«Я не могла поступить иначе»
Светлые радужные пятна возникли среди непроглядно черной мглы. Они сливались в одно сверкающее зарево, исчезали, появлялись снова. Наконец, сияние установилось ровным, а в нем обозначились контуры лица. Тимофей узнал его — это было лицо Тамары Ильдаровны.
Прикосновение руки к волосам отозвалось острой болью в голове. Но боль окончательно возвратила к бытию. Теперь обозначились углы палаты, широкие окна, светящиеся стены и потолок.
«Я жив,— сказал себе Тимофей.— Но почему я жив?»
Боль мешала думать. Ее ощущала каждая клетка тела от пальцев на ногах до кожи на голове. И все-таки желание понять, почему он жив, оказалось сильнее.
Тимофей не сводил глаз с лица Касимовой. рука его потянулась к груди, к тому месту, где находилось сердце. Никаких следов повязки или трубок от автожектора. Значит, он остался живым и невредимым.
— Ты слышишь меня? — спросила Тамара Ильдаровна.
Тимофей отвернулся и закрыл глаза. В эту минуту он ненавидел преемницу Золкина.
— Глупый ты, глупый,— снова заговорила Тамара Ильдаровна, — Зачем ты задал нам еще столько хлопот? Ведь мы и без того пощадили Людочку.
Боль сразу исчезла. Мир вдруг наполнился звуками, которые ускользали от слуха: чьи-то шаги в коридоре, шум пролетевшего самолета, шелест листвы за окном… Но это длилось недолго, радужное сияние снова скрыло лицо Тамары Ильдаровны.
Сутки за сутками проходили в раскаленном тумане. Нервная ткань восстанавливается чрезвычайно медленно. Если б не открытые в последнее время биогенные нейростимуляторы, ее вообще не удалось бы восстановить. Через определенные промежутки времени состояние Тимофея улучшалось. И тогда у кровати появлялась Касимова. Она садилась у изголовья, поправляла одеяло, подушку.
— Почему вы решили пощадить Люду? — спросил Тимофей, когда у него хватило сил задавать вопросы.
— Я не смогла заставить себя поступить иначе, Тимофей Петрович. Не знаю, поймешь ли ты. Как взглянула на нее, юную, красивую, так и руки опустились. Подумала: если бы она была моей дочерью? У меня не было детей, хотя я всегда мечтала иметь дочку. И еще… это главное… я подумала: что сделал бы на моем месте сам Иосиф Матвеевич? Нет, он бы не позволил менять жизнь на жизнь. Никогда бы не позволил! Как бы я потом посмотрела ему в глаза?
— Тамара Ильдаровна! — Тимофей порывисто схватил ее руку и прижал к воспаленным губам.
Пальцы Касимовой перебирали спутанные волосы Тимофея. Только теперь он заметил, что и для женщины минувшие дни не прошли бесследно: она постарела сразу лет на десять.
— А кого же… вместо Люды? — устыдившись своей радости, спросил Мишкевич.
— Никого.
Что?!
Тимофей отпрянул от Касимовой. Она посмотрела на него усталым, долгим взглядом, и Мишкевич не понял, чего больше в этом взгляде: страдания или непреклонной воли.
— Иосиф Матвеевич никогда бы не простил мне своего спасения за счет чужой жизни, — снова повторила Тамара Ильдаровна и расстегнула воротничок: ей было душно. — Я достаточно изучила его. Мы же столько работали вместе. Теперь я скажу тебе кое-что, Тимофей Петрович, только тебе. Это было очень давно. Я была такой же молодой, как и Люда, хотя и не такой красивой. Нет, я была даже очень некрасивой. Но я любила Иосифа Матвеевича. Он читал у нас в институте хирургию и, конечно, ничего не знал о моей любви. Я осталась лишь его ученицей. И все любила. И даже сейчас… Слушать меня, наверное, очень смешно. Смешно, а?.. Я нашла счастье в том, что мы работали вместе и он ценил меня, как своего лучшего помощника. Сколько замечательных экспериментов мы с ним проделали! А какие смелые операции у нас получались! Ты же видел нашу работу. Моя жизнь принадлежала ему. И вот я поступила так, словно выполняла его последнюю волю…
Тамара Ильдаровна смотрела поверх Мишкевича. Лицо ее окаменело, руки бессильно упали на колени.
