Уралец на Араксе

С автором этих записок читатели могли познакомиться по пер­вому советскому приключенческому фильму «Красные дьяволята», выпущенному в 1923 году Закавказской киностудией. В сцене боя он несется на сером коне впереди банды Махно. Этот конь по сути дела и решил тогда, в какой роли сниматься красному командиру, кубанскому казаку, Сергею Сергеевичу Праге: по режиссерскому замыслу в «махновцы» попадали владельцы серых коней, а в «бу­деновцы» — белых.
Но Сергей Сергеевич Прага знал гражданскую войну не только по этому фильму. После Октябрьской революции четырнадцатилет­ним подростком он вступил в ряды Красной Армии и сражался с врагами молодой Советской республики на Северном Кавказе.
После того, когда трудящиеся Армении, Азербайджана и Гру­зии с помощью частей Красной Армии свергли власть муссавати- стов, дашнаков — местных буржуазных националистов — и меньше­виков, Прага был переведен в только что организованные войска ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление, созданное «в целях объединения революционных сил Республики по борьбе с политической и экономической контрреволюцией, шпиона­жем и бандитизмом») и вскоре назначен начальником пограничной заставы на персидской границе. О первых днях советской погранич­ной службы он и рассказывает в своих воспоминаниях, часть кото­рых мы печатаем. Рисунки к ним сделал художник С. Киприн.
В годы Великой Отечественной войны Сергей Сергеевич Прага был начальником штаба одного из корпусов Советской Армии. За боевые заслуги перед Родиной он награжден многими ордена­ми и медалями СССР Сейчас Прага — полковник запаса.

ПЕРСИДСКАЯ ГРАНИЦА
В 1923 году меня назначили началь­ником заставы на Азербайджано-Пер­сидской границе у берегов Аракса. Эта граница была особенной. За предшест­вующие годы сложных политических событий в глазах приграничного жителя она потеряла серьезное значение: погра­ничников и казаков нет — ходи, куда хо­чешь! Первое время было очень трудно. Редкие сутки проходили без выстрелов и сигналов тревоги.
Через Араке днем и ночью перебира­лись жители закордонных сел, чтобы в советской кооперативной лавке приобре­сти керосин, мыло, соль. Шли гонимые нуждой бедняки, чтобы подзаработать на Кафанских рудниках. Пробирались конт­рабандисты, бандиты-одиночки и мелкие шайки скотокрадов.
А нам очень мешала малярия. Несмот­ря на то, что все проходили профилактическую хинизацию, все же в иные дни застава больше походила на больницу, нежели на казарму. Людей не хватало, они от усталости валились с ног. Все чаще слышалось: «Скоро ли дадут попол­нение?»
И вот, наконец, мой помощник Кныш поехал в управление комендатуры и отту­да доложил по телефону: «Принимаю пополнение».
Эта весть взбудоражила бойцов. Од­ним она сулила скорый отъезд домой, другим — некоторое облегчение службы. Даже больные и назначенные в ночной наряд взялись наводить порядок на за­ставе, а повар зарезал двух баранов и принялся готовить ужин.
Тридцать пять человек прибыли под вечер. К моему удивлению, радости и од­новременно огорчению,— я поймал себя на этом, — среди них был Кузьма Лобанов, теперь повзрослевший пограничник с двумя треугольниками на петлицах. На широкой груди блестели значки «За от­личную стрельбу» и комсомольский. Я пожал ему руку:
— Значит, вместе служить?
Он смутился и сдержанно ответил:
— Так точно, вместе!
С Кузьмой Лобановым я познакомил­ся примерно за год до этого в учебном полку пограничников, где я командовал эскадроном. Мне самому довелось по­ехать на Урал, заниматься отбором пар­ней для службы на границе, и среди них был призван из Ирбита Кузьма Лоба­нов — медвежьей силы парень, кузнец по профессии. Служба в Красной Армии ему давалась с трудом. Он был вспыль­чив и недисциплинирован, любой при­каз мог подвергнуть сомнению, вступал в пререкания с командирами. То и дело его наказывали за большие и малые проступки против воинской дисциплины. И вместе с тем уже и тогда он отличался, как все уральцы, природной смекалкой, очень необходимой для службы на гра­нице… «Как его, черта, перевоспи­тать?» — не раз думал я с досадой. И вот теперь он снова у меня.
Покончив с приемом пополнения, я у себя в комнате готовил отчет. Послышал­ся легкий стук. Не отрываясь от работы, я проговорил:
— Можно!
Дверь протяжно скрипнула, кто-то переступил порог. Подняв голову, я встретился глазами с внимательно смот­ревшим на меня Кузьмой Лобановым. Он, слегка запинаясь, сказал:
— Я знаю, вы недовольны… Но я…
Чтобы не начинать неприятный для него разговор, я подошел, усадил его на табурет и, умышленно переходя на «ты», как мог ласковее, сказал:
— Ладно, ладно… расскажи, как жил? Как бабка твоя? Пишет старушка?
В Ирбите у Лобанова осталась одна старая бабушка, отец и мать погибли в гражданскую войну.
Беседа наладилась. Как это я раньше, в учебном полку, не догадался поговорить с ним по душам? Ведь Лобанов скром­ный парень, за короткую жизнь успел хлебнуть немало горя, как все наше тог­дашнее поколение. А мысль у него од­на: отслужить честно, получить знания, стать сознательным строителем новой жизни.
Мы подружились.
Назавтра с рассветом я приказал сед­лать коней. Поехал знакомить новичков с нашим участком границы.
Первые три километра пути позволи­ли приглядеться к бойцам, на рыси и га­лопе оценить посадку каждого. В горах, по крутой, извилистой вьючной дорожке ехали шагом. Чем выше поднимались, тем уже становилась она. Неприветливые бурые скалы, грозя обрушиться, суровы­ми сводами нависали над нами.
Кое-кто из бойцов с опаской погля­дывал вниз. Через два часа утомительно­го пути мы были у цели и, спешившись, взобрались на площадку «Чертова рога». Отсюда был виден весь многокилометро­вый участок границы.
На правом фланге высились сплош­ными отвесными стенами горы-велика­ны. Они уходили далеко в глубь Персии и к нам в тыл.
Налево, внизу, по желтой степи, в об­рамлении зеленого камыша, блестящей лентой струился Араке. Сверху он казал­ся спокойным. Но глухой рокот, доно­сившийся из-под скал, давал понять, что это довольно бурная река.
— Это — стык справа, — сказал я, ука­зывая на огромный песчаный остров, по­росший низким корявым кустарником,— Начало нашего участка. А там, видите, на горизонте одинокий утес, преграж­дающий путь реке? Это Ляля Кымбез — развалины древней башни на скале. Там левый стык участка.
Я называл персидские села, разбросан­ные у подошвы горного хребта. Показал наши села, дороги и тропки, связываю­щие их. С высоты застава казалась не более ящика. Над ней трепыхался алый квадратик — флаг.
Обратно кони шли ходко. Кузьма Ло­банов и я ехали стремя в стремя. Я заме­тил: Кузьма что-то хочет спросить, но не решается, у заставы я сам не вытерпел и спросил, в чем дело? Он покраснел:
— Коней когда будете распределять?
— Сегодня, а что?
— Хочу просить вороного со звездоч­кой, на котором Швец.
Под бойцом по фамилии Швец был лучший конь заставы. Швец, словно куль с мукой, болтался в седле и, сдерживая лошадь, беспрестанно причмокивал гу­бами.
— Хорошо, возьмите Ворона, — согла­сился я.
Лобанов повеселел и уже решительно проговорил:
— Только, чтобы, кроме меня, никто не седлал его. Не дам…
— А если понадобится мне?
Он задумался и ответил:
— Договорились, кроме вас — нико­му…
Когда пришло пополнение, у нас ста­ло спокойнее. Неделями на участке не было ни одного нарушения границы. Но­вички даже посмеивались: «Где же по­стоянные стычки да перестрелки?»
Но однажды ночью по горам прока­тилось эхо трех ружейных выстрелов. Крик часового на вышке: «Тревога!» — поднял спящих бойцов.
Пограничникам, сегодня охраняющим рубежи родины, покажется это диким. Но тогда у бойцов, ушедших в наряд, был единственный вид связи и сигнализации: три выстрела в воздух. Часовой на выш­ке вел наблюдение за границей. Если до него долетали звуки выстрелов, он примерно определял, откуда подан сиг­нал. На этот раз часовой из «старичков» доложил: «Выстрелы из ущелья номер два».
Через несколько минут пять человек на конях исчезли в темноте. Через полча­са они привели на заставу четырех кон­трабандистов. Их задержали Бобров — из «старичков» и Лобанов, впервые вы­шедший в наряд.
Бобров за полтора года службы на границе ни разу никого не задержал, а тут — сразу два контрабандиста, да еще с изрядным грузом шевиота и шелковых чулок. Взволнованный удачей, он бес­толково докладывал, как было дело, и, наконец, запутавшись, кивнул на Кузь­му Лобанова.
— Да что там говорить, он задержал. Я вроде и ни при чем. Чертяка, ночью, как днем, видит. Уральцы — они, как кошки…
Все обернулись к стоявшему позади Лобанову. Он смущенно потупился:
— Зря толкует. Вместе задержали. А старшой — он.
После долгих расспросов выяснилось.
Бобров и Лобанов сидели в засаде за валуном у развилки дорог, возле ущелья. В нарушение устава Бобров собрался было закурить, но Лобанов тихо вышиб из его рук спички и шепнул: «Идут, ви­дишь?» — и показал в темноту.
Ветер дул со степи. Бобров не только
ничего не видел, но и не слышал шагов четырех, как уверял Лобанов, тяжело на­груженных людей. Тогда Лобанов ска­зал: «Приготовься перенимать»,— и по­полз навстречу контрабандистам. В не­скольких шагах от них вскочил и, щелк­нув затвором, скомандовал:
— Стой, стрелять буду!
Ошеломленные полуночники в испу­ге попадали на землю. Сигнал тревоги подал Бобров.
— Ты на самом деле ночью далеко видишь? — поинтересовался я.
Кузьма Лобанов почесал в затылке, пожал плечами:
— Как все…

„ПЕС ИРБИТ»
Через несколько дней уехали демо­билизованные бойцы, и опять потекла привычная пограничная служба. Под жгучими лучами солнца быстро выцвели гимнастерки новичков, сами они заго­рели, перестали внешне отличаться от старослужащих. А для меня начали вы­являться индивидуальные качества каж­дого. Ведь каждый человек своеобразен, самобытен.
