Выстрел над обрывом

Возница-манси ловко управлял упряж­кой, монотонно напевая что-то. Иногда, на минуту умолкнув, он лениво подгонял оленей шестом, и они убыстряли шаг.
А манси все пел и пел…
— Второй час поешь и все об од* ном,— улыбнулся Павел.
— Никак не одном. Лес пою, охота пою, зверь дорогу бежал—пою. Слушай надо. Понимай надо,— манси в сердцах ткнул оленей шестом. Упряжка легко подхватила нарты. Завихрилась снежная пыль.
Поддавшись очарованию скорости, Павел не заметил, как остался позади редкий еловый лес. Дорога стрелой про* легала по снежной равнине, тоскливой и однообразной. Павел оглянулся назад. Где-то за этими снегами и горами оста­лось Бурмантово. Сколько прошло с того дня, как он, фельдшер Павел Попов, приехал в далекий поселок?..- Всего два года?.. А кажется, так давно это было. Сколько километров с тех пор отшагал он, проехал на оленях по северным тропам. Пожалуй, во всей округе манси знают русского «дохтура».
Вот и вчера с нарочным пришла весть из Суеватпауля — тяжело болен охотник.
— Поедете, Павел?—спросила глав­врач Мария Яковлевна.— Правда, вам отдохнуть надо, только вернулись. Но другого некого…
— Потом отдохну, Мария Яковлевна, после Суеватпауля.
…Равнина так же внезапно кончилась, как и началась. Упряжка мчалась под гору. На повороте нарты качнуло. Павел еле усидел.
— Тормози своим транспортом,— пошутил он.
— Не-е, хорошо идут,—отозвался ман­си и грозно прикрикнул на оленей.
Снова стремительный рывок. И снега, снега, снега… Белое безмолвие. Оно всег­да вызывало у Павла раздумье о жизни, об этом суровом крае, к которому успел привязаться. О Наташе.
Я милую землю навек полюбил За то, что ты ходишь по ней.
Наташа… Он пришел к ней за несколь­ко минут до отъезда. Наташа ждала. Он решился сказать ей сегодня все: что она, Наташка, самая хорошая, чудная, что он любит ее, любит.
А сказал:
— Я еду, Наташа.
И растерялся,— не те, совсем не те слова.
— Ты мог бы хоть на этот раз остаться в Бурмантово?—спросила она.
Ветер с силой хлестнул снегом в ок­но. «Будет пурга»,— подумал Павел.
— Надо ехать, Наташенька. Я же медик.
— Когда ты в дороге, я так боюсь за тебя, так боюсь.— Она уткнулась лицом в ласковый мех шубы.— Возьми мой талисман.
И она подала ему крохотного соболен­ка, искусно вырезанного из кости. Павел рассмеялся, но соболенка взял.
…Вскоре приехали в Суеватпауль. Павел отыскал дом, где лежал больной охотник. Одна большая комната, в углу печь. Лавки, длинные и широкие, покры­ты медвежьими шкурами. На одной из них лежал больной.
Павел сбросил шубу и надел халат.
— Давно заболел?
— О прошлой субботе. Как пришел из тайги, так и занемог И в бане его па­рила, и водкой натирала — все горит.— Женщина поднесла к глазам платок.— Даже меня не узнает. И сыпь какая-то по всему телу.
— Сыпь? — Недоброе предчувствие овладело Павлом.— «Неужели?.. Нет, нет…»— За два года он ни разу не нахо­дил ни у одного больного…
Охотник бредил, раскинув руки. Павел склонился над ним. «Высокая температура… Сыпь… Глаза красные, блестят… Да, да… Это тиф… сыпной тиф…»
— Дом займем под больницу, хозяй­ка. Не тревожьтесь, обойдется. И не пускайте сюда никого.
Тиф… Страшная болезнь, она может распространиться на всю округу. Спокой­но, не терять головы. Что нужно прежде всего? Вызвать врачей — раз. Изолиро­вать и лечить больного — два. Опреде­лить все стойбища, все юрты, где он мог побывать — три. Объехать эти стойбища самому — четвертое и, пожалуй, самое главное.
Возница-манси погнал оленей назад, в Бурмантово. А Павел, отправив боль­ного в поселок, выехал к дальним ман­сийским юртам.
В двух юртах никаких признаков тифа не было. Но в третьей оказался боль­ной. Все снова — больного в теплую одежду, на нарты и в Суеватпауль. Де­зинфекция юрты, осмотр всех жителей — и дальше в путь, трудный, долгий…
Охотник, посланный Павлом вперед, сообщил, что в самой дальней юрте рай­она еще один больной манси.