— Золкина больше не существует, — медленно проговорила она.
Еще одно усилие мысли и…
Тимофей трудно переносил последствия своего самопожертвования. Обострения продолжались с неумолимой периодичностью, напоминая сильнейшие нервные припадки А Касимова не подавала надежды на скорое выздоровление, объясняя состояние Тимофея процессом естественного обновления нервных клеток.
Однажды, придя в палату, она присела к нему на кровать, заглянула в лицо и нерешительно заговорила:
— Я все собираюсь поговорить с тобой, да боюсь: разволнуешься.
— Что я — ребенок?
— Тимофей Петрович, родной, очень нужно разобраться, что произошло в тот вечер, когда ты привез в клинику Иосифа Матвеевича. Нет, нет, я ни в чем не собираюсь упрекать тебя. Верю, ты поступил честно. Но Иосиф Матвеевич… Ведь он отлично знал, чем может кончиться его ночное путешествие. Понимаешь, знал! Значит, какие-то особые обстоятельства заставили его покинуть постель. Помоги мне разобраться, Тимофей Петрович. Хожу я эти дни, как ненормальная. Из головы не выходит: что, если наш Золкин нашел ключ к решению проблемы эластичности?
Тимофей приподнялся на постели, но в голове сразу помутилось от хлынувшего в нее огня.
— Иосиф Матвеевич очень хотел попасть в лабораторию, — прошептал Тимофей, опуская голову обратно на подушку. — Он собирался произвести какой-то решающий эксперимент, но не захотел объяснить мне его.
— Так я и знала! — Касимова вскочила. Сжимая и разжимая пальцы, прошлась по палате. — Я должна щадить тебя, но что делать, если время не ждет? Ты был с Иосифом Матвеевичем в его последние минуты. Ты видел его, разговаривал с ним. Одно только нечаянно оброненное слово может открыть нам его находку.
Поведение Касимовой выражало явное нетерпение, нервозность. Она, врач, забыла, что больной нуждается в покое, и жадно вслушивалась в его голос.
Как ни скверно чувствовал себя Тимофей, он, напрягая память, стал передавать подробности тех событий, которые привели к смерти Золкина. Только сейчас, сквозь жар в голове, понял он их истинный смысл и ужаснулся своей нерадивости: на его глазах совершалось открытие, а он — единственный свидетель и невольный участник этого открытия — оказывается, ничего не видел и ничего не понял. Теперь все зависело от проницательности Касимовой.
Помутневшие глаза уже не различали собеседницы. Боль в голове росла, сердце заходилось от нестерпимого жара…
Тимофей не помнил, на каком слове потерял сознание. Но когда снова пришел в себя, Тамара Ильдаровна по-прежнему стояла у его кровати Ее руки были засунуты в карманы халата, а усталые, лихорадочно блестевшие глаза смотрели прямо в лицо Тимофея.
— Молчи, — сказала она, видя, что он собирается продолжить свой рассказ,— молчи. Я злая женщина, меня бить некому. Набирайся сил, дорогой.
Больной уснул. Он не слышал, как входили и выходили дежурные врачи, сестры, лаборантки, как присоединяли к его рукам провода анализаторов, впрыскивали питательные растворы с помощью пистолета Григорьева.
Сон принес временную бодрость. Еще не открыв глаза, Тимофей почувствовал: Касимова в палате. И не ошибся. Женщина сидела на стуле, ожидая пробуждения больного. Мишкевич подумал: «Да уходит ли она вообще отсюда?»
— Сколько я уже в постели? — спросил он.
— Двенадцатый день, — ответила Тамара Ильдаровна. ,
— И не скоро еще встану?
— Не скоро, дорогой. Ой, не скоро. Не хочу огорчать тебя, но ничего не поделаешь.
Тимофей стал вспоминать: о чем они говорили последний раз?
— Все началось с того, — сказал он,— что Иосиф Матвеевич увидел на моей ладони кровь.
Тамара Ильдаровна утвердительно кивнула головой. Догадка Тимофея совпала с ее собственной догадкой.
Задыхаясь от боли, он продолжал:
— Все мысли Иосифа Матвеевича в эти дни были заняты только катализатором.
