Еще вчера небо было в грязных хлопьях разрывов зенитных снарядов, еще вчера на нем черными шлейфами дыма расписывались горящие самолеты, а сегодня тишина; сегодня только жаворонки беспечно звенят в синеве.
И не могло быть иначе: на рассвете капитулировали последние фашистские дивизии, окруженные около Бобруйска. Капитулировали немецкие дивизии — смолкли советские пушки, сели на аэродромы краснозвездные самолеты, расположились на заслуженный, но короткий отдых солдаты в выцветших гимнастерках и стоптанных сапогах.
Отдых после боев — это не только сон, душевные песни и удалая пляска. Отдых — чистка оружия; отдых — новые заплаты; отдых — партийные и комсомольские собрания, где подводятся итоги последних боев.
Одно из таких собраний шло на большой поляне около вражеского дота, развороченного прямым попаданием бомбы. На глыбе бетона, из которой торчали погнутые, скрюченные взрывом железные прутья арматуры, сидел капитан. Вот он приподнялся и сказал самым будничным голосом:
— А теперь, товарищи, заявление сержанта Калугина Александра Ивановича. Товарищ Калугин просит принять его в кандидаты нашей партии, клянется не опозорить высокого звания коммуниста.
Перед разбитым дотом, на траве, в которой поблескивали патронные и снарядные гильзы, сидели коммунисты батальона.
— Пусть биографию свою расскажет,— сказал какой-то усач с погонами рядового.
К бетонной глыбе подошел сержант Калугин. Был он невысок; плечи тоже не раздались вширь. Нежный юноша, а не солдат.
Встав перед товарищами, он сдернул с головы пилотку. Серые глаза смотрели на солдат прямо, в них легко было прочесть растерянность.
— Биография у меня, значит, такая,— начал сержант Калугин сиплым голосом.— Родился в двадцатом году на станции Чусовская. Окончил семь классов… Больше на «посредственно» учился… Потом работал слесарем в электровозном депо. В тысяча девятьсот сороковом году вступил в комсомол… Потом, значит, воевать пошел.— Тут сержант замолчал, сморщил лоб, точно припоминая, и совсем неожиданно добавил: — В оппозиционных группах не состоял, у белых тоже не служил…
Сержант говорил тихо, монотонно, но его слушали внимательно. Больше того: многие подбадривающе подмигивали ему, ласково улыбались. И настолько велика была симпатия людей, что ни один не засмеялся, когда сержант сказал последнюю фразу.
— Вопросы есть к товарищу Калугину?— спросил капитан.
Минутная пауза, потом вопрос:
— Взыскания имеешь?
Уши Калугина налились кровью, он потупился, потом неожиданно вскинул голову. Теперь в его глазах не было растерянности. Они были полны решимости.
— Есть одно. От старшины товарища Барботько. Наряд вне очереди. За грязное оружие, автомат, то есть…
Стрекочут в траве кузнечики.
— А награды? Награды у тебя есть? — почти кричит тот самый усач, который просил рассказать биографию.
— Есть, — опять покраснев, ответил сержант.
— А ты расскажи — какие, за что? — наседал усач.
— Орден Красная Звезда и медаль «За отвагу!» За храбрость, известно!— закричали некоторые солдаты.
А сержант Калугин ничего не ответил. Он только вздохнул.
— Есть еще вопросы? — спросил капитан.— Нет вопросов?.. Тогда прошу высказаться по существу заявления товарища Калугина.
— Разрешите мне, товарищ капитан? Старшина Барботько.
Старшина уверенно вышел и встал рядом с Калугиным, зло покосился на него:
— Тут возник вопрос о взысканиях. Отвечу, поскольку сам сержант не рассказал нам свою биографию. Застеснялся… Взыскание снято с сержанта Калугина два года назад. Про него можно бы и не говорить, но раз товарищ Калугин занес его в свою солдатскую биографию, давайте задержимся на этом моменте…
…Год 1941-й. Небо, кровавое от пожаров, нависло над землей, истерзанной бомбежками и артиллерийскими обстрелами. До рассвета меньше часа.
На берегу маленькой речки, которая на карте обозначена голубым волоском, но названия не имеет, спешно готовится к обороне рота. Командиры все пали в прошлых боях, и командует сержант Барботько.
