Здравствуй, Степан!
В дверь районной «комнаты для приезжих» кто-то постучал.
— Войдите!
На пороге появился человек в запорошенной снегом глухой малице. Знакомое молодое лицо, крутые скулы,
внимательный взгляд. Где я встречался с этим человеком? Да и он смотрит так, как обычно глядят на знакомых людей, слегка раскосые черные глаза приветливо сощурены. Ба, да это Степан Хатанзеев!
— Здравствуй, Степан!
— Ань торово! (здравствуй!) — солидно отвечает юноша по-ненецки, подходя к столу.
— Вот и увиделись снова.
— Как не увидеться! Тундра большая, а дороги все одно сходятся, — Степан неторопливо снял малицу, присел к столу.— Куда тропу ведешь?
Встретить старого знакомца, да еще на Крайнем Севере,— всегда радостно. Прошлым летом вместе с группой северян — ненцев, хантов, коми — мы со Степаном ездили в Москву, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Он тогда впервые попал в Москву, впервые ездил по железной дороге, впервые выступал по радио на всю страну. Да разве перечислишь все «впервые», что встретились молодому оленеводу в этом путешествии! Пассажиры наперебой угощали северян вишнями, яблоками, помидорами, редиской. Степану особенно понравилась редиска,
и он решил обязательно посадить ее у себя в колхозе.
А в гостинице сразу случилось недоразумение. Администратор удивленно спросил, читая анкету Хатанзеева.
— Как это, место рождения — Байдарацкая тундра? А поточнее?
Степан только усмехнулся. Легко сказать — поточнее. Велика тундра, попробуй узнай, где в то время стоял чум ненца-кочевника Хатанзеева. Степан — из потомственной пастушьей семьи. И отец, и дед, и деда дед пасли оленей. Вместе с отцом, Сергеем Кирилловичем, Степан и медали сельхозвыставки заработал. Да всем сразу в Москву не уехать, кому-то и олешков пасти надо. Вот и сказал отец: «Езжай ты, сынок. Ты грамотный, больше меня, старика, увидишь, больше и расскажешь».
Мы день за днем осматривали Москву, бродили по выставке, ходили в Кремль, мавзолей. Степан был ошеломлен. Здания такие большие, как двадцать чумов один на одном, машин на широких улицах больше, чем оленей в самом большом стаде. Переполненный впечатлениями, возвращался он домой.
— Приезжай в тундру. Гостем будешь,— сказал на прощанье юноша.
…И вот не успел даже один раз сбежать с тундры снег, как мы снова встретились. Но куда девались неловкость Степана, растерянное выражение лица? Здесь, в привычной обстановке, он чувствует себя уверенным, движения потеряли скованность, даже улыбка стала новой, почти покровительственной. Теперь Степан, как радушный хозяин, будет показывать свои владения.
Я собираюсь в ту самую Байдарацкую тундру, о которой удивленно спрашивал администратор в московской гостинице. Весь год кочуют по ней огромные оленьи стада: весной отправляются на север, к берегам Карского моря или на вершину Полярного Урала, спасаясь от несметных туч комаров и оводов, а осенью, только потянет холодом, возвращаются на юг, в лесные, богатые ягелем — оленьим кормом — места.
Сейчас олени идут на юг. Мне предстоит догнать стада и вместе с ними отправиться к местам чимввок.
А пока мы осматриваем со Степаном центр Приуральского района — село Аксарку. Основа ее — длинная Первомайская улица. Небольшие аккуратные домики, среди них выделяются двухэтажные здания райисполкома и Дома культуры. Чуть в стороне — скотные дворы и теплицы местного колхоза. Словом, на первый взгляд Аксарка не похожа на типичный северный поселок.
Но вот промчался на собаках малыш-ненец в длинной, до пят, малице; ослепительно ярко сверкнула в холодных лучах зимнего солнца большая голубоватая гора на берегу Оби— это Аксарковский рыбозавод начал готовить запасы льда к летней путине; в центре поселка остановились оленьи упряжки, мужчины и женщины в меховой национальной одежде отправились в магазин — приехали из тундры оленеводы или охотники. В руках у них песцовые и горностаевые шкурки— сезон добычи пушнины в самом разгаре. И ты все больше проникаешься ощущением своеобразной жизни далекого заполярного края, края суровых морозов и жгучих буранов, края мужественных, выносливых людей.
Маршрут уже обсужден. Едем «по веревочке»: меняя упряжки и проводников. Степан довезет меня до отцовского чума, оттуда следующей упряжкой — в колхозный поселок Белоярск. А уж потом выйдем на главную оленью тропу.
Когда выезжать? Конечно, сегодня!
