Я поправил на плече ружье и перепрыгнул через ручей. Догорающий день уже стелил причудливые кружева теней на высокую густую траву. Сквозь зубчатые вершины молодых елок была видна белая из бересты крыша шалаша. Я пришел вовремя — солнце было еще высоко. У маленького костра на корточках сидел дед и что-то рассматривал в спичечной коробке.
— Здравствуй, дедка!
— А-а, судент, милости просим! Здрасте.
-Как дела, дедушка?
Дела? Как сажа бела, сынок, как сажа! Хе-хе-хе! .. Вишь, молодой судент, петушка я пымал! Хе-хе-хе … Право, ей-богу.
— Петушка? — переспросил я еще, не зная о каком петушке идет речь.
— Ей-ей петушок, настоящий — что надо: и лапки, и головка, и хвостик, как у настоящего петух, ей-ей!.. Так он же не настоящий? ..
— Петька-то?? Без примесей он у меня, без ртути, целенький, как говорится: петушок, петушок — золотой гребешок… Глянь-ка, парень, хе-хе-хе … — Он протянул мне спичечную коробку.
Я взял ее и ахнул! В ней лежал самородок, похожий скорее на породистую курицу, чем на петуха, только лап у него было не две, а несколько. Он был желтого цвета и словно через слой жира тускло поблескивал.
— Граммов сорок! — положив на руку, говорю я.
— Нет, пятьдесят пять.
— У тебя и весы здесь?
— Не-е, сынок, рукой весю, рука битая у меня, глаз вострый …
— Видишь хорошо? А лет-то сколько тебе, дедко?
— Лет-то? А мало еще, право, ей-богу! Восемь десятков и один год …
— Здорово! — невольно вырвалось у меня, — ты бойкий такой, словно тебе лет сорок — сорок пять.
— Бойким-то лучше жить, легче, сынок, ей-ей!
— Ты старше меня на шестьдесят два года! — воскликнул я и почувствовал себя совсем мальчишкой. Мне показалось даже на миг, что я прожил не девятнадцать лет, а всего девять! Восемьдесят лет! Это же почти две жизни! Вот что значит жить и работать на чистом воздухе!
— Энто что-о! — прервал мои размышления дед. — Ее гретил я лонись в Тагиле старичишку, золото сдавали вместе. Белый, как лунь. Разговорились. Мы тогда рано приехали. Старик занятный, говорливый. И все-то он знает, везде побывал. Старается под Тагилом, где-то недалеко отсюда, не сказал где, хитрый… Вот я и полюбопытствовал, сколько ему годов будет. А он провел по волосам рукой и говорит: «белый стал, как ртуть, а лет всего… двадцать пять … «Как двадцать пять!»-помню, закричал я, а он засмеялся в бородищу и добавил эдак тихо: «с сотней … Диву дался я.-Как лунь старичишка, а поди-ка бойкий, сноровистый, беда …
Дед достал кисет, расшитый зеленым шелком, не спеша свернул козью ножку продолжал:
— Тебе на печь лезть надо отдыхать, говорю я ему, а он смеется: «Погоди, дескать, старый, пороблю, пока робится, а там видно будет … Живой, говорит, Яякровь, мол, горячая у меня, на печи-то жарко будет…
Дед замолчал. Я подбросил в костер горсть веток. Они весело затрещали, и в густую листву березы заструилась синяя струйка дыма. Незаметно спустились сумерки. Замолчали птицы. В лесу стало вдруг удивительно тихо. Только костер потрескивал, выбрасывая красные угольки, да ручей непрестанно журчал, перекатываясь через перекладины в колоде.
Дед достал из шалаша картошку и стал готовить ужин. Я сбросил пиджак, взял топор и отошел в сторону за дровами. «Чорт возьми! — думал я, — крепкие же эти люди — уральские старатели! Они сами, как замечательные самородки, разбросаны по всему Уралу! Сто двадцать пять лет! Не верилось, нет. Казалось, что дед только что рассказывал не о человеке, а о каком-то другом, необыкновенном существе.
— Сыно-ок, хватит, спасибо тебе! ..
Похлебка уже варилась, когда я пошел к костру с охапкой дров.
В кустах совсем близко залаяла собака и раздался легкий свист.
— Митряй идет, племяш мой, охотник. Это его Тонька заливается. А я ведь тоже поохотиться вышел. Завтра утречком постреляете, попугаете хе-хехе. Ондо охоты — беда! Не ест, не спит, все с Тонькой ходит. В кого уродился, не знаю прямо. Из наших все — старатели … Четвертое поколение подрастает … А этот заробит на дробь — и опять в лес …
— Здравствуйте!
— Здравствуй, Митряй! Опять набил крякв!
— Есть маленько!
К костру подошел веснущатый парень небольшого роста, в больших болотных сапогах. Он посмотрел на меня мельком и, снимая сумку, набитую утками, спросил:
— Вы на охоту али на работу прибыли?
— Сейчас — на охоту. Вообще — на работу, золото ищем.
— Чё искать его! Везде оно, золото-то, копай только,- усмехнувшись, сказал он и сел к костру. — Золото! Лопатой греби — много! Двести лет копают, если не боле, а все не выкопали … Попробуй, выкопай! Надсадишься! Оно даром не дается, — говорит Митряй усмехаясь.
— Даром ничего не дается, — отвечаю я, стараясь переменить тему разговора.
— Утром в Карасьевку, на ток.
— Я туда же. Вчера место поприметил. Вместе, значит?
— Выходит …
Дед снял с костра похлебку, нарезал хлеб толстыми ломтями. От похлебки запахло луком и переваренной картошкой. Я достал из рюкзака масло и положил в котелок.