Снова снега, снега, снега. Четвертый день разъезжает он по округе. Четвер­тый день…
Павел подставил лицо встречному ветру. Злится поземка.. Как там больные? Приехали ли наши?
Утомленный дорогой, он спрятал замерзшее лицо в воротник тулупа и за­дремал.
Проснулся от толчка. Нарты зацепи­лись за тупой камень, торчащий из снега, как надгробие. Неподалеку стояла юрта. Повизгивали собаки. Слышался громкий плач. Павел шагнул к юрте. Перед ним внезапно выросла громадная фигура мужчины с суровым, словно высеченным из камня, обветренным лицом,*— именно такими предстазлял себе Павел русских первооткрывателей. Мужчина был без шапки. Красный пуховый шарф выбил­ся из-под воротника, и концы его свеши­вались до пояса.
— Поздно, доктор. Умер старик. Я знал его…— сурово произнес он.
— Кто вы?
— Учитель, Георгий Павлович Соло­губов. На Севере давно, а здесь — три месяца. Дальше я один поеду,— вдруг переменил он тему разговора.—У тебя там больные. Поверь, я знаю, что такое тиф. Справлюсь. А ты езжай.
…В Суеватпауле Павла уже ждали врачи. Пока он ездил в дальние юрты, они переоборудовали дом охотника в больницу и еще раз объехали все сосед­ние стойбища оленеводов.
Теперь врачи боролись за жизнь лю­дей здесь, в больнице, где они были сильнее. Они применяли новейшие меди­цинские средства. И коварная болезнь начала постепенно отступать. Отступать медленно, цепляясь за каждую возмож­ность сделать недоброе людям.
И все-таки наступил тот час, когда главврач собрала медиков.
— Мы сделали все, что могли,— сказала она.— Радостно, что мы остано­вили болезнь. Можно возвращаться назад. Одному придется остаться с вы­здоравливающими. Я знаю, Павел Попов никому не отдаст такое право. Он спас этих людей. Оставайтесь, Павлуша, пока не выздоровеет последний человек. А дней через десять я навещу вас.
Павел проводил их далеко за селение. Пока упряжки не скрылись из виду, он одиноко стоял на дороге и смотрел вслед удаляющимся нартам.
Прошло несколько дней. Манси чув­ствовали себя хорошо. Скоро Павел мог возвратиться в Бурмантово. Скоро он уви­дит свою Наташу. А потом они поедут в отпуск, к родным. Поженятся.
Павел взял в руки фотографию. На­ташка…
Бесшумно вошел Георгий Павлович.
— Тоскуешь?
— Да. Чего задержались, Георгий Павлович?
— Заехал еще в несколько юрт. На всякий случай…
Они присели на лавку у печки. Соло­губов деловито стал отдирать от бороды ледяшки.
— Любишь Север, Павел?
— Люблю. Хотя как-то не заду­мывался над этим. Нравится мне этот край. Суровый. И люди суровые, а хо­рошие…
— Да. И я люблю.— Сологубов тя­жело вздохнул.— А вот жена здешнего климата не переносит. На юг уехала. Был я прошлым летом у нее. И знаешь — затосковал. Виду не показываю, а то­скую. И конца отпуска не дождался. Уехал.
Он сказал это с такой грустью, что Павлу стало жаль этого большого и сильного человека.
— Вернется жена, Георгий Павлович, обязательно вернется.
— Не знаю, не знаю, Павел…— Он задымил трубкой, чтобы Павел не видел его лица.
В дверь настойчиво постучали. Павел откинул крючок. Перед ним стоял пожи­лой манси.
— Дохтур видать надо.
— Я доктор.
Манси испытующе посмотрел на Пав­ла и ломаным русским языком стал объ­яснять, что в лесу, в юрте, спрятан от врачей больной манси Иван Ку­римое.
— Ему помогай надо. Молодой. По­мирай жалко…
Павел принял решение сразу.
— Отвезете к больному?
— Самый юрта не повезу, хозяин обида держать будет. Мало-мало не до­везу.
— Ну, хорошо. Георгий Павлович, посмотрите за больными.
— Может, мне поехать, Павел?
— Нет. Вероятно, придется оказать первую помощь.
Не доезжая с километр до юрты, По­пов оставил нарты и пошел пешком.Ста­рый манси тотчас повернул назад.
Павел вошел в юрту незамеченным.
— Кто здесь болен?—громко спросил он. Все повернулись к нему, умолкли. Низенькая, сморщенная старушка про­бормотала:
— Нет, нет, дохтур. Все здоровы. Сын охота пришел… Устал…
Павел осмотрел больного. Конечно, тиф.
— Придется увезти в медпункт,— сказал он.