В свободное от нарядов время никто не видел Кузьму Лобанова сидящим сло­жа руки: то подтянет ослабшую подкову чьему-либо коню, то ссучит перетерший­ся чомбур, то вооружившись топором, сколотит скамью.
Вечерами он брал гармошку и выхо­дил за ворота заставы. Стоило ему ра­стянуть меха — крестьяне собирались в кружок, рассаживались вокруг, причмо­кивая, дымили чубуками и слушали му­зыку.
— Дай срок, — говорил он,—выучу здешние песни — хоровод заведем с дев­чатами.
— Это с какими? — скептически спра­шивал толстяк Швец.— С теми, что в чад­ру кутаются? Жди!
— С ними,— настаивал Кузьма Лоба­нов.— И до них дойдет советская власть.
— Через твою музыку? — подзуживал его Швец.
— Угу, и через музыку тоже. Музы­ка, брат ты мой, тоже агитатор…
Как-то ночью под мой полог забра­лись комары, начали кусать, пропал сон. Закурил я, лежу и слышу: во дворе кто- то ведет монотонный разговор. Эдак на одной ноте, без точек и запятых, будто над покойником читает: «Алыр — он бе­рет, алар — он возьмет, верир — он дает, верар — отдает».
«Что бы это значило?» — подумал я и на цыпочках вышел на балкон. Внизу, примостившись у фонаря, сидел дежур­ный по заставе Кузьма Лобанов. Заки­нув голову, закрыв глаза, он рукой при­держивал раскрытую книжку и вполго­лоса бубнил: «Кырмызы — красный, ка­ра — черный, сангелдын — ты пришел».
Я спустился вниз, взял из его рук книгу. Это был «Краткий разговорник и словарь тюркского языка для желающих без переводчика изъясняться с коренным населением Бакинской и Елизаветполь- .ской губерний. Издан с разрешения гос­подина генерал-губернатора. Составлен коллежским асессором Тер-Бархударян- цем в городе Тифлисе в 1888 году».
— Как сюда ехали, в Баку на толчке за полтинник купил, — объяснил Кузь­ма.— Надо по-тюркски научиться. Не в лесу, среди людей живем.
И действительно, через месяц он бол­тал по-тюркски намного лучше меня, вто­рой год живущего среди азербайджанцев. А месяца через два овладел языком на­столько, что мы уже обходились без пе­реводчика. Хитрые эти уральцы!
Об одном сокрушался Кузьма — на за­ставе не было собаки. Пробовали приоб­рести собак у жителей — не продают. Для них, ведущих полукочевой образ жизни, собака была на вес золота. Иной имеет десяток овец, а собак держит не менее пяти. Да каких! Звери!
Изредка бойцы, окруженные клыка­стой стаей, вынуждены бывали прибе­гать к шашке, а иногда и к огнестрельно­му оружию. С прибытием пополнения случаи стрельбы по собакам участились. Только на нашем участке в течение меся­ца было застрелено пятнадцать псов. Вра­гам Советской власти это оказалось на руку. От села к селу поползло: «русским безразлично, как азербайджанец прожи­вет без собаки. Скоро они начнут стре­лять женщин и детей».
И вдруг — как гром над степью, где за год и одна туча не прольется дождем, где небо редко хмурится облаками, — по­следовал приказ начальника отряда. В нем перечислялось свыше пятидесяти случаев убийства собак, а пятнадцати, застреленным на нашем участке, посвя­щался отдельный параграф. Мне был объ­явлен строгий выговор с предупрежде­нием: в случае поступления жалоб на убийство хотя бы щенка я буду отдан под суд.
Приказ я прочел перед строем.
Но нам дозарезу нужна была на за­ставе хотя бы одна служебно-розыскная собака. И вот дней через десять и наш Кузьма Лобанов ухитрился где-то купить великолепную полугодовалую овчарку. Он назвал пса Ирбитом.
Все свободное от нарядов время он стал усердно дрессировать собаку и до­стиг успеха. Месяца через два он проде­монстрировал перед нами умение своего любимца. Повинуясь команде, Ирбит да­вал лапу, ложился, припадая к земле, полз, подавал голос. Он вырос в огром­ного грозного пса.
Почти ежедневно Лобанов и Швец уводили его куда-то с заставы и часами не возвращались.
— Чем это вы занимаетесь? — спросил я у Швеца.
— Да будто ничем…—мямлил Швец.— учим. То я как бы нападаю на Кузьму, а Ирбит на меня бросается. А то спря­чусь, Ирбит находит, где я, и вроде ку­сает меня…
Пес Ирбит стал вместе с хозяином ходить в дозор на границу. Когда через полгода по специальному приказу соба­ку показали в штабе отряда, она прошла все испытания на отлично.

ПОЛУБОТИНКИ И ЖЕНСКИЕ „КОШИ“
Сейчас, через десятки лет, вспоминая былое, можно сказать: мы медленно и болезненно осваивались с границей. Пришли на незнакомые места — о соци­альных условиях, о нравах, о быте мест­ного населения имели весьма туманное представление, языка не знали. Нам все здесь казалось чужим. К тому же, при­таившиеся в своих норах бывшие беки, муллы и торговцы настраивали против нас местное население, распускали са­мые нелепые слухи о большевиках. Бед­нота в те годы еще во многом зависела от богатеев. А за каждым нашим шагом следили неотступно.
Бывало, выедешь с заставы, и сейчас же с горы какой-нибудь чабан затянет песню. Поет — на всю округу слышно: «Бал-лам, Ай, бал-лам! Ал-лаам! Песню подхватят на другой горе, смотришь — откликнулся певец из-за Аракса. Потом мы поняли — не песня это, а сообщение: «Два солдата едут по дороге на Сафарлу, сворачивают к броду у Красного камня! Бал-лам! Бал-лам!».
С «певунами» повели борьбу. Собра­ли в каждом селе сход и объявили: «Петь на горах не разрешается». Толмач из мулл или беков услужливо переводил: «Большевики будут расстреливать каж­дого, кто осмелится петь». Поправляли переводчика, разъясняли, кое-как дотолковывались.
«Песни» прекратились, но начались «игры» с зеркалами. Только выедет пат­руль — моментально в горах запрыгают солнечные зайчики. Пока доскачешь, чтобы поймать «шутника», его уже нет, а сведения о патруле и его маршруте из­вестны каждому.
Мы пускались на хитрости. Погра­ничник, назначенный в «секрет» на пра­вом фланге участка, на виду «опекунов» засветло уходил в горы влево и, петляя по ущельям, делал лишний десяток ки­лометров, чтобы добраться к назначен­ному месту.
Население приграничных сел брало воду из Аракса. Кулаки возили воду в бочках и бурдюках, бедняки обходились тем, что женщины приносили в медных кувшинах. С головы до пят закутанная, в чадре, взвалит она, бедняга, на плечо двухведерный кувшин и идет не один ки­лометр к реке.
Скот поили также из Аракса. Сотни буйволов и верблюдов, тысячные отары овец пригонялись к реке. Для водопоя каждому селу были отведены места по берегу и назначено время «от и до». Туда мы выставляли наряды. Но разве за всеми усмотришь!
Бывало, возвратится часовой и с сок­рушенным видом докладывает: «Опять буйвол уплыл на ту сторону»… «Опять из-за кордона кто-то кричал»… «Опять девка с персианкой на пальцах перегова­ривались».
Чувствуя свою беспомощность, не глядя на бойца, скажешь: — Плохо смот­рели. Нарушение допустили!
И вот как-то Кузьма Лобанов попро­сил:
— Вы меня почаще к водопою посы­лайте.
Он стал чуть не ежедневно ходить к водопою, отведенному селу, где распо­лагалась застава. А потом как-то он был назначен в «секрет» у тропы, идущей от Аракса через большой массив камыше­вых зарослей к дороге на Сафарлу, и попросил послать с ним Швеца. С пер­вого дня знакомства у энергичного Ло­банова с увальнем Швецом завязалась крепкая дружба. Люди, подобные Швецу, бывают во всяком подразделении. Это мешковатый, неповоротливый парень. С виду у него все не ладится. Товарищи подтрунивают над ним, а он и умнее, и сообразительнее многих, но толстяку лень проявить инициативу, вот он и от­шучивается, а в конечном счете сделает, что надо, не хуже других. К Лобанову Швец привязался еще в учебном полку, а на заставе стал его тенью и беспреко­словно следовал за ним. Бывало, Швец отбудет наряд, а Лобанов собирается в дозор:
— Тимофеич, пошли?! — скажет Кузь­ма, и Швец сейчас же подтягивает ре­мень, берется за винтовку.
— Вы куда? Вам отдыхать надо! — удивится мой помощник.
— Ничего,— отвечает Швец. — Для интереса пройдусь. Не убудет.
…На рассвете Швец вернулся на заставу и привел контрабандиста.
— Почему не подняли тревогу? — допытывался дежурный.— Где Лобанов?
— Второго поджидает. Скоро придет,— ответил Швец, и начал объяснять, как захватили контрабандиста.
В ту же ночь задержали еще двух. Пока я их опрашивал, пришел и Кузьма Лобанов: лицо в мелких царапинах, ноги по колено в грязи. Он тут же доложил о происшествии.
С третьими петухами луна неясным светом залила тропку, где они сидели со Швецом. Неожи­данно в глубине камышевых зарослей по­слышалось хрюканье кабана. Немного погодя по другую сторону тропки ответ­но хрюкнула свинья. Зашуршал камыш. Перекликаясь, дикие свиньи шли на «секрет».
Лобанову показались подозритель­ными шорохи. Острый слух улавливал звуки, идущие не по земле, а по воз­духу, словно не кабан сквозь камыши ло­мится, а человек руками раздвигает их высоко над землей.
Хрюканье прекратилось, когда на тропу осторожно вылезли два контра­бандиста с вьюками за плечами. Лоба­нов подпустил их ближе, затем, как будто подкинутый пружиной, вскочил и шепотом произнес:       _u
— Стой! Руки вверх!
— Это я нарочно. В тишине шепот страшнее крика,— пояснил Лобанов.