В куропашкипом чуме
Северяне шутят: для того чтобы одеть в тундре одного человека, нужно «раздеть» не меньше трех оленей. На мне малица — длинная глухая оленья рубаха мехом внутрь, с капюшоном и пришитыми к рукавам меховыми варежками. Гусь — еще более теплая одежда, вроде малицы, но мехом наружу — она одевается только при сильных морозах. На ногах чижи — чулки из оленьих шкур, потом узорные кисы, тоже похожие на чижи, но значительно шире, длиннее и мехом наружу, и в довершение ко всему — огромные, с мохнатой шерстью наружу оленьи валенки — тобуры. Обмундированные таким образом ноги по толщине напоминают слоновьи, а тело настолько плотно укутано всем этим снаряжением, что его не всегда проймет и заряд мелкой дроби. Чувствуешь себя довольно неуклюже, зато не страшен любой мороз.
Степан залихватски гикнул, и наша упряжка помчалась вперед, все больше удаляясь от огней Аксарки.
Олени резвой трясцой шли по тундре. Молод а я тонюсенькая луна, похожая на охотничий лук, стеснительно освещала бесконечное снежное полотно, лишь время от времени задерживая свой взгляд на мелких перелесках и щетинистом кустарничке. Потом она совсем исчезла. Одна за другой вспыхнули звезды. Мы ехали прямо на Большую Медведицу.
Ночью тундра будто настороже. Заповедную тишину прерывают лишь поскрипывание нарт и надсадное фырканье оленей. Из-под ног их вылетают комья снега, снежная пыль, и от этого фигуры впереди идущих животных кажутся нечеткими, «не в фокусе», как сказали бы фотографы и кинематографисты Но вот наша нарта остановилась. Крутой, обрывистый берег.
— Кривая Обь,— показывает Степан длинным шестом для управления оленями — его здесь называют хорей — на расстелившуюся под берегом широкую белую ленту.
Кривая Обь — один из многочисленных протоков Большой Оби. Здесь, в дельте этой могучей реки, таких протоков много. Есть и Малая, и Надымская, и Зырянская, и Муринская Оби — до двадцати различных боковых рукавов реки. Не всегда докопаешься до происхождения того или иного имени. Например, почему наша Обь названа Кривой?
Нарты ходко двигались по жесткому снежному насту, время от времени проскальзывая на темных ледовых ссадинах, появившихся там, где ветер сдул снег.
Но вот Степан как-то необычно повел упряжку: то поворачивая ее в сторону, то направляя по диагонали, то вовсе возвращая назад. Большая Медведица совсем несолидно вертится в разные стороны, так что мне, весьма плотно упакованному в малицу и гусь, не так-то легко каждый раз отыскивать ее. В общем, двигались мы по старому каламбуру, как молния, зигзагами. Нет, даже и для Кривой Оби эта трасса, так сказать, слишком кривая.
Наконец, Степан сокрушенно признается:
— Терял дорогу мало-мало. Черт какой, все голо место.
Он знает, что где-то здесь нужно с реки выходить в лес. Но ветер, всегда гуляющий по широкому руслу, лучше всякого катка утрамбовал снег. На таком насте не только ночью— и днем-то не сразу тропу отыщешь. А лес не тундра — по нему без дороги не пойдешь. Степан то и дело встает с нарт, светит спичками, чуть ли не руками щупает след.
Сколько прошло времени, два или четыре часа — неизвестно. Степан все водит оленей взад, вперед и наискосок. Наконец и эти неустанные работяги начинают сдавать: спотыкаются, при малейшей остановке ложатся.
— В куропашкином чуме ночевать будем,— вздыхает Степан, и мы выбираем место для этого необычного жилья.
Куропашкин чум — второй дом каждого обитателя тундры, если он не добрался до стоянки или в пути его застала пурга. Помещение просторное: крыша — небо, постель — снег. Словом, ночевать в куропашкином чуме — это значит зарыться прямо в снег, по примеру белых куропаток — куропашек, как называют их ненцы.
Степан еще привередничает: несколько раз переезжает от пригорка к пригорку, отыскивая, где снег попышнее, и лучше сберегает тепло. Наконец, мой проводник остановился:
— Здесь.
Наскоро утоптали в снегу ложбинку, легли, прижавшись друг к другу и засыпав себя сверху снегом. Я в последний раз посмотрел на яркие звезды, словно посмеивающиеся над незадачливыми путешественниками, вобрал голову в малицу и мгновенно уснул.
Право же, в теплой постели подчас доводилось спать тревожнее, чем здесь, в снегу. За все время лишь раз проснулся, просунул голову в капюшон — еще темно. Снова укрылся в своем меховом убежище, плотнее подобрал полы — и проснулся только через несколько часов, когда на небе появилась серая полоска позднего рассвета.
Слегка замерзли ноги, все остальное в порядке.
Подъем!
