Ему не поставили памятника. О нем не писали в газетах. Даже родные едва ли знают день и место его кончины. Слишком суровое и хаотическое было время. Потому, приезжая изредка в Свердловск, я прихожу к памятнику Якову Свердлову и снимаю кепку. Иногда нас бывает двое. Мы недолго стоим у гранитного постамента, смотрим на устремленную вперед фигуру. Помолчим, наденем кепки и сливаемся с шумным потоком горожан, спешащих по своим мирным делам.
В начале войны наш старенький дизельный буксир был на время прикомандирован к Таллинскому порту. Мы целыми днями мотались от минной гавани к крупным судам, стоящим на рейде, иногда делали рейсы к мелким островам и к прибрежным базам катеров охраны водного района. На этом, собственно, наши воинские обязанности кончались. Одним словом,—морские извозчики. Стоит ли говорить, что все мы, за исключением разве боцмана Плугина, дружно недолюбливали старую посудину и пытались списаться с буксира, чтобы попасть на настоящий военный корабль. Но грянула война, и всем нам пришлось забыть о своих симпатиях и антипатиях. На буксире установили спаренную зенитную пулеметную установку, на которую я по совместительству был назначен пулеметчиком, и началась новая, тревожная жизнь.
Теперь мы курсировали между Таллином и Кронштадтом. Таскали в доки поврежденные транспорты, буксировали баржи с демонтированным оборудованием, а чаще всего с людьми.
О, ясные балтийские белые ночи сорок первого года! Какой предательской оказалась ваша прозрачная краса! фашистские самолеты почти круглосуточно висели над флотскими коммуникациями, прицельно обстреливая, бомбя и торпедируя демаскированные мерклым светом суда. Получая отпор от военных кораблей, стервятники с еще большей жестокостью кидались на невооруженные транспортные тихоходы. Много надо было выдержки, чтобы не сробеть.
Белые ночи! Наверное, никогда вы не слышали столько матросских проклятий. С минных заградителей, подводных лодок и самолетов-торпедоносцев фашисты ставили в море обманки-мины. Обманки эти были разные. Одни пускались под видом пустой бочки или ящика, другие маскировались длинными рыбачьими сетями. Последние были особенно опасны — сверху их не обнаружишь, а призатопленную под водой сеть на винт или руль намотаешь в один миг… А тут еще обстрелы да бомбежки, налеты надводных и подводных кораблей противника. Опасно и тяжело. Особенно тяжело, когда на твоей неуклюжей посудине единственное оружие — спаренная пулеметная установка.
Но наш буксир жил. И был он уже с отметинами вражьих пуль и осколков, был окроплен кровью и убитых и раненых. Из последнего рейса в Кронштадт, куда отводили мы подбитое санитарное судно, вернулся буксир в Таллин без командира и четырех членов экипажа.
Невозмутимый, неразговорчивый боцман Плугин остался за командира. Он, не нагибаясь, оглядел мою простреленную в последней переделке ногу, потер шишковатый лоб и деловито заключил:— Ходить малость можешь… Значит, до Кронштадта мотористом пойдешь…— и, прислушавшись к далекой канонаде, бушующей на подступах к эстонской столице, озабоченно закатил вверх глаза.— А вот кого к пулеметам поставить — ума не приложу.
— Так я сам еще могу… — попробовал я бодро двинуть раненой ногой и даже вспотел от резкой боли.
— Сиди… — сердито сказал Плугин и продолжал размышлять вслух.— радиста нельзя… рулевые не обучены… Второго моториста разве… А если с тобой что случится?.. Некомплект так некомплект. А на берегу просить совестно… Вот чехарда какая…
Его размышления прервал семафор из штаба базы. Вызывали командира нашего буксира.
— Лейтенанта… — по привычке брякнул я.
Плугин не обиделся. Он поглубже, почти на уши, натянул фуражку-мичманку и, медленно сойдя по трапу, зашагал, высокий, худой и очень спокойный. Мы смотрели ему вслед с уважением. Лучшего командира в такой обстановке не надо. Если что и сможет нас спасти в этой кутерьме, то только хладнокровие и спокойствие.