Один коптра’бандист, вскрикнув, плюхнулся на землю. А другой прыж­ком ринулся в камыши и исчез. Лобанов уж и затвором щелкнул, но не выстре­лил: контрабандист уйдет и скроется, а, не слыша выстрелов, криков и погони, подумает, что он не замечен, успокоится и попытается закончить рейс.
— Поведешь один. Иди, громко по­крикивай, за двоих шуми, я чуть прово­жу, да останусь,— наказал Лобанов Швецу и, как только тропа свернула в сторону, притаился.
Прождав безрезультатно, он возвра­тился. рассветало. След убежавшего контрабандиста виднелся отчетливо: от­печатки ног в полуботинках со стоптан­ными каблуками. В Камышевой чаще Ло­банов проплутал более двух часов.
Мы надежно перекрыли все выходы из болота, но ничего не добились.
На следующий день свободный от наряда Лобанов подолгу сидел у ворот заставы. Мимо него к Араксу по воду ходили женщины, закутанные в чадры.
— Приглядываетесь? — в шутку спросил я.— Высматриваете, которая по­красивее?
А Лобанов неожиданно ответил со­вершенно серьезно.
— Так точно, присматриваюсь. Бай­рама, сноха Сеида, пятый раз идет…
Я усмехнулся:
— Откуда это видно?
— Она, она, — уверил Лобанов.—- На ногах «коши» на каблучках. Кроме неё, ни у кого нет… Пятый раз! Ну, ка­кая баба пять раз по воду пойдет, да еще перед темнотой?
Верхушки персидских гор начали темнеть. На дороге от Аракса показа­лась женская фигура в чадре. И едва она поравнялась с заставой, Лобанов бросился к ней, схватил поперек^—талии, втащил во двор и, не давая опомниться, рванул с нее чадру.
Я ожидал женского вопля и криков, но под чадрой оказался усатый, с акку­ратно подстриженной бородой сын мельника Байрама Сеида Керим.
— Сейчас и сама Пируз-ханум при­будет, — тяжело дыша, проговорил Ло­бане»: и пошел навстречу женщине, по­казавшейся на дороге от Аракса.
На отчаянные крики арестованной Пируз-ханум, снохи Байрама Сеида, собралось все село. И у всех на глазах из-под чадры женщины мы извлекли двадцать аршин контрабандной ткани. Тут же мы оцепили дом мельника, сде­лали обыск. Из кучи зерна, ссыпанного в угол, извлекли много контрабанды.
Как же Кузьма Лобанов разгадал маневры семьи мельника?
Сидя у ворот, он думал о контрабан­дисте, не найденном в камышах. И у Кузьмы возникла мысль: а что бы стал делать он сам, оказавшись на месте на­рушителя? Планы, один фантастичнее другого, зарождались в голове, и потом на ум пришло: «Чадра! Любой бандит под чадрой смело пройдет мимо погра­ничника. Женщина, отправляясь по воду, свободно может передать чадру и юбку контрабандисту».
Логически рассуждая, он дошел до мысли, что, передав чадру и возвраща­ясь, женщина может унести на себе часть контрабанды. Приметив «коши» Сеидовой снохи, Лобанов увидел, что ее стройная фигура на обратном пути становилась грубой, толстой. А когда увидел на женщине полуботинки со стоптанными каблуками, ему стало ясно, что это замаскированный контрабан­дист, скрывшийся накануне.

ЕЩЕ ОДИН НАРУШИТЕЛЬ
Раз в неделю, в пятницу, мой помощ­ник Кныш или я, в сопровождении крас­ноармейца с вьючной лошадью на поводу, выезжали в уездный городок за про­дуктами, а заодно получали на почте корреспонденцию.
Поездка считалась утомительной. Кныш и я чередовались, а бойцов назна­чали по их желанию. Чаще всего с нами ездил Кузьма Лобанов. За короткое вре­мя он успел завести в уездном городке знакомство с молоденькой русской биб­лиотекаршей, начал много читать и, что­бы обменивать книги, напрашивался в поездку.
В одну из пятниц Кныш и Лобанов отправились на базар. На обратном пути Кныш решил ненадолго заехать на соседнюю заставу:
— Езжай, как ехал, — распорядился он.— Я к Егорову на минутку. На по­следнем бугре догоню.
На бугре Лобанов стал ждать. И тут в низине выбежал мужчина, без шапки, босой. По колено закатанные шаровары выдавали, что он собрался идти через Араке. Пригибаясь к земле, он перебе­гал от куста к кусту в сторону реки.
Кузьма Лобанов на глаз прикинул расстояние до нарушителя и до Арак­са, круто вздыбил Ворона и, отрезая путь нарушителю, карьером помчался вниз, к реке.
Неизвестный понял, что его заме­тили, выпрямился и во всю прыть пустил­ся вперед. Кузьма видел, как он на бегу достал что-то из кармана и засунул в рот.
Неожиданно неглубокая, но широкая канава преградила Кузьме путь. Ворон замешкался, не смог взять ров сходу. Пропала секунда, другая. Неизвестный достиг берега, головой вниз сиганул в волны Аракса и, вынырнув на середине реки, по-собачьи поплыл, борясь с те­чением.
Кузьма Лобанов вонзил шпоры в бока Ворона, взмахнул плетью и, отда­вая повод, с высокого обрыва послал коня вперед, прямо в Араке. Подчиняясь воле смелого седока, Ворон, вытянув­шись в воздухе, прыгнул вниз.
Очутившись в воде, Кузьма соскочил с седла и, вцепившись в гриву, поплыл вместе с конем за нарушителем. Бурное течение несло их вниз, к узкому песча­ному острову. Неизвестный первым вы­карабкался на негр, побежал, но оста­новился: стремительный и опасный по­ток отделял остров от персидского бе­рега.
У самого острова Кузьму ударило сильной волной, винтовка выпала, ушла на дно. Ворон, оттолкнувшись длинными ногами, выскочил на остров и вытянул за собой Кузьму прямо к нарушителю.
Безоружный пограничник оказался лицом к лицу с врагом. Это был муж­чина лет тридцати, роста выше средне­го, черноволосый и смуглый. Судя по широким плечам, он обладал недюжин­ной силой. В руках у него сверкнул нож с изогнутым лезвием, злые глаза, устрем­ленные на Кузьму, предупреждали: сво­боду он даром не отдаст.
Медленно переставляя чуть согну­тые в коленях ноги, слегка растопырив руки, нарушитель приближался к Кузь­ме. Сжав кулаки, Кузьма выжидал.
Не дойдя нескольких шагов, мужчи­на стремительно нагнулся, чтоб схватить горсть песку — запорошить глаза погра­ничнику. А Кузьма в этот миг прыгнул на него, всем телом придавил к земле и схватил за горло.
Ручищи у Кузьмы сильные. Бандит потерял сознание и через минуту был связан. Кузьма разделся и отыскал вин­товку. Вскоре прискакал Кныш.
Нас не на шутку беспокоило: что проглотил нарушитель, спасаясь от Ло­банова? Мнения сошлись: проглочено секретное донесение, ради которого он шел через Араке и рисковал жизнью и, если оно не переварилось в желудке, его надо извлечь.
Толстяк Швец в раздумье предложил:
— Помню, огольцом я проглотил медную пуговицу с отцовской шинели, так меня касторкой поили.
Нарушитель имени своего нам на­звать не пожелал, надменно смотрел на окружающих, молчал. Мы его отправи­ли вместе с вышедшим из него металли­ческим капсюлем в штаб отряда. А че­рез некоторое время «за задержание опасного и важного преступника», как гласил приказ командования, Кузьма Лобанов получил благодарность и имен­ные часы.
Скромно мы чествовали на заставе нашего героя. Сделали ужин получше и потом пели песни. Пели вполголоса, но дружно. Кузьма Лобанов играл на гар­мошке, а мы сидели вокруг — кто к щеке рука, кто полузажмурив глаза, кто чуть покачиваясь в лад мелодии.
Самой любимой в ту пору была песня кавалеристов «Марш Буденного». Вот уж сорок лет, как поет ее наша страна, а я и поныне, услышав ее, вдруг начинаю чувствовать, что кровь в жилах горячеет и сердце колотится учащенней. Как буд­то мне снова двадцать лет:
Мы красные кавалеристы, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ
О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные
Мы гордо, мы смело в бой идем…
И видятся мне лихие кавалеристы- пограничники, мчащиеся грозной ка­валькадой по склону сквозь зелень цве­тущих гор. Молниями вытягиваются кони, от цокота копыт — в ушах горя­чительный звон.
Все окрестные мальчишки сбегаются поглазеть, раскрывая изумленные рты и тараща восхищенные глаза. В те времена конники были столь же романтичны, как сейчас ракетные войска.
Веди ж, Буденный, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит.
Пускай пожар кругом, пожар кругом,—
Мы беззаветные герои все,
И вся-то наша жизнь есть борьба…
Да! И вся-то наша жизнь есть борь­ба!.. Я люблю наши молодежные мас­совые песни: в них вся биография Со­ветской страны.

КАНАТ ПОД ВОДОЙ
Чтобы разнообразить питание, я иног­да посылал группу бойцов на рыбалку. Бредень у нас был. Любителей находи­лось немало. И вот однажды пятеро во главе с Лобановым отправились на Араке.
Лобанов и Швец вели вдвоем бредень. Швец у берега, Кузьма на глубине. Ос­тальные с уловом шли по кромке. На влажном песке виднелись многочислен­ные следы кабаньих копыт. 14 вдруг Швец, споткнувшись, упал, а Лобанов, чертыхнувшись, вообще с головой ушел под воду.
Выбрались на берег, устроили пере­кур.
— Вот что, други, — тихо сказал Кузьма Лобанов. — Знаете, отчего мы упали? Под водой, через Араке, канат натянут. Да… Канат… Здесь, у берега, конец на кол накручен, а в середине — якоря вроде гирь-пудовичков.
Толстяк Швец разделся и полез в реку. На месте своего падения пошарил по дну руками, а затем сколько мог про­шел к середине реки, нырнул несколько раз:
— Прав Кузьма. Обрезать канат да вытащить… А ну, у кого нож?
— Это ты зря. Вылезай, — рассудил Лобанов.— Оставим, как есть, началь­нику доложим, а пока — конец рыбалке.
Докладывая обстоятельно мне о кана­те, перетянутом в реке с берега на бе­рег, Лобанов предположил:
— Видать, не один нарушитель тут работает, не копеечную парфюмерию переправляют. Надо выследить да при­хлопнуть.