Все-таки самое неприятное в куропашкином чуме — подниматься. Когда встанешь — сразу почувствуешь, где ночевал. От озябших ног мороз ползет кверху, пробирается по всему телу, зубы начинают выбивать положенную по сему случаю дробь. Ты бегаешь по тропе, размахиваешь руками, насколько это возможно в многослойной одежде.
Но вот согрелись. Можно ехать дальше. И опять бегут нарты, поскрипывая полозьями. Упряжка у нас довольно резвая. Головной, или, как говорят ненцы, вожжевой, идет криворогая воровистая важенка — самка оленя. Степан то и дело ворчит:
— Дурной олень, совсем дурной. Спирту не пил, а дурной.
На меня он поглядывает смущенно: в своей тундре заблудился. А когда по Москве ходили, от полуночи до рассвета, не задерживались!..
Лесок позади. Едем по тундре. Куда ни посмотришь— бело и ровно. В тундре снежный покров жесткий и шероховатый, точно наждачная бумага: его разметают и утрамбовывают ветры, пригревает и замораживает солнце. Сверху снег покрыт льдистой корочкой-настом, который легко выдерживает вес человека.
Часа через полтора подъехали к месту, сплошь изрытому оленями. На небольших кочках — объеденные стебельки ягеля.
— Чум стоял,— говорит Степан и показывает рукой на север.— Туда каслали (кочевали).
— Почему именно туда?
Мой проводник молча показывает рукой на три молоденькие елочки, наклоненные в одном направлении. Опознавательный знак.
Еще десять километров трудной неезженой дороги, и неподалеку от нас, в лесочке, завиднелся белый дымок, сразу напомнивший о тепле, уюте и печеном хлебе. Вот и чум, первый на нашем пути.
Богатство старика Вакуева
Через несколько минут мы уже грелись в чуме, попивая до черноты густой чай. Женщины готовили нам пищу. Гостеприимство — первый закон тундры. Когда бы ни появился в чуме уставший путник, днем или ночью, для него растопят печь, согреют чай, найдут что-нибудь съестное. Потому всегда так радостно увидеть в тундре после долгого путешествия слабый дымок кочевого жилья.
В чуме еще один гость, невысокий мужчина В малице, крытой темной бязью. Он весь зарос черной бородой. Только и видны на лице маленькие, с прищуркой, насмешливые глаза.
— Поплутали, значит?— с легким оттенком иронии спрашивает бородач.
— Выходит так.
— Бываи-ит. В тундре дороги не написаны,— а потом деловито добавляет:— Дальше вместе поедем.
Знакомимся. Максим Григорьевич Вакуев по национальности коми. Он был в свое время председателем Байдарацкого сельсовета. Почти всю жизнь провел в оленеводстве, а когда подросли детишки, распрощался с чумом, и теперь живет в Белоярске, в новом доме.
Словоохотливый проводник — клад для журналиста. Говорит Максим Григорьевич почти безостановочно, мягким тенорком, не прочь вставить мудреное для него словцо, немилосердно путая ударения.
— Мне оленеводство хорошо знакомо. Опыт имею. Практика большая. Олень не лошадь, к нему особый подход надо.
Вакуев рассказывает о поселке, о своих соседях: кто где работает, давно ли живет оседло, сколько у кого оленей.
— А у вас много оленей, Максим Григорьевич?
— Нет, мало. Да я и без них человек богатый.
— Что, трудодней много? Или денег?
— Трудодней по-стариковски: середка на половинку.
— Так в чем же ваше богатство?
Вакуев таинственно улыбается:
— Вот приедем домой — сам догадаешься.
И тут же показывает рукой вперед, где вдалеке появились маленькие домики, издали похожие на спичечные коробки.
— Во-он, на горке, и наш Белоярск.
Подъезжаем ближе. Откровенно говоря, я рассчитывал увидеть небольшую факторию, окруженную чумами. Но каково было удивление, когда неожиданно на высоком крутом берегу реки Щучьей показался настоящий людный поселок. У самого берега в один ряд выстроились индивидуальные дома ненцев-колхозников, пониже, параллельно им, еще одна улица или, как их в Сибири называют, «порядок». Здесь тоже жилые дома, школа-интернат, правление колхоза, клуб, отделение связи. Еще ниже протянулась третья лента домов. Словом, обычный поселок с добротными одноэтажными домами, столбами электросети и даже гулким репродуктором, доносившим репортаж Вадима Синявского с очередного хоккейного матча. Разве только побольше снега было навалено под окнами, да по улицам ходили люди в пушистых малицах.
Нарты остановились около одного из домов, как две капли воды похожего на своих соседей. Было четыре часа дня, но уже начинало сереть. Над всеми домами поднимался лес белых дымков, полого сгибаясь по направлению ветра. Репродуктор замолчал — видимо, был перерыв, и поэтому особенно четко слышались скрип снега под ногами, мерное дыхание оленей, глотавших снег тут же у крылечка, и отдаленные детские голоса.