Тимофей снова вспоминал каждую мелочь в поведении Золкина, а Тамара Ильдаровна смотрела на него черными немигающими бусинками глаз.
— Кровь… — сказала она громко. — Кровь… Неужели разгадка кроется в крови? Катализатор, а? Но с какой стати? Тимофей Петрович, голубчик?
— Какие в крови есть катализаторы? — спросил он.
— Масса!
— А самый активный?
— Тромбокиназа.
Теперь они глядели друг на друга, ожидая, у кого вперед сорвется с языка разгадка.
— Тромбокиназа, — повторил Тимофей, вслушиваясь в звучание этого слова. — Та самая, которая способствует свертыванию крови? Припоминаю. Главную роль в ней играют ионы кальция.
— Нос солями кальция мы проделали уйму экспериментов.
Тимофей откинул одеяло. Тело его покрылось испариной не то от очередного надвигающегося приступа, не то от близкого решения задачи, которое взволновало, потянуло одну мысль за другой. Он сел, покачиваясь от слабости, запустил обе пятерни в вихры своих волос. И что-то неведомое прежде, стремительное подхватило и понесло его вперед так, что на минуту помутилось в голове. Нет, это не был припадок. Сквозь туман светилась разгадка. Она плавала в нем далеким призрачным пятнышком. Но это было само солнце. Нужно только вглядеться в него, сбросить с глаз серую пелену.
Вот оно — открытие!
Силы восстанавливались чрезвычайно медленно. И хотя нервные приступы повторялись все реже, каждый из них донельзя изматывал ослабевшего Тимофея.
Но и в бреду и наяву он теперь не переставал думать о таинственной тромбокиназе. Не покидая постели, он возвратился к исследовательской работе — работе мысли.
«Тромбокиназа, — размышлял Тимофей. — Только одна сторона вопроса. Что же еще? Еще…»
— Последнее время, — вспоминал он, — Иосиф Матвеевич особенно сильно интересовался люминофорами. Каждый день он спрашивал меня, почему я не поддерживаю связь с Григорьевым. И лицо у него при этом всегда было очень недовольным. А что, если…
Тамара Ильдаровна застыла посреди палаты. Тимофей видел, как шевелятся ее пальцы в карманах халата.
— Ну? Продолжай, родной, продолжай.
Тимофей колебался. Люминофоры и капелька крови… Люминофоры и… тромбокиназа. Нужно иметь большую смелость, чтобы соединить их мостиком логических рассуждений. Но глаза Касимовой подталкивали, торопили его.
Медленно и упорно добирался Мишкевич до сути предсмертного открытия Золкина. Он и не подозревал, что в это время сам совершает открытие. Ведь мысль, так поразившая Иосифа Матвеевича, осталась неизвестной Тимофею, и, кроме капельки крови, не было никакой зацепки. В памяти не удержалось ни одного намека или нечаянно оброненного слова.
Будущий ученый переходил рубикон. Он еще пугался собственной смелости, но знал, но уже чувствовал, что не посмеет остановиться. Колебания не были долгими. Касимова видела уже немножко другого Тимофея. События минувших дней вместо того, чтобы надломить, ожесточили его. Впервые, еще в плену болезни, ощутил он в себе не случайную вспышку, а настоящую окрепшую волю.
Люминофоры… Перед уходом с завода в клинику Мишкевич осваивал группу нитридов, металлоазотистых соединений. В его распоряжении находилась новейшая аппаратура для синтеза, с помощью которой удавалось избавиться от самого ничтожного количества посторонней примеси. И когда Тимофей подверг такой очистке нитриды, они неожиданно приобрели ярко выраженные люминофорные свойства. Тимофей не успел сделать теоретических обобщений, за него это, очевидно, выполнил Григорьев.
Неужели же Золкин сам поддерживал связь с Григорьевым и знал о нитридах не меньше Мишкевича?
«Тромбокиназа — белковое вещество, содержащее азот, — размышлял Мишкевич. — Она становится катализатором при контакте с внешней средой. Это превращение, как установили биохимики, есть результат ионизации атомов азота».