Стали наблюдать за подозрительным местом. Кузьма Лобанов несколько часов чуть не на четвереньках проползал в при­брежных камышах и вернулся к вечеру, грязный, но с подробным чертежиком. Зоркий глаз помог пограничнику разобраться в паутине кабаньих тропок. Он изучил их и обнаружил не только кабаньи следы. Он разглядел следы ног, обутых в лапти, и утверждал, что они принадле­жали высокому человеку, ставящему пят­ки наружу, и низенькому, слегка припа­дающему на левую ногу.
— Пробираясь через камыши, — до­кладывал Кузьма, показывая по черте­жу, — они подошли к бухте, по дну реки перетянули контрабанду в медных кув­шинах и перенесли к яме на бугорке по­среди болотца. В двух местах они затем отдыхали, кувшины на землю ставили. Кувшины тяжелые: вмятины от днищ видны. Оттуда к селу повезли их на иша­ке. Крупный ишак. Передние ноги под­кованы.
— За канатом будем наблюдать, — ре­шил я. — Осла надо найти.
Три дня Кузьма дежурил у сельского водопоя, изучая скот сафарлинцев. Но осла с приметными копытами не было. Он собрался было на соседний водопой, но обратил внимание на невысокого суту­лого, прихрамывающего водовоза. Это был батрак муллы Муслима.
В тот же вечер Кузьма отпросился в село, в гости к своему другу, местному кузнецу рашиду. Вернулся очень взвол­нованный: установил, что у Муслим-муллы есть буланый карабахский осел, на нем пять дней назад куда-то уехал род­ственник муллы. Осел подкован на пе­редние ноги.
— Не напрасно муллу местные жи­тели считают контрабандистом! разоб­лачаем Муслима? — загорелся Кузьма.
Мы уже десять дней не спускали глаз с реки возле подводного каната. Я заколебался: может быть, канат уже отслужил контрабандистам, его забро­сили, и мы зря тратим силы на наблю­дение? Не проще ли канат уничтожить, внезапным обыском, пусть безрезуль­татным, припугнуть муллу, да этим и кончить затею?
Но как раз в эту, одиннадцатую ночь, на той стороне Аракса в персидских го­рах замелькали огни. Долго и настойчи­во кто-то кому-то подавал сигнал. Кузь­ма Лобанов со Швецом засели у берега, замаскировались.
Перед рассветом из камышевых за­рослей до пограничников донеслись шо­рохи. На тропинку выскочил кабан. По­чуяв засаду, он тревожно хрюкнул, взметнулся на задних ногах и опрометью бросился прочь. А шорохи приближа­лись.
— Рысь? — чуть слышно спросил Швец. Но Кузьма отрицательно покачал головой: рысь уральцы знают. А на бе­рег вылез мужчина в высокой барашко­вой папахе. Не поднимаясь, он на чет­вереньках перебежал тропу и спустился к воде. Это был родственник муллы. Сгибаясь в три погибели, за ним следо­вала вторая фигура — хромой батрак.
Пограничники, затаив дыхание, на­блюдали. Лежа на животе, долговязый родственник муллы отвязал конец ве­ревки под водой и быстро начал выби­рать ее. Второй помогал. Из-под воды раза два послышался звук удара метал­лического предмета о камни.
Вскоре почти у берега показались два кувшина из тех, с которыми ходят по воду. Выбранная веревка зашевелилась и стала уползать назад. Контрабанди­сты, ухватив конец, закрепили под во­дой. Затем, уничтожая следы, долговя­зый снял папаху и разгладил ею при­брежный песок.
Оставив кувшины под водой, нару­шители как ни в чем не бывало пошли к себе в село.
На следующий день, в час, когда до­рога к водопою была загружена более всего, когда жители набирали воду из Аракса, у дома муллы в тени шелковицы сидели пограничники. Батрак муллы на буланом осле, в деревянных седлах-под­ставках привез с реки медные кувшины до того полные, что вода, хлюпая, вы­плескивалась на дорогу. А когда Мус­лим-мулла и его родич начали бережно снимать кувшины с водой, мы вошли к нему во двор. Кузьма Лобанов язвитель­но крикнул:
— Салам алейкум, мулла!
Побледневший мулла уронил кув­шин, пролил всю воду и, заикаясь, от­ветил:
— Алейкум салам!..
— Мулла Муслим, — сказал я,—вы человек культурный, не будем тянуть комедию, показывайте, что у вас в кув­шинах?
Родич муллы поднял кувшин, поста­вил вверх дном, дно вывинтил и высыпал к моим ногам кучу темно-коричневых, словно глазурью облитых, кирпичиков величиной с папиросную коробку.
Это был опиум.
Во время обыска в конюшне, в углу, из-под навоза Кузьма извлек новенькую иностранную винтовку.
— Нетроганную кучу навоза всегда можно отличить от той, которую часто ворошат, — объяснил Кузьма.

КОНЕЦ ДУНИАМ-АЛИ
Сноху мельника Байрам-Сеида на показательном процессе осудили на два года условно, а мужчины получили по пять лет заключения каждый с конфис­кацией принадлежащего им имущества. Местные власти конфискованную мель­ницу решили передать беднякам. Но кому? Советовались с Кузьмой Лобано­вым, который лучше всех знал местных жителей. Правда, организовать бедняков и батраков в артель по эксплуатации мельницы оказалось гораздо сложнее, чем думал Кузьма. Долго и настойчиво уговаривали мы названных им людей, убедительно заверяли в том, что никто не пострадает от мести Байрам-Сеида и его родственников, обещали помощь. В конце концов пять человек согласи­лись. На нашем приграничном участке появилось первое объединение бедня­ков по эксплуатации мельницы и по до­ставке родниковой воды из горного ущелья.
Увлеченные организацией артели, Кузьма Лобанов и еще несколько по­граничников выкраивали время помогать азербайджанским друзьям, часто бывали у них, расширяли крут знакомства среди местного населения.
Арест муллы, суд над Байрам-Сеи- дом, организация артели значительно повысили авторитет пограничников сре­ди бедняцкого населения, у нас появи­лось много друзей и надежных помощ­ников.
Однажды на заставу прибежал пар­нишка — бедняк из соседнего села. Он рассказал, что в окрестностях снова ры­скает Дуниам-Али. Затем стало извест­но, что Дуниам-Али с бандой в двадцать головорезов ночью перешел границу и скрылся в горах. Мне было приказано усилить охрану границы и прочесать окрестности. Жители говорили — и это потом подтвердилось, — что для перехо­да границы Дуниам-Али воспользовался не бродом на нашем левом равнинном фланге, а переправой в горах, о сущест­вовании которой я и не предполагал. До сих пор правый горный фланг у нас счи­тался спокойным.
Соседняя справа застава, где началь­ствовал Григорий Георгиевич Ермаков, по карте значилась в десяти километрах от нас. Но горы и капризно причудли­вое течение Аракса намного удлиняли расстояние и затрудняли связь. В те вре­мена у нас еще не было радиостанций, телефоны только-только появились, не то что сейчас, когда каждый метр грани­цы телефонизирован, радиофицирован, есть и радиолокация и прочие чудеса современной техники.
К правому соседу вели три дороги: по-над берегом Аракса, «тыловая» и «пластунская». «Пластунка» начиналась в первом ущелье, у горы «Зеленая баба», откуда вправо отходила тропа на пере­вал через Дары-Даг. Первый километр тропы шел по склону одного из отрогов горного кряжа Шайтан-Дара, а затем она заползала в мрачные теснины и уз­кой лентой вилась по едва приметному карнизу отвесных скал.
Вскинешь голову — над тобой высят­ся ливнями и ветрами отполированные серые базальтовые стены. Глянешь вниз — те же стены, и где-то далеко вни­зу, из темноты, постоянно царящей на дне ущелья, проглядывают острые зуб­цы некогда свалившихся в пропасть бесформенных глыб. Шесть километ­ров — пока позади не останутся три ущелья — сидишь в седле, словно на иголках, и слушаешь, как гудят горы. Каждый удар конского копыта будит эхо, и оно мечется в поисках выхода из каменного лабиринта.
Первым было ущелье Святого, глу­бокая узкая щель в горе, с пещерой в середине. Пещера славилась минераль­ным источником, и в ней раньше жил дервиш Баба-Гаджи. Минеральной во­дой он лечил от всех болезней.
Высоко над пещерой, чудом удержи­ваясь на скалах, росло одинокое дерево. Без листвы. Но на каждой веточке тре­пыхались кусочки цветной материи, ленты — дары «святому» месту от «ис­целенных» дервишем. Бабу-Гаджи мы по­просили убраться из пещеры, его «амбу­латорию» ликвидировали, но дерево продолжало оставаться разукрашен­ным.
Чтобы выследить банду Дуниама-Али в этих горах, в первую разведку я отпра­вил самых опытных пограничников — Лобанова, Швеца и Алексеева. Короткая летняя ночь выдалась на редкость спо­койная. Нигде не мелькали сигнальные огни, не перекликались шакалы. Но толь­ко начало светать — совсем недалеко раздались торопливые выстрелы.
Я вбежал на вышку, выхватил би­нокль у часового. Стрельба продолжа­лась. От холма у брода, по низине, вих­рем мчалась группа всадников, а далеко за ними, стреляя вдогонку, скакала раз­ведка Лобанова.
Прежде чем я скомандовал, мой по­мощник Кныш и трое бойцов прямо на неоседланных конях выскочили с заста­вы и понеслись наперерез преследуемым, чтоб не пустить их к реке. Через не­сколько минут на помощь, во главе десяти человек, поскакал и я.
Бандиты устремились в ущелье Свя­того.
— Назад — на заставу, — скомандо­вал я одному бойцу.— По телефону пе­редайте Ермакову: надо немедленно пе­рекрыть «пластунку» с его стороны.
Там, где дорога под прямым углом сворачивала в ущелье Святого, я догнал Кузьму Лобанова. Примостившись за едва приметным выступом, он лежал на Тропе. Я подполз к нему, он уступил ме­сто у стены:
— В пещеру заскочили… Теперь мы их разом возьмем…
Кныш со всеми поскакал поверху в обход… Лишь бы Дуниам-Али посидел немножко у Святого.
Я в ответ похвалил Кузьму и своего помощника Кныша. Но меня беспоко­ила мысль: неужели Дуниам-Али не по­нимает, что залез в ловушку? Не скры­вается ли тут какой-то подвох? А может быть, бандиты давно проскочили все ущелье, и Кузьма Лобанов зря лежит — только время теряет, когда надо пресле­довать банду.