— Заходи, раздевайся, — радушно пригласил Вакуев.
Нас встречает его жена Маремьяна Павловна, высокая, худощавая со строго поджатыми узкими губами. На ней длинная юбка-сарафан — национальная одежда женщин-коми; волосы покрыты кокошником, вроде полумесяца. Тут же взрослая дочь Антонина, учительница местной школы. Несмотря на совершенно другой наряд — строгое коричневое платье с белым кружевным воротничком, несмотря на иные манеры, она чем-то неуловимым напоминает мать: то ли привычкой, говоря с человеком, поворачиваться к собеседнику вполоборота, то ли тем же слегка настороженным прищуром глаз, то ли одинаковыми узкими губами обидчивого человека.
Осматриваю комнату. Может быть, обстановка натолкнет на то богатство, о котором упоминал Максим Григорьевич?
Нет, дом, как дом, тщательно оштукатурен, побелен. Над каждой кроватью, как полагается у коми, полог из цветной материи. Меховая одежда в кладовке — в комнатах ее не увидишь. В чем же дело? Да, хитрую загадку загадал Максим Григорьевич!
Сразу подали ужин: вареную оленину, мороженого муксуна, чай. И как необычное дополнение к северному столу — крыночка молока. Маремьяна Павловна первой из женщин Белоярска завела корову, а нынче пробует и огород заложить. Максим Григорьевич насмешливо показывает на окно.
— Наукой занялась. Картошку сажает. Навряд что получится. Мыслимое ли дело — огород в тундре?..
— А что? — сдержанно, но твердо отвечает Маремьяна Павловна. — Нынче ведро высадила— три ведра получила. Руки приложить — будет картошка.
— Тогда и в колхозе можно огород заводить,
— Вакуев сразу меняет скептический тон на восторженный. — В агрономы пойдешь, Маремьяна?
— Больно спешите, папаша, — вмешивается в разговор Антонина. — Агроному знать много
— Практика, — спорит Максим Григорьевич, — самое главное, что ни на есть. Скажи мне про оленя — все знаю, хоть не доктор. Зимой олень меньше болезнь боится. Ясно — летом жарко. Ж ар на жар прибавляется, всякий, кто живой, значит, не терпит. А в холод жар меньше идет. Жареный погода — худая оленю погода.
В сенях хлопнула дверь, и вскоре в комнате появились две маленькие девчушки. .
— Где были? — с напускной суровостью спросил Максим Григорьевич и, не дожидаясь ответа, объяснил: — младшие мои, школьницы.
— Трое у вас?
— Какой там трое, — улыбается Вакуев. — Шестеро. И все дочки. По всему свету разъехались,— продолжает он медленно, словно вспоминая всех тех, кого нет сейчас дома. — Полина, старшая, та недалеко: на фактории Щучье бухгалтером работает. В Тюмени на него училась, в этом, как его… кооперативном техникуме, что ли. Антонина на учительницу кончила. Средненькие две— Галя и Аня — в Салехарде учатся. Одна на фельдшера, в медицинском, другая на оленевода в таком, зоо… Трудно называется.
— Зооветеринарном техникуме?
— Во-во! Ученые дочки. Кончат — домой. А может, и в другое место поедут, отца-старика с собой заберут.
— Уедете! — едко вставляет Антонина. — Вас от тундры трактором не оторвать.
— Как же, дочка, — Максим Григорьевич ласково, чуть извиняясь, отвечает своей учительнице.
— Жизнь-то вся здесь осталась. Это вам, молодым, вперед смотреть надо, а мне жизнь не строить — спина книзу идет.
Он медленно покуривает папироску и вслух размышляет, любовно поглядывая на младших дочурок.
— Бухгалтер, есть, учительница есть. Оленевод будет, медик будет. Еще бы иметь кого надо? Пожалуй агронома, матери в помощь, и того, который… хм, хм, как его? Ну, на музыке играет. Или который картины рисует.— И, хитро сощурившись, добавляет, уже непосредственно обращаясь ко мне.
— Вот теперь и рассуди, какое у старика Вакуева богатство.
Впереди — Обь.
Невдалеке от Белоярска начинается главная оленья тропа. Мы круто поворачиваем на юг, чтобы где-то перед Обью нагнать оленье стадо Леонида Хатанзеева.
Январь на севере—месяц буранов. Они врываются внезапно, длятся порой несколько суток, а потом исчезают так неожиданно, как и явились. Но даже тихую погоду бураны постоянно напоминают о себе: тут на ровном месте ветер спрессовал жесткие снежные заструги; там сплошь перемел снегом узкую тропу в лощине; а вот одинокая елочка сиротливо пригнула на холме свою сломанную пургой вершинку.