Однако воздействие внешней среды многообразно: температура, лучевая радиация, ионы воздуха, свободный кислород… Что же именно ионизирует азот в тромбокиназе, оставалось до сих пор загадкой.
Проведя параллель между группой нитридов и белковым катализатором, Мишкевич смог ответить и на этот волнующий биохимиков вопрос.
Азот является основой нитридов. Нитриды приобретают люминофорные свойства лишь в том случае, когда удается ионизировать атомы азота. Источник ионизации в данном случае известен, и он, без сомнения, тот же самый, что и в тромбокиназе. Это — свет!
Так не способен ли свет превращать азотистые соединения из люминофоров в катализаторы?
— Постой, дорогой, постой! — Касимова разволновалась и замахала на Тимофея руками.— Не своди меня с ума. разве мало мы перебрали органических катализаторов? Были у нас и азотистые. Сколько угодно! А разве мы не использовали световое воздействие на реакцию синтеза? Годами возились со световыми возбудителями.
— Капелька свернулась на моей ладони, — возразил Тимофей, — еще до того, как я зажег свет в комнате Золкина.
— Ага, видишь!
— Но самая темная ночь, — Тимофей захлебывался от радости — радости открытия, — наполнена светом. Вспомните инфра-красное излучение! Слышите, красное. Красное, черт побери! Цвет крови. А нитриды, люминофоры Григорьева? Да ведь они лучше всего аккумулируют именно инфра-красный свет.
— Иосиф…— Касимова прижала кулаки к груди. — Иосиф, — прошептала она, — ты вел нас по верной дороге. Слава тебе…
— Дайте мне бумаги, — потребовал Тимофей. — И карандаш.
…Спустя час из ворот клиники вылетел темно-голубой сигарообразный электромобиль. Его вела Касимова. Машина развернулась и помчалась в сторону завода полупроводниковой аппаратуры.
Первая операция
Григорьев сказал: «Да. Главный хирург, бывая на заводе, особенно интересовался нитридными люминофорами».
Догадка Тимофея блестяще подтвердилась при первых же экспериментах.
Свершилось долгожданное: молекулы полимера под действием нового катализатора соединились в прочную упругую массу.
На исходе жаркого июньского дня, жаркого от знойного солнца, и от того напряжения, с которым работала вся лаборатория, Виктор Викторович извлек из ванны электролитического аппарата небольшой комочек тягучего бледно-розового вещества. Он потер его между пальцами, попробовал скатать шариком, но вещество упрямо сохраняло свои формы.
— Похоже, что это как раз то, что нам нужно, — медленно произнес Блинов. — И верится, и все еще не верится.
Касимова нетерпеливо отняла у Блинова розовый комочек и сжала его пальцами. Вещество сокращалось упруго, как резина.
— Хорошо! — женщина заулыбалась. — Замечательно! Давай проверим на раздражимость.
Из нового вещества приготовили кусочек яйцеобразной формы и присоединили к нему два стерженька от импульсного источника тока. Едва включили напряжение, розовый комок вздрогнул и сжался. На каждый толчок электрического тока он отвечал чутким и сильным сокращением.
— А ведь это, в сущности, новый вид электрического двигателя, — сосредоточенно глядя на пульсирующий полимер, произнес Блинов,— Непосредственное превращение электричества в механическую работу. Думал ли наш Золкин о том, какую революцию в электротехнике может произвести его искусственное сердце?
До поздней ночи Блинов и Касимова просидели за наблюдениями над этим ожившим куском некогда мертвой материи. Они смотрели на него с надеждой и страхом. Действительно ли удалось, наконец, решить секрет эластичности? Ведь сколько раз обманывались они в своих ожиданиях!
Утомленный, Виктор Викторович ушел домой, а Тамара Ильдаровна понесла образец нового полимера к Тимофею. Она присела на край кровати и долго ждала пробуждения больного.
— Вот он, видишь! — Касимова тор жествующе подняла руку.— Мы получили его. Инфра-полимер, будущее сердце человека!
Тимофей резко приподнялся, но боль заставила его снова лечь. Глаза неотрывно смотрели на нежно-розовый комочек, лежавший на ладони Тамары Ильдаровны. Отзываясь на биотоки в ее коже, он тихо вздрагивал…
Полимер-полупроводник пульсировал и сутки, и двое, а никаких изменений в его структуре не намечалось, уверившись, наконец, в успехе, Тамара Ильдаровна сказала Блинову:
— Давай изготовлять модели и попробуем их на животных.