Вернулся наш Плугин неожиданно быстро. И, что самое удивительное, не шел, а почти бежал. За ним косолапо семенил матрос в синей робе, без гюйса и в белом фуражечном чехле вместо бескозырки. От такой невидали, как рысь Плугина, мы с толстым мотористом Бабарыкиным даже расхохотались.
— По местам стоять! — еще с пирса свирепо рявкнул боцман и одним духом взлетел по трапу.
Бабарыкин скатился, а я сполз, как сумел, в люк машинного отделения.
После спешной заправки горючим, продовольствием и патронами буксир вышел в море, таща за собой крытую баржу. Плугин стоял рядом с рулевым в ходовой рубке, но в его обычном спокойствии появилось что-то такое, напряженное и решительное, что передалось всему экипажу. Еще бы! Возле котловского причала, в двух милях от берега, немецкой подводной лодке удалось повредить небольшой пароход. Судно сохраняло еще плавучесть, но своим ходом идти уже не могло. На пароходе эвакуировались семьи военнослужащих и дети из пионерского лагеря. Двести детишек!
Поддав до отказа рычаг регулятора оборотов, я с сердцем обругал наш дряхлый, допотопный буксирный двигатель и, чтобы хоть немного успокоиться, решил хватить свежего воздуха. Выглянув из люка, я увидал новичка. Он сидел около турели и с аппетитом уплетал прямо из банки куриные консервы. На руке, державшей банку, была вытатуирована оленья голова. Веснушчатое лицо парня излучало столько благодушия и довольства жизнью, что я поразился:
«Вот рожа! Там дети гибнут, а он жрет себе…»
— Эй, корешок! Не подавись! — зло крикнул я.— ребятам оставь!
— Останется…—беззлобно ответил новичок.— Валяй за компанию!
— Небось, сам сожрешь.
— Как хочешь…
Я выполз из люка и стал вызывающе рассматривать его коренастую, плотную фигуру, стараясь показать этим свое презрение к столь несвоевременному обжорству. Он, видимо, понял меня.
— Два дня, браток, не евши… Оголодал…
— Откуда ты взялся? — удивился я.
— С дивизиона торпедных катеров,—охотно откликнулся новичок.— Из утопших, вроде…— широко улыбнулся он, и вскоре я узнал, что торпедный катер, на котором служил Мишка Караваев (так звали новичка) пулеметчиком, потопил в морском бою два транспорта и повредил миноносец противника, но и сам затонул от полученных пробоин, что Мишка единственный из экипажа, кого подобрал наш сторожевой корабль. До сегодняшнего дня он ничего не мог есть — его мутило от огромного количества проглоченной морской воды.
Попал он к нам на буксир случайно, услышав в штабе, что требуется пулеметчик.
Все это Мишка рассказывал с тем же благодушным и улыбчивым выражением на своей конопатой физиономии. Под конец он доверчиво сообщил:
— На почтамт сегодня случаем заглянул. Там, браток, с первого дня войны телеграмма мне лежала. Сын родился! Понимаешь! Мужичонка! — засиял он.— Я, браток, чувствовал, что мне тонуть нельзя — как-никак, а отец семейства. Понял?
— Понял,—невольно улыбнулся я, заразившись его сиянием,—А ты откуда родом-то?
— Я! уральский, брат… из Свердловска.
— Ого! А я из Алапаевска.
— Земляк, значит!—восхитился Мишка.— Земляк!!!
— Воздух! — отрывисто скомандовал Плугин, и я сполз в люк машинного отделения.
При перегрузке детей с парохода на баржу и буксир я не присутствовал. Поджав отяжелевшую, непослушную ногу, я сидел возле двигателя, готовый по команде сверху дать нужное количество оборотов. Сидел и ждал. Ждал, кажется, вечность.
И, наконец, в переговорную трубку булькнуло:
— Малый вперед!
Тут же по трапу скатился толстяк Бабарыкин.
— Порядок! Лагерь на барже! Семьи — на буксире!
— Полный вперед
Через некоторое время Плугин вызвал меня наверх. С трудом таща надсадно ноющую ногу, я выкарабкался на палубу.