Сейчас относительно тихо, но погода сумрачная. Небо серое, однотонное. Такой же, потемневший, и снег. Кажется, поменяй их местами, переверни — никто и не заметит.
Но вот картина несколько меняется. Из-под снега выбивается болотный ковыль, ветер колышет его рыжие хохолки. Рядом гроздья каких-то крупных сережек. Карликовые полярные березки, сантиметров в 20—30 высоты, тоже тянутся верхушками к небу.
Время подошло к полудню. На востоке у самого горизонта заалело мутное бесформенное пятно. Неясно даже, где оно: на снегу или на небе. Потом пятно стало выползать из сугробов, вдоль горизонта потянулись блеклые розовые полоски, а в самом центре пробился сквозь пелену туч большой багряный, как бы подернутый вуалью круг. Взошло солнце.
Едем дальше. Изредка на пути встречаются одинокие чумы: пастухи собирают отставших оленей. Узнаем от них, что стадо Хатанзеева впереди, примерно на сто километров. Завтра пересечет Обь.
Мы переночевали в одном из попутных чумов, задолго до рассвета двинулись вперед. И опять тундра, необъятная и по-зимнему однообразная
Тем временем на обрывистом берегу Оби стоял приземистый молодой ненец. Пестрый мех капюшона оттенял его энергичное, грубоватое лицо с крутыми надбровьями, на щегольских тонких усиках застыли льдинки. Он только что подъехал на передовой упряжке к реке. Чуть позади движется все стадо, тысяча оленей. Леонид Хатанзеев — это был именно он — всматривается в еле видный противоположный берег реки.
Обь! Шестой год переводит Леонид оленьи стада через эту широкую реку, скованную льдом. Кажется, ничего особенного: обыкновенный переход, бывают и потрудней. Но каждый раз необычное волнение охватывает его. Весь прошедший сезон проходит перед глазами.
Что было нынче? В памяти мелькает жестокий майский буран, когда зима, словно отдавая последние свои силы, идет в отчаянный бой с наступающей весной. Мокрые снежинки на лету превращаются в маленькие ледяшки, в воздухе чувствуется одновременно и мороз, и сырость. А тут еще отел, появились новорожденные, беспомощные
оленята. Сколько дней он не уходил в чум, под малицей отогревал оленят, спасая их от гибели? Разве запомнишь, когда пурга мечется по тундре, как бешеный волк.
А потом переправа через горную речку, борьба с оводом— злейшим врагом оленей.
Уже вплотную подошли к реке аргиши — оленьи обозы, а Леонид все стоит на берегу, словно не может решиться сделать первый шаг.
— Бригадир, чего встал? — кричит, осаживая упряжку у самого берега, молоденький щуплый пастушонок Федя. Промерзлая малица болтается на нем. как колокол.
Но Леонид не слышит Федю. Обь! Помнит он ее и другой: залитая незаходяшим летним солнцем, на десятки километров размахивается река в пору весеннего разлива. Давно он не видел ее такой — оленевод приходит на Обь, когда та уже покрывается ледяной коркой. Но увиденный в юности образ красавицы Оби всегда живет
— Что это ты. бригадир?
Леонид вернулся к действительности.
— Да вот, думал маленько, — смущенно улыбнулся он. — Дальше едем. — И решительно толкнул оленей хореем.
Упряжка на полном разгоне мчится под гору.
Перейти Обь — это не значит просто пересечь ледовое пространство. В своих низовьях могучая река плетет причудливую паутину протоков, старых русел, небольших озер. Чтобы перейти с оленями через Обь. надо пройти километров двадцать по льду, перемежаемому полосками суши.
Сразу у берега начинается Малая Обь Леонид проскочил вперед, остановился, наблюдая за стадом. Медленно, осторожно спускаются ведомые женщинами аргиши — оленьи обозы. Нарты загружены домашними вещами, съестными припасами, разобранными чумами Затем мчатся прямо под гору остальные олени. А вот и Федя. Проводив все стадо, он лихо скатывается вниз. Рядом с его нартами верный друг пастуха — оленегонная собака — лайка.
Мы все едем вдогонку за стадом. Торопимся. Сильный ветер бьет в лицо, слепит глаза, сечет щеки. След виден плохо, особенно на возвышенных местах. Нарты подпрыгивают на застругах, накреняются, чуть ли не валятся набок. Приходится крепко держаться — чего доброго вы-
Кустарник. болото, кустарник, озеро… Подъем, возвышенное, плотно утрамбованное ветрами место. Спуск, долина с мягким снегом, на нем хорошо заметен пробитый тысячами копыт след: мятый, словно, жеваный, снег.
Еще светло, но это последние минуты. Поднялась луна, узкая и слабенькая, словно маленький ломоть неведомой здешним жителям дыни.