Модель изготовили за восемь дней. Затем ее поставили на испытание. Сорок пять дней, не останавливаясь ни на минуту, работало искусственное полимеровое сердце в цилиндрическом сосуде, прогоняя питательную жидкость Блинова.
В лабораторию доставили партию животных, трех породистых овчарок и сеттера. Сеттеру Рыжику первому решили заменить сердце.
В тот день вся лаборатория была на ногах. Началась решающая стадия исследовательских работ.
В экспериментальную операционную привели ничего не подозревающего, дружелюбно настроенного сеттера. Его уложили на стол, включили электрический сон.
И пока шла операция, ни одна лаборантка не села к своему рабочему месту. Девушки выстроились вдоль стен операционной, сидели в коридоре. В лаборатории наступила совсем особая тишина. Десятки глаз следили за каждым движением Касимовой…
Прошел час, еще час, еще… Тамара Ильдаровна работала молча, сурово сомкнув губы. Ее напряженно сузившиеся глаза почти совсем исчезли под сдвинутыми бровями. Некрасивое скуластое лицо женщины казалось каменным. Ассистенты, добрая дюжина помощников у операционного стола, у аппаратов, у контрольных приборов, помогали ей также молча, понимая ее без слов.
Операцию закончили под вечер. В груди собаки пульсировало искусственное сердце.
Наложив последний шов, Тамара Ильдаровна выпрямилась, швырнула окровавленную иглу в таз и оглянулась на Блинова.
— Вот! — сказала она вслух, улыбаясь через силу.—Устала я дико. Виктор Викторович, дай руку.
Опираясь на руку Блинова, Касимова вышла из операционной.
— Маша! — крикнула она сестре.— Чаю! Крепкого, сладкого!
Губы Тамары Ильдаровны дрожали от радости. Глаза щурились и смеялись. Только усталость была так велика, что добрый час она не могла подняться на ноги.
Рыжик?!
Двое суток рыжика держали под электрическим наркозом.
— Варвары,— ворчал Виктор Викторович, страстный охотник.— Этому псу цены нет. Я бы вам вместо него десять овчарок привел.
— Подожди, дорогой, — успокаивала его Тамара Ильдаровна. — Теперь рыжик еще лучше станет. Сердце неутомимое, все охотники от зависти лопнут.
На третьи сутки электросон выключили. рыжик начал приходить в себя. Он открыл глаза и в ответ на оклик Виктора Викторовича сделал попытку пошевелить хвостом. Сеттер был очень слаб. Забинтованного пса перенесли в палату под наблюдение врачей. Туда тотчас же началось настоящее паломничество, рыжика навещали лаборантки, врачи и даже больные, фотография пса появилась сначала в областной газете, потом в центральной. Касимову замучали приглашениями. Она выступала с рассказом в заводских Дворцах культуры, в Доме ученых, в школах, по радио, по телевидению.
Четвероногий пациент поправлялся довольно быстро. Через две недели после операции его уже выпустили в коридор. Нетвердо ступая по мягкому ковру, рыжик прошелся следом за Блиновым. Вид у собаки был немного грустный: видимо, организм еще не свыкся с инородным телом.
Только месяц спустя рыжик заметно повеселел. С него сняли повязку. Сеттера непрерывно подвергали контролю с помощью биологических анализаторов, исследовали взаимоотношения искусственного сердца с другими органами тела.
Касимова часто оставалась ночевать в клинике, ночью вставала и приходила к рыжику.
— Что, дорогуша? — обращалась она к собаке. — Как наши дела?
Сеттер клал ей лапы на плечи и пытался лизнуть в лицо.
— Фу, какой ты глупый! — смеялась она. — И чего радуешься? Я же у тебя совсем здоровое сердце выбросила. Ты только живи, долго живи. Сто лет! Понял? В семьдесят первой палате у нас дела тревожные. Не знаешь? А? То-то…
…Это было самое неприятное. На трех установках самописцы отметили грозные признаки необратимых явлений. В организмах людей, чья жизнь зависела от работы автожекторов, со дня на день могло начаться нарушение обмена веществ. Среди этих троих оказалась и Людмила Белаш.