Огромное, багровое солнце сползало к горизонту, окрасив надстройки буксира и баржи розоватой каймой. Легкий полубалльный ветерок шевелил на мачте вымпел. Небо было ясное, прозрачное, подкрашенное закатным розовым взваром. Тумана бы сейчас, благодатного балтийского тумана. Тогда бы обязательно выбрались. Ведь там — где-то недалеко, у самой кромки горизонта — мелькают яркие точки и доносится слабый треск авиационных пушек и пулеметов. Наверное, нас все же прикрывают. Истребительный заслон есть. Надолго ли только?..
Будто отвечая на мой вопрос, боцман кивком указывает мне в сторону турели. Ясно. Я понимаю его с полуслова и ковыляю к Караваеву — вторым номером. Тот цепкой катерной стойкой стоит около пулеметной установки и, лихо сбив свой грязный чехол на затылок, что-то весело рассказывает женщинам. Одной рукой он опирается на пулемет, и мне видно, что вместо традиционного якоря у него на кисти вытатуирована голова оленя.
А женщин много. Просто удивительно, как наше суденышо могло вместить столько людей. И у всех на руках дети. Из тесного кубрика тоже несется детский плач. Лица и детей, и матерей серы и бесцветны, конечно, не от грязи… Особенно заметны две женщины. Они сидят на чемоданах прямо у леера, возле нас с Мишкой. Одна, черноволосая, худенькая и на вид интеллигентная, держит на руках девочку лет шести-семи и что-то шепчет, шепчет… У девочки ножка замотана окровавленным вафельным полотенцем, она или спит или без сознания, ее головка со свалявшимся белым бантиком в каштановых волосах покоится на плече у матери. Другая женщина, полная и белокурая, что-то говорит брюнетке, прижимая к себе мальчугана в кепке со сломанным козырьком, говорит — очевидно, утешает. Но та невменяема, она все что-то шепчет, шепчет, а огромные глаза ее полны смертельного ужаса.
А на барже поют! Это удивительно. Я прислушиваюсь к слабенькой вибрации детских голосов, доносящихся из открытых люков баржи, хочу разобрать мотив и не могу. Зловещий рев над морем бросает нас с Мишкой к пулемету.
Все же два «козла» — пикирующие бомбардировщики «Ю-87»— прорвались. С неубирающимися шасси, похожими на козлиную бороду, они с воем идут нам навстречу. Маневрировать нельзя — сзади баржа.
Я смотрю на Мишку, и какое-то удивительное спокойствие овладевает мной. Это опять-таки, очевидно, от всепобеждающего караваевского душевного равновесия. Он весело щурится в кольцо прицела, и я почему-то не сомневаюсь, что он собьет «козла». И он действительно его сбивает. Это первый сбитый самолет на счету нашего буксира. И мне нисколько не обидно, хотя я до сегодняшнего дня успел выпустить в небо не одну тысячу патронов. Мы громко орем, гогочем вслед дымному шлейфу, тянущемуся к морской глади, и даже не обращаем внимания на то, как второй бомбардировщик бестолково разряжает свои бомбовые кассеты мимо нас. Плугин чуть-чуть улыбается кончиками губ и тянется к вахтенному журналу, но что это… Он уже кричит что-то в переговорную трубку, и буксир, как на натянутых вожжах, гасит скорость.
Что-то случилось. Дизель заглох, натруженно зачихав и захлюпав.
Из люка машинного отделения вылетает Бабарыкин. Тревожно вращая раскосыми зелеными глазами, он орет:
— Винты…
Мы гурьбой кидаемся к корме. Холодок бежит у меня между лопатками, когда я бросаю взгляд в зеленоватую рябь за бортом. Это — смерть! Буксир еще чуть-чуть движется по инерции, и следом за ним, в каких-то полутора метрах от кормы, ползет огромная шаровая мина. Ощетинившись рожками-взрывателями, она блестит свежей смазкой…
На буксире необычайная тишина. Я оглядываюсь и вижу — почти все женщины стоят, крепко стискивая детей. Они почувствовали по нашему поведению, что случилось страшное. Белокурая женщина уже не уговаривает соседку — она расширившимися глазами смотрит на нас, закрыв ладонью голову мальчонки, который уткнулся в ее крутую грудь.А на барже поют. И сейчас отчетливо слышны слова песни, старательно выводимой детскими голосами.
— Мина-ловушка. С сетью, у нее особенно чувствительны детонаторы,— как бы думая вслух, произносит Плугин.