Мы только добрались до Малой Оби. Не успели пересечь ее, как стемнело. Вот тебе и Малая! Теперь наш главный помощник — жиденькая луна. Она работает, как лодырь на твердом окладе: едва-едва. Поднимаемся на взгривок, затем спускаемся к большому озеру. Главное— не потерять направления Напряженно вглядываемся в следы. Вот нартовый пунктир, вот полумесяц оленьей ноги. Что это тянется поперек? Ложный след: ветер высек продольную полоску.
Все сильнее метет колючая поземка. Снежная пелена закрыла противоположный берег. Леониду и его пастухам работы прибавилось. Олени беспокоятся. То и дело собака, заливисто лая, подгоняет отколовшееся от стада животное.
Становится все темнее. Отдельные олени уже не видны. Только плотная серая масса движется позади и впереди, надсадно фыркая и шурша копытами о снег.
Тут мы и встретились с Леонидом Хаганзеевым. таким и увидели его стадо, когда приближались к южному берегу Оби.
— Куда каслал? — удивленно спросил Леонид провожатого.
— К тебе. Вот. юро (товарищ) приехал.
Знакомимся. Впрочем, бригадиру не до нас. пока стадо в пути. Подав мне свою небольшую, жесткую руку, он отправился вперед искать удобный проход.
По узкому и глубокому логу поднимаемся на высокий берег Здесь пейзаж уже иной. Меньше озер, больше логов и перелесков. Луна отбрасывает на чистый снег четкие тени деревьев.
На опушке небольшого леса Леонид скомандовал:
— Здесь чум ставить будем!
Мы „ломаем чум“
Утром жизнь в чуме началась рано. Когда проснулся, в печке уже весело пылал огонь, женщины кипятили большой медный чайник, разогревали еду.
— Сегодня дальше каслаем.— говорит Леонид. — Давай завтракать. Потом чум ломать будем.
К шкурам, где мы сидели, поднесли низенький столик. На нем — сахарница с конфетами, красивые фарфоровые чашки, которые ненцы любят и очень берегут, перевозя во время кочевок в специальных ящичках со стружкой, тарелка сушек — ими оленеводы запасаются сразу на несколько месяцев.
Чаепитием в тундре начинается (как, впрочем, и завершается) любая поездка. Существует даже шутливая поговорка: «Чай не пьешь — какая сила?». На первых порах такой обычай кажется странным, но со временем сам убеждаешься: чай хорошо согревает и очень бодрит, что перед трудной и многочасовой поездкой на морозе далеко не лишнее.
Леонид неторопливо прихлебывает чай из блюдечка, сопровождая его малосольной нельмой и топленым оленьим жиром со шкварками. Наконец он ставит чашку на блюдце кверху дном.
Началась подготовка к переходу на новое место. Мужчины отправились за оленями, женщины одевают ребятишек, собирают утварь. Теперь можно «ломать чум».
К нартам подносятся меховые постели, подушки, домашние вещи. Ветер старается расшвырять их, засыпать снежной пылью. Но женщины ловко укладывают все это на нарты, туго перевязывают.
Чум еще стоит, хотя он почти пуст. Наконец развязали веревки, и нюги — покрывающие чум оленьи шкуры, — хлопая своими огромными крыльями, сползают по палкам вниз. Потом убираем жерди — каркас чума. Последними снимаются три основные палки, связанные у вершины веревкой — так сказать, остов жилища. Остаются соломенные подстилки, доски, заменяющие пол, и горящая печка со снятой трубой. Доски — на нарты, подстилки — тоже. Печка убирается последней. и там. где совсем недавно было жилье — примятый снег и горка дымящейся золы.
Чум «сломан». Уборка чума — в основном женская обязанность. Мужчина иногда помогает делать только тяжелую работу: таскать нюги, наиболее весомые доски, перевязывать грузовые нарты.
Мужчины отбирают ездовые упряжки. Чтобы перевезти обитателей бригадного чума, их имущество и само жилище с места на место, нужно 28 нарт и 72 оленя. Порядочно!
Наконец, все готово. Леонид Хатанзеев выезжает вперед. Поверх малицы он надел красивый пестрый гусь и стал совсем четырехугольным колобком. Вот Леонид погнал оленей и вскоре скрылся на обратном склоне холма. Вслед за ним. опережая аргиши, тронулась пастушья упряжка.
Хоть ветер и не особенно сильный, но на вершине дает себя чувствовать. Едва спустишься вниз — тихо, только над тобой летают белые мухи-снежинки.
Ехать нам недалеко, два попрыска— так называется отрезок пути в восемьдесят километров. какое олени могут пройти без отдыха. Потом остановка. Олешки, часто-часто семеня передними ногами, расшвыривают снег, обгрызают светло-зеленые стебельки ягеля.
Две остановки — и мы уже греемся у жаркой железной печки. Усталость сказывается — сильно клонит ко сну. В тепле горят щеки, видно, их прихватило морозом. Не беда. Тот говорят, в тундре не бывал, кто не морозился.