— Эх, медвежатинки поесть бы! Да-а-а- вно не ел!
— Много их здесь?
— Медведей-то? Много! В старые года в деревню заходили.
— Да что в старые года! А лонисьто встретил «хозяина», Данилыч, не помнишь рази?
— Как не помнить, век не забуду!
— Убил что ли, дедко?
— Не-е, сынок! Операцию сделал, право ей-богу! Подбрось-ка, Митряй, сучьев, комары донимают …
— Расскажи-ка городскому, Данилыч, занятно!
— Отчего не рассказать, расскажу. Энту историю вся деревня знает. А история такая случилась. Шел я, сынок, с ковшичком по ручью, пробы брал на золотишко. Весь день бродил. А золото хитрое: там покажется, тут на свет выйдет, а копнешь — нет его, аминь, право, ей-богу. Вечерело уже. Комарье дюже спокою не давало. Я уж хотел домой вертать, да приглянулось мне одно место. И место, право ей-богу, хорошее. Глухое место, нетронутое. Галька, скварец, то да се … У меня свои приметы, от отца остались. Редко ошибаюсь. Да. И так вот работаю лопаткой, а порода верная. Ну, думаю, Данилыч, знать, счастье привалило … Пробил шурф в полметра, наложил породу в ковш, промываю. Глянул — таракан лежит! Я сунул руку, а рядом клопl Я — раз и вытащил их, а они …
— Водяные? Первый раз слышу!
— Какие там водяные! Золотины лежат, сынок, с таракана и с клопа. А я это не радуюсь вслух-то, не ахаю! Примета есть такая. А внутри птицы ровно запели — сердце туда-сюда заходило… Счасть … Да. Сижу это я, значит, над ковшом, колдую, свет забыл и беды не чаю … А беда сама пришла, право ей-богуl
— Я тогда на поляну энту вышел, все своими глазами видел,- добавил Митряй, закуривая.
— Все тихо было, я только плескался, — продолжал дед. — А тут как затрещат сучья за моей спиной, да как энто зарычит медведь, я и остолбенел, право ей-богу. И близко совсем, за спиной медведь-то взревел. Я повернулся, сижу, жду …
— Я тогда ружье вскинул, приготовился, — вновь вставил Митряй, — испужался шибко за Данилыча.
— А «хозяин» возится в кустах, рычит, а не вылазит … Я встал тогда, ковш зачем-то в руки взял, стою, а бежать не могу. Ноги приросли к земле и ни шагу, ей-ей. А он все ближе, ревет оглашенно, хоть уши затыкай. Я совсем обмер. Себя не чувствовал со страху, право ей-богу! Митряя-то не видел еще, думал, я один в лесу-то. Да, сынок, крещусь про себя, а картуз на голове ходуном ходит — волосы дыбом встали … Молитвы вспоминаю, да зря, забыл все сразу … Вышибло из головы-то. Смотрю в кусты, а они шевелиться начинают … А потом, ребятушки вы мои, сам вышел. Вышел и лапу лижет, скулит … Не сразу меня-то поприметил. А что тут? Всего, чай, аршин семь-восемь было. Голова огромная и ростом… с теленка будет. Я стою и ковш в руках. А что ковш? С бабами воевать только! А медведь тем моментом увидел меня, зарычал сначала, зубы оскалил и в кусты полез, да вернулся. Право ей-богу, вернулся, встал — и ко мне, как человек идет… я совсем замер. Ноги холодеть стали … Голову в жар бросило … А он идет, скулит, как собака, и левую лапу перед собой несет …
— Я стрелить хотел, да боялся в Данилыча попасть,- вставил Митрий.
— Стрелить, стрелить. Сам, поди, забыл враз с которого конца и ружье заряжается. Да, сынок, так вот стою я, не дышу, а медведь подходит ко мне и лапу сует … Право ей-богу, как здоровается
… А я тут посмотрел на лапу-ту и страх-от как рукой, скажи, сняло у него, дьявола, право ей-богу, в лапе занозища сидит здоровая. Лапа-то распухла, гноится уж … Он и ревел от боли-то. Увидел я занозу и, не долго думая, раз ее и долой! ..
— Вытащил?
— Вытащил, право ей-богу! А он посмотрел на меня сбоку, повертел башкой туда-сюда, повернулся — в кусты
ушел, а я стою на месте. Сначала не знаю, побечь или не побечь … Потом побег, да на Митряя и налетел! Право ей-богу, чудом спасся! Он, медведь, умный, с мозгой, зря не трогает. А до чего понятливый! К человеку пришел — помощь требовалась. К слову сказать, зверь, коров задирает, а тут на тебе, как ребенок больной. Да-да… Век не забуду. Вот, сынок, проживешь с мое в лесу, всего насмотришься, право ей-богу! Другой раз сам не веришь, что было. Оттого и люблю лес. В нем все есть … Его только нонимать надо… Любить надо. сынок… А не любишь, непонимаешь, уходи, погибнешь, право ей-богу …
Дед замолчал и задумался. Козья ножка, вспыхивая красным огоньком, то и дело освещала усы. Тихо потрескивал костер. Тонька, свернувшись клубочком, спала у ног Митряя. Отблески костра бесшумно бегали по белым стволам берез. Где-то далеко кричали сонные утки. Говорить не хотелось.
Я закурил и лег на спину, глядя в глубокое черное небо, усыпанное бледными уральскими звездами … И казалось мне, что видел я золотого петушка и слыша», я о медведе с занозой во сне или что я-маленький и бабушка только что рассказала мне на ночь прекрасную новую сказку …
