якобы свободного от действия земного тяготения…
Перельман: Каюсь, было так… Но ведь от этого ваши романы хуже не стали.
Уэллс: А я, признаться, так тщательно старался скрыть эти уязвимые места своих романов от читателей. Как же вам удалось меня изобличить?
Перельман: Видите ли, моя специальность— физика. Кроме того, я еще и популяризатор…
Когда смех, вызванный этой мирной перепалкой, утих, я преподнес Герберту Уэллсу несколько десятков его книг, изданных в разное время в СССР после Октября. Вручая подарок, я добавил, что общий тираж его произведений, вышедших на русском языке, превышает несколько сот тысяч экземпляров.
Уэллс: Благодарю вас. Это гораздо больше, чем издано за то же время в Англии! Весьма приятный сюрприз.
Рынин: Вас охотно читают у нас, потому что любят и знают вас, как признанного мастера трудного жанра научной фантастики.
Беляев: Читают у нас книги и других писателей-фантастов. Читают ли у вас, в Англии, произведения советских писателей?
Уэллс: Я по нездоровью не могу следить за всем, что печатается в мире. Но я с удовольствием, господин Беляев, прочитал ваши чудесные романы «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия». О! Они весьма выгодно отличаются от западных книг. Я даже немного завидую их успеху.
Вейнберг: Чем именно отличаются, позвольте вас спросить? Мы будем вам весьма признательны, если вы хотя бы кратко охарактеризуете общее состояние научной фантастики на Западе. Ведь этот род литературы — один из самых массовых, а кроме того, он близок нам особенно.
Уэллс: Мой ответ на ваш вопрос, господин профессор, будет весьма краток. В современной научно-фантастической литературе на Западе невероятно много фантастики и столь же невероятно мало науки…
Вейнберг: Нас очень интересуют ваши личные творческие планы. Над чем вы работаете в настоящее время, над чем думаете?
Уэллс: Мне сейчас шестьдесят восемь лет… А это означает, что я должен думать над тем, зажгу ли я шестьдесят девятую свечу в своем именинном пироге… Поэтому меня, Герберта Уэллса, в последнее время все чаще интересует только Герберт Уэллс… И все же я продолжаю работать над книгой, в которой мне хочется отобразить некоторые черты нынешней смутной поры, чреватой военными потрясениями.
Беляев: Нас радует, что вы не останетесь в стороне от общей борьбы против военной угрозы. Правильно я вас понял?
Уэллс: Более или менее правильно.
Вейнберг: Мы надеемся, что вы окажетесь на той же стороне баррикады, на которой будем и мы в случае, если грянет новая война миров.
Уэллс: Господин профессор, боюсь, что из меня, вероятно, выйдет плохой баррикадный боец… Да и, кроме того, когда заговорят пушки, вряд ли смогут говорить перья…
Рынин: Не скажите, не скажите, мистер Уэллс. Иное перо сильнее пушек.
Уэллс не ответил на эту реплику. Он внимательно оглядел своих гостей и, помолчав, тихо произнес что-то по-английски. Мы вопросительно посмотрели на Бориса Петровича Вейнберга. Тот встал и сказал по-русски: «Уэллс благодарит за беседу и жалуется, что у него разболелась голова». Мы раскланялись и вышли.