Я прополз немного вперед и выгля­нул из-за камня. Метрах в десяти за по­воротом тропы, положив коня поперек, залег за ним чернобородый бандит. Мы начали с ним перестрелку. А остальная банда у нас на глазах потихоньку потя­нулась из пещеры дальше по тропе.
Тропа вдоль отвесной скалы была извилиста и вся никак не просматрива­лась нами. Бандиты на конях проско­чили зону нашего огня, да и нас всего двое, и стрелять еще приходилось по бородатому, который залег заслоном.
Но вот на выходе из ущелья навстре­чу скакавшим бандитам показался наш пограничник — кто именно, не разбе­решь: далеко. За изгибом тропы он не видел бандитов, и они не видели его. Кузьма вскочил, замахал руками, прон­зительно свистнул и закричал ему:
— Слезай! Брось коня! Слышь! Стой! Стой!.. Ложись!..

Я прикрыл его огнем от бородача.
Боец, возможно, заметил Кузьму, но, не понимая, в чем дело, пришпорил коня и въехал в ущелье Святого. Грянули вы­стрелы. Конь под ним вскинулся, со­рвался с тропы и на передних ногах по­вис над пропастью. Но боец сумел бы­стро и ловко через голову погибающего коня перебраться на тропу и залег, це­лясь.
Отчаянно стреляя на скаку, бандиты ринулись к нему. Мы с Лобановым от­крыли огонь им вдогонку. Один конь под передним бандитом заржал, взды­бился и, увлекая за собой всадника, рух­нул в пропасть, затем — второй…
В это время на том конце ущелья за­гремели дружные раскаты ружейных выстрелов. Бандиты остановились, попя­тились, поняли, что выход из ущелья закрыт, и, спасаясь от пуль погранични­ков, вернулись в пещеру.
Ловушка захлопнулась. Дуниам-Али с приспешниками сидел в пещере. Но как достать их? Перестреляв своих ло­шадей, они забаррикадировали трупами вход и при малейшей нашей попытке продвинуться по тропе открывали мет­кий огонь.
В первую ночь мы попытались штур­мовать пещеру. Пограничники, прижи­маясь к скале, гуськом медленно про­двигались вперед. Но смельчаков ветре- i тили пули. Всю ночь в ущелье грохо­тали выстрелы, и к рассвету оказалось, что мы нисколько не продвинулись. ? Были убитые и раненые.
Весь день мы тщательно исследовали s ущелье. Из пещеры тропа с обеих сто­рон отлично простреливалась, а неболь­шой вход в логово бандитов оказывался неуязвимым. По сведениям, у Дуниама- Али патронов было много, продуктов тоже. Что делать? Хоть дальнобойную артиллерию вызывай.
Решили повторить штурм с восходом луны. Но ночью в горах разразилась гро­за. Вспышки молний следовали так бы­стро одна за другой, что казались не­прерывными и бесконечными. Потоки хо­лодной воды хлестали по голым скалам, катились вниз, на тропу, а с нее водо­падами — в пропасть.
Бойцы, рискуя быть смытыми ливнем с тропы, медленно продвигались к цели. Но бандиты бодрствовали и, не жалея патронов, отстреливались.
В середине третьего дня прибыл на­чальник отряда. С группой человек в двадцать мы пробрались на дно ущелья. Осмотрели трупы убитых в первый день и сверзившихся с тропы бандитов. Над нами ослепительно блестели горы, омы­тые ливнем. Издалека вход в пещеру ка­зался аккуратно вырезанным овалом, над ним на причудливо выщербленном гребешке, на фоне белесого неба вид­нелся силуэтик корявого дерева.
Не отрывая от глаз бинокля, началь­ник отряда посоветовал на всякий слу­чай заблокировать и выходы из ущелья внизу.
— Свое положение головорезы от­лично сознают и будут искать выход, — сказал он. — Под ними, видите, казачьи седла. Значит, подпруги, путлища, по­вода, — это очень много крепкого мате­риала. Можно нарезать еще ремни и из конских шкур.
— Вы думаете, что Дуниам-Али по­пытается на ремнях спуститься из пе­щеры в ущелье?
— Ничего не думаю, — невозмутимо продолжал начальник отряда. — Но если бы я оказался там в положении Дуниама-Али я рискнул бы. Другого пути нет.
Слушавший все это Кузьма Лобанов подошел ко мне и, показывая на дерево дервиша, вполголоса спросил:
— Как по-вашему, сколько примерно будет от того дерева до входа в пещеру?
Простым военно-топографическим приемом я определил, что метров двена­дцать.
— Двенадцать? — переспросил Кузь­ма.
И затем предложил такое, что могло зародиться только в бесшабашной голо­ве такого уральца, как он. Я оторопел. Но другого выхода не было, да и вну­тренне я был убежден в том, что, если Кузьма Лобанов задумал, — обязательно сделает.
— Разрешаю. Берите, кого нужно…
Кузьма вскочил на коня и негромко приказал:
— Швец, Алексеев, Глушко, — за мной!
Четыре всадника скрылись за облом­ками скал.
Стрелки часов двигались очень, очень медленно.
Наконец, на гребне горы, над пе­щерой, рядом с деревом, что украшено тряпочками, появились четыре конника. Они постояли, скрылись и через не­сколько томительных минут показались вновь, на этот раз — пешие…
Я вынул маузер, чтобы подавать сиг­налы, и, затаив дыхание, смотрел, как Лобанов на веревке медленно стал опу­скаться ногами вниз по отвесной стене. Чем ниже спускался он, тем страшнее становилось за него.
Три бойца, держась за единственное дерево, осторожно, чтоб не сорваться самим со скалы, медленно стравливали вёревку.
Я поднес бинокль к глазам. Кузьма Лобанов, изредка отталкиваясь от ска­лы, висел над бездной. Временами его раскачивало. Тогда он, раскидывая ноги, старался найти точку опоры.
Затем Кузьма подтянулся на руках, опрокинулся, обвил веревку вокруг од­ной ноги и уже головой вниз, лицом к стене спустился еще ниже, к самой пе­щере. Я трижды выстрелил в воздух: сигнал — опускать довольно.
Словно сквозь туман я смотрел на него. Он вынимал из-за пазухи гранаты и одну за другой забрасывал в пещеру.
— Одна… другая… третья…
По ущелью пронеслось: «Вира!» Это крикнул Кузьма, чтобы его подняли. Из пещеры вырвалось облако черного дыма, в котором кружились багровые клубы. Вслед за тем донеслись взрывы.
Бойцы-пограничники, блокировавшие бандитов, с криком «Ура!» побежали по тропе вперед.
Три гранаты сделали свое: Дуниам- Али был убит наповал, несколько его со­участников, раненные, лежали без созна­ния. Остальные вышли из пещеры с под­нятыми руками.

ПОЛАЯ КАМЫШИНКА
Ты прости меня, дорогой Кузьма Ефремович, что я не умею рассказать о твоей душе, о том, какой ты был мягкий и добрый к товарищам, как ты сильно, на всю жизнь полюбил Тасю — русскую девушку из библиотеки азербайджан­ского городка и как уважали тебя все бойцы нашей заставы.
Я излагаю только случаи из жизни Кузьмы Лобанова во время его ранней службы на границе. Может быть, кто- нибудь из писателей и заинтересуется этим незаурядным характером боевого уральца из Ирбита — приезжайте к нам на Кавказ, я познакомлю с ним поближе и поглубже.
Недавно мне довелось прочитать один роман. В нем герой, поссорившись с бра­том из-за того, что ему не понравились туфли братовой жены, на протяжении шестнадцати страниц анализирует свое психологическое состояние и решает:
выселить брата из своей квартиры или уехать самому? А затем автор рассуж­дает еще несколько страниц о пережи­ваниях брата героя, его жены и всех их троих вместе. Очень интересно!
Мне не определено писательского дара. А то я рассказал бы о Кузьме Ло­банове, как он подавлял свой страх в трудные минуты, как страдал от неудач и как почти всегда он чувствовал себя необычайно сильным. Сильнее того героя, что поссорился с братом.
— Я ж не один, — часто говаривал он. — у нас на заставе по-суворовски жи­вут: сам погибай, а товарища выручай. Да и потом мы же все — советские.
Малярия, степное солнце, жгучий ве­тер и усталость не брали Лобанова и Швеца. Однажды они были в дозоре и возвратились пыльные, потные. Хвост и брюхо пса Ирбита — в камышевом пухе. Швец нес пучок камыша.
Кузьма отчитался, привел в порядок себя, вычистил Ирбита и с винтовочным шомполом в руках вышел во двор.
— Тимофеич!—окликнул он Шве­ца.— Иди, буду доказывать!
Швец разложил перед ним несколько камышинок. Кузьма срезал у одной ком­левый конец, вложил в камышинку шом­пол, и он выскочил с противоположного конца. А через остальные камышинки шомпол не проскакивал.
— Каленым прутом выжжена. Верно? Оказывается, они со Швецом на бе­регу Аракса, под кустами верблюжьей колючки, заметили камышинку. На на­шем берегу вблизи заставы камыш не рос.
— Ветром занесло, — предположил Швец.
Но комлевый конец камышинки был аккуратно зачищен, а под метелочкой виднелась дырочка. Кузьма кивнул на персидский берег: там сплошная стена камыша острым мысом выступала далеко в реку. Ему представилось, как матерый контрабандист, дыша через полую камы­шину, под водой перебирается через Араке и, посмеиваясь над пограничника­ми, уходит в глубь нашей территории.
Я согласился с предположением Кузь­мы и разрешил ему со Швецом некото­рое время, к рассвету, ездить к кустам, где они нашли камышинку.
Через несколько дней они со своим псом Ирбитом на песчаном берегу Арак­са увидели следы двух босых ног. Сле­ды прошли на северо-восток, мимо кустов, и от острого взгляда парней не ускользнули ни надломленная ветка, сви­сающая в воду, ни полоса на влажном песке, будто утюг протащен от берега.
Пограничники двинулись по следам. Кузьма вслух рассуждал:
— Босой… плыл в одежде… Из воды с трудом выбирался, за ветку держался. Груз в мешке. Сперва по земле волочил, а затем на спине понес: пятки наружу сильней вдавились.