Много забот, много ответственности взял на себя младший сержант Барботько: шутка ли командовать ротой в бою? Но сержант не мог поступить иначе: он коммунист, он за всех людей отвечает.
Вот и ходит младший сержант по берегу речки, придирчиво осматривает наспех вырытые ячейки. Их сорок пять. Сорок пять одиночных ячеек на всю роту.
— Ну, как, солдат Калугин, изготовился к бою? — спрашивает сержант.
В ячейке встает солдат. Ячейка ему только до груди.
— Изготовился, товарищ младший сержант, — отвечает солдат.
В голосе его нет страха. Но сержант неопределенно хмыкает. Если говорить откровенно, то солдат Калугин нисколечко не хуже других, однако сержант сомневается именно в нем: меньше года служит, молодой парень.
А потом, когда взошло солнце, гитлеровцы начали наступление. Они засыпали ячейки солдат минами и снарядами. Не помогло. Когда пошли в атаку фашистские цепи — их встретил уничтожающий огонь пулеметов, автоматов и винтовок.
Тогда над берегом речки повисли бомбардировщики. Бомбы рвали землю, старались выплеснуть из речки воду, но советские солдаты жили! Они по-прежнему яростно встречали врага!
Весь день гитлеровцы пытались смести со своего пути, уничтожить «свежий полк». Так они именовали эту горстку измученных людей.— Наша задача, друзья, — продержаться до ночи, — говорил Барботько, переползая от ячейки к ячейке.— Ночью отойдем на новые позиции.
И горстка советских людей продержалась до ночи. Последнюю вражескую атаку отбивали гранатами, ножами и прикладами.
Отбили.
Потом они шли всю короткую летнюю ночь. Шли, чтобы соединиться со своими. В предрассветных сумерках Барботько любовно смотрел на своих подчиненных. Все они сейчас были ему дороги, как никогда раньше. Особенно солдат Калугин. Как бесстрашно отбивал он атаки гитлеровцев очередями своего автомата! Как в рукопашной яростно молотил фашистов по каскам прикладом!
Интересно, не повредил ли солдат Калугин автомат?
Подумал так Барботько и подошел к солдату Калугину, покосился на приклад его автомата.
— Солдат Калугин! Почему у вас оружие не вычищено? — разорвал мирную предутреннюю тишину строгий голос.—Один наряд вне очереди!
Солдат Калугин сначала удивленно посмотрел на младшего сержанта, потом взглянул на автомат. На его прикладе засохла кровь. Вражеская кровь.
— Есть, товарищ младший сержант, один наряд вне очереди за грязное оружие…
— Вот при каких обстоятельствах я наложил взыскание на товарища Калугина,— закончил старшина Барботько.— Со всей ответственностью коммуниста заявляю: то взыскание снято.
Под одобрительный шумок собрания старшина пошел на свое место. Но прежде чем уйти, он будто нечаянно коснулся своей широкой ладонью плеча Калугина. «Не робей, брат!» — вот что означал этот почти незаметный жест.
А к разрушенному доту решительно пробивается солдат. Он раскраснелся от волнения.
…Год 1942-й. Идет второй месяц великой битвы на Волге. По реке, как бревна на молевом сплаве, плывут распухшие трупы. Советские солдаты ожесточенно дерутся за каждую квартиру в этом городе, распластавшем свои кварталы по берегу древней русской реки,
Устали советские солдаты, но дерутся- Дерутся обескровленные дивизии. А к гитлеровцам ежечасно идут подкрепления, отъевшиеся на голландских хлебах, отоспавшиеся на французских перинах. Тупорылые грузовики подвозят их к истерзанному бомбежками городу.
Над ночной степью идут советские самолеты. Нет, это не разведчики. И не бомбардировщики. В этих самолетах сидят советские десантники. Среди них и ефрейтор Калугин. Он сосредоточен, спокоен.
Вот и долгожданный сигнал. Ефрейтор Калугин подходит к раскрытому люку и бросается в черную пустоту.
Ударившись о землю, ефрейтор Калугин упал. А когда сел… Когда сел, то прямо перед собой увидел двух фашистских солдат. Они стояли и хохотали. Их автоматы были нацелены ему в грудь.
Упал точно под ноги к патрулю. Что делать? Одно неосторожное движение— две очереди полоснут по груди. Сдаться?