Нужно спешить, спешить!
В начале сентября Тамара Ильдаровна разрешила Блинову вывести рыжика в парк. Едва вышли из клиники, сеттер с радостным лаем устремился вперед, заметался вокруг Виктора Викторовича, приглашая его поиграть.
— Победа! — закричал Блинов.— Вот когда мы можем no-настоящему поздравить друг друга, Тамара Ильдаровна.— Он отломил от куста ветку и бросил ее в чащу парка.— Пиль, рыжик!
Раздвигая грудью кусты, пес бросился за веткой. За ним наблюдали из всех окон клиники. Врачи, сестры, лаборантки высыпали на крыльцо.
Кровать Тимофея подкатили к открытому окну, в, он несмотря на протесты дежурной сестры, перебрался на подоконник. Его покачивало от слабости, пьянил голову свежий воздух.
Осень… Но как сияет солнце! Небо чистое, воздухом не надышешься. Вот еще немного окрепнут ноги, и Тимофей спустится к спящей Людмиле. Теперь уже недолго ждать ее пробуждения.
…Над кустами взлетела стайка вспугнутых воробьев. Подхватив ветку, сеттер повернулся, чтобы возвратиться к Блинову. Но вдруг передние лапы его расползлись в стороны, словно попали на что-то скользкое. Пес нелепо ткнулся мордой в траву, устало повалился на бок и… замер.
— Рыжик?! — ахнула Касимова.
Блинов одним прыжком очутился около сеттера. Он поднял собаку на руки и почувствовал, как предсмертная агония пробегает по телу животного.
— Мертв…— шепнул он подошедшей Тамаре Ильдаровне.
— В лабораторию! На стол!
Тимофей медленно сполз с подоконника обратно на кровать. Он полежал немного, зарывшись головой в подушку, пережидая, пока утихнет нервный тик в висках.
— Где моя одежда? — спросил он сестру.
— Зачем она вам?
— Плясать.— Тимофей спустил ноги с кровати. Встал, шатаясь и хватая руками воздух.— Черт с ним, пойду в таком виде…
— Куда вы, Тимофей Петрович?
За время болезни он разучился ходить. Ноги не сгибались в коленях, дрожали.
Сестра попыталась удержать больного, но тот посмотрел на нее с такой яростью, что она растерянно отступила.
Тимофей добрел до дверей. Открыть их не хватало сил. Сердце учащенно билось, на лице выступил пот. Пришлось прижаться спиной к стене, чтобы немного передохнуть.
Больной повернулся к сестре.
— Откройте!
У нее не хватило мужества отказать ему.
Едва ступив в коридор, Тимофей оказался лицом к лицу с Блиновым. Они не встречались с тех пор, как Мишкевич, услышав приговор Людмиле, покинул предоперационную. Биохимик ни разу не заходил к нему в палату, всем поведением своим подчеркивая, что не может простить, пусть даже самого косвенного причастия к гибели главного хирурга. Правда, вслух он перестал высказывать свою антипатию к больному человеку. Но ни самопожертвование Тимофея, ни его заслуга в открытии инфра-полимера не смягчили Виктора Викторовича.
Теперь Блинов с изумлением разглядывал Мишкевича, и узнавая, и не узнавая своего сослуживца. Они так давно не виделись. Кожа обтянула скулы инженера. В уголках сжатых губ, в глазах, потемневших и неподвижных, притаилось что-то новое, не по годам серьезное.
— Вы уже на ногах? — смущенно пробормотал Виктор Викторович. Он отлично знал, в каком тяжелом состоянии находился Мишкевич.
Тимофей, не отвечая, отстранил Блинова рукой и двинулся дальше, шагая точно деревянная заведенная кукла.
— Куда он? — спросил Виктор Викторович сестру.
— Не видите разве? — со слезами в голосе выдавила из себя сестра,— В секцию идет, работать.
Биохимик на минуту забыл, что в операционной его ждет Тамара Ильдаровна. Поведение Мишкевича окончательно озадачило его. Он не мог оторвать глаз от упрямо бредущей фигуры в белом больничном одеянии.