Швец соглашался: язык следов и ему был понятен без переводчика.
Ирбит обнюхал песок, задрав голо­ву, громко потянул воздух и, тычась мор­дой в землю, повел вперед. Ворвавшись в заросли осоки, пес грудью раздвигал ее и уверенно тянул поводок.
Ирбит притащил пограничников к чинаре, разбитой молнией, сходу поднял­ся на задние лапы, грудью навалился на ствол, стараясь дотянуться до дупла. Швец запустил руку в дупло и вытащил мокрые штаны и рубаху.
— Хитрый жук, — заметил Кузьма. — В дупле сухое хранил. Пошли, Ирбит, вперед!
Но куда ведут следы? Обычно контра­бандист, перебоавшись через границу, стремится уйти в горы, проникнуть в село, оказаться под крышей. А этот? По­шел по сухой речке. Ближайший насе­ленный пункт в двенадцати километрах. Чего доброго, Ирбит потеряет след…
Мелкая галька, устилающая пойму сухой речки, шуршала под ногами ко­ней. Временами, жалея их, парни спе­шивались и с трудом поспевали за Ир­битом.
— Э, вот где он притомился! — во­скликнул Кузьма, останавливаясь у кам­ня на лысой макушке холма, откуда от­крывался вид на уездный городок.
Верно ли ведет Ирбит? Сомнения исчезли. На камне отдыхал тот, по сле­дам которого они идут. Долго сидел… Окурок, пепел, обгорелые спички… Кузьма спешился, осмотрел следы кон­трабандиста, потрепал Ирбита, похвалил и снова вскочил на коня.
Вскоре показались первые городские домики. Потянулись сады. Дорога упер­лась в базарную площадь. Пес свернул в переулок и подбежал к калитке дома с верандой, где жил Гилиаз Караманович Кулиев, директор местной школы-семилетки. Пограничники не раз бывали у него, налаживая на заставе занятия по повышению образования. Неужели Ирбит не ошибся?
Однако не за тем, чтобы в нерешительности стоять у цели, дозорные ехали столько километров.
— Держи Ирбита. Может, понадобится, — распорядился Кузьма. — Никого из дома не выпускай.
Он решительно открыл калитку, по лестнице взбежал на веранду и без предупреждения вошел в большую светлую комнату.
— Здравствуйте!
За обеденным столом сидели хозяин с хозяйкой, милицейский работник и незнакомые мужчины: двое в пиджаках, третий в легком шелковом бешмете. Приветливая хозяйка Айнэ-ханум увидала Кузьму и, улыбаясь, протянула нараспев:
— А-а-а! Товарищ Лобанов, хошь гяльды! Снимай ружье, садись к столу.
Хозяин — Гилиаз Караманович — вскочил со стула навстречу Кузьме:
— Товарищи, знакомьтесь, — оживился он. — Это Кузьма Ефремович Лобанов, наш друг. Славный защитник рубежей нашей родной Советской республики. Верно я говорю, дорогой?.. Прошу к столу…
Хозяйка быстро налила Кузьме чая.
— Чай пить не буду! — угрюмо сказал Кузьма, думая, как объяснить причину своего прихода.
Гилиаз Караманович подмигнул жене, потирая руки:
— Может быть, стопочку? Помните, как на постоялом дворе Пугачев сказал Гриневу: «Ваше благородие, чай не казацкое питье»! Помните?..
Айнэ-ханум поняла мужа, раскрыла буфет.
— Нет. Спасибо, — остановил ее Кузьма.
— А что же вы хотите, уважаемый Кузьма Ефремович? — допытывался хозяин.
— Документы! — выпалил Кузьма. Он отстранил Гилиаза Карамановича и взял за плечо мужчину в шелковом бешмете.— предъявите документы!
— Это мой брат, — вмешался мили­цейский работник, подымаясь, и осто­рожно похлопал по своей пистолетной кобуре.
Кузьма настаивал:
— Пусть — брат. А документы предъ­явите. Ну!.. Быстрее!..
Незнакомец в ответ выхватил из сво­его кармана браунинг. Щелкнул курок. Кузьма отпрянул, увернулся, и пистолет­ный выстрел потонул в грохоте умыш­ленно опрокинутого Кузьмой стола. Ударом кулака он свалил незнакомца на пол, ногой придавил руку с пистолетом и закричал в окно:
— Швец, пускай Ирбита. Ирбит, ко мне!..
Примчался пес Ирбит и, оскалив клы­ки, остановился возле хозяина. Кузьма подобрал пистолет незнакомца и взгля­нул на остальных:
— Выкладывайте оружие!
Милицейский работник было заарта­чился, но рык Ирбита заставил его под­чиниться. Он покорно отстегнул маузер.
— Вот что, «други», — продолжал Кузьма, — садитесь на тахту и сидите смирно. Ирбит — пес серьезный, того и гляди на куски разорвет.
Кузьма обратился за помощью к про­курору.
Прокурор дозвонился до штаба от­ряда, оттуда мне приказали: срочно вы­ехать. Пограничники и местные власти, милиция быстро собрались к месту происшествия.
Дом учителя оцепили, тщательно обыскали. И ничего не обнаружили. Стрелявший в Лобанова действительно оказался братом милицейского работника — Мирджафаром Вали-оглы, постоянно проживающим в этом городе, а двое в пиджаках, бакинцы, приехали в гости к Кулиеву.
«Подвел Ирбит, ему не по следу ходить, а овец стеречь, теперь не оберешься насмешек!» — с горечью думал я, наблюдая, как Мирджафар бойко строчит объяснение по поводу своего выстрела: он, конечно, оборонялся и требует наказать Лобанова.
В это время, гремя сапогами, вбежал Швец и доложил:
— Нашли!.. В колодце!..
В руках Мирджафара сломалось перо, и чернильные брызги разлетелись по сторонам. Лицо хозяина побелело. Айнэханум ахнула и упала в обморок. Милицейский работник рванулся с места, но Швец так взглянул на него, что он попятился и плюхнулся на стул.
Мы вышли на веранду. Два бойца, упираясь ногами в сруб, тянули веревку из колодца и вытащили Кузьму Лобанова. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву чинары, сверкали на блестящей поверхности восьми жестяных ящиков, сложенных у колодца.
Восемь ящиков кокаина — шестнадцать тысяч баночек!
Гилиаз Караманович во всем признался. Да, несколько лет его дом служил перевалочным пунктом. Мирджафар Вали-оглы постоянно переходил границу по дну Аракса, дыша через камышинку, и приносил по два-три ящика кокаина. Махмедов и Асланянц приезжали за ними. Брат Мирджафара в милицейской форме служил прикрытием в пути от границы до Баку, откуда кокаин расползался по многим маршрутам.
— Как же ты добрался до колодца? — спросил я у Кузьмы.
— И добираться нечего было, — от­ветил он. — решил напоить коней, по­дошел к колодцу, а вокруг него, извест­но, грязь. Гляжу, на срубе отпечатки тупоносых туфель учителя и чувяков того, кто стрелял… Зачем, думаю, оба на сруб становились, если ворот у колодца в исправности?! Ну и спустился. А там — тайничок…

ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ
Когда меня назначили помощником коменданта, начальником нашей погра­ничной заставы стал Кузьма Ефремович Лобанов.
К тому времени обстановка на грани­це значительно изменилась. Камыши, ко­торые служили укрытием для контра­бандистов, выжгли. Караванные пути перенесли на тыловые дороги, к новой железнодорожной станции. Строители пропустили через пробитый туннель пер­вый поезд и ушли дальше на запад.
Для застав строились новые доброт­ные здания. В штатах пограничных войск появились инструкторы-собаководы с собаками.
Контрабанду свели почти на нет. редко кто рисковал заниматься ею. При­тихли бандиты-скотокрады, обитающие за кордоном. И только изредка через границу просачивались так называемые нелегальщики. Их задерживали, они уве­ряли, что ищут убежище по политиче­ским мотивам, но на деле многие оказы­вались эмиссарами заграничной контр­революционной эмиграции, мечтающей поднять мусульман на священную войну против безбожных большевиков.
Отслужили все сверстники Кузьмы Лобанова, даже самый старый сверхсроч­ник Швец готовился демобилизоваться — ехать домой в Белоруссию.
В первый же день моей новой службы на участке произошло крупное событие. Два крестьянина-азербайджанца ехали тыловой дорогой. Их окликнул погон­щик осла, жестами попросил спички. Пока он прикуривал, один — в руках у него был прутик — случайно ковырнул мешок на осле, упершись во что-то твер­дое, прут у него изогнулся дугой. Кре­стьяне сообщили об этом нам, и погра­ничники, догнав погонщика, проверили кладь. В мешках с зерном оказалось шесть боевых ружей — винчестеров и две цинковые коробки с патронами.
Погонщика задержали. Как только его ввели ко мне, я узнал старика Джаваншира, не имеющего определенного местожительства. Местный уроженец, он был полусумасшедшим и бродил из села в село, как «отмеченный печатью аллаха», везде находя кусок хлеба и при­станище.
Многие пограничники знали Джаваншира и жалели. Да и разве можно было без жалости смотреть на неуклюжего, старого, ободранного человека с непо­мерно большой головой, с воспаленными, слезящимися глазами, с отвислой, по­стоянно мокрой нижней губой? Скаля редкие широкие зубы, Джаваншир все­гда улыбался. Когда его угощали папи­росой, он выкуривал ее и затем гасил о свое темя.
Глупо рассчитывать на его показания! Владелец опасного груза знал, кого по­слать проводником. Не Джаваншир гнал ишака куда-то, а длинноухий вел его по известной ему дороге.
Но Кузьма Лобанов, бывало, разго­варивал с ним. Поэтому я вызвал Кузьму.
— Этот ничего не скажет, — отмах­нулся он. — От ишака больше добьешь­ся. А ишак опять незнакомый попался… Чей — ума не приложу.
Мы вывели осла на место, где задер­жали, и оставили на дороге. Закрыв гла­за, не чуя понуканья, осел долго не дви­гался, а затем побрел по обочине и перед закатом солнца в большом селе Калад- жик остановился у дома под черепичной кровлей на окраине. С горки мы видели, как возле осла засуетился мужчина. Он взобрался на стог сена и, задрав бороду вверх, заголосил:
— О-ге-гей! О-ге-гей! Нашелся! Пришел!.. Нашелся!..