Незаметно подкралась пурга. Резко метет буран, выгибая шкуры утлого жилища. В верхнем отверстии чума вихрятся снежинки, сплетаясь с искрами из трубы. Даже пламя лампы колеблется.
— Кому стадо стеречь? — хрипловатым голосом спрашивает бригадир.
Федя встает, тепло одевается, берет винтовку, ракетницу. Мы сочувственно глядим на него — нелегким будет ночное дежурство в такую тревожную метельную ночь. Но ничего не поделаешь — погода как раз для волков.
Федя уходит. В чуме сосредоточенное молчание. Но вот Леонид с заметной гордостью достает из переднего угла патефон.
— Музыку слушать будем мало-мало.
Нежная мелодия «Песни без слов» Чайковского завладела нами. Так необычно слушать ее здесь, в тундре, под хриплый аккомпанемент пурги, сотрясающей меховые стенки
Кусочки солнца
День за днем, из бригады в бригаду… Мы уже далеко ушли на юг от Оби, находимся в самом центре лесного края. Опять встретились со Степаном, на этот раз в бригаде Петра Сядая, где он пастушил вместе с отцом, Сергеем Кирилловичем.
Сергею Кирилловичу семьдесят два года, но он еще очень бодр, подвижен. Роста высокого, сутулится— годы давят. Темное морщинистое лицо исхлестано многими ветрами и метелями. Огромная грива нечесаных волос, борода, брови — все сплошь седое, с желтизной, словно волосы эти долго хранились в сундуке и слежались там. Но глаза по-прежнему зоркие, со смешинкой, чуть раскосые, глубоко запрятанные хитроватые щелочки-глаза.
Сегодня большой день в жизни бригады: всем четырем ее членам вручены золотые медали Всесоюзной сельхозвыставки. Одетые во все лучшее: парадные гимнастерки и косоворотки, защитного цвета брюки с широкими, будто чем-то набитыми карманами, они то и дело искоса поглядывали на грудь, где маленьким кусочком солнца блестела медаль.
Этот день — настоящий праздник. А если праздник, значит, гости. Если гости, значит, соперничество в силе и верном глазе. Началось с метания тынзяна — аркана, каким ловят оленей. В двадцати метрах от линии броска поставили в снег высокий хорей. Один за другим подходили оленеводы к отмеченной черте, сматывали тынзян кругами и, переждав порыв ветра, бросали, стараясь накинуть петлю на шест. Бросали мастерски: то и дело петля точно нанизывалась на хорей.
Тогда расстояние увеличили еще на десять метров. Это уже труднее. Все чаше тынзян, не найдя цели, змеей распластывался прямо на снегу, и «промазавший», смущенно улыбаясь, выбывал из борьбы. Потом отодвинули еще дальше, и так до тех пор, пока не останется один, наиболее меткий Им был, кажется, бригадир Сядай, точно не помню.
Не помню, потому что как раз в это время на полянку перед чумом вышли борцы Ненецкая национальная борьба ведется по своим, особенным правилам. Чтобы победить, не нужно положить противника на лопатки — достаточно только бросить его на землю. Начиная состязания, борцы обхватывают друг друга. Левая рука ложится на плечо, правая на бок—и соединяются на спине противника.
Здесь отличился уже знакомый нам Леонид Хатанзеев. Коренастый, сильный, он осторожно раскачивает партнера. И вдруг резким движением отрывает его от земли. Мгновенный бросок в сторону, и соперник уже отряхивает снег со спины.
Второго противника Леонид подавил в силовой борьбе: его «объятие» заставило того отогнуться назад. В третьей схватке Хатанзеев хорошо использовал мгновение, когда соперник, атакуя, потерял равновесие. Больше желающих не нашлось, ведь Леонид — чемпион Приуральского района по национальной борьбе, в Аксарке всех силачей из других колхозов на землю побросал.
Довольные, разъезжались гости по своим стойбищам.
На следующий день Степан был свободным.
— Белку промышлять пойдем? — предложил он.
— Конечно!
— Тогда собирайся.
И вот, захватив по мелкокалиберной винтовке и одев широкие лесные лыжи, мы отправились на охоту.
Был тихий, безветренный день. Полное молчание. Только вдалеке где-то цвирикает неизвестная зимняя пичужка. Еще виден чум, дым выходит из него столбом вверх и, растекаясь кругами, образует перевернутый конус, словно над чумом поднялось его белое отражение.