…Самое трудное было подняться по лестнице. И Тимофею не удалось бы преодолеть этот последний участок пути, если бы ему не помогла сестра.
Только опустившись в кресло у ионного проектора, Тимофей потерял сознание.
Почему погиб Рыжик?
Касимова закончила вскрытие собаки. Искусственное сердце снова поместили в сосуд и включили контрольные установки. Заработала питательная система. Все оказалось в норме, никаких изменений в структуре полимера приборы не отметили. Определить, почему погиб Рыжик, в этот день так и не удалось.
Тамара Ильдаровна отпустила своих помощников, ушла в кабинет и закрылась на ключ. Она легла на диван, свернулась калачиком и, уткнув лицо в ладони, заплакала. Но плакала она тихо, торопливо.
— Иосиф, — всхлипывала Тамара Ильдаровна,— мне очень трудно без тебя. У меня ничего не получается. Я — тряпка, бездарность, у меня нет больше сил…
В это время взлохмаченный Виктор Викторович с воспаленными от усталости глазами и с расстегнутым воротом рубашки продолжал сидеть у ионного проектора. Десятый, двадцатый раз он проверял биохимические процессы в инфра-полимеровой ткани. Десятый, двадцатый раз он получал одну и ту же закономерность и убеждался в ее полном соответствии расчету.
В три часа ночи, освободив вконец измученных лаборанток, он постучал в кабинет Касимовой.
— Вот,— сказал он, потрясая охапкой бумажных лент с кривыми, — смотрите: мы ни в чем не ошиблись. Ткань не могла подвести. Мы в чем-то сами подвели себя.
— Спасибо, дорогой,— Касимова приняла у него ленты.— Но ты, пожалуйста, оставь меня одну. Мне нужно подумать. Хорошо подумать. Вдвоем не получится. А ты отдыхай.
Всю ночь женщина не сомкнула глаз. Уже под утро порывисто вскочила с дивана и схватила ленты, составленные Блиновым. Она всматривалась в них сосредоточенно и торопливо.
— Горе и усталость застлали тебе глаза,— сказала она вслух.— Ты позволила себе размякнуть. Стыдно!
Вздох облегчения вырвался из ее груди. Надежность искусственного сердца выше, чем предполагали они оба с Виктором Викторовичем. А рыжик умер просто от шока. Поторопились дать ему большую нагрузку. Искусственное сердце еще не сработалось, не «сдружилось» как следует с остальными органами, а главное, с центральной нервной системой. Не надо было спешить.
Тамара Ильдаровна привела себя в порядок, позавтракала. В девять утра она совершила положенный обход палат и отдала приказание подготовить животное и аппаратуру к очередному эксперименту.
Спустя несколько часов, искусственное сердце было поставлено овчарке Альфе.
«Иди!»
Голова была ясной, нервные припадки прекратились, дни потянулись особенно медленно. Тимофею разрешили читать, делать расчеты, сидеть у окна. И только категорически запрещалось покидать палату.
Однажды дверь распахнулась, и к Тимофею вошел необычный посетитель. Это был Блинов. Он небрежным движением пододвинул себе стул и сел.
— Вы не любитель охоты? — спросил он.
— Нет. — Тимофей пытался понять, что могло привести к нему биохимика, но разве прочтешь что-нибудь на этом самовлюбленном лице?
— Жаль. Я думал, вы после выздоровления составите мне компанию. Вам ведь теперь нужно укреплять нервную систему.
И вдруг Тимофей поймал на себе испытующий, и не то сочувствующий, не то насмешливый взгляд Виктора Викторовича.
— Как идут исследования? — спросил Тимофей.
— Тамара Ильдаровна не говорила вам? Мы поставили на испытание полимеровое человеческое сердце, работает чудесно. А как насчет лыж?
— Вы ходите на лыжах?
— А я, коллега, да будет вам известно,— мастер лыжного спорта.
— Неужели? — искренне удивился Тимофей.
— И к тому же чемпион Перекатовска по лыжам и по плаванию. Вот встанете на ноги, я возьму шефство над вами. Как, не возражаете?
— Да нет, пожалуй.
— У меня в секции все девчонки ходят на лыжах. Половина из них разрядницы. Могу похвалиться и в другом: мы совершали восхождение на Эверест.