Дом принадлежал кулаку Абукиру Наджаф-оглы, члену шайки Дуниама- Али. После тюрьмы и амнистирования он больше не был замечен в бандитизме и торговал скотом.
Его односельчане подтвердили: три недели назад Абукир заявил о пропаже осла, который — велик Аллах! — только что вернулся целым и невредимым.
Но дом мы обыскали и под грудой кизяка нашли винчестер, тщательно смазанный и укутанный промасленным тряпьем.
— А это что?! — грозно спросил я.
Старик тоном искренне кающегося ответил:
— Схитрил. Приказали сдать ору­жие — русскую винтовку и наган сдал, а эту оставил.
Кузьма Лобанов погрозил ему кула­ком:
— Толкуй! Сколько лет назад разо­ружились? А? Чего молчишь? — Он про­тянул винчестер мне. — Посмотрите дату выпуска: в прошлом году сделан.
Абукира арестовали. И, пожалуй, он отделался бы наказанием за незаконное хранение оружия, а поиски владельца винчестеров, которые вез осел, ни к чему не привели бы. Но в те дни в маленьком кишлаке на берегу высокогорного озера Керегель появился бродячий дервиш Адам Ширин-оглы. Местным комсомольцам он показался подозрительным. И при обыске у него нашли четыре разобран­ных винчестера и патроны к ним.
А на участке Кузьмы Лобанова пеший патруль, возвращаясь из наряда, обратил внимание на крестьянина, занятого по­ливкой своего поля. В его поведении было что-то подозрительное. Погранич­ники завели с ним разговор и под его архалуком, брошенным на межу, обнару­жили тоже винчестер. Тогда крестьянин заступом по голове сбил с ног одного пограничника и бросился бежать к Арак- су, к границе. Второй пограничник вы­стрелил ему вдогонку и убил наповал.
Комендант вызвал меня.
— Езжайте к Лобанову. Где-то там просачивается винчестеровский ручеек.
Кузьму я застал невеселым. Он толь­ко что возвратился с границы.
— Видишь?—показал он на части винчестера, разложенные на подоконни­ке.— Подобрали в оросительной канаве, в воде, в бурдюке был упакован… Голова кругом идет!.. Вот она, канава.
Кузьма склонился над картой, показал канаву и, ведя пальцем от правого флан­га своего участка к левому, продолжал:
— Здесь по скалам и жук незамечен­ным не переползет… За излучину споко­ен — пост там… Думалось мне, бандиты оружие переправляют по примеру Мус­лима-муллы,— вчера по реке бродил, дно крючьями проскреб. Разве что в этом месте?..— Он отчеркнул ногтем надпись Гюльгюль Кымбез и после паузы тихо спросил:— Стык двух пограничных уча­стков. Как дело доходит до стыка, мы друг на друга надеемся: может быть, со­седушка доглядит? Проскочим к Гюль­гюль?
Гюльгюль Кымбез — одинокая гора на берегу Аракса, увенчанная древними раз­валинами. Вдоль нее шел глубокий голов­ной канал, построенный много лет назад, оросительной системы. Вода из Аракса в канал шла самотеком через ворота, за­крываемые тяжелой дубовой плитой, а дальше, подняв заслонку, можно было спустить воду в арыки, по ним в много­численные канавы — дальше, на поля.
Управлял этой оросительной систе­мой Кули Аскар-бей — прежний владелец канала, а теперь «распределитель воды», и его работники, человек пять.
Во второй половине дня мы подъ­ехали к головному каналу, у ворот, под­нимая их, возилось четверо крестьян. Кули Аскар-бей в высоких болотных са­погах, покрытых грязью, сидел на камне и, покрикивая на подчиненных, сосал трубку.
Не взглянув на нас, он сквозь зубы ответил на приветствие и повернулся спиной.
— Ты что же не ко времени щит под­нимаешь? — по-хозяйски спросил Кузь­ма.— Полив давно кончился.
Старик зло сплюнул и проговорил:
— Был я хозяин — я один знал, кому воду давать, в какое время давать. А те­перь всякий голоштанник во всякое вре­мя приходит приказать: «Пускай воду». Ха! Что скажу?..
Кули Аскар-бей не то засмеялся, не то закашлялся.
Мы перебрались через канал и подня­лись на вершину Гюльгюль Кымбез. От­туда открывался чудесный вид на обе стороны границы. А с первыми порывами предзакатного северо-западного ветра воздух наполнился тихой, приятно лас­кающей слух мелодией: казалось, в за­рослях на скалах притаились искусные игроки на свирелях.
«Певучесть» развалин была широко известна. За сотни лет в каменных сте­нах ветрами повыдуло своеобразные сви­стульки, и стоило потоку воздуха напра­виться под известным углом, Гюльгюль Кымбез запевала. Нежные звуки настраи­вали на мечтательный лад, и я заговорил о народной легенде вокруг этих разва­лин.
Кузьма посмотрел на меня, как на ребенка, и попросил рассказать легенду. Он любил народные предания, сам знал множество уральских сказов и увлекался азербайджанскими.
Видя, что он не прочь послушать, я рассказал, как в незапамятные времена в этих краях правил шахиншах Кымбез. Был он, конечно, богат, имел сто одну жену, а детей — нет и нет. И вдруг цар­ство облетела радостная весть: семьдесят четвертая жена Кымбеза родила дочь.
Десять дней длился пир в честь ново­рожденной. Гости щедро одаривали един­ственную усладу шахиншаха. И вот один горбатый седобородый старик, которого никто не знал, подарил ей судьбу:
— Прекраснее, добрее и великодуш­нее всех женщин на свете будет твоя дочь, о шахиншах,— сказал он. — А потом она полюбит сына водоноса, станет его женой, и он, ее счастливый супруг, прон­зит тебя мечом и унаследует твой трон.
Грозный шахиншах приказал срубить старику голову. Но старик исчез. Тогда стали рубить головы всем сыновьям водо­носов всего царства. Но водонос Далаф с женой и пятилетним сыном успели бе­жать из царства безжалостного Кымбеза.
По приказу шахиншаха на крутой не­приступной горе, что со всех сторон омы­вается Араксом, воздвигли дворец, окру­жили его крепостными стенами, вокруг насадили непроходимый лес. Жителям царства объявили: кто осмелится прибли­зиться на один конный переход к этой горе — смерть!
В том дворце стала жить дочь Кым­беза — Гюльгюль. Ее охраняли сто отбор­нейших воинов. А чтобы шахиншах знал о их готовности отразить любое нападе­ние на дворец его ненаглядной дочери, воины с утра до вечера должны были играть на свирелях.
Кымбез ежедневно навещал дочь, и сердце его наполнялось радостью: все краше и краше становилась Гюльгюль.
А сын водоноса Далафа — Зульфугар благополучно вырос, стал самым метким стрелком. Когда ему исполнилось двад­цать, его назначили старшим над охотни­ками и поручили надзирать заповедные угодья.
Как-то Зульфугар шел лесом, и его зоркий глаз заметил рыжую лису в капка­не. Он вскинул лук, но лиса заговорила человеческим голосом:
— Не убивай меня. Я не лиса, а джин Гаммада. Освободи меня, и я тебя осчаст­ливлю.
Изумленный Зульфугар раскрыл кап­кан. Лиса подпрыгнула, ударилась оземь и превратилась в седовласого старца.
— Тебя ждет прекрасная Гюльгюль,— сказал он.—Дочь великого шахиншаха Кымбеза, тебя ждет трон Кымбеза.
Джин подхватил его, вознес в небо, и, как только опустил, Зульфугар оказался в комнате Гюльгюль. увидев незнакомого юношу, прекрасного, как месяц, она влю­билась в него, а когда Зульфугар сказал: «Будь моей женой»,— согласилась.
С помощью старого джина в ту же ночь Зульфугар похитил Гюльгюль. Кони их мчались, а им вдогонку ветер нес зву­ки свирелей.
— Джин, почему поют свирели? — спросил Зульфугар.— Или стража про­снулась и сейчас бросится в погоню?
— Нет! Стража усыплена. А это ма­ленькие джины выполняют мой приказ. Их музыку слушает Кымбез, и сердце у него спокойно…
Придя к своей дочери, шахиншах Кымбез не нашел ее во дворце. Он под­нял уснувших воинов и бросился в по­гоню. Девять дней и девять ночей он гнался за Зульфугаром. Маленькие джи­ны продолжали играть. Звуки свирелей усыпляли воинов, расслабляли, они от­стали от Кымбеза. Шахиншах один на­стиг Зульфугара. И юноша в поединке пронзил Кымбеза мечом. Он сыграл свадьбу и стал править страной. По его повелению разрушили крепость и дворец на горе, омываемой Араксом. Но старый джин забыл сказать маленьким джинам, чтобы они перестали играть на свирелях.
— Та-ак! — глухо промолвил Кузьма, выслушав меня.—Это все — по рассказу Юнуса Юнусова. А подробнее ты не знаешь?
— Зачем тебе подробнее?— удивился я.— И так скоро темнеть будет.
— В каждой сказке есть кусочек прав­ды,—проворчал Кузьма.—Даже когда про волка и медведя или про бабу-ягу… Скажем, Зульфугару, понятно, джин по­могал во дворец проникнуть. А Кымбез как ходил к дочери? По мосту? Моста не было. На тулунах здесь не проплывешь — крутель да пороги…
— Да пойми ты, голова! — рассмеялся я. Это ле-ген-да! Небылица. А ты следы ищешь.
Солнце село. Мы заспешили назад.
Скоро ночные наряды высылать. Поеха­ли. Застоявшиеся кони торопились. В на­ступающих сумерках Кузьма, прощаясь со мной, сказал:
— Все-таки в этой сказке правду по­искать надо…
Вскоре нам сообщили из-за кордона, что бывший муссаватистский деятель Межнин-бек приобрел крупную партию оружия и по частям переправляет его своим единомышленникам. Вот, значит, откуда появились винчестеры. Но ведь где-то на нашей стороне у него должен быть тайник, куда он прячет оружие. И его надо было во что бы то ни стало отыскать.
Кузьма Лобанов позвонил мне по те­лефону:
— У меня просьба, —сказал он. —Хочу побеспокоить Юнуса Юнусова, уважь, сведи нас…
Договорились. 116-летний Юнус Юнусов — сказитель, известный и за пре­делами района. Потомство его от трех жен до того размножилось, что сам Юнус, до конца сохранивший свежую память, потерял счет многочисленным праправнукам. Всем, и ему в том числе, казалось, что Азраил — ангел смерти — забыл о Юнусе, потерял страничку из книги живых и мертвых, где записано его имя.