— Встать! Руки вверх! — приказывает один из фашистов.
Ефрейтор Калугин поспешно встает, подымает руки.
Гитлеровцы подходят еще ближе, и один из них начинает снимать оружие десантника.
И тут ефрейтор Калугин смачно харкнул в глаза второго фашиста. Тот был уверен, что советский десантник не сможет оказать сопротивление двум вооруженным солдатам гитлеровской армии, и вдруг — плевок! Этот плевок заставил его отшатнуться и только на мгновение прикрыть лицо руками.
Мгновения оказалось достаточно. Ефрейтор Калугин вцепился своими тонкими, но сильными пальцами в автомат этого солдата. Короткая очередь. Упал тот, который обыскивал.
А потом ударом ножа свалил и второго…
— …Почти под утро пришел к нам ефрейтор Калугин, — взволнованно говорит солдат.— Вместе с нами и от фашистов отбивался, вместе с нами и фронт переходил!.. За смелость, находчивость награжден орденом Красной Звезды!.. И еще одно скажу: мне бы ни в жизнь до такого не додуматься, чтобы плевком двух врагов убить!
Солдат доволен своей речью.
На его месте стоит другой…
— …Значит, в сорок третьем году это было. Когда мы фашистов лущили на Курской дуге,—• гудит бас.— Много говорить не буду: сами там были, сами все знаете. Я только фактик один напомню… И вот случилась там такая оказия… Наворотили мы гитлеровцев перед нашими окопами — страсть. Валяются ихние раненые и базлают — спасу нет. Мы, конечно, кричим,— дескать, забирайте своих раненых, стрелять не будем. Те молчат. Боятся нас, думаем. Тогда кричим: «Не стреляйте! Мы сами ваших раненых подберем!» Прокричали через репродуктор это, только сунулись — они как дадут! Земля дыбом!.. А раненые кричат, стонут, зовут на помощь. Особенно жалко одного. По голосу чуем, что молодой. Все свою муттер зовет. В первый-то день громко звал, а к утру второго — еле слышно… Сидим мы, конечно, в своих окопах, проклинаем фашистскую жестокость. Ведь куда же дальше: своих, сволочи, не подбирают!.. А только стемнело, младший сержант Калугин и говорит нам: «Пойду вытащу того». И пошел. А вы знаете, что значйт под Курском из окопа на ничью землю выползти… И все же пошел младший сержант. Его тогда пуля за ногу цапнула… Ничего, притащил того раненого… Я считаю, что Калугина можно принять кандидатом в нашу партию.
Шумит, волнуется собрание. Многие уже выступили, и председатель говорит:
— Поступило предложение прекратить прения. Возражений нет?
Дружно вздымаются солдатские руки. Только усатый солдат возмущается. Он вскакивает и с места кричит:
— Как же это прекратить прения, если я от всего нашего взвода, где служит сержант Калугин, слова не сказал? А слово у меня короткое. Весь взвод очень переживает, примем ли мы Калугина в партию,— усач замолкает. Он забыл все, что хотел сказать…
— Про письмо,— подсказывает кто-то.
— Ага, верно,—оживляется усач.— Ты, Калугин, прочти товарищам коммунистам то письмо, что вчера получил. Чего краснеешь? В партию вступаешь, так зачем от нее таишься? Давай сюда, сам прочту!
Треугольник письма в руке усача. Он читает почти по складам:
— «Дорогой наш, ненаглядный сыночек Саша! Материнское спасибо тебе за слова ласковые, что в письме прислал. Прочитала я их и все плачу от радости, что не забыл ты меня, старую, что заботишься обо мне,, хотя над тобой смерть ходит. И за деньги тебе спасибо. Коляшка с Татьянкой тоже благодарят тебя, старшего братика».— Усатый солдат аккуратно складывает письмо треугольником.— Дальше идут дела сугубо семейные… А все, что прочел,— прямое отношение к собранию имеет… Все свои деньги сержант Калугин домой посылает! Вот теперь и думайте, какой души человек стоит перед нами!.. Весь наш взвод, хотя там и есть беспартийные, голосует за прием товарища Калугина в кандидаты нашей партии!
Замолчал солдат, смотрит на товарищей. А те тянут вверх руки. Как один человек тянут.