— Вы?
— Я и мои девчонки. И знаете, как это здорово получилось…
Незаметно они разговорились. Блинов ко всему прочему оказался замечательным рассказчиком. Он одинаково увлекательно описывал случаи на охоте, первые встречи с Золкиным, сбежавшую из лаборатории двухголовую собаку и до смерти перепугавшую жителей города…
Тимофей хохотал так громко, что в палату заглядывали сестры.
А когда Блинов стал извиняться, что так долго задержался и утомил своей болтовней, Тимофей спохватился и подумал: «Да уж такой ли он на самом деле, каким кажется? »
Виктор Викторович уже раскрыл двери, но тут же закрыл их, вспомнив, зачем, собственно, пришел.
— С девушкой все в порядке,— сказал он, — Вы ни о чем не беспокойтесь. Поправляйтесь спокойно.
— Спасибо, Виктор Викторович.
Тимофею захотелось пожать руку биохимика, но тот стоял на большом расстоянии.
Прошло еще три дня.
У Тимофея появился зверский аппетит. И руки, и голова просили работы. То, что он делал в палате, его уже не удовлетворяло. И, главное, он хотел видеть Люду. Хотя бы на минуту!
«А почему бы мне и не сходить к ней?» — задумался Тимофей.
Под вечер, когда в коридорах клиники наступила тишина, он плотнее запахнулся в халат и вышел в коридор. Вот и знакомые двери в тупике… Небольшая квадратная комнатка… Кнопки над нишей… Приглушенное журчание лесного ручья…
Распахнулись двери в автожекторный зал, Тимофея обдало холодом. Яркое голубое сияние ослепило на минуту. Сдерживая дыхание, Тимофей двинулся к знакомому саркофагу. И остановился, еще не дойдя до него: колпак не был освещен, на пульте погашены все лампочки.
Сердце стучало от предчувствия беды. Темный колпак, подобно окну в неосвещенную квартиру, заслонял от глаз внутреннее пространство. Тимофей обернулся к пульту, разыскал кнопку под этикеткой «Колпак» и нажал ее. Колпак начал медленно приподыматься. Обнажилось пустынное ложе, над которым торчали концы отсоединенных трубок и проводов. Людмилы не было.
До утра он не сомкнул глаз, все порывался позвонить Касимовой, но сдерживался и только ходил, ходил по палате, потирая виски.
В восемь утра Касимова вошла к нему в палату.
— Где Люда? — спросил Тимофей.
— Не вытерпел,— руки Тамары Ильдаровны не сразу нашли карманы халата,— Что ж… идем.
Она повела Мишкевича по коридору в левое крыло. Он понял, куда Касимова увлекает его, и ни о чем не спрашивал. Сердце, казалось, остановилось от ожидания.
Там, где коридор поворачивал направо, женщина вынула руки из карманов и пошла впереди спокойным, размеренным шагом, как ходила во время ежедневного обхода палат.
У дверей одной из палат Касимова остановилась. Она оглянулась. Ликующие глаза ее, губы, дрожащие в тщетно сдерживаемой улыбке, заставили Тимофея замереть на месте.
— Иди! — почему-то шепотом сказала Тамара Ильдаровна.
Он распахнул дверь…
Посреди небольшой палаты стояла единственная койка, у изголовья сидела дежурная сестра и вслух читала книгу. Заметив вошедших, сестра умолкла. Тогда Тимофей увидел лежавшую на койке девушку.
— Люда?..
Он смотрел и не верил своим глазам.
Победа
Прошло несколько месяцев.
В декабре Людмиле разрешили выйти на улицу. Тимофей поддерживал ее под руку.
Стоявший у окна Блинов обернулся к Тамаре Ильдаровне и, указывая на молодых людей, сказал:
— Вы только подумайте: у такой прелестной девушки сердце из пластмассы! Что теперь останется воспевать поэтам?
Касимова помолчала, поглядела на заснеженные крыши домов, что виднелись за парком, и серьезно ответила:
— Человека.
…Спустя месяц было готово второе полимеровое полупроводниковое сердце. На операционный стол положили машиниста Чубаря.
Касимова строго оглядела своих ассистентов и опустила маску на лицо. Борьба за бессмертие продолжалась…