— Не надо везти,— мрачно заявил кряжистый, как кедр, старик.— Шаман придет — Иван жить будет.
Он кивнул головой юркому маль­чонке, и тот метнулся из юрты. Павел услышал удаляющийся топот оленьего стада.
— Давай оленей.
Старик спокойно потягивал трубку.
— Олени далеко. Снег глубокий.
Павел выбежал наружу — на самом деле, оленей уже увели. Он снова вбежал в юрту.
Иван Куримов, разметавшись, лежал на шкурах. Лицо его пылало. Откуда-то из горла вылетали клекочущие звуки. Фельдшер наклонился над ним, осмотрел еще раз — язык обложен, заметны тре­щинки. Ну да, классическая картина сыпного тифа…
Он поднял голову от больного, стро­го оглядел всех обитателей чума.
— Надо в медпункт,—решительно повторил он.
Ответом было долгое молчание. По­том старик — сразу видно, глава семьи — молча вышел из юрты. За ним потяну­лись остальные.
Павел остался один.
Вначале полная дезинфекция жилища. А потом… Потом он натянул на боль­ного малицу и вытащил наружу.
Поблизости никого не было — все ушли. Неподалеку от юрты он приметил наспех прикрытую чем-то нарту. Павел уложил манси, а сам впрягся в по­стромки. Нарта скользнула легко и послушно.
Чем дальше уходил он в лесную чащу, тем тяжелее становилось тянуть нарту. Она то кренилась набок, то застревала в снегу.
Ноги отяжелели. Теперь Павел все чаще отдыхал. Усталость валила в снег. Порой он чувствовал — больше не под­няться. И все-таки вставал, а нарта снова медленно ползла по заснеженной пу­стыне.
Ночь застала в пути. Лес, разбужен­ный северным ветром, тревожно шумел. Нарта окончательно застряла в снегу. Тогда Павел взвалил больного Куримо- ва на плечи и, проваливаясь по колена в снегу, побрел дальше.
«Не заразиться бы»,—мелькнула опас­ливая мысль. Но он отогнал ее. Идти… Шаг за шагом он выбирался на главную, наезженную тропу.
…Под утро их подобрал почтальон- манси. Павел поморозил лицо.
Но уже через день он был на но­гах. Манси благодарно посматривали на молодого русского «дохтура», который часами просиживал у постели Ивана Ку- римова.
— Будет жить Иван! Будет!—уверен­но говорил он.
На самом деле, кризис вскоре про­шел. Но вдруг сам Павел почувствовал себя плохо. А еще через день — не смог встать.
Манси забеспокоились. Послали за Сологубовым. Георгий Павлович при­бежал, запыхавшись.
— Что, Павел?.. Езжай в Бурмантово!
— Нельзя мне ехать.— И, чтобы ни­кто не слышал, тихо добавил:—Уже нельзя. Сейчас дам записку. Отвезите в Бурмантово… если успеете.
Он вырвал из блокнота листок и стал торопливо писать. «Мария Яковлевна, больные чувствуют себя хорошо, попра­ляются. Что-то стряслось со мной. Видно, все-таки тиф. Если есть возможность, пришлите кого-нибудь. Павел».
Ему становилось все хуже и хуже. Сквозь бред он звал Наташу и Ивана Куримова…
Сологубов с врачом сменили несколь­ко упряжек, прежде чем вернулись в Суеватпауль. Но было уже поздно, очень поздно… Организм не выдержал перегрузки последних недель, тиф дал ос­ложнения. В Бурмантово Павла привез­ли на самолете изможденного, без созна­ния. Врачи ни на минуту не отходили от него.
…Он умер перед рассветом, не дожив нескольких часов до своего двадцати- двухлетия.
Наташе разрешили войти. Она со страхом смотрела на черное, неузнавае­мое лицо Павла, не осознавая всего случившегося. Крепко сжала дрожащими руками заплаканное лицо.
Маленький костяной соболенок сирот­ливо лежал у кровати.
Манси отказывались верить, что «дохтур» умер. Они группами собирались у больницы, задумчиво посасывали длин­ные резные трубки:
— Жаль, ай-ай-ай. Манси жив, дох­тур умирай. Ай, нехорошо.
В день похорон десятки олень­их упряжек держали путь в Бурман­тово.
Павла похоронили на крутом берегу Лозьвы,— там и сейчас его могила.
Хотя он не был солдатом, двадцать четыре залпа из трехлинеек слились в одном прощальном салюте.
И когда все склонили головы перед этим мужественным юношей, ценой своей жизни спасшим многих людей, раздался глухой, двадцать пятый, выстрел. Над об­рывом стоял Иван Куримов. В его руках дымилась двустволка. По лицу текла одинокая скупая слеза…