И в тот же миг коренастая фигура в синей робе внезапно бросается в воду. Вместе со всплеском вздох ужаса проносится на буксире. А Караваев уже вынырнул между миной и кормой и, вытянув вперед руки, пытается оттолкнуть от кормы смертоносный шар. Но он не поддается.
— Сеть держит, — ледяным голосом говорит боцман. — Не касайся руками взрывателей…— Он секунду что-то соображает, потом на секунду заскакивает в ходовую рубку и вылетает оттуда с кортиком в руках.— Отвернитесь,— кричит он женщинам, но те его не понимают.—А-а-а…—машет боцман рукой и, быстро раздевшись, сунув кортик в зубы, бросается через леер в воду.
Мне ясно. Он поднырнул к винтам, чтобы освободить их от намотавшейся сети. Сколько это длилось, я не знаю, Плугин нырял, выныривал, отмалчивался на наши предложения о помощи и снова уходил под воду. Караваев попрежнему не давал мине соприкасаться с кормой.
На барже перестали петь. Испуганные тишиной детишки и пионервожатые робко выглядывали из люков.
Наконец, Плугин втянул свое жилистое худое тело на палубу.
Одеваясь, боцман уже строго наказывал Караваеву.— Отталкивай ее в сторону… Чтобы баржа прошла… На полкабельтова отойдем — застопорим, плыви на буксир.
— Воздух! — надрывно закричал Бабарыкин.
Я рванулся к борту.
— Вылазь, Мишка… Давай к пулемету — я ее отбуксирую!
Погружаясь в мелкую морскую зыбь и снова выныривая, Караваев находит в себе силы пошутить.
— Маловат еще… Я как-никак папаша… Куда ты со своим дырявым копытом… Колуном — на дно!
Но я вижу: губы его не улыбаются, на побледневшем лице ярко отпечатались веснушки. Отталкивая оскалившуюся клыками рожек черную тушу мины, он тихо говорит: — Ты, того… в случаечего… Кланяйся в Свердловске памятнику Свердлову… Якову Михайловичу…
Адрес… Я даже не знаю его адреса. Но спросить сейчас — дать похоронную еще живому…
— К пулемету! — властно кричит Плугин.— Огонь, черт возьми!
И я кидаюсь к турели. Сквозь дым и грохот, обрушившиеся на буксир, моя память почти ничего не вынесла из тех сумасшедших минут. Буксир тронулся, а я вцепился в рукояти пулемета и открыл огонь. Потом говорили, что налетало на нас всего три «Юнкерса», но мне казалось, что их было гораздо больше. Говорили, что я все же подбил один из них, но я этого не видел. Я помню только оглушительный взрыв где-то совсем рядом, близко, резкий свист осколков и руку… Оторванная рука в окровавленном синем рукаве, с растопырившейся кистью, на которой темнела вытатуированная оленья голова, ударилась о патронные коробки и плюхнулась на палубу у моих ног.
Во время налета была убита одна старушка и ранены несколько детей и женщин. На барже обошлось благополучно. Подоспевшие истребители отогнали хищников и спасли нас.
Мы хоронили убитых на траверсе Шепелевского маяка. Я говорю убитых, потому что рядом со скрючившимся телом старушки была положена завернутая в военно-морской флаг рука человека, рука военного балтийского моряка, честно и бесстрашно исполнившего свой долг.
Никто не мог сказать, почему взорвалась мина — то ли от шальной самолетной пули, то ли от столкновения с каким-нибудь крупным обломком, каких тогда в море было предостаточно, то ли… И Плугин, и рулевой, и все женщины в один голос утверждали, что один из «Юнкерсов», шедший на бреющем полете почти над самой водой, врезался в водяной столб, поднятый минным взрывом, и, перевернувшись, рухнул в морскую пучину.
Мы похоронили руку со всеми воинскими почестями.
Много лет прошло с тех пор. Но человечья память живуча. Иногда я один, а иногда и вдвоем (Плугин сейчас служит на Камском пароходстве и бывает у меня в гостях) мы едем в Свердловск и, несмотря ни на какие дела, успеваем сходить к памятнику в центре города, чтобы почтить память человека, обдуманно пошедшего на смерть во имя жизни. Мы кланяемся городу, сын которого совершил этот подвиг.