В лесу тишина все время нарушается. То скрипнет снег под ногами, то хрустнет ветка, то оглушительно зашумит треснувшее от мороза дерево. Степан двигался быстро, на ходу читая широко раскрытую для него лесную книгу. Ее страницы — полянки и прогалины, ее буквы — четкие пунктиры следов и вмятины от оленьих копыт. Вот по снегу тянутся глубокие ямки: здесь недавно отдыхала белая куропатка. Догоняя ее. двигалась лукавая лиса. Тут же рядом и ее свежий след, похожий на собачий, только острей и легче. Но трудно плутовке догнать зимой белую куропатку: лиса идет по снегу медленно, то и дело проваливаясь всеми лапами, прокладывая брюхом глубокую снежную колею.
Прямая и решительная, как стрела, промелькнула двойная трасса мелких следов. Здесь недавно пробегал белоснежный хищный горностай, один из самых распространенных зверьков в этих краях.
В минуты опасности горностай становится особенно отважным и находчивым. Рассказывают, что однажды охотник, плывя по реке на верткой ненецкой лодке-колданке, увидел горностая, переплывающего эту речку. Едва он попытался ударить его веслом, как горностай с быстротой молнии вскочил на весло, пробежал по нему и прыгнул прямо на человека. Тот от неожиданности опешил, отшатнулся и… перевернул лодку.
Мы углубляемся в лес. Степан внимательно вглядывается в каждое дерево. Осенью, пока снега было мало, ему помогала искать белку собака. А сейчас собака проваливается в сугробы, только мешает промышлять. Поэтому зимой охотник надеется лишь на себя. Кажется, Степан сейчас забыл обо всем на свете, кроме темных пятен на верхушках деревьев.
Вот Степан резко остановился.
— Гляди, белкин чум! — показывает он на прилепившееся к самому верху старой ели широкое серое пятно, скорее всего похожее на большой ком слежавшегося снега.
Это «гайно» — беличье гнездо, ее жилье, склад продуктов и «комната отдыха». В морозные дни белка сидит здесь целыми сутками, только утром выбегая ненадолго на прогулку.
Таким домоседством белки и пользуются северные охотники, ведущие зимнюю охоту «гайнованием» — поисками гнезда белки. Дело трудное, кропотливое. Гнездо скрыто от посторонних глаз. Требуется необыкновенная зоркость и своеобразная охотничья интуиция.
Обнаружив «гайно», Степан изготавливается к стрельбе и командует мне, указывая подбородком на ель:
— Стукни прикладом.
Только я ударил — из гнезда испуганно выскочила белка. Почуяв опасность, она сделала головокружительный прыжок на другое дерево и мгновенно съежилась, почти слилась с окружающими хлопьями снега. Но не скрыться белке от острых глаз Степана. Раздался выстрел. Белка камнем полетела вниз, цепляясь пушистым хвостом за частые сучья.
Я поднял белку. Пуля попала ей точно в голову.
— Са-апсем неплохой начало, — удовлетворенно говорит Степан. Он смешно выговаривает свое любимое словцо «совсем», делая протяжное ударение на первом слоге.
Мы идем дальше, напрягая все внимание на поиски «гайна». Вот Степан заметил новое беличье гнездо.
— Готовься.
Я поднимаю винтовку, снимаю с предохранителя затвор. Степан ударяет по стволу прикладом. Из гнезда выскакивает белка и перепрыгивает на соседнюю лиственницу Прицеливаюсь. Сухо щелкнул винтовочный выстрел. Через секунду белка лежала на снегу.
— Са-апсем хорошо, — похвалил Степан, подавая пепельно-серого зверька.— Держи.
— Пусть в твой счет идет, Степан. Ведь гнездо ты отыскал.
Степан доволен ответом. Знает его спутник обычай: не тот белку добыл, кто убил, а тот, кто нашел.
Так мы охотимся долго, переходя от одной группы деревьев к другой, отыскивая все новые «белкины чумы». Когда решили идти назад, время шло к вечеру. Солнце еще висело над горизонтом, но ранний месяц, точно латунная монетка, уже появился на дневном небе.
…Все стада уже прибыли к конечным, самым южным пунктам зимовок. Скоро, подкормив оленей, бригады начнут обратный путь, к океану.
Возвращаюсь домой и я. Со мной едет все тот же Степан Хатанзеев. Расстояние — почти триста километров. Будут и ночевки в куропашкином чуме, и блуждание по ночной тундре, и встречные бураны, благо еще не прошли на щеках сине-лиловые, с красными прожилками, пятна обморожения. Но обратный путь уже кажется привычным. А потом, что ни говорите, впереди уютный дом и и приятные воспоминания об испытанных передрягах…
Через несколько дней я был в Салехарде и принялся за эту рукопись.
Однажды, посмотрев на календарь, увидел число— 15 марта. И сразу вспомнил, какой это важный день для моих далеких друзей! Да, именно сегодня они начинают свой обратный путь.
В памяти сразу встали «сломанный» чум, степенные аргиши, сплошной лес рогов.
Олени пошли на север.
Байдарацкая тундра