Мы обратились к молодому Вагапу Юнусову, работнику укома комсомола — сыну тридцать пятого правнука Юнуса. Вместе с Вагапом пошли к сказителю. Старика застали во дворе. Поджав ноги, он сидел на кошме в тени чинары и курил кальян. Поглаживая бороду, выкрашен­ную хной, он поклонился, проговорил: «Хошь гяльды! Здравствуйте!» После того, как, соблюдая ритуал, мы справи­лись о здоровье почтенного и его семей­ства, Кузьма попросил:
— Уважаемый дедушка Юнус Юну­сович! расскажите нам о Гюльгюль Кымбез.
— Гюльгюль Кымбез? — задумчиво повторил старик.— Неинтересная по­весть, но раз господа пограничники хо­тят — слушайте.
Не скупясь на отступления, не жалея красок и тонкого восточного словесного орнамента, характерного для творений древних азербайджанских поэтов, старик долго рисовал перед нами картину за картиной. Наконец, он закончил слова­ми. «Все это было так, свидетель тому Аллах», — и умолк.
Кузьма спросил:
— Вы, дедушка, не обижайтесь, а ска­жите, как же Кымбез ходил к дочери? По мосту? Или джин помогал?
— Пхе!— пыхнув дымом, воскликнул старый Юнус.— разве я не сказал? Джи­ны не помогали шахам. А из дворца Кым- беза с той стороны Аракса был подзем­ный ход во дворец прекрасной Гюль­гюль.
— Постойте, постойте, это доказать надо, — продолжал Кузьма.—Где этот ход? Под водой, что ли?
Мне стало неловко за него: взрослый человек, командир-пограничник—и вдруг такие вопросы по поводу сказки, «рас­сердится Юнус»,— подумал я. Но старик, кряхтя, приподнялся, сел на корточки и чубуком кальяна начал вычерчивать на кошме…
— Это вот гора,—говорил он.—Тут был дворец Кымбез. Вот течет Араке. Вот построенный канал. И где-то здесь ход. Не я его строил, но мои деды гово­рили. Все это было, свидетелем тому Аллах!..
Кузьма горячо поблагодарил старика.
Возвращаясь домой, мы молчали. Лишь у развилки дорог, где нам следовало рас­статься, я не выдержал и усмехнулся:
— Чудак. Дался тебе этот подземный ход, будто сам по нему идти собираешь­ся. Даже, предположим, ход был… даже есть… Легче станет?
Кузьма уклонился от ответа.
— Между прочим,— сказал он, — вче­ра Гасан приходил. Беседовали. Говорит: последнее время Джаваншир возле «рас­пределителя воды» вертелся… До этого в Кишлах жил, а теперь сюда пришел. Про дервиша тоже говорил, будто при муссавате он у Кули Аскара работал. Не­плохо было бы ночной полив запретить. Как думаешь? Чего ради лишним людям бродить по границе?
Я согласился и пообещал доложить коменданту. Но назавтра меня попросили к телефону:
— Это я, Швец! — кричали мне с за­ставы.— Кузьма Ефремович, то есть, про­стите, наш начальник товарищ Лобанов просит вас немедленно прибыть к Гюль- гюль Кымбезу…
Я поскакал. Швец поджидал меня на полдороге.
— Там такое, такое, что и не пойме­те…— рассказывал он. — Товарищ Лоба­нов клад ищет. Полгоры срыл, что-то на­шел… вас ждет…
Когда я поднялся на Гюльгюль Кым­без, меня встретил ласковым урчанием пес Ирбит. Кузьма с пятью красноармей­цами без гимнастерок, потные, покрытые слоем пыли, стояли у края глубокой ямы. На дне валялись кирка, лом, лопаты.
— Юнуса проверяю,— весело смеялся Кузьма.— Вернее — себя. Вот докопались до кирпичного свода. Его ни лом, ни кирка не берут. Может быть, тайник там?
Я спустился в яму, ощупал кирпичи, сложенные руками средневековых масте­ров, и задумался. Задумался и Кузьма. Внизу к каналу пришел Кули Аскар с работниками, вооруженными заступами. Они намеревались пустить воду на поля. Кузьма хитренько сощурился и реши­тельно спустился к ним.
— Поливать вздумали? — безразлично спросил он у «распределителя воды» и неожиданно вплотную подошел к одному крестьянину. — Что в мешке? Показывай!
Крестьянин покорно снял заплечный мешок из козьей шкуры. В нем оказались две вареные курицы, зажаренная ляжка баранины, до десяти хлебцев, сыр, не­сколько пачек папирос, спички, полбу­тылки коньяку, флакон керосина.
— Ужинать собираетесь? — посмеи­ваясь, спросил Кузьма.
— Да, начальник. Работа тяжелая. После нее надо много кушать,—серьез­но подтвердил Кули Аскар-бей.
— И коньяк пить будете?
«Распределитель воды» чуть-чуть смутился, но примирительно сказал:
— Ночью грех Аллаху не виден…
Я тоже спустился вниз, Кузьма подо­шел ко мне и зашептал:
— Разреши действовать… Чует серд­це, не ошибусь… разрешаешь?
Содержимое мешка, смущение «рас­пределителя воды» заставили подумать, что не зря Кули Аскар притащился к ка­налу в неурочное время. И не себе он принес ужин. Я кивнул Кузьме: дейст­вуй!
— Водоливов в сторону, в кусты,— сразу скомандовал Кузьма своим бой­цам.— Охранять, как арестованных. А мы вместо них поработаем, поля польем…
Но поливку он начал с того, что опу­стили тяжелый дубовый заслон меж Араксом и главным каналом. Затем под­няли щиты к арыкам, и вода устремилась на поля. Мы стояли на наружной стене канала. Уровень воды в нем быстро пони­жался. Неожиданно Кузьма схватил меня повыше локтя и, сжимая мне руку до боли, глухо произнес «Смотри! Смотри!»
Напротив нас, чуть сбоку, на внутрен­ней стене канала, показалась недлинная щель. Вода в канале убывала, щель стано­вилась шире, выше и выше и, наконец, превратилась в проем, чуть меньше чело­веческого роста Из него вытекала мут­ная вода.
— Ход!
Кузьма спрыгнул на дно канала. Ноги его почти по колено увязли в тине.
— Погоди, всякое может случиться, пойдем вместе, — сказал я.
Швец с Ирбитом на поводке последо­вал за нами. Втроем мы остановились перед входом в подземелье. Коридор тя­нулся вверх, сразу видно, что вода его не заливала, а только прикрывала. Я вынул карманный фонарик и, опережая Кузь­му, вошел в коридор. Слабый луч фона­рика скользил по влажным кирпичным стенам. Я сделал с десяток шагов и на­ткнулся на ступени. Поднялся по ним. В лицо ударил сухой, затхлый воздух. Лестница окончилась. На миг показалось, будто в глубине коридора мерцает ого­нек. Я остановился, выключил фонарик и присушался.
Кузьма схватил меня за рукав и сер­дито зашептал:
— Участок-то мой, мне и полагается идти впереди…
Коридор был очень узкий, вдвоем не разминуться. Продолжая вглядываться в темноту, я молча отстранил Кузьму и по­шел дальше, снова включив фонарик. Сзади отчетливо слышались тяжелые шаги Швеца и прерывистое дыхание Ир­бита.
Когда коридор начал расширяться, из глубины послышался глухой, испуганный возглас: «Кимсан? Кули?» Затем нас ос­лепила яркая вспышка, прогремел выст­рел. Что-то тупое, горячее ударило меня в левое бедро. Я вскрикнул, стараясь удержать равновесие, широко шагнул и упал на сырой кирпичный пол. Что-то тяжелое на миг придавило мне плечи. И не успел я сообразить, что Ирбит про­бежал по мне, как услыхал команду Кузьмы:
— Ирбит! Взять его!.. Швец, помоги Сергеевичу!..
Разноцветные круги поплыли перед моими глазами. Из темноты раздался ис­тошный крик: «Омман! Омман!»… рыча­ние Ирбита… Два глухих выстрела… По­том я уже ничего не слышал…
Лежа в госпитале, я узнал от Кузьмы Ефремовича, что под развалинами Гюль- ноль Кымбез, в тайнике, соединенном длинным ходом под Араксом с персид­ской стороной, обнаружен большой склад оружия. Захвачен и Межнин-бек, скрывавшийся там, чтобы готовить контр­революционное восстание.
Милый Кузьма! Шайтан уральский! Он и сказку сумел применить к делу, которое поручила ему страна.

* * *
После госпиталя я еще полтора меся­ца отдыхал на Черноморском побережье, а затем из Москвы поступил приказ: меня назначили начальником отряда сов­сем на другой границе. Меня заменил Кузьма Лобанов. И на долгие годы я рас­стался с Кузьмой Ефремовичем, совсем было потерял его из виду. И только не­давно совершенно неожиданно мне по­счастливилось встретиться с ним.
Я теперь уже полковник запаса. По­ехал в пограничный городок Закавказья навестить сына и внука. В вагоне от слу­чайного попутчика вдруг узнаю, что Кузьма Лобанов жив-здоров и работает там же, недалеко от границы, директором совхоза.
Тут же, с дороги, послал телеграмму и, сделав небольшой крюк, заехал к нему. Как же я мог не повидаться со своим ста­рым боевым товарищем!
Насколько радостной и сердечной была наша встреча — говорить не прихо­дится. Я еще раз жалею, что нет дара описать ее. Пять долгих ночей, вплоть до утра, вели мы задушевные беседы, вспо­миная славные дни нашей беспокойной службы.
А когда я вернулся домой, твердо ре­шил рассказать нашей молодежи о Кузь­ме Ефремовиче Лобанове — замечатель­ном пограничнике-следопыте, который тридцать пять лет честно и мужественно охранял рубеж нашей родины.
Пусть парни, что пойдут служить и, может быть, станут пограничниками, бу­дут такими же смелыми и умелыми, как уралец Лобанов. Пусть они помнят его наказ одному новичку-пограничнику:
— На границе тишина обманчивая, неспокойная. Но ты не трусь, а бесстраш­но и зорко смотри вперед. Ты ведь очень сильный человек: у тебя за спиной Со­ветская родина. Будь начеку